Одумайтесь! Лев Толстой

"Ныне ваше время и власть тьмы". Лука, ХХII, 53.

I

"Только беззакония ваши были средостением между вами и Богом вашим, и грехи ваши закрыли лицо его от вас, чтобы он не слышал; потому что руки ваши осквернены кровью и персты ваши беззаконием; уста ваши говорят ложь; язык ваш произносит неправду. Никто не поднимает голоса за правду и никто не судится по истине; уповают на пустое и говорят ложью, зачинают беду и рождают беззаконие. Дела их суть дела греховные, и руки их производят насилие; ноги их бегут ко злу и спешат проливать невинную кровь; помышления их — помышления греховные; опустошение и гибель на пути их; они не знают пути мира, и нет правосудия на стезях их, они сами искривили свои пути; никто ходящий по ним не знает мира. Потому-то и далеко от нас правосудие, и правда не доходит до нас; мы ожидаем света, но вот тьма; ждем сияния, но ходим во мраке; ощупываем стену, как слепые, и ощупью ходим, как безглазые, в полдень спотыкаемся, как в сумерки, в темноте, как мертвецы".

Исайя. UX2—4,6—10.

"Ограничимся тем, что напомним, что различные государства Европы накопили долг в 130 миллиардов, из которых около 110 сделано в продолжение одного века, и что весь колоссальный долг этот сделан исключительно для расходов по войне, что европейские государства держат в мирное время в войске более 4 миллионов людей и могут довести это число до 110 миллионов в военное время; что две трети их бюджетов поглощены процентами на долг и содержанием армий сухопутных и морских".

Молинари.

"Но война более уважаема, чем когда-либо. Искусный артист этого дела, гениальный убийца г-н Мольтке, такими странными словами отвечал делегатам мира:

— Война свята, божественного учреждения, один из священных законов мира. Она поддерживает в людях все великие и благородные чувства: честь, бескорыстие, добродетель, храбрость; одним словом, спасает людей от отвратительного материализма.

Так что соединиться в стада четырехсот тысяч человек, без отдыха ходить день и ночь, ни о чем не думать, ничего не изучать, ничему не научаться, ничего не читать, не быть полезным никому, загнивать в нечистоте, спать в грязи, жить как скоты, в постоянном одурении, грабить города, сжигать деревни, разорять народы, потом, встретив такое же другое скопище человеческого мяса, бросаться на него, проливать озера крови, покрывать поля разорванным мясом и кучами трупов устилать землю, быть искалеченными, быть разможженными без пользы для кого бы то ни

было и наконец издохнуть где-нибудь на чужом поле, тогда как ваши родители, ваша жена и дети дома умирают с голода, — это называется спасать людей от отвратительного материализма".

Гюи де Мопассан

Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей. 
Люди, десятками тысяч верст отделенные друг от друга, сотни тысяч таких людей, с одной стороны буддисты, закон которых запрещает убийство не только людей, но животных, с другой стороны христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом. 
Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. 
Но нет, это не сон, а ужасная действительность. 
Еще можно понять, что оторванный от своего поля, бедный, неученый, обманутый японец, которому внушено, что буддизм не состоит в сострадании ко всему живому, а в жертвоприношениях идолам, и такой же бедняга тульский, нижегородский, полуграмотный малый, которому внушено, что христианство состоит в поклонении Христу, Богородице, святым и их иконам, — можно понять, что эти несчастные люди, доведенные вековым насилием и обманом до признания величайшего преступления в мире — убийства братьев — доблестным делом, могут совершать эти страшные дела, не считая себя в них виноватыми. Но как могут так называемые просвещенные люди проповедовать войну, содействовать ей, участвовать в ней, и, что ужаснее всего, не подвергаясь опасностям войны, возбуждать к ней, посылать на нее своих несчастных, обманутых братьев? Ведь не могут же эти так называемые просвещенные люди, не говоря уже о христианском законе, если они признают себя его исповедниками, не знать всего того, что писалось, пишется, говорилось и говорится о жестокости, ненужности, бессмысленности войны. Ведь потому они и считаются просвещенными людьми, что они знают все это. Большинство из них сами писали или говорили об этом. Не говоря уже о  вызвавшей  всеобщее  восхваление  Гаагской конференции, о всех книгах, брошюрах, газетных статьях, речах, трактующих о возможности разрешения международных недоразумений международными судилищами, все просвещенные люди не могут не знать того, что всеобщие вооружения государств друг перед другом неизбежно должны привести их к бесконечным войнам или к всеобщему банкротству, или к тому и другому вместе; не могут не знать, что кроме безумной, бесцельной траты миллиардов рублей, т.е. трудов людских на приготовления к войнам, в самых войнах гибнут миллионы самых энергических, сильных людей в лучшую для производительного труда пору их жизни (войны прошлого столетия погубили 14 000 000 людей). Не могут просвещенные люди не знать того, что поводы к войнам всегда такие, из-за которых не стоит тратить не только одной жизни человеческой, но и одной сотой тех средств, которые расходуются на войну (за освобождение негров истрачено во много раз больше того, что стоил бы выкуп всех негров юга). Все знают, не могут не знать главного, что войны, вызывая в людях самые низкие, животные страсти, развращают, озверяют людей. Все знают неубедительность доводов, приводимых в пользу войн, вроде тех, которые приводили Де-Местр, Мольтке и другие, так как все они основаны на том софизме, что во всяком бедствии человеческом можно найти полезную сторону, или на совершенно произвольном утверждении, что войны всегда были и потому всегда будут, как будто дурные поступки людей могут оправдываться теми выводами и пользой, которые они приносят, или тем, что они в продолжение долгого времени совершались. Все так называемые просвещенные люди знают все это. И вдруг начинается война, и все это мгновенно забывается, и те самые люди, которые вчера еще доказывали жестокость, ненужность, безумие войн, нынче думают, говорят, пишут только о том, как бы побить как можно больше людей, разорить и уничтожить как можно больше произведений труда людей, и как бы как можно сильнее разжечь страсти человеконенавистничества в тех мирных, безобидных, трудолюбивых людях, которые своими трудами кормят, одевают, содержат тех самых мнимо-просвещенных людей, заставляющих их совершать эти страшные, противные их совести, благу и вере дела. 

II

"И Микромегас сказал: 
—  О, вы, разумные атомы, в которых вечное Существо выразило свое искусство и свое могущество, вы, верно, пользуетесь чистыми радостями на вашем земном шаре, потому что, будучи так мало материальны и так развиты духовно, вы должны проводить вашу жизнь в любви и мышлении, так как в этом настоящая жизнь духовных существ". 
На эту речь всё философы покачали головами, и один из них, наиболее откровенный, сказал, что, за исключением малого числа уважаемых жителей, все остальное население состоит из безумцев, злодеев и несчастных. 
—  В нас больше телесности, чем нужно, если зло происходит от телесности, и слишком много духовности, если зло происходит от духовности, — сказал он. — Так, например, в настоящую минуту тысячи безумцев в шляпах убивают тысячи других животных в чалмах или убиваемы ими, и так это ведется с незапамятных времен по всей земле. 
—  Из-за чего же ссорятся эти маленькие животные? 
— Из-за какого-нибудь маленького кусочка грязи, величиной с вашу пятку, — отвечал философ, — и ни одному из людей, которые режут друг друга, нет ни малейшего дела до этого кусочка грязи. Вопрос для них только в том, будет ли этот кусочек принадлежать тому, кого называют султаном, или тому, кого называют кесарем, хотя ни тот, ни другой не видал этого кусочка земли. Из тех же животных, которые режут друг друга, почти никто не видал того животного, ради которого они режутся. 
— Несчастные, — воскликнул Сириец, — можно ли представить себе такое безумное бешенство! Право, мне хочется сделать три шага и раздавить весь муравейник этих смешных убийц. 
— Не трудитесь делать этого, — отвечали ему. — Они сами заботятся об этом. Впрочем, и не их надо наказывать, а тех варваров, которые, сидя в своих дворцах, предписывают убийства людей и велят торжественно благодарить за это Бога". 
Вольтер. 

"Безумие современных войн оправдывается династическим интересом, национальностью, европейским равновесием, честью. Этот последний мотив самый дикий, .потому что нет ни одного народа, который не осквернил бы себя всеми преступлениями и постыдными поступками, нет ни одного, который не испытал бы всевозможных унижений. Ежели же и существует честь в народах, то какой же странный способ поддерживать ее войной, то есть всеми теми преступлениями, которыми бесчестит себя честный человек: поджигательством, грабежами, убийством..." 

Анатоль Франс 
"Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в продолжение тысячелетий культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем ваше, человечество сумеет освободиться от этого ужасного преступления. 
Но что подумает тогда это лучшее человечество о той так называемой утонченной цивилизации, которой мы так гордимся? 
А почти то же, что мы думаем о древне-мексиканском народе и его каннибализме в одно и то же время воинственном, набожном и животном". 
Летурно. 
"Иногда один властелин нападает на другого из страха, чтобы тот не напал на него. Иногда начинают войну потому, что неприятель слишком силен, а иногда потому, что слишком слаб; иногда наши соседи желают того, чем мы владеем или владеют тем, что нам недостает. Тогда начинается война до тех пор, покуда они захватят то, что им нужно, или отдадут то, что нужно нам". 

