Владимир Семеныч из мягкой секции. Василий Макарович Шукшин Владимир Семеныч Волобцов здорово пил, так пил, что от него ушла жена. В один горький похмельный день он вдруг обнаружил, что его предали. Ужасное чувство: были слова, слезы, опять слова, и вот – один. Нет, конечно, родные в городке, знакомые есть, но мы знаем, что все эти родные и знакомые – это тоже слова, звуки: "Петр Николаич", "Анна Андреевна", "Софья Ивановна…" За этими звуками – пустота. Так, по крайней мере, было у Владимира Семеныча: никогда эти люди для него ничего не значили. Владимир Семеныч не на шутку встревожился, очутившись в одиночестве. Что делать? Как жить? Но когда первый ошеломляющий вал прокатил над головой, муть, поднятая в душе Владимира Семеныча, осела, осталось одно едкое мстительное чувство. "Так? – думал Владимир Семеныч. – Вы так? Хорошо! Посмотрим, как ты дальше будешь. Как говорится, посмотрим, чей козырь старше. Не прибежишь ли ты, голубушка, снова сюда да не попросишь ли Вовку-глота принять тебя". И Владимир Семеныч бросил пить. Так бывает: вошел клин в сознание – стоп! Вся жизнь отныне сама собой подчинилась одной мысли: так поставить дело, чтобы преподобная Люсенька (жена) пришла бы и бухнулась в ноги – молить о прощении или, чтобы она там, где она обитает, с отчаяния полезла бы в петлю. "Ты смотри! – с возмущением думал Владимир Семеныч. – Хвост дудкой – и поминай как звали! Нет, милая, так не бывает. Не тебе, крохоборке, торжествовать надо мной победу!" Владимир Семеныч работал в мебельном магазине, в секции мягкой мебели. Когда он давал кому-нибудь рабочий телефон, он так и говорил: – Спрашивайте Владимира Семеныча из мягкой секции. Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане, кроме зарплаты. Люди бросились красиво жить, понадобились гарнитуры, гарнитуров не хватало – башка есть на плечах, будешь иметь в кармане. Владимир Семенович имел башку на плечах, поэтому имел в кармане. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал вполне бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать покупателей, стал сам покупать ценности, стал богато одеваться. Он знал, что Люсенька никуда из городка не уехала, живет у одной подруги. То обстоятельство, что она не подавала на развод и не делила квартиру, вселяло поначалу уверенность, что она вернется. Но проходили недели, месяцы… Два с половиной месяца прошло, а от нее ни слуху ни духу. А ведь слышала же, конечно, что Владимир Семеныч бросил пить, ходит нарядный, покупает дорогие вещи. Значит?.. "Значит, нашла любовника, – горько и зло думал Владимир Семеныч. – Зараза. Ну ладно!" И Владимир Семеныч решил тоже показать, что он не лыком шит, решил показать, что его козырь старше. Он был человек расторопный. Сперва появилась Валя с сырзавода, белозубая, с голубыми глазами. Она была из деревни, почтительная, это понравилось Владимиру Семенычу. Раза два они с Валей ходили в кино, потом Владимир Семеныч пригласил ее к себе домой. В воскресенье. Прибрался дома, расставил на столе шампанское (для Вали), конфеты, грецкие орехи, яблоки… И поехал за Валей. В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно пошли пешком: чтобы все видели и передали Люське. Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные. – Меня тут некоторые знают, – предупредил Владимир Семеныч, – могут окликнуть… позвать куда-нибудь… – Куда позвать? – не поняла Валя. – В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить… А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить – не надо обращать внимания. – А самого-то не тянет больше к ним? – спросила Валя. – К ним?! Я их презираю всех до одного! – Хорошо. Молодец! – от всего сердца похвалила Валя. – Это очень хорошо! Теперь – жить да радоваться. – Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь завсекцией был. – Еще пока опасаются? – Чего опасаются? – не понял Владимир Семеныч. – Завсекцией-то ставить. Пока опасаются? – Я думаю, уже не опасаются. Но дело в том, что у нас завсекцией – старичок, он уже на пенсии, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что – неудобно его трогать. Но, думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только тот уйдет, я занимаю его место. Пошли через городской парк. Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло немного зрителей – смотрели. Владимир Семеныч и Валя тоже минут пять постояли. – Делать нечего, – сказал Владимир Семеныч, трогаясь дальше в путь. – А у вас, Владимир Семеныч, я как-то все не спрошу: родные-то здесь же живут? – поинтересовалась Валя. – Здесь! – воскликнул не без иронии Владимир Семеныч. – Есть дяди, два, три тетки… Мать с отцом померли. Но эти… они все из себя строят, воображают, особенно когда я злоупотреблял. У нас наметилось отчуждение, – Владимир Семеныч говорил без сожаления, а как бы даже посмеивался над родными и сердился на них. – Обыватели. Они думают, окончили там… свои… Мещане! Я же не мальчик им, понимаешь, которого сперва можно не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу-молчу, потом как покажу зубы!.. Эта моя дура тоже думает, что я за ней бегать стану. Шутить изволите! Если у меня в жизни вышел такой кикс, то я из него найду выход, – Владимир Семеныч очень гордился, что бросил пить, его прямо распирало. – Посмотрим через пару лет, как будут жить они, а как я. Крохоборы. Я через месяц себе "Роджерс" (гарнитур такой, югославский) приволоку: обещали завезти штук семь. Мы уже распределили, кому первые три пойдут… Две тысячи сто семьдесят рэ. Через месяц они у меня будут. Видела когда-нибудь "Роджерс"? – Нет. Мебель такая? – Гостиная такая, особенно стенка шикарная. А "Россарио" видела? – Нет. – У меня стоит "Россарио", счас посмотришь. Всего девять штук в городе. – Гляди-ка! – удивилась Валя. – Им во сне не снились такие гарнитуры. От "Роджерса" они вообще офигеют. Жить надо уметь, господа присяжные заседатели! – воскликнул Владимир Семеныч, ощутив прилив гордого чувства. – Меня почему и пить-то повело: чего ни возьмусь сделать, – все могу! Меня даже из других городов просят: "Достань холодильник "ЗИЛ", или "Достань дубленку". Ну, естественно, каждый старается угостить… У меня душа добрая: я уважительный тон хорошо чувствую. И вот это сознание – это я все могу – привело меня к злоупотреблению. Я и работал, как конь, и пил, разумеется. Валя засмеялась. – А? – сказал довольный Владимир Семеныч. – Что смеешься? – Да вы прямо уж… всю правду про себя. – А чего?! – опять воскликнул Владимир Семеныч. Ему было легко с Валей. – Я всегда так. Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю. Она надеется, что комнату у меня оттяпает? Пусть. Я все равно себе кооперативную буду строить, но пусть она попробует разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Я же в кооператив-то не подам, пока нас не разделят, а как разделят, сразу подаю в кооператив. Вот тогда она узнает: подселят ей каких-нибудь пенсионеров, они ей покажут тинь-тили-ли. Будь спок, милая: я все сделаю по уму. Дома у себя Владимир Семеныч чего-то вдруг засуетился, даже как будто заволновался. – Ну-с… вот здесь мы и обитаем! – шумно говорил он. – Не хоромы, конечно, но, как говорит один мой коллега, я под этой работой подписываюсь. Как находишь? – Хорошо, – похвалила Валя. – Очень даже хорошо! Владимир Семеныч снял с нее плащ-болонью, при этом почему-то не смотрел ей в глаза (может, грех затевал), усадил в креслице, к креслицу пододвинул журнальный столик… На столике было много разных журналов с картинками. – Прошу… полистай пока. Как тебе "Россарио"? – Какой "Россарио"? – На