Ванька Тепляшин. Василий Макарович Шукшин Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке: – Поедешь в городскую больницу? – Зачем? – не понял Ванька. – Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет. Ванька согласился. В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной". – А где тематический больной-то? – спрашивала сестра. – Курит, наверно, в уборной, – отвечали соседи Ванькины. – Где же еще. – Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим… Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной… – Лед впереди уже о так от горбатится – горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг – вниз поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться… – Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то. Ванька на своей кровати выпучил честные глаза. – Я вру?! – некоторое время он даже слов больше не находил. – Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот… И верно, посмотришь на Ваньку – и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже – уметь надо. – Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания. – Я, значит, смотрю вверх – вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб. – Да сколько ж ты под водой-то был? – А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают… – Ну, ну? – Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу… – Сразу – водки? – Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали. …Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице – по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так – все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко. И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается – боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то. – Мама идет! – закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись. – Где, Ваня? – Да вон! Вон, с сумкой-то! – Ванька свесился с подоконника и закричал: – Ма-ам! – Ты иди встреть ее внизу, – сказали Ваньке. – А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то. – Да пустят! Скажет – из деревни… – гадать стали. – Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит. Ванька побежал вниз. А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее. – Это ко мне! – издали еще сказал Ванька. – Это моя мать. – В среду, субботу, воскресенье, – деревянно прокуковал красноглазый. Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее. – Назад. – Да ко мне она! – закричал Ванька. – Ты что?! – В среду, субботу, воскресенье, – опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют. – Да не знала я, – взмолилась мать, – из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть… Ваньку впервые поразило, – он обратил внимание, – какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать: – Помолчи, мам. – Да я вот объясняю товарищу… Чего же? – Помолчи! – опять велел Ванька. – Товарищ, – вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. – Товарищ! – повысил голос Ванька. – Я к вам обращаюсь! – Вань, – предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки. Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди. – Пойдем вон там посидим, – изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него. – Наз-зад, – как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав. Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери: – Вот сюда вот, на эту вот скамеечку. Но и дальше тоже ждал Ванька – ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил. – Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… – заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, – я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор. – Вань, – чуть не со слезами взмолилась мать. – Господи, господи… – Садись, – велел Ванька чуть осевшим голосом. – Садись вот сюда. Рассказывай, как там?.. Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги. – Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. – закричал он. – Ко мне! Тут произвол!.. – и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: – Стигаеев! Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке. – А? – спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол. – Ко мне! – закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку. Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел "произвол" и бросился на Ваньку. …Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился. – Ну как же так, Иван?.. Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его. – На кой черт ты связался-то с ним? – никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора. – Он мать не пустил. – Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу. – Не надо, мы счас домой поедем. – Как домой? Ты что? Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так: – Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе… – Нет, – сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… – Нет. Что вы! – Но я же не выпишу тебя! – Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью. – Ну-у – огорченно сказал Сергей Николаевич. – Зря ты. – Ничего, – Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. – А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва. – Не в этом дело. Зря ты, Иван. – Нет, – Ваньке становилось все легче и легче. – Не обижайтесь на меня. – Ну, что ж… – Сергей Николаевич все же очень расстроился. – Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься… – Нет. Решено. Ванька помчался в палату – собрать кой-какие свои вещички. В палате его стали наперебой ругать: – Дурак! Ты бы пошел… – Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич довел бы тебя до конца. Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять. – Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь поправить. Эх ты! – Надо человеком быть, – с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. – Ясно? – Ясно, ясно… Зря порешь горячку-то, зря. – Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты? Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здоровья и с легкой душой поскакал вниз. Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выдавал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал: – Выгнали? Ну вот… А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором: – Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все – никакого шуму не было бы. Молодежь, молодежь… Неужели трудно догадаться? – Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, – опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди множества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания. – Ботинки эти? Твои? – Мои. – Не долечился и едешь… – Дома долечусь. – До-ома! Дома долечисся… – Будь здоров, Иван Петров! – сказал Ванька. – Сам будь здоров. Попросил бы врача-то… может, оставют. Зря связался с этим дураком-то. Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспешил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет. И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вытирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор – на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил – хотел напоследок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не находил нужное. – Будь здоров! – сказал Ванька. – Загогулина. Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул – все смотрел вдоль своей вахты. Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают. – Не плачь, – сказал Ванька матери. – Чего ты? – Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, – сказала мать свою горькую думу. – Из ФЗУ тада тоже… – Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно? – Много так сделаешь – не просить-то! – Ну… и так тоже нельзя. Слушать стыдно. – Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пенсию – побегай-ка за имя, да не попроси… Много соберешь? – Ладно, ладно… – мать никогда не переговорить. – Как там, дома-то? – Ничо. У себя-то будешь долеживать? – Та-а… не знаю, – сказал Ванька. – Мне уже лучше. Через некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой. ***