Джонатан Свифт. 
Совершается что-то непонятное и невозможное по своей жестокости, лживости и глупости. 
Русский царь, тот самый, который призывал все народы к миру, всенародно объявляет, что, несмотря на все заботы свои о сохранении дорогого его сердцу мира (заботы, выражавшиеся захватом чужих земель и усилением войск для защиты этих захваченных земель), он, вследствие нападения японцев, повелевает делать по отношению японцев то же, что начали делать японцы по отношению русских, т.е. убивать их; и объявляя об этом призыве к убийству, он поминает Бога, призывая Его благословение на самое ужасное в свете преступление. То же самое по отношению русских провозгласил японский император. Ученые юристы, господа Муравьев и Мартенс, старательно доказывают, что в призыве народов ко всеобщему миру и возбуждении войны из-за захватов чужих земель нет никакого противоречия. И дипломаты на утонченном французском языке печатают и рассылают циркуляры, в которых подробно и старательно доказывают, — хотя и знают, что никто им не верит, — что только после всех попыток установить мирные отношения (в действительности, всех попыток обмануть другие государства) русское правительство вынуждено прибегнуть к единственному средству разумного разрешения вопроса, т.е. к убийству людей. И то же самое пишут японские дипломаты. Ученые, историки, философы, с своей стороны сравнивая настоящее с прошедшим и делая из этих сопоставлений глубокомысленные выводы, пространно рассуждают о законах движения народов, об отношении желтой и белой расы, буддизма и христианства, и на основании этих выводов и соображений оправдывают убийство христианами людей желтой расы, точно так же как ученые и философы японские оправдывают убийство людей белой расы. Журналисты, не скрывая своей радости, стараясь перещеголять друг друга и не останавливаясь ни перед какой, самой наглой, очевидной ложью, на разные лады доказывают, что и, правы, и сильны, и во всех отношениях хороши только русские, а не правы и слабы и дурны во всех отношениях все японцы, а также дурны и все те, которые враждебны или могут быть враждебны русским — англичане, американцы, что точно так же по отношению русских доказывается японцами и их сторонниками. 
И не говоря уже о военных, по своей профессии готовящихся к убийству, толпы так называемых просвещенных людей, ничем и никем к этому не побуждаемых, как профессора, земские деятели, студенты, дворяне, купцы, выражают самые враждебные, презрительные чувства к японцам, англичанам, американцам, к которым они вчера еще были доброжелательны или равнодушны, и без всякой надобности выражают самые подлые, рабские чувства перед царем, к которому они, по меньшей мере, совершенно равнодушны, уверяя его в своей беспредельной любви и готовности жертвовать для него своими жизнями. 

И несчастный, запутанный молодой человек, признаваемый руководителем 130-миллионного народа, постоянно обманываемый и поставленный в необходимость противоречить самому себе, верит и благодарит и благословляет на убийство войско, которое он называет своим, для защиты земель, которые он еще с меньшим правом может называть своими. Все подносят друг другу безобразные иконы, в которые не только никто из просвещенных людей не верит, но которые безграмотные мужики начинают оставлять, все в землю кланяются перед этими иконами, целуют их и говорят высокопарно-лживые речи, в которые никто не верит. 
Богачи жертвуют ничтожные доли своих безнравственно нажитых богатств на дело убийства или на устройство помощи в деле убийства, и бедняки, с которых правительство собирает ежегодно два миллиарда, считают нужным делать то же самое, отдавая правительству и свои гроши. Правительство возбуждает и поощряет толпы праздных гуляк, которые, расхаживая с портретом царя по улицам, поют, кричат "ура" и под видом патриотизма делают всякого рода бесчинства. И по всей России, от дворца до последнего села, пастыри церкви, называющей себя христианской, призывают того Бога, который велел любить врагов, Бога-Любовь на помощь делу дьявола, на помощь человекоубийству. 
И одуренные молитвами, проповедями, воззваниями, процессиями, картинами, газетами, пушечное мясо, сотни тысяч людей однообразно одетые, с разнообразными орудиями убийства, оставляя родителей, жен, детей, с тоской на сердце, но с напущенным молодечеством, едут туда, где они, рискуя смертью, будут совершать самое ужасное дело: убийство людей, которых они не знают и которые им ничего дурного не сделали. И за ними едут врачи, сестры милосердия, почему-то полагающие, что дома они не могут служить простым, мирным, страдающим людям, а могут служить только тем людям, которые заняты убийством друг друга. Остающиеся же дома радуются известиям об убийстве людей и, когда узнают, что убитых японцев много, благодарят за это кого-то, кого они называют Богом. 

И все это не только признается проявлением высоких чувств, но люди, воздерживающиеся от таких проявлений, если они пытаются образумить людей, считаются изменниками, предателями и находятся в опасности быть обруганными и избитыми озверевшей толпой людей, не имеющих в защиту своего безумия и жестокости никакого иного орудия, кроме грубого насилия. 

III
"Война образует людей, перестающих быть гражданами и делающихся солдатами. Их привычки выделяют их из общества, их главное чувство есть преданность начальнику, они в лагерях приучаются к деспотизму, к тому, чтобы достигать своих целей насилием и играть правами и счастием ближних; их главное удовольствие — бурные приключения, опасности. Мирные труды им противны- 
Война сама собой производит войну и продолжает ее без конца. Победивший народ, опьяненный успехом, стремится к новым победам; пострадавший же народ, раздраженный поражением, спешит восстановить свою честь и свои потери. 
Народы, озлобленные друг против друга взаимными обидами, желают друг другу унижения, разорения. Они радуются тому, что болезни, голод, нужда, поражения постигают враждебную страну. 
Убийство тысяч люден вместо сострадания вызывает в них восторженную радость: города освещаются иллюминациями, и вся страна празднует. 
Так огрубевает сердце человека и воспитываются его худшие страсти. Человек отрекается от чувств симпатии и гуманности". 

Чаннинг. 
"Наступил возраст военной службы, и всякий молодой человек должен подчиняться не имеющим объяснения приказаниям негодяя или невежды; он должен поверить, что благородство и величие состоят в том, чтобы отказаться от своей воли и сделаться орудием воли другого, рубить и быть рубимым, страдать от голода, жажды, дождя и холода, быть искалеченным, не зная зачем, без другого вознаграждения, как чарка водки в день сражения и обещание неосязаемой и фиктивной вещи — бессмертия после смерти и славы, которую дает или в которой отказывает газетчик своим пером, сидя в теплой комнате. 
Выстрел. Он раненный падает. Товарищи доканчивают его, топча ногами. Его закапывают полуживого, и тогда он может наслаждаться бессмертием. Товарищи, родные забывают его; тот, кому он отдал свое счастие, свое страдание и свою жизнь, никогда не знал его. И после нескольких лет кто-нибудь отыскивает его побелевшие кости и из них делает черную краску и английскую ваксу, чтобы чистить сапога его генерала". 

Альфонс Карр. 
"Они берут человека во всей силе, в лучшую пору молодости, дают ему в руки ружье, на спину ранец, а голову его отмечают кокардой, потом говорят ему: "Мой собрат, государь такой-то дурно обошелся со мной, и потому ты должен нападать на всех его подданных; я объявил им, что ты-такого-то числа явишься на их границу, чтобы убивать их..." 
"Ты, может быть, по неопытности подумаешь, что наши враги — люди, но это не люди, а пруссаки, французы (японцы); ты будешь отличать их от человеческой породы по цвету их мундира. Постарайся исполнить как можно лучше твою обязанность, потому что я, оставаясь дома, буду наблюдать за тобой. Если ты победишь, то, когда вы возвратитесь, я выйду к вам в мундире и скажу: солдаты, я доволен вами. В случае если ты останешься на поле сражения, что весьма вероятно, я пошлю сведения о твоей смерти твоему семейству, чтобы оно могло оплакивать тебя и наследовать после тебя. Если ты лишишься руки или ноги, я заплачу тебе, что они стоят, Если же ты останешься жив и будешь уже не годен, чтобы носить ранец, я дам тебе отставку, и ты можешь идти издыхать где хочешь, это до меня не касается". 

Клод Тилье. 
"И я понял дисциплину, именно то, что капрал всегда прав, когда он говорит с солдатом, сержант, когда он говорит с капралом, унтер-офицер, когда он говорит с сержантом, и т.д., до фельдмаршала, хотя бы они говорили, что дважды два — пять! Сначала это трудно понять, но пониманию этого помогает то, что в каждой казарме висит табличка, и ее прочитывают, чтобы уяснить свои мысли. На этой табличке написано все то, что может желать сделать солдат, как, например, возвратиться в свою деревню, отказаться от исполнения службы, не покориться своему начальнику и прочее, и за все это обозначены наказания: смертная казнь или пять лет каторжной работы". 

Эркман-Шатриан. 
"Я купил негра, он мой. Он работает, как лошадь; я плохо кормлю его, так же одеваю и бью его, когда он не слушается. Что же тут удивительного? Разве мы лучше обращаемся с своими солдатами? Разве они не лишены свободы так же, как этот негр? Разница только в том, что солдат стоит гораздо дешевле. Хороший негр стоит теперь по крайней мере 500 экю, хороший солдат стоит едва 50. Ни тот, ни другой не может уйти с того места, где их держат; и того и другого бьют за малейшую ошибку; жалованье почти одинаковое, но негр имеет преимущество перед солдатом в том, что но подвергает опасности свою жизнь, а проводит ее с своей женой и детьми". 

(Questions sur I'Encyclopedic, parties amateurs. Art. Esclavage.) 