чем сидишь-то! – воскликнул Владимир Семеныч со смехом. – Кресло-то из "Россарио". А вот – стенка. Гарнитур "Россарио". Финский. Тысяча двести. – Так, а зачем же еще какой-то? – Надо дожимать. Но "Роджерс" здесь не появится, пока нас с Люськой не разделят: нема дурных. Посиди, я пока кофе себе сготовлю, – и Владимир Семеныч поспешил на кухню готовить кофе. Но и оттуда все говорил. Громко. – У тебя родных много в деревне? – Много, – отвечала Валя. – Вот эти родственнички!.. – кричал из кухни Владимир Семеныч. – Да?! Как грибов!.. А коснись чего-нито – никого! Да? Валя ничего на это не сказала, листала журнал. – Как находишь журналы?! – опять закричал Владимир Семеныч. – Хорошие. – По тематике подбирал! Обрати внимание: все жмут на уют. – А? – Уют подчеркивают! – Да… – сказала Валя. – Не находишь, что в квартире, – кричал Владимир Семеныч, – не хватает заботливой женской руки?! Валя не знала, что на это говорить. – Да бог ее знает… – А?! – Не знаю! – Явно не хватает! – Владимир Семеныч появился в комнате с подносом в руках. На подносе – медный сосудец с кофе, малые чашечки. – Жить тем не менее надо красиво, – сказал он. – Прошу: сядем рядком, потолкуем ладком. Сели к столу, где стояла бутылка шампанского, стояли вазы с конфетами, с орехами, с печеньем. Владимир Семеныч нагнулся вбок куда-то и что-то такое включил – щелкнуло. Музыку, оказывается: в комнату полились грустные человечнейшие звуки. – "Мост Ватерлоо", – сказал Владимир Семеныч тихо. И смело посмотрел в глаза девушке: – Как находишь? – Хорошая, – сказала Валя. И чуть покраснела от взгляда Владимира Семеныча. Зато Владимир Семеныч осмелел вполне. Он говорил и откупоривал шампанское, наливал шампанское в фужер и говорил… – Я так считаю: умеешь жить – живи, не умеешь – пеняй на себя. Но, кроме всего прочего, должен быть вкус, потому что… если держать, например, две коровы и семнадцать свиней – это тоже считается хорошо. Должен быть современный уровень – во всем. Держи, но пока не пей: мы на брудершафт выпьем. Я себе кофе налью. – Как это? – спросила Валя. – На брудершафт-то? А вот так вот берутся… Дай руку. Вот так берут, просовывают… – Владимир Семеныч показал. – Так? И – выпивают. Одновременно. Мм? – Владимир Семеныч близко заглянул опять в глаза Вале. – Мм? – губы его чуть дрожали от волнения. – Господи!.. – сказала Валя. – Для чего так-то? – Ну, происходит… тесное знакомство. Уже тут… сознаются друг другу. Некоторый союз. Мм? – Да что-то мне… как-то… Давайте уж прямо выпьем. – Да нет, зачем же прямо-то? – Владимир Семеныч хотел улыбнуться, но губы его свело от волнения, он только покривился. И глотнул. – Мм? Зачем прямо-то? Дело же в том, что тут образуется некоторый союз… И скрепляется поцелуем. Я же не в Карачарове это узнал, – Владимир Семеныч опять глотнул. – Мм? – Да ведь неспособно так пить-то! – Да почему же неспособно?! – Владимир Семеныч придвинулся ближе, но у него это вышло неловко, он расплескал кофе из чашечки. – Вовсе даже способно. Почему неспособно-то? Поехали. Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у тебя не волнуется сердце? Не волнуется? – Да бог ее знает… – Вале было ужасно стыдно, но она хотела преодолеть этот стыд – чтобы наладился этот современный уровень, она хотела, чтобы уж он наладился, черт с ним совсем, ничего не поделаешь – везде его требуют. – Волнуется, вообще-то. А зачем говорить-то про это? – Да об этом целые тома пишут! – воскликнул ободренный Владимир Семеныч. – Поэмы целые пишут! В чем дело? Ну? Ну?.. А то шампанское выдыхается. – Да давай прямо выпьем! – сказала Валя сердито. Никак она не могла развязаться. – Какого дьявола будем кособочиться? – Но образуется же два кольца… – Владимир Семеныч растерялся от ее сердитого голоса. – Зачем же ломать традицию? Музыка такая играет… Мы ее потом еще разок заведем. Мм? – Да не мычи ты, ну тя к черту! – вконец чего-то обозлилась Валя. – Со своей музыкой… Не буду я так пить. Отодвинься. Трясется сидит, как… – Валя сама отодвинулась. И поставила фужер на стол. – Выйди отсюда, – негромко, зло сказал Владимир Семеныч. – Корова. Дура. Валя не удивилась такой чудовищной перемене. Встала и пошла надевать плащ. Когда одевалась, посмотрела на Владимира Семеныча. – Корова, – еще сказал Владимир Семеныч. – Ну-ка!.. – строго сказала Валя. – А то я те пообзываюсь тут! Сам-то… слюнтяй. Владимир Семеныч резко встал… Валя поспешно вышагнула из квартиры. Да так крепко саданула дверью, что от стены над косяком отвалился кусок штукатурки и неслышно упал на красный коврик. – Корова, – еще раз сказал Владимир Семеныч. И стал убирать со стола. После этого Владимир Семеныч долго ни с кем не знакомился. Потом познакомился с одной… С Изольдой Викторовной. Изольда Викторовна покупала дешевенький гарнитур, и Владимир Семеныч познакомился с ней. Она тоже разошлась с мужем, и тоже из-за водки – пил мужик. Владимир Семеныч проявил к ней большое сочувствие, помог отвезти гарнитур на квартиру. И там они долго беседовали о том, что это ужасно, как теперь много пьют. Как взбесились! Семьи рушатся, судьбы ломаются… И ведь что удивительно: не с горя пьют, какое горе! Так – разболтались. Изольда Викторовна, приятная женщина лет тридцати трех – тридцати пяти, слушала умные слова Владимира Семеныча, кивала опрятной головкой… У нее чуть шевелился кончик аккуратного носика. Она понимала Владимира Семеныча, но самой ей редко удавалось вставить слово – говорил Владимир Семеныч. А когда ей удавалось немного поговорить, кончик носа ее заметно шевелился, на щеках образовывались и исчезали, образовывались и исчезали ямочки, и зубки поблескивали белые, ровные. Владимир Семеныч под конец очень растрогался и сказал: – У меня один родственничек диссертацию защитил – собирает банкет: пойдемте со мной? А то я тоже… один, как столб, извините за такое сравнение. И Владимир Семеныч поведал свою горькую историю: как он злоупотреблял тоже, как от него ушла жена… И так у него это хорошо – грустно – вышло, так он откровенно все рассказал, что Изольда Викторовна посмеялась и согласилась пойти с ним на банкет. Владимир Семеныч шел домой чуть не вприпрыжку – очень ему понравилась женщина. Он все видел, как у нее шевелится носик, губки шевелятся, щечки шевелятся – все шевелится, и зубки белые поблескивают. "Да такая умненькая! – радостно думал Владимир Семеныч. – Вот к ней-то "Роджерс" подойдет. Мы бы с ней организовали славное жилье". Было воскресенье. Владимир Семеныч шел с Изольдой Викторовной в ресторан. Хотел было взять ее под ручку, но она освободилась и просто сказала: – Не нужно. Владимир Семеныч хотел обидеться, но раздумал. – Я вот этого знаю, – сказал он. – Только не оглядывайтесь. Потом оглянетесь. Прошли несколько. – Теперь оглянитесь. Изольда Викторовна оглянулась. – В шляпе, – сказал Владимир Семеныч. – С портфелем. – Так… И что? – Он раньше в заготконторе работал. Мы как-то были с ним в доме отдыха вместе, ну, наклюкались… Ну, надо же что-то делать! Он говорит: "Хочешь, сейчас со второго этажа в трусах прыгну?" Струков его фамилия… вспомнил. – Ну? – Прыгнул. Разделся до трусов и прыгнул. На клумбу цветочную. Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил потом ко мне: "Напиши как свидетель, что я случайно сорвался". – И что вы? – Что я, дурак, что ли? Он случайно разделся, случайно залез на подоконник, случайно закричал: "Полундра!" Я говорю: "Зачем "полундру"-то было кричать? Кто же нам после этого поверит, что "случайно"?" По-моему, перевели куда-то. Но ничего, с портфелем ходит… Мы, когда встречаемся, делаем вид, что не знаем друг друга. А в одной комнате жили. – Дурак какой, – сказала Изольда Викторовна. – Со второго этажа… Мог же голову свернуть. – Не дурак, какой он дурак. Это, так называемые, духари: геройство свое показать. Я, если напивался, сразу под стол лез… – Под стол? – Не специально, конечно, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре, – Владимир Семеныч, сам того не замечая, потихоньку хвалил себя, а про "Роджерс" и "Россарио" молчал – чуял, что не надо. Изольда Викторовна работала библиотекарем, Владимир Семеныч работу ее уважал, хоть понимал, что там платят гроши. В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены. Приглашенные, некоторые, уже сидели. Сидели чинно, прямо. Строго и неодобрительно поглядывали на малые столики в зале, за которыми выпивали, кушали, беседовали… Играла музыка, маленький толстый человек пел на возвышении песню не по-русски. – Вон та, в голубом платье… – успел сообщить Владимир Семеныч, пока шли к столу через зал, – с ней опасайтесь насчет детского воспитания спорить: загрызет. – Что такое? – испугалась Изольда Викторовна. – Не бойтесь, но лучше не связывайтесь: она в детском садике работает, начальница там какая-то… Дура вообще-то. Владимир Семеныч широко заулыбался, с достоинством поклонился всем и пошел здороваться и знакомить Изольду Викторовну. На Изольду Викторовну смотрели вопросительно и строго. Некоторые даже подозрительно. Она смутилась, растерялась… Но когда сели, Владимир Семеныч горячо зашептал ей: – Умоляю: выше голову! Это мещане, каких свет не видел. Тут одна показуха, один вид, внутри – полное убожество. Нули круглые сидят. – Может, нам уйти лучше? – Зачем? Посидим… Любопытно. Получилось вообще-то, что они сидят напротив начальницы из детсадика, а по бокам от них – пожилые и тоже очень строгие, больше того – презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Они смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это, весь этот шум, гам, бестолковые выкрики… – А накурено-то! Неужели не проветривается? – Дело не в этом. Здесь же специально сидят, одурманивают себя – зачем же проветривать? – А вон, во-он – молоденькая!.. Во-он, хохочет-то. Заливается! – С офицером-то? – Да. Как хохочет, как хохочет!.. Будущая мать. – Почему будущая? У них теперь это рано… – Это вы меня спросите! – воскликнула полная женщина в голубом. – Я как раз наблюдаю… результаты этого смеха. – А где же наш диссертант-то? – спросил Владимир Семеныч. – За руководителем поехал. – За генералом, так сказать? Не поняли: – За каким генералом? – Ну, за руководителем-то… Я имею в виду Чехова, – Владимир Семеныч повернулся к Изольде Викторовне: – У него руководитель – известный профессор в городе, я ему "Россарио" доставал. Я его называю – генерал, в переносном смысле, разумеется. Вам не хочется поговорить с кем-нибудь? Может, пошутили бы… А то как-то неудобно молчать. – Я не знаю, о чем тут говорить, – сказала Изольда Викторовна. – Мне все же хочется уйти. – Да ничего! Надо побыть… Можно алкоголиков покритиковать – они это любят. Медом не корми, дай… – Нет, не сумею. Надо уйти. – Да почему?! – с сердцем воскликнул Владимир Семеныч. – Ну, что уж так тоже: уйти, уйти! Уйти мы всегда успеем, – Владимир Семеныч спохватился, что отчитывает милую женщину, помолчал и добавил мягко, с усмешкой: – Не торопитесь, я же с вами. В случае чего я им тут фитиля вставлю. Изольда Викторовна молчала. А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые нового кандидата, здоровались, усаживались и включались в разговор. – Кузьма Егорыч! – потянулся через стол Владимир Семеныч к пожилому, крепкому еще человеку. – А, Кузьма Егорыч!.. Не находите, что он слишком близко к микрофону поет? – Кто? – откликнулся Кузьма Егорыч. – А, этот… Нахожу. По-моему, он