Точно как будто не было ни Вольтера, ни Монтеня, ни Паскаля, ни Свифта, ни Канта, ни Спинозы, ни сотен других писателей, с большой силой обличавших бессмысленность, ненужность войны и изображавших ее жестокость, безнравственность, дикость и, главное, точно как будто не было Христа и его проповеди о братстве людей и любви к Богу и людям. 
Вспомнишь все это и посмотришь вокруг себя на то, что делается теперь, и испытываешь ужас уже не перед ужасами войны, а перед тем, что ужаснее всех ужасов, — перед сознанием бессилия человеческого разума. 

То, что единственно отличает человека от животного, то, что составляет его достоинство — его разум, оказывается ненужным, бесполезным, даже не бесполезным, а вредным придатком, только затрудняющим всякую деятельность, вроде как узда, сбившаяся с головы лошади и путающаяся в ее ногах и только раздражающая ее. 
Понятно, что язычник грек, римлянин, даже средневековый христианин, не знавший Евангелия и слепо веровавший во все предписания церкви, мог воевать и, воюя, гордиться своим военным званием; но как может верующий христианин или даже не верующий, но весь невольно проникнутый христианскими идеалами братства людей и любви, которым воодушевлены произведения философов, моралистов, художников нашего времени, как может такой человек взять ружье или стать к пушке и целиться в толпы ближних, желая убить их как можно больше? 
Ассирияне, римляне, греки могли быть уверены, что, воюя, поступают не только согласно с своей совестью, но совершают даже доброе дело. Но ведь, хотим мы или не хотим этого, мы христиане, и христианство, как бы оно ни было извращено, общий дух его, не мог не поднять нас на ту высшую ступень разума, с которой уже мы не можем не чувствовать всем существом своим не только безумия, жестокости войны, но совершенной противуположности всему, что мы считаем хорошим и должным. И потому мы не можем делать того же не только уверенно, твердо и спокойно, но без сознания своей преступности, без отчаянного чувства того преступника-убийцы, который, начав убивать свою жертву и сознавая в глубине души преступность начатого дела, старается одурманить, раздражить себя, чтобы быть в состоянии докончить ужасное дело. Все это неестественное, лихорадочное, горячечное, безумное возбуждение, охватившее теперь праздные верхние слои русского общества, есть только признак сознания преступности совершаемого дела. Все эти наглые, лживые речи о преданности, обожании монарха, о готовности жертвовать жизнью (надо бы сказать чужой, а не своей), все эти обещания отстаивания грудью чужой земли, все эти бессмысленные благословения друг друга разными стягами и безобразными иконами, все эти молебны, все эти приготовления простынь и бинтов, все эти отряды сестер милосердия, все эти жертвы на флот и Красный Крест, отдаваемые тому правительству, прямая обязанность которого в том, чтобы, имея возможность собирать с народа сколько ему нужно денег, объявив войну, завести нужный флот и нужные средства перевязки раненых, все эти славянские напыщенные, бессмысленные и кощунственные молитвы, про произнесение которых в разных городах газеты сообщают, как про важную новость, все эти шествия, требования гимна, крики "ура", вся эта ужасная, отчаянная, не боящаяся обличения, потому что всеобщая, газетная ложь, все это одурение и озверение, в котором находится теперь русское общество и которое передается понемногу и массам, — все это есть только признак сознания преступности того ужасного дела, которое делается. 

Непосредственное чувство говорит людям, что не должно быть того, что они делают, но как тот убийца, который, начав резать свою жертву, не может остановиться, так и русским людям кажется теперь неопровержимым доводом в пользу войны то, что дело начато. Война начата, и потому надо продолжать ее. Так это представляется самым простым, заблудшим, неученым людям, действующим под влиянием мелких страстей и одурения, которому они подверглись. И точно так же рассуждают самые ученые люди нашего времени, доказывая то, что человек не имеет свободы воли, и потому, если бы он и понял, что начатое им дело нехорошо, он не может остановиться, 
И ошалевшие, озверевшие люди продолжают ужасное дело. 

IV
"Удивительно, до какой степени, благодаря дипломатии и журналам, может самое ничтожное несогласие превратиться в священную войну. Когда Англия и Франция объявили войну России в 1856 году, то это произошло по такому ничтожному обстоятельству, что надо долго рыться в дипломатических архивах, чтобы понять эту причину. А вместе с тем последствиями этого странного недоразумения была смерть 500 тысяч добрых людей и израсходование от 5 до 6 миллиардов. 
В сущности, причины были, но такие, в которых не признаются. Наполеон III хотел посредством союза с Англией и счастливой войны утвердить свою преступного происхождения власть; русские хотели захватить Константинополь; англичане хотели утвердить могущество своей торговли и помешать влиянию русских на Востоке. Под одним или другим видом это всегда тот же дух завоевания и насилия". 

Рише. 
"Может ли быть что-нибудь нелепее того, что человек имеет право убить меня, потому что он живет на той стороне реки и что его государь в ссоре с моим, хотя я и не ссорился с ним?" 
Паскаль. 
"Обитатели земной планеты находятся еще в таком состоянии нелепости, неразумия, тупости, что каждый день читаешь в журналах цивилизованных стран обсуждение дипломатических отношений глав государств, имеющих целью союзы против предполагаемого врага, приготовление войн, при которых народы позволяют своим руководителям располагать ими как скотом, ведомым на бойню, как будто и не подозревая того, что жизнь каждого человека есть его личная собственность. 
Обитатели этой странной планеты все воспитаны в убеждении, что есть народы, границы, знамена, и все имеют такое слабое сознание человечности, что это чувство совершенно исчезает перед представлением отечества... Правда, что если бы мыслящие люди сумели согласиться, это положение изменилось бы. так как лично никто не желает войны... Но есть такие политические сцепления, вследствие которых могут существовать миллионы паразитов". 

Фламмарион. 
"Когда изучаешь не поверхностно, но основательно различные деятельности человеческие, то нельзя воздержаться от следующего печального размышления: сколько тратится жизней для продолжения на земле царства зла и как этому злу содействует больше всего учреждение постоянных армий. 
Удивление и чувство печали увеличиваются еще при мысли о том, что все это ненужно и что это зло, принимаемое так благодушно огромным большинством людей, происходит только от их глупости, только оттого, что они позволяют относительно малому числу людей искусных и развращенных эксплуатировать себя". 

Патрис Ларрок. 
Спросите у бросившего старых родителей, жену, детей солдата-рядового, ефрейтора, унтер-офицера, зачем он готовится убивать неизвестных ему людей, — он сначала удивится вашему вопросу. Он солдат, присягал и должен исполнять приказания начальства. Если же вы скажете ему, что война, т.е. убийство людей, не сходится с заповедью "не убий", то он скажет: "А как же, коли на наших нападают? За царя, за веру православную". (Один на мой вопрос сказал мне: — А как же, коли он на святыню нападает? — На какую? — На знамя.) Если же вы попытаетесь объяснить такому солдату, что заповедь Бога важнее не только знамени, но всего на свете, то он замолчит или рассердится и донесет начальству. 
Спросите офицера, генерала, зачем он идет на войну, — он скажет вам, что он военный, а что военные необходимы для зашиты отечества. То же, что убийство не сходится с духом христианского закона, не смущает его, потому что он или не верит в этот закон или, если и верит, то не в самый закон, а в то разъяснение, которое дано этому закону. Главное же то, что он, так же как и солдат, на место вопроса личного, что ему делать, всегда подставляет вопрос общий о государстве, отечестве. "В теперешнее время, когда отечество в опасности, надо действовать, а не рассуждать", — скажет он. 

Спросите дипломатов, которые своими обманами подготавливают войны, зачем они делают это. Они скажут вам, что цель их деятельности в установлении мира между народами и что цель эта достигается не идеальными, неосуществимыми теориями, а дипломатической деятельностью и готовностью к войне. И точно так же, как военные вместо вопроса о своей жизни поставят вопрос общий, так и дипломаты будут говорить об интересах России, о недобросовестности других держав, об европейском равновесии, а не о своей жизни и деятельности. 
Спросите журналистов, зачем они своими писаниями возбуждают людей к войне, — они скажут, что войны вообще необходимы и полезны, в особенности же теперешняя война, и подтвердят это свое мнение неясными патриотическими фразами и, точно так же как военные и дипломаты, на вопрос о том, почему он, журналист, определенная личность, живой человек, поступает известным образом, будет говорить об общих интересах народа, государстве, цивилизации, белой расе. 
Точно так же объяснят свое участие в деле войны все подготовители ее. Они, пожалуй, согласны в том, что желательно было бы уничтожить войну, но теперь это невозможно, теперь они, как русские и как люди, занимающие известные положения предводителя, земца, врача, деятеля Красного Креста, призваны действовать, а не рассуждать. Некогда рассуждать и о себе думать, скажут они, когда есть великое общее-дело. 

То же скажет кажущийся виновником всего дела царь. Он, так же как солдат, удивится вопросу о том, нужна ли теперь война. Он не допускает даже мысли о том, что можно было бы теперь прекратить войну. Он скажет, что он не может не исполнять того, что требует от него весь народ, что, хотя он и признает войну великим злом и готов, употреблять все средства для уничтожения ее, в данном случае он не мог не объявить ее и не может не продолжать ее. Это необходимо для блага и величия России. 
Все эти люди на вопрос о том, почему он, такой-то, Иван, Петр, Николай, признавая для себя обязанность христианского закона, запрещающего не только убийство ближнего, но требующего любви к нему, служения ему, позволяют себе участие в войне, то есть в насилии, в грабеже, убийстве, — одинаково всегда ответят тем, что поступают они так во имя или отечества, или веры, или присяги, или чести, или цивилизации, или будущего блага всего человечества, вообще чего-то отвлеченного и неопределенного. Кроме того, все эти люди всегда так усиленно заняты или приготовлениями к войне, или распоряжениями, или рассуждениями о ней, что в свободное время могут только отдыхать от своих трудов и не имеют времени заниматься рассуждениями о своей жизни, которые они считают праздными. 

V
"Мысль с ужасом останавливается перед неизбежно ожидающей нас в конце века катастрофой, и надо приготавливаться к ней. В продолжение 20 лет (теперь уже более 40) все усилия знания истощаются на то, чтобы изобретать орудия разрушения, и скоро будет достаточно нескольких пушечных выстрелов, чтобы уничтожить целую армию; под ружьем теперь уже не так, как прежде, несколько тысяч продажных бедняков, но народы, целые народы готовятся убивать друг друга. Для того чтобы приготовить их к убийству, разжигают их ненависть, уверяя их, что они ненавидимы, и кроткие люди верят этому, и вот-вот толпы мирных граждан, получив нелепое приказание убивать друг друга. Бог знает из-за какого смешного распределения границ или каких-нибудь торговых, колониальных интересов, бросятся друг на друга с жестокостью диких зверей. 
И пойдут они, как бараны, на бойню, зная, куда они идут, зная, что они оставляют своих жен, что дети их будут голодать; но они будут идти, до такой степени опьяненные звучными и лживыми словами, до такой степени обманутые, что, воображая, что бойня составляет их обязанность, будут просить Бога благословить их кровавые дела. И будут они идти, растаптывая урожаи, которые они сеяли, сжигая города, которые они строили, с восторженным пением, криками радости, праздничной музыкой, будут идти без возмущения, покорные и смиренные, несмотря на то, что в них сила и что, если бы они могли согласиться, они установили бы здравый смысл и братство вместо диких хитростей дипломатов". 

Э.Род. 
"Очевидец рассказывает, что он в нынешнюю русско-японскую войну увидал, войдя на палубу Варяга. Зрелище было ужасно. Везде кровь, обрывки человеческого мяса, туловища без голов, оторванные руки, запах крови, от которого тошнило самых привычных. Боевая башня более всех пострадала. Гранату разорвало на ее вершине и убило молодого офицера, который руководил наводкой. От несчастного осталась только сжатая рука, державшая инструмент. Из четырех людей, бывших с командиром, два были разорваны в куски, два другие сильно ранены (это те, о которых я рассказывал и которым отрезали обе ноги и потом должны были еще раз отрезать их); командир отделался ударом осколка в висок. 
И это не все. Нейтральные не могут принять на свои пароходы раненых, потому что гангрена и горячка заразительны. 
Гангрена и гнойные госпитальные заражения составляют вместе с голодом, пожаром, разорениями, болезнями, тифом, оспой тоже часть военной славы, — такова война. 
А между тем Жозеф Местр так воспевал благодеяния войны: "Когда человеческая душа вследствие изнеженности теряет свою упругость, становится неве- 
рующей и усваивает гнилостные пороки, которые следуют за излишками цивилизации, она может быть восстановлена только в крови". 

Господин Вопое, академик, так же как и г. Брю-нетьер, говорят почти то же самое. 
Но бедняки, из которых делается пушечное мясо, имеют право не соглашаться с этим. 
К несчастью, они не имеют мужества своих убеждений. От этого все зло. Привыкнув издавна позволять убивать себя ради вопросов, которые они не понимают, они продолжают это делать, воображая, что все идет очень хорошо. 
От этого-то теперь там лежат трупы, которые под водой поедают морские раки. 
В то время когда картечь разбивала все вокруг них, едва ли они рады были думать, что все это делается для их блага, чтобы восстановить душу их современников, потерявшую свою упругость от излишка цивилизации. 
Несчастные, вероятно, не читали Жозефа Местра. Я советую раненым читать его между двумя перевязками. 
Они узнают, что война так же необходима, как и палач, потому что, как и он, она есть проявление справедливости Бога. 
И эта великая мысль будет служить им утешением в то время, когда пила хирурга будет распиливать их кости". 
"В "Русских Ведомостях" я прочла рассуждение о том, что выгода России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. 
Для детей, у которых убьют отца, у жены — мужа, у матери — сына, материал этот истощается скоро". 

Hardouht 
(Из частного письма русской матери. Март, 1904 г.) 
"Вы спрашиваете, необходима ли еще война между цивилизованными народами. Я отвечаю: не только уже не необходима, но никогда и не была необходима, никогда. Она всегда нарушала правильное историческое развитие человечества, нарушала право, задерживала прогресс. 
Если последствия войн иногда и бывали выгодны для общей цивилизации, то вредных последствий было гораздо больше. Мы обманываемся потому, что только часть вредных последствий тотчас же очевидна. Большая часть их, и самых важных, незаметны нам. И потому мы не можем допустить слово "еще". Допущение этого слова дает право защитникам войны утверждать, что спор между нами есть дело только временного соответствия и личной оценки, и разногласие наше тогда сведется к тому, что мы считаем войну бесполезной, тогда как они считают ее еще полезной. Они охотно согласятся с нами, с такой постановкой вопроса, и скажут, что война действительно может сделаться бесполезной и даже вредной, но только завтра, но не нынче; нынче же они считают нужным произвести над народом те страшные кровопускания, называемые войнами, которые совершаются только для удовлетворения личных честолюбий самого малого меньшинства. 
Потому что такова была и такова теперь единственная причина войн: власть, почести, богатства малого числа людей в ущерб массам, естественное легковерие которых и предрассудки, вызываемые и поддерживаемые этим меньшинством, дают эту возможность". 

Гастон Мох. 
Люди нашего христианского мира и нашего времени подобны человеку, который, пропустив настоящую дорогу, чем дальше едет, тем все больше и больше убеждается в том, что едет не туда, куда надобно. И чем больше он сомневается в верности пути, тем быстрее и отчаяннее гонит по нем, утешаясь мыслью, что куда-нибудь да выедет. Но приходит время, когда становится совершенно ясно, что путь, по которому он едет, никуда не приведет, кроме как к пропасти, которую он начинает уже видеть перед собой. 
В таком положении находится теперь христианское человечество нашего времени. Ведь совершенно очевидно, что если мы будем продолжать жить так же, как теперь, руководясь как в частной жизни, так и в жизни отдельных государств одним желанием блага себе и своему государству, и будем, как теперь, обеспечивать это благо насилием, то, неизбежно увеличивая средства насилия друг против друга и государства против государства, мы, во-первых, будем все больше и больше разоряться, перенося большую часть своей производительности на вооружение; во-вторых, убивая в войнах друг против друга физически лучших людей, будем все более и более вырождаться и нравственно падать и развращаться. 
Что это так будет, если мы не изменим нашей жизни, это так же верно, как математически верно то, что две непараллельные линии должны встретиться. Но мало того, что это теоретически верно: в наше время это становится верно уже не для одного рассудка, но и для чувства. Пропасть, к которой мы идем, уже становится видна нам, и самые простые, не философствующие, неученые люди не могут не видеть того, что, все больше и больше вооружаясь друг против друга и истребляя друг друга на войнах, мы, как пауки в банке, ни к чему иному не можем прийти, как только к уничтожению друг друга. 

Искреннему, сериозному, разумному человеку нельзя уже утешать себя мыслью о том, что дело может исправить, как это думали прежде, всемирная монархия Рима, Карла Великого, Наполеона, средневековая духовная власть папы, или священные союзы, или политическое равновесие европейского концерна и мирные международные судилища, или, как думали некоторые, увеличение военных сил и вновь изобретенные могущественные орудия истребления. 
Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров? Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьем миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать еще более ужасные средства истребления: баллоны с начиненными удушливыми газами бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга? Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, пойдет и под высыпаемые из баллонов бомбы, начиненные удушливыми газами. 

Ничто очевиднее речей господина Муравьева и профессора Мартенса о том, что японская война не противоречит Гаагской конференции мира, ничто очевиднее этих речей не показывает, до какой степени среди нашего мира извращено орудие передачи мысли — слово и совершенно потеряна способность ясного, разумного мышления. Мысль и слово употребляются не на то, чтобы служить руководством человеческой деятельности, а на то, чтобы оправдывать всякую деятельность, как бы она ни была преступна. Последняя бурская война и теперь японская, которая всякую минуту может перейти во всеобщую бойню, без малейшего сомнения доказали это. Все антимилитаристические рассуждения так же мало могут содействовать прекращению войны, как самые красноречивые, убедительные, обращенные к грызущимся собакам доводы о том, что им выгоднее разделить тот кусок мяса, за который они грызутся, чем перекусать друг друга и лишиться куска мяса, который унесет прохожая, неучаствующая в драке собака. 

Мы разогнались к пропасти и не можем остановиться и летим в нее. 
Для всякого разумного человека, думающего о том положении, в котором находится теперь человечество, и о том, к которому оно неизбежно приближается, не может не быть очевидно, что практического выхода из этого положения нет никакого, что нельзя придумать никакого такого устройства, учреждения, которое спасло бы нас от той погибели, к которой мы неудержимо стремимся. 
Не говоря уже об экономических неразрешимых и все усложняющихся и усложняющихся опасностях, взаимные отношения вооружающихся друг против друга держав, всякую минуту готовые разразиться и разражающиеся войнами, ясно указывают на ту неизбежную гибель, к которой влечется все так называемое цивилизованное человечество. 
Так что же делать? 