его сейчас скушает. – Кого? – не поняли со стороны. – Микрофон. Ближайшие, кто расслышал, засмеялись. – Сейчас вообще мода пошла: в самый микрофон петь. Черт знает что за мода! – Ходят с микрофоном! Ходит и поет. Так-то можно петь. – Шаляпин без микрофона пел! – Ну, взялись, – негромко, с ехидной радостью сказал Владимир Семеныч своей новой подруге. – Сейчас этого… с микрофоном вместе съедят. – То – Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, – сказал пожилой. Так сказал, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот "гасил свечи". – А вот и диссертант наш! – заволновались, задвигались за столом. По залу сквозь танцующих пробирались мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме и в пышном галстуке, и с ним – старый, несколько усталый, наверно, профессор. Встали навстречу им, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников. – Прошу садиться! – сказал кандидат. – А фасонит-то! – тихо воскликнул Владимир Семеныч. – Фасонит-то!.. А сам небось на трояки с грехом пополам вытянул. Фраер. – Боже мой! – изумилась Изольда Викторовна. – Откуда такие слова!.. Зачем это? – Тю! – в свою очередь, искренне изумился Владимир Семеныч. – Да выпивать-то с кем попало приходилось – набрался. Нахватался, так сказать. – Но зачем же их тут произносить? Владимир Семеныч промолчал. Но, как видно, затаил досаду. Тут захлопали бутылки шампанского. – Салют! – весело закричал один курносый, в очках. – За новоиспеченного кандидата! – Товарищ профессор, ну, как он там вообще-то? Здорово плавал? Профессор неопределенно, но, в общем, вежливо пожал плечами. – За профессора! За профессора! – зашумели. – За обоих! И – за науку! Кандидат стоял и нахально улыбался. – За здоровье всех наших дам! – сказал он. Это всем понравилось. Выпили. Придвинулись к закуске. Разговор не прекращался. – Грибки соленые или в маринаде? – Саша, подай, пожалуйста, грибочки! Они соленые или в маринаде? – В маринаде. – А-а, тогда не надо, у меня сразу изжога будет. – А селедку?.. Селедку дать? – Селедочку? Селедочку можно, пожалуй. – Вам подать в маринаде? – спросил Владимир Семеныч Изольду Викторовну – Можно. – Сань, подай, пожалуйста, в маринаде! Вон – в маринаде! – А танцуют ничего. А? – Слышите! Сергей уже оценил: "Танцуют ничего"! Засмеялись. – Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей? – А что? И пойду! – Неисправимый человек, этот Сергей! – Дурак неисправимый, – уточнил Владимир Семеныч Изольде Викторовне. – Дочка в девятый класс ходит, а он все на танцах шустрит. Вон он, в клетчатом пиджаке. Изольда Викторовна интеллигентно потыкала вилочкой маринованные грибочки, которые она перед тем мелко порезала ножиком… Но Владимир Семеныч не давал ей как следует поесть – все склонялся и говорил ей что-нибудь. Она слушала и кивала головой. Поднялся во весь рост курносый Сергей. – Позвольте! – Тише, товарищи!.. – Дайте тост сказать! Товарищи!.. – Товарищи! За дам мы уже выпили… Это правильно. Но все же, товарищи, мы собрались здесь сегодня не из-за дам, при всем моем уважении к ним. – Да, не из-за их прекрасных глаз! – Да. Мы собрались… поздравить нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто – нашего Славу. И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе! Засмеялись и захлопали. Курносый сел было, но тут же вскочил опять: – И позвольте, товарищи!.. Товарищи! И позвольте также приветствовать и поздравить руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал… и является организатором и вдохновителем руководящей идеи, которая заложена в основе. За вас, товарищ профессор! Дружно опять захлопали. – Трепачи, – сказал Владимир Семеныч Изольде Викторовне. Изольда Викторовна тоскливо опять покивала головой. Со всех сторон налегали на закуски и продолжали активно