VI
"Заканчивая свою миссию, Иисус установил основание нового общества. До него народы принадлежали одному или многим господам, как стада принадлежат своим хозяевам... Князья и сильные давили народ всей тяжестью своей гордости и корыстолюбия. Иисус кладет конец этому неустройству, поднимает согбенные головы, освобождает рабов. Он научает их тому, что, будучи равными перед Богом, люди свободны друг перед другом, что никто не может иметь сам по себе власти над своими братьями, что равенство и свобода — божественные законы человеческого рода — ненарушаемы; что власть не может быть правом, что в общественном устройстве она есть должность, служение, некоторого рода рабство, свободно принятое на себя ввиду общего блага. Таково общество, которое устанавливает Иисус. Это ли мы видим в мире? Это ли учение царствует на земле? Слуги или господа князья народов в нашем мире? В продолжение 18 веков поколение за поколением передают друг другу учение Христа и говорят, что верят в него; а что же изменилось в мире? Народы, раздавленные и страдающие, все ждут обещанного освобождения, и не оттого, чтобы слово Христа было неверно или недействительно, но оттого, что народы или не поняли, что осуществление учения должно совершиться их собственными усилиями, их твердой волей, или, заснувши в своем унижении, не сделали того одного, что дает победу, — не готовы были умереть за истину. Но они проснутся. Уже что-то шевелится среди них; они слышат уже голос, который говорит: спасение близко". 
Ламенэ. 

"Нельзя не признать того, что XIX век стремится ступить на новый путь. Люди этого века начинают понимать, что должны существовать законы и суды и для народов и что преступления народа, хотя и совершаемые в великих размерах, не менее ненавистны, чем преступления человека против человека", 
Кетлэ. 

"Все люди одного происхождения, подлежат одному закону и все предназначены к одной цели. 
И потому у вас должна быть одна вера, одна цель поступков, одно знамя, под которым нее должны сражаться. Поступки, слезы и мученичество есть общий всему человечеству язык, который понимают все". 

Иосиф Мадзини. 
"...Нет, призываю в свидетели возмущение совести всякого человека, который видел, как текла кровь его сограждан, или был причиной этого, — недостаточно одной головы, чтобы нести тяжесть стольких убийств. Надо было бы столько же голов, сколько есть сражающихся. Для тою чтобы быть ответственными за закон крови, который они устанавливают, нужно бы было, чтобы они по крайней мере понимали его. Но лучшие учреждения, о которых здесь идет речь, будут все-таки только временными, потому что, повторяю еще раз, армии и война должны кончиться; несмотря на слова софиста, которого я опровергал в другом месте, неправда, чтобы война даже против чужеземца была священна, неправда, чтобы земля алкала крови. Война проклята Богом и даже теми людьми, которые в ней участвуют и которые испытывают от нее тайный ужас. Земля же просит у неба воды своих рек и чистой росы ее облак". 

Альфред де Виньи. 
"Человек так же мало сотворен для тога, чтобы принуждать, как и для того, чтобы повиноваться. Люди взаимно портятся от этих двух привычек. Тут одурение, там наглость, и нигде истинного человеческого достоинства". 

Консидеран. 
"Если бы мои солдаты начали думать, ни один не остался бы в войске". 

Фридрих II. 
Две тысячи лет тому назад Иоанн Креститель и за ним Христос говорили людям: "исполнилось время и приблизилось царство Божие, одумайтесь (метанойя) u веруйте в Евангелие" (Марка I, 15). И "если не одумаетесь, все погибнете" (Луки XIII, 5). 
Но люди не послушали его. И та погибель, которую он предсказывал, уже близка. И мы, люди нашего времени, не можем не видеть ее. Мы погибаем уже и потому не можем пропустить мимо ушей того, старого по времени, но нового для нас, средства спасения. Мы не можем не видеть того, что, кроме всех других бедствий, проистекающих из нашей дурной, неразумной жизни, одни военные приготовления и неизбежные вследствие них войны неминуемо должны погубить нас. Мы не можем не видеть, что все придумываемые людьми практические средства избавления от этих зол оказываются и должны оказываться бессильными и что бедственность положения народов, вооружающихся друг против друга, не может не идти все усиливаясь и усиливаясь. И потому слова Христа, больше чем когда-нибудь и к кому-нибудь, относятся к нам и нашему времени. 

Христос говорил: одумайтесь, т.е. каждый человек остановись в своей начатой деятельности и спроси себя: кто ты? откуда ты взялся и в чем твое назначение? И, ответив на эти вопросы, соответственно ответу реши, свойственно ли твоему назначению то, что ты делаешь. И стоит только каждому человеку нашего мира и времени, то есть человеку, знающему сущность христианского учения, на минуту остановиться в своей деятельности, забыть то, чем его считают люди: императором, солдатом, министром, журналистом, и серьезно спросить себя: кто он и в чем его назначение, — чтобы усомниться в полезности, законности, разумности своей деятельности. Прежде чем я император, солдат, министр, журналист, — должен ответить себе всякий человек нашего времени и христианского мира, — прежде всего я человек, т.е. ограниченное существо, посланное высшей волей в бесконечный по времени и пространству мир для того, чтобы, пробыв в нем мгновенье, умереть, т.е. исчезнуть из него. И потому все те личные, общественные и даже общечеловеческие цели, которые я могу ставить себе и которые ставят мне люди, вследствие краткости моей жизни, так же как и вследствие бесконечности жизни мира, все ничтожны и должны быть подчинены той высшей цели, для достижения которой я послан в мир. Конечная цель эта, вследствие моей ограниченности, недоступна мне, но она есть (как должна быть цель всего существующего), и мое дело в том, чтобы быть орудием ее, то есть назначение мое в том, чтобы быть работником Бога, исполнять Его дело. И поняв так свое назначение, всякий человек нашего мира и времени, от императора до солдата, не может не посмотреть иначе на те обязанности, которые он сам или люди наложили на него. 

Прежде чем меня короновали, признали императором, — должен сказать себе император, — прежде чем я обязался исполнять свои обязанности главы государства, я тем самым, что живу, обещался исполнить то, чего требует от меня та высшая воля, которая послала меня в жизнь. Требования эти я не только знаю, но чувствую в своем сердце. Они состоят в том, как это выражено в христианском законе, который я исповедую, чтобы я покорялся воле Бога и исполнял то, чего она хочет от меня, любил бы ближнего, служил ему, поступал бы с ним, как я хочу, что бы поступали со мной. То ли я делаю, управляя людьми, предписывая насилия, казни и самое ужасное дело — войны? 
Люди говорят мне, что я должен делать это. Бог же говорит, что я должен делать совершенно другое. И потому, сколько бы мне ни говорили, что я, как глава государства, должен руководить насилиями, сборами податей, казнями и, главное, войной, т.е. убийством ближнего, я не хочу и не могу этого делать. 
И то же самое должен сказать себе солдат, которому внушено, что он должен убивать людей, и министр, считавший своей обязанностью приготовления к войне, и журналист, возбуждающий к войне, и всякий человек, задавший себе вопрос о том, что он такое, в чем его назначение в жизни. А как только глава государства перестанет распоряжаться войной, солдат перестанет воевать, министр готовить средства к войне, журналист возбуждать к ней, так без всяких новых учреждений, приспособлений, равновесия, судилищ, само собою уничтожиться то безвыходное положение, в которое поставили себя люди не только по отношению к войне, но и ко всем тем бедствиям, которые они сами наносят себе. 
Так что, как ни странно это кажется, самое верное и несомненное избавление людей от всех бедствий, которые они сами наносят себе, и от самого ужасного из них — от войны достигается не какими-либо внешними общими мерами, а только тем простым обращением к сознанию каждого отдельного человека, которое 1900 лет тому назад предлагал Христос, — тем, чтобы каждый человек одумался, спросил себя: кто он? зачем он живет и что ему должно и что не должно делать? 

VII

"Существует распространенное мнение, что религия не составляет постоянною элемента человеческой природы. Многие говорят нам, что это только один из фазисов мысли и чувства, свойственный людям в ранний и сравнительно некультурный период жизни людей: что это нечто такое, из чего человек постепенно вырастает и должен оставить позади себя. 
Мы можем смотреть спокойно на этот вопрос, потому что если религия есть только суеверие, то, очевидно, мы должны вырасти из нее. Если же религия свойственна высшей и лучшей человеческой жизни, то христианское исследование этого вопроса должно показать нам это. Если вы на каждой монете находите отпечаток, и отпечаток этот один и тот же, то вы должны быть уверены, несомненно убеждены, что то, что кладет отпечаток на каждую монету, есть нечто действительно существующее. Так что везде, где вы находите всеобщее и постоянно характеристическое свойство в человеческой природе или природе какого-либо другого существа, вы можете быть совершенно уверены, что в мире есть нечто соответствующее этому, что вызвало это свойство. Вы находите человека всегда и везде религиозным существом. Вы находите его везде верующим в то, что его окружает неведомый мир. На основании какой бы теории вы ни смотрели на весь мир, мир сделал нас тем, что мы есмы, и что если мир не есть обман, то и то, что соответствует этому миру в нас, — есть тоже действительность, потому что действительный мир вызвал в нас эти свойства". 

Саведж. 

"Религия есть высший и благороднейший деятель в воспитании человека, величайшая сила цивилизации, между тем как внешние проявления веры и политическая эгоистическая деятельность суть главные препятствия прогресса человечества. Деятельность и духовенства и государства противоположны религии. Наше исследование показало, что сущность религии, вечная и божественная, одинаково наполняет сердце человека везде, где только оно чувствует и бьется. Логический вывод наших исследований указывает нам на единую основу всех великих религий, на единое учение, развивающееся с самого начала жизни человечества до настоящего дня..." 
"В глубине всех вер течет поток единого, вечного откровения, единой религии слова Божьего, обращенного к человеку. 
Пускай парсы носят свои таавиды, евреи свои филактерии, христиане свой крест, мусульмане свой полумесяц, но пусть все они помнят, что это только формы и эмблемы, тогда как основная сущность всех религий — любовь к ближнему — одинаково требуется Ману, Зороастром, Буддой, Моисеем, Сократом, Гиллелем, Иисусом, Павлом, Магометом".
 
Морис Флюгель. 
"Ни одно общество не может существовать без обшей веры и общей цели; политическая деятельность есть приложение, религия устанавливает принцип. Где нет этой общей веры, там правит воля большинства, состоящая в постоянной переменчивости и угнетении остальных. Без Бога можно принуждать людей, но нельзя убедить. Без Бога большинство будет тираном, а не воспитателем людей... 
То, что нам нужно, что нужно народу, то, чего требует наш век для того, чтобы найти выход из той грязи эгоизма, сомнения и отрицания, в которые он погружен, — это вера, в которой наши души могли бы перестать блуждать в отыскивании личных целей, могли бы все идти вместе, признавая одно происхождение, один закон, одну цель. Всякая сильная вера, которая возникает на развалинах старых, изжитых верований,  изменяет существующий общественный 
порядок, так как каждая сильная вера неизбежно прилагается ко всякой отрасли человеческой деятельности... 
Человечество повторяет в различных формулах и различных степенях слова молитвы Господней: "да при идет царство Гное на земле, как и ни небе". 

Мадзини 
"Человек может рассматривать себя как животное среди животных, живущих сегодняшним днем, он может рассматривать себя и как члена семьи и как члена общества, народа, живущего веками, может и даже непременно должен (потому что к этому неудержимо влечет его разум) рассматривать себя как часть всего бесконечного мира, живущего бесконечное время. И потому разумный человек всегда устанавливал, кроме отношения к ближайшим явлениям жизни, свое отношение ко всему бесконечному по времени и пространству и потому непостижимому для него миру, понимая его как одно целое. И такое установление отношения человека к тому непостижимому целому, которого он чувствует себя частью и из которого он выводит руководство в своих поступках, и есть то, что называлось и называется религией. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустранимым условием в жизни разумного человека и разумного человечества". 
"Истинная религия есть такое установленное человеком отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками".
 
Л. Толстой. 
"Религия (рассматриваемая объективно) есть признание всех наших обязанностей заповедями Бога. 
Есть только одна истинная религия, хотя может быть много разных вер". 

Кант 
Зло, от которого страдают люди нашего времени, происходит оттого, что большинство их живет без того, чтб одно дает разумное руководство человеческой деятельности — без религии, не той религии, которая состоит в вере в догматы, в исполнение обрядов, доставляющих приятное развлечение, утешение, возбуждение, а той религии, которая устанавливает отношение человека ко Всему, к Богу, и потому дает общее высшее направление всей деятельности человеческой, без которой люди становятся на уровень животных и даже ниже их. Зло это, ведущее людей к неизбежной погибели, проявилось с особенной силой в наше время, потому что, утратив разумное руководство в жизни и направив все свои усилия на открытия и усовершенствования в области знаний преимущественно прикладных, люди нашего времени выработали себе огромную власть над силами природы; не имея же руководства для разумного приложения этой власти, они естественно стали употреблять ее на удовлетворение своих самых низких, животных побуждений. 

Лишенные религии люди, обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох или гремучий газ. Глядя на то могущество, которым пользуются люди нашего времени, и на то, как они употребляют его, чувствуется, что по степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефонами, фотографиями, беспроволочными телеграфами, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствования и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга. 

Что же делать? Отбросить все те усовершенствования жизни, все то могущество, которое приобрело человечество? Забыть то, чтб оно узнало? Невозможно. Как ни зловредно употребляются эти умственные приобретения, они все-таки приобретения, и люди не могут забыть их. Изменить те соединения народов, которые образовались веками и установить новые? Придумать такие новые учреждения, которые помешали бы меньшинству обманывать и эксплуатировать большинство? Распространить знания? Все это испробовано и делается с большим усердием. Все эти мнимые приемы исправления составляют главное средство самозабвения, отвлечения себя от сознания неизбежной гибели. Изменяются границы государств, изменяются учреждения, распространяются знания, но люди в других пределах, с другими учреждениями, с увеличенными знаниями остаются теми же зверями, готовыми всякую минуту разорвать друг друга, или теми рабами, какими всегда были и будут, пока будут руководиться не религиозным сознанием, а страстями, рассудком и посторонними внушениями. 

Человеку нет выбора: он должен быть рабом наиболее бессовестного и наглого, чем другие, раба или — Бога, потому что для человека есть только одно средство быть свободным: это соединение своей воли с волей Бога. Лишенные религии люди, одни, отрицающие самую религию, другие, признающие религией те внешние, уродливые формы, которые заменили ее, и руководимые только своими личными похотями, страхом, человеческими законами и, главное, взаимным гипнозом, не могут перестать быть животными или рабами, и никакие внешние усилия не могут вывести их из этого состояния, потому что только религия делает человека свободным. 
А большинство людей нашего времени лишено ее. 

VIII
"Не делай того, что осуждает твоя совесть, и не говори того, что несогласно с правдой. Соблюдай это самое важное, и ты исполнил всю задачу своей жизни..." 
"Никто не может насиловать твою волю, на нее нет ни вора, ни разбойника; не желай неразумного, желай общего блага, а не личного, как большая часть людей. Задача жизни не в том, чтобы быть на стороне большинства, а в том, чтобы не попасть в ряды умалишенных..." 
"Помни, что есть Бог, который хочет не хвалы или славы людской от людей, созданных им по подобию своему, а того, чтобы они, руководясь данным им разумением, поступками своими уподоблялись ему. Ведь смоковница верна своему делу, собака, пчела также. А человек неужели не исполнит своего призвания? Но увы, эти великие святые истины меркнут в памяти твоей: суета ежедневной жизни, война, неразумный страх, немощь духа и привычка быть рабом заглушают их..." 
"Ветвь, отрезанная от своего сучка, тем самым отделилась и от целого дерева. Человек при раздоре с другим человеком отрывается от всего человечества. Но ветвь отсекается посторонней рукой, человек же сам отчуждает себя от ближнего своего ненавистью и злобой, не ведая, правда, что он тем самым отрывает себя от всего человечества. Но божество, призвавшее людей, как братьев, к жизни общей, одарило их свободой после раздора снова примиряться между собой".
 
Марк Аврелий. 
"Просвещение есть выход человека из своего, им же самим поддерживаемого ребячества. Ребячество состоит в его неспособности пользоваться своим разумом без руководства другого. Им же самим поддержи-вается это ребячество тогда, когда причина его лежит не в недостатке разума, но в недостатке решительности и мужества пользоваться им без руководства другого. Sapere aude*. 
Имей мужество пользоваться собственным разумом. Это девиз просвещения. 

Кант. 
"Нужно высвободить ту религию, которую исповедовал Иисус, от той религии, предмет которой есть Иисус. И когда мы узнаем состояние сознания, составляющую основную ячейку и начало вечного Евангелия, надо будет держаться его. 
Как жалкие плошки деревенской иллюминации или маленькие свечи процессии потухают перед великим чудом света солнца, так же потухнут ничтожные, местные, случайные и сомнительные чудеса перед законом жизни духа, перед великим зрелищем человеческой истории, руководимой Богом". 

Амиель. 
"Я признаю следующее положение не нуждающимся ни в каком доказательстве: все, что человек думает делать угодного Богу, кроме доброй жизни, есть только религиозное заблуждение и суеверие". 
Кант. 
"В сущности, есть только одно средство почитания Бога — это исполнение своих обязанностей и поведение сообразно с законами разума". 
Лихтенберг. 
Но для того чтобы уничтожилось то зло, от которого мы страдаем, скажут люди, увлеченные различными житейскими деятельностями, необходимо не несколько людей, а чтобы все люди одумались и чтобы, одумавшись, одинаково поняли назначение своей жизни в исполнении воли Бога и служении ближнему. 

Возможно ли это? 
Не только возможно, — отвечу я, — но невозможно, чтобы этого не было. 
Невозможно людям не одуматься, то есть не поставить себе каждому человеку вопрос о том, кто он такое и зачем живет, потому что человек, как разумное существо, не может жить, не зная зачем он живет, и всегда ставил себе этот вопрос и всегда по мере степени своего развития отвечал на него в религиозном учении; в наше же время внутреннее противоречие, в котором чувствуют себя люди, с особенной настоятельностью вызывает этот вопрос и требует на него ответа. Невозможно же людям нашего времени ответить на этот вопрос иначе, как признанием закона жизни в любви к людям и служении им, потому что это единственный разумный для нашего времени ответ о смысле человеческой жизни, и ответ этот 1900 лет тому назад выражен в христианской религии и точно так же известен огромному большинству всего человечества. 