разговаривать. Пожилой человек и человек с золотыми зубами наладили через стол дружеские пререкания. А так как было шумно и гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко. – Что не звонишь?! – кричал пожилой. – А? – Не звонишь, мол, почему?! – А ты? – Я звонил! Тебя же на месте никогда нету! – А-а, тут я не виноват! "Не виновата я!" – Так взял бы да позвонил! Я-то всегда на месте! – А я звонил вам, Кузьма Егорыч! – хотел влезть в этот разговор Владимир Семеныч, обращаясь к пожилому, к Кузьме Егорычу. – Вас тоже не было на месте. – А? – не расслышал Кузьма Егорыч. – Я говорю, я вам звонил! – Ну и что? А чего звонил-то? – Хотел… это… Нам "Роджерсы" хотят забросить… – Кузьма! А, Кузьма!.. – кричал золотозубый. Кузьма Егорыч повернулся к нему. – Ты Протопопова встречаешь? – Кого? – Протопопова! – Каждый день! – Ну как? – спросил Владимир Семеныч Изольду Викторовну. – Скучно? – Ничего, – сказала она. – Видите, какой разгул мещанства! Взял бы всех и облил шампанским. Здесь живут более или менее только вот эти два, которые кричат друг другу… Остальные больше показуху разводят. – А я уж думал, тебя перевели куда-нибудь! – кричал Кузьма Егорыч золотозубому. – Куда он, думаю, пропал-то?! – Куда перевели? – Может, думаю, повысили его там! – Дожидайся – повысят! Скорей – повесят! – Ха-ха-ха!.. – густо, гулко засмеялся Кузьма Егорыч. – Ну что, Софья Ивановна? – обратился Владимир Семеныч к женщине в голубом. Его злило, что ни его, ни его подругу как-то не замечают, не хотят замечать. – Все воюете там, с малышами-то. Софья Ивановна мельком глянула на него и постучала вилкой по графину. – Товарищи!.. Товарищи, давайте предложим им нормальный вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотреть! – В чужой монастырь, Софья Ивановна, со своим уставом… – Да почему?! Мы же в своей стране, верно же! Давайте попросим сыграть вальс. Молодежь!.. – Не надо, – остановил Кузьма Егорыч. – Не наше дело: пусть с ума сходят. – А вот это в корне неправильное решение! – восстала Софья Ивановна. – Да хорошо танцуют, чего вы! – сказал человек с золотыми зубами. – Был бы помоложе, сам пошел бы… подрыгался. – Именно – подрыгался! Разве в этом смысл танца? – Ну, еще тут смысла искать! А в чем же? – В кра-соте! – объяснила Софья Ивановна. – А смысл красоты в чем? – все хотел тоже поговорить Владимир Семеныч. – А, Софья Ивановна? Если вы, допустим, находите, что вот этот виноград… – Одну минуточку, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной? – требовательно спрашивала Софья Ивановна золотозубого. – Согласен, согласен, Софья Ивановна, – сказал Алексей Павлыч недовольно. – Конечно, в красоте. В чем же еще! – Да, но в чем смысл красоты?! – вылетел опять Владимир Семеныч. – Так в чем же дело? – Софья Ивановна упорно не хотела замечать Владимира Семеныча. – Алексей Павлыч! – Ау? – В чем же дело?! Владимир Семеныч помрачнел. – Пойдемте домой, – предложила Изольда Викторовна. – Подождите. А то поймут, как позу… Ну, кретины! Крохоборы. – Саша, Саш! – громко говорили за столом. – У тебя Хламов бывает? – Вчера был. – Как он? – В порядке. – Да? Устроился? – Да. – Довольный? – Ничего, говорит. А чего ты о нем? – Пойдемте домой, – опять сказала Изольда Викторовна. Владимир Семеныч вместо ответа постучал вилкой по графину. – Друзья! – обратился он ко всем. – Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку! В пику этим… – Да что они вам?! – рассердился Алексей Павлыч, золотозубый. – Танцуют люди, нет, надо помешать. Владимир Семеныч сел. Помолчал и сказал негромко: – Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!.. – взял фужер с вином и выпил один. – Что это вы? – удивленно спросила Изольда Викторовна. – Какие ведь мы все… культурные, но слегка нервные! – не мог успокоиться Владимир Семеныч. – Да? Зубы даже из-за этого потеряли. Никто не слышал Владимира Семеныча, только Изольда Викторовна слышала. Она со страхом смотрела на него. Владимир Семеныч еще набухал в фужер и выпил. – Какие мы все нервные! Да, Софья Ивановна?! – повысил голос Владимир Семеныч, обращаясь к Софье Ивановне. – Культурные, но слегка нервные. Да? Софья Ивановна внимательно посмотрела на Владимира Семеныча. – Нервные, говорю, все! – зло сказал Владимир Семеныч, глядя в глаза строгой женщины. – Все прямо изнервничались на общественной работе! – Владимир Семеныч искусственно – недобро – посмеялся. – Что, опять? – спросила Софья Ивановна значительно и строго. – Да вы только это… не смотрите на меня, не смотрите таким… крокодилом-то, – сказал Владимир Семеныч. – Не смотрите – мы же не в детсадике. Верно? Имел я вас всех в виду! К Владимиру Семенычу повернулись, кто был ближе и слышали, как он заговорил. Повернулись и смотрели. – Имел, говорю, я вас всех в виду! – повторил для всех Владимир Семеныч. – Очень уж вы умные все, как я погляжу! Крохоборы… – Володька! – предостерегающе сказал курносый Сергей. – Что – "Володька"? Я тридцать четыре года Володька. Я вас всех имел в виду, – Владимир Семеныч еще налил в фужер и выпил. – Вот так, – он оглянулся – Изольды Викторовны рядом не было. Сбежала. Владимира Семеныча пуще того злость взяла. – Я вам популярно объясняю: вы все крохоборы. Во главе с Софьей Ивановной. А она просто дура набитая. Мне жалко ребятишек, которыми она там командует… Вы все дураки! Теперь все за столом молчали. – Ду-ра-ки! – повторил Владимир Семеныч. И встал. – Мещане! Если вас всех… все ваши данные заложить в кибернетическую машину и прокрутить, то выйдет огромный нуль! Нет, вы сидите и изображаете из себя поток информации. Боже мой!.. – Владимир Семеныч скорбно всех оглядел. – Нет, – сказал он, – я под такой работой не подписываюсь. Адью! Мне грустно. Он вышел на улицу и стал звать: – Изольда Викторовна! Изольдушка!.. – он думал, она где-нибудь близко – ждет его. Но никто не отзывался. – Изольдушка!.. – еще покричал Владимир Семеныч. И заплакал. Выпитое вино как-то очень ослабило его. В голове было ясно, но так вдруг стало грустно, так одиноко! Он хотел даже двинуть к подруге жены, чтобы поговорить с женой… Но одумался. – Нет, – говорил он сам с собой, – нет, только не это. Этого вы от меня не дождетесь, крохоборы. Нули. Этой радости я вам не сделаю. Он шел по неосвещенной улице, как по темной реке плыл, – вольно загребал руками, и его куда-то несло. От горя и одиночества хотелось орать, но он знал и помнил, что это нельзя, это, как выражаются кандидаты, чревато последствиями. Принесло его как раз к дому. Он вошел в опостылевшую квартиру и, не раздеваясь, стал ломать "Россарио". Открывал дверцы и заламывал их ногой в обратную сторону: дверцы с хрустом и треском безжизненно повисали или отваливались вовсе. И этот хруст успокаивал растревоженную душу, это как раз было то, что усладило вдруг его злое, мстительное чувство. – Вот так вот… крохоборы несчастные, – приговаривал Владимир Семеныч. – Пр-рошу!..– хр-р-ресть – еще одна дверца отвалилась и со стуком упала на пол. – Пр-рошу!.. Мещане! – и еще одна гладкая, умело сработанная доска валяется на полу. – Нулики! Пр-рошу!.. Но что удивительно: Владимир Семеныч ломал "Россарио" и видел, как это можно восстановить. В мебельном магазине, где работал Владимир Семеныч, работал же золотой краснодеревщик, дядя Гриша, он делал чудеса с изуродованной мебелью. И опытный глаз Владимира Семеныча отмечал, где надо будет поставить латку и пустить под морилку, где, видно, придется привернуть металлические полоски, чтобы было куда крепить шарнирные устройства. Но все же дверцы Владимир Семеныч выломил все. И после этого лег спать.