* Имей мужество быть мудрым. 
Ответ этот в скрытом состоянии живет в сознании всех людей христианского мира нашего времени, но явно не выражается и не служит руководством нашей жизни только потому" что, с одной стороны, люди, которые пользуются наибольшим авторитетом, так называемые ученые, находясь в грубом заблуждении о том, что религия есть временная ступень развития человечества, пережитая им, и что люди могут жить без религии, внушают это заблуждение начинающим образовываться людям из народа; с другой стороны, потому что люди, имеющие власть, сознательно и часто бессознательно (находясь сами в заблуждении о том, что церковная вера есть христианская религия) стараются поддерживать и вызывать в народе грубые суеверия, выдаваемые за христианскую религию. 

Только бы уничтожились эти два обмана, и та истинная религия, которая в скрытом состоянии уже живет в людях нашего времени, стала бы явной и обязательной. 
Для того чтобы это совершилось, нужно, чтобы, с одной стороны, люди ученые поняли, что положение о братстве всех людей и правило о делании другим того, чего себе хочешь, не есть случайное, одно из многих человеческих рассуждений, которое может быть подчинено каким-либо другим соображениям, а есть несомненное, стоящее выше других соображений положение, вытекающее из неизменного отношения человека к бесконечному, к Богу, и есть религия и вся религия, и потому всегда обязательно. 
С другой стороны, — чтобы те люди, которые сознательно и бессознательно проповедуют под видом христианства грубые суеверия, поняли, что все те догматы, таинства, обряды, которые они поддерживают и проповедуют, не только не безразличны, как они думают, а в высшей степени вредны, скрывая от людей ту единую религиозную истину, которая выражена в исполнении воли Бога, братстве людей, служении людям, и что правило о том, чтобы поступать с другими, как хочешь чтобы поступали с тобой, не есть одно из предписаний христианской религии, а вся практическая религия, как это и сказано в Евангелии. 

Для того чтобы люди нашего времени одинаково поставили себе вопрос о смысле жизни и одинаково ответили на него, нужно только людям, считающим себя просвещенными, перестать думать и внушать другим поколениям, что религия есть атавизм, пережиток прошедшего дикого состояния, и что для хорошей жизни людей достаточно распространения образования, то есть самых разнообразных знаний, которые как-то приведут людей к справедливости и нравственной жизни; а понять, что для доброй жизни людей необходима религия и что религия эта есть уже и живет в сознании людей нашего времени; людям же, умышленно и неумышленно одуряющим народ церковными суевериями, перестать делать это и признать, что важно и обязательно в христианстве не крещение, причастие, исповедание догматов и т.п., а только любовь к Богу и ближнему и исполнение заповеди о том, чтобы поступать с другими, как хочешь чтобы поступали с тобой, что в этом весь закон и пророки. 
Если бы только поняли это как лжехристиане, так и люди науки и проповедовали бы и детям и неученым эти простые, ясные и нужные истины так же, как они проповедуют теперь свои сложные, путаные и ненужные положения, все люди одинаково понимали бы смысл своей жизни и признавали бы одни и те же вытекающие из него обязанности. 

IX
Письма крестьянина, отказавшегося от военной службы.
"1895 года Октября 15-го дня я был призван к отбыванию воинской повинности. Когда пришла очередь мне тянуть жребий, я сказал, что жребия тянуть не буду. Чиновники посмотрели на меня, потом поговорили друг с другом и спросили меня, почему я не буду тянуть. 
Я отвечал, что это потому, что я ни присягать, ни ружья брать не буду. 
Они сказали, что это дело будет после, а жребий тянуть надо. 
Я опять отказался. Тогда велели тянуть старосте жребий. Староста вытянул; оказался № 674. Записали. 
Входит воинский начальник, вызывает меня в канцелярию и спрашивает: кто тебя всему этому научил, что ты не хочешь присягать? 
Я ответил: сам научился, читая Евангелие. 
Он говорит: не думаю, чтобы ты сам понял так Евангелие, ведь там все непонятно; чтобы понимать, для этого надо много учиться. 
На это я сказал, что Христос учил не мудрости, потому что самые простые, неграмотные люди, и те понимали его учение. 
Тогда он сказал солдату, чтобы отправил меня в команду. С солдатом мы пошли на кухню, там пообедали. 
После обеда стали спрашивать меня, почему не присягал? 
Я сказал: потому что в Евангелие сказано: "Не клянись вовсе". 
Они удивились; потом опросили: да разве это есть в Евангелии? А ну, найди.
 
Я нашел, прочитал, они послушали. 
— Хотя и есть, а все-таки нельзя не присягать, потому что замучат. 
Я сказал на это: кто погубит земную жизнь, тот наследует жизнь вечную". 
"20-го числа меня поставили в ряд с другими молодыми солдатами и рассказали нам солдатские правила. Я им сказал, что я ничего этого делать не буду. Они спросили: почему? 
Я сказал: потому что, как христианин, не буду носить оружия и защищаться от врагов, потому что Христос велел любить и врагов. Они сказали: да разве только ты один христианин? Ведь мы же все христиане. Я сказал: про других я ничего не знаю, знаю только про себя, что Христос говорил делать то, что я делаю. 
Воинский начальник сказал: если ты не будешь заниматься, то я тебя сгною в тюрьме. 
На это я сказал: что хотите, то и делайте со мной, а служить я не буду". 
"Сегодня смотрела комиссия. Генерал говорит офицерам: "Какие убеждения находит этот молокосос, что отказывается от службы? Какие-нибудь миллионы служат, а он один отказывается, его выпороть хорошо розгами, тогда он оставит свои убеждения". 

"Ольховика отправили на Амур. На пароходе все говели, он отказался. Солдаты спрашивали его почему. Он объяснил. В разговор вмешался солдат Кирилл Середа. Он раскрыл Евангелие и начал читать 5-ю главу Матвея. Прочитавши, начал говорить: вот Христос запрещает клятву, суды и войну, а у нас все это делается и считается за законное дело. Тут стояли, столпившись кучей, солдаты и заметили, что у Середы нет на шее креста. Его спросили: а где твой крест? 
Он говорит: в сундуке. 
Они опять спрашивали: почему же ты его не носишь на шее? 
Он говорит: потому что я люблю Христа, а потому и не могу носить того орудия, на котором распят Христос. 
Потом вошли два ефрейтора, стали говорить с Середой. Они сказали ему: почему же ты говел недавно, а теперь сбросил крест? 
Он отвечал так: потому что я тогда был темный, не видел света, а теперь начал читать Евангелие и узнал, что все это не нужно делать по-христиански. 
Они опять спросили: значит, и ты служить не будешь, как и Ольховик? 

Он сказал, что не будет. 
Они спросили: почему? 
Он сказал: потому что я христианин, а христиане не должны вооружаться против людей. 
Середу арестовали и вместе с Ольховиком сослали в Якутскую область, где они и теперь находятся". 
Из книги "Письма П.А. Ольховика".
"27-го Января 1894 года в больнице Воронежской тюрьмы умер от воспаления легких некто Дрожжин, бывший сельский учитель, Курской губернии. Тело его брошено в могилу на острожном кладбище, как кидают туда тела всех преступников, умирающих в тюрьме. Между тем это был один из самых святых, чистых и правдивых людей, какие бывают в жизни. 
В августе 1891 года он был призван к отбыванию воинской повинности, но, считая всех людей братьями и признавая убийство и насилие самым большим грехом, противным совести и воле Бога, он отказался быть солдатом и носить оружие. Точно так же, признавая грехом отдавать свою волю во власть других людей, могущих потребовать от него дурных поступков, он отказался и от присяги. Люди, жизнь которых основана на насилии и убийстве, заключили его сначала на год в одиночное заключение в Харькове, а потом перевели в Воронежский дисциплинарный батальон, где в течение 15 месяцев мучили его холодом, голодом и одиночным заключением. Наконец, когда у него от непрерывных страданий и лишений развилась чахотка и он был признан негодным к военной службе, его решили перевести в гражданскую тюрьму, где он должен был отсиживать еще 9 лет заключения. Но при доставлении его из батальона в тюрьму в сильно морозный день полицейские служители, по небрежности своей, повезли его без теплой одежды, долго стояли на улице у полицейского дома и поэтому так простудили его, что у него сделалось воспаление легких, от которого он умер через 22 дня. 

За день до смерти Дрожжин сказал доктору: "Жил я хотя не долго, но умираю с сознанием, что поступил по своим убеждениям, согласно с своей совестью. Конечно, об этом лучше могут судить другие. Может быть... нет, я думаю, что я прав", — сказал он утвердительно". 
Из книги "Жизнь и смерть Дрожжина".
"Облекитесь  во  всеоружие  Божие,  чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. 
Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противустать в день злый и, все преодолевши, устоять. 
И так станьте, препоясавшие чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности". 
Послание Павла к Эфесянам.
Но как же поступить теперь, сейчас? — скажут мне, — у нас в России в ту минуту, когда враги уже напали на нас, убивают наших, угрожают нам, — как поступить русскому солдату, офицеру, генералу, царю, частному человеку? Неужели предоставить врагам разорять наши владения, захватывать произведения наших трудов, захватывать пленных, убивать наших? Что делать теперь, когда дело начато? 

Но ведь прежде чем начато дело войны, кем бы оно ни было начато, — должен ответить всякий одумавшийся человек, — прежде всего начато дело моей жизни. А дело моей жизни не имеет ничего общего с признанием прав на Порт-Артур китайцев, японцев или русских. Дело моей жизни в том, чтобы исполнять волю Того, кто меня послал в эту жизнь. И воля эта известна мне. Воля эта в том, чтобы я любил ближнего и служил ему. Для чего же я, следуя временным, случайным требованиям, неразумным и жестоким, отступлю от известного мне вечного и неизменного закона всей моей жизни? Если есть Бог, то Он не спросит меня, когда я умру (что может случиться всякую секунду), отстоял ли я Юнам-по с его лесными складами, или Порт-Артур, или даже то сцепление, называемое русским государ ством, которое Он не поручал мне, а спросит у меня: что я сделал с той жизнью, которую Он дал в мое распоряжение, употребил ли я ее на то, на что она была предназначена и под условием чего она была вверена мне? Исполнял ли я закон Его? 
Так что на вопрос о том, что делать теперь, когда начата война, мне, человеку, понимающему свое назначение, какое бы я ни занимал положение, не может быть другого ответа, как тот, что никакие обстоятельства, — начата или не начата война, убиты ли тысячи японцев или русских, отнят ли не только Порт-Артур, но Петербург и Москва, — я не могу поступить иначе как так, как того требует от меня Бог, и потому я, как человек, не могу ни прямо, ни косвенно, ни распоряжениями, ни помощью, ни возбуждением к ней, участвовать в войне, не могу, не хочу и не буду. Что будет сейчас или вскоре из того, что я перестану делать то, что противно воле Бога, я не знаю и не могу знать, но верю, что из исполнения воли Бога не может выйти ничего, кроме хорошего, для меня и для всех людей. 

Вы с ужасом говорите о том, что бы было, если бы мы, русские, сейчас перестали воевать и уступили бы японцам все то, что они хотят от нас. 
Но если справедливо то, что спасение человечества от озверения, самоистребления только в одном: установлении в людях истинной религии, требующей любви к ближнему и служения ему (в чем нельзя не согласиться), то всякая война, всякий час ее и мое участие в ней только делает более трудным и отдаленным осуществление этого единственно возможного спасения. Так что даже становясь на вашу шаткую точку зрения — определения поступков по предполагаемым их последствиям, и тогда уступка японцам со стороны русских всего того, чего они хотят от нас, кроме несомненного блага прекращения разорения и убийства, было бы приближением к единственному средству спасения человечества от его погибели, тогда как продолжение войны, чем бы она ни кончилась, было бы отдалением от единственного средства спасения. 

Но если это и так, говорят на это, то прекратиться войны могут только тогда, когда все люди или большинство их откажется от участия в них. Отказ же одного человека, будет ли он царь или солдат, только напрасно, без всякой пользы для кого бы то ни было погубит его жизнь. Откажись теперь русский царь от войны, его свергли бы с престола, может быть, убили бы, чтобы избавиться от него; откажись от военной службы обыкновенный человек, его отдадут в дисциплинарный батальон, а может быть, и расстреляют. Для чего же без всякой пользы губить свою жизнь, могущую быть полезной обществу? — говорят обыкновенно люди, не думавшие о значении всей своей жизни и потому не понимающие его. 
Но не то чувствует и говорит человек, понимающий назначение своей жизни, то есть человек религиозный. Такой человек руководится в своей деятельности не предполагаемыми последствиями своих поступков, а сознанием своего назначения в жизни. Фабричный рабочий идет на фабрику и делает на ней предписанное ему дело без соображения о том, какие будут последствия его работ. Так же поступает солдат, исполняя волю начальства. То же делает религиозный человек, делая то дело, которое предписано ему Богом, не рассуждая о том, что именно выйдет из его работы. И потому для религиозного человека нет вопроса о том, много или мало людей поступают так же, как он, и что с ним может случиться, если он сделает то, что должно. Он знает, что, кроме жизни и смерти, ничего не будет, а что жизнь и смерть в руках Бога, которому он повинуется. 
Религиозный человек поступает так, а не иначе, не потому, что он хочет поступить так, или потому, что это выгодно ему или другим людям, а потому, что он, веруя в то, что жизнь его в воле Бога, не может поступить иначе. 
В этом особенность деятельности религиозных людей. 
И потому-то и спасение людей от тех бед, которые они причиняют сами себе, произойдет только в той мере, в которой они будут руководиться в своей жизни не выгодой, не рассуждениями, а религиозным сознанием. 

X
"...Божьи люди это та таинственная соль, которая сохраняет мир, так как вещи мира сохраняются только постольку, поскольку божественная соль не теряет своей силы. Потому что если соль потеряет свою силу, чем посолят ее? Она не может служить ни для земли, ни для навоза, но ее выбросят вон. Кто имеет уши слышать, да слышит". Что касается нас, то мы преследуемы, когда Бог дает искусителю власть нас преследовать, но когда Он не хочет нас подвергать страданиям, мы пользуемся чудесным спокойствием даже среди этого мира, который нас ненавидит, и мы полагаемся на покровительство Того, Кто сказал: "имейте доверие, я победил мир". 
Цельзий говорит еще, что "невозможно, чтобы все жители Азии, Европы и Ливии, как греки, так и вар- 
вары, согласились бы следовать одному и тому же закону. Думать так, — говорит он, — значит ничего не понимать". Мы же скажем, что это не только возможно, но что придет день, когда все разумные существа соединятся под одним законом. Потому что Слово или Разум покорит себе все разумные существа и преобразит их в свое собственное совершенство. 
Есть болезни и раны телесные, которые не может исцелить никакое врачевание; но не то с недугами души: нет такого зла, излечение которого не было бы возможно для высшего Разума, который и есть Бог. Ориген против Цельзия. 

"Я сознаю в себе силу, которая со временем преобразит мир. Она не толкает и не давит, но я чувствую, как она понемногу и неудержимо влечет меня. 
И я вижу, что меня что-то притягивает так же, как я бессознательно притягиваю других. 
Я увлекаю их, и они увлекают меня, и мы сознаем стремление к новому соединению. Стань в прикосновение с центральным магнитом, и ты сам станешь магнитом; и чем больше мы все сознаем свое назначение и свои силы, тем очевиднее образовывается новый мир. Мы становимся законодателями божественного закона, получая его от самого Бога, и человеческие законы вянут и ссыхаются перед нами. 

И я спросил ту силу, которая была во мне: кто ты? 
И она отвечала: я — Любовь, владыка неба, и хочу быть Любовью — владыкой земли. 
Я — могущественнейшая из всех сил небесных, и я пришла, чтобы образовать государство будущего". 
Кросби. 
"Можно с полным основанием сказать, что пришло к нам Царство Божие уже тогда, когда где-нибудь открыто укоренится принцип постепенного перехода церковной веры во всеобщую разумную религию, хотя бы полное осуществление этого царства было бы от нас бесконечно удалено, потому что в этом принципе, как в развивающемся и потом размножающемся зародыше, содержится уже все то, что должно просветить мир и овладеть им 
В жизни мира тысячи лет, как один день. Мы должны терпеливо работать над этим осуществлением и ждать его". 
Кант. 

"Когда я говорю тебе о Боге, то ты не думай, что я говорю тебе о каком-нибудь предмете, сделанном из золота или серебра. Тот Бог, о котором я тебе говорю, то ты его чувствуешь в своей душе. Ты носишь его в самом себе и своими нечистыми помыслами и отвратительными поступками оскверняешь его образ в своей душе. Перед идолом золотым, которого ты почитаешь за Бога, ты остерегаешься делать что-либо непристойное, а перед лицом того Бога, который в тебе самом все видит и слышит, ты даже не краснеешь, когда предаешься своим гнусным мыслям и поступкам". 
"Боли бы только мы постоянно помнили, что Бог в нас свидетель всего того, что мы делаем и думаем, то мы перестали бы грешить, и Бог бы неотлучно пребывал в нас. Давайте же вспоминать Бога, думать и беседовать о нем как можно чаще". 

Эпиктет. 
Но как же быть с врагами, которые нападают на нас? 
"Любите врагов ваших, и не будет у вас врага" — сказано в "Учении Двенадцати Апостолов". И ответ этот — не одни слова, как это может казаться людям, привыкшим думать, что предписание любви к врагам есть нечто иносказательное и означает не то, что сказано, а что-то другое. Ответ этот есть указание очень ясной и определенной деятельности и ее последствий. 
Любить врагов, японцев, китайцев, тех желтых людей, к которым заблудшие люди теперь стараются возбудить в нас ненависть, любить их — значит не убивать их для того, чтобы иметь право отравлять их опиумом, как делали это англичане, не убивать их для того, чтобы отнимать у них земли, как делали это французы, русские, немцы, не закапывать их живыми в землю в наказание за повреждение дороги, не связывать косами и не топить в Амуре, как делали это русские. 
"Ученик не бывает выше учителя... Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его". 
Любить желтых людей, которых мы называем врагами, значит не учить их под именем христианства нелепым суевериям грехопадения, искупления, воскресения и т.п., не учить их искусству обманывать и убивать людей, а учить их справедливости, бескорыстию, милосердию, любви, и не словами, а примером нашей доброй жизни. 
Что же мы делали и делаем с ними?.. 

Так что если бы мы точно любили врагов, хотя бы теперь начали так любить врагов японцев, у нас не было бы врага. 
И потому, как ни странно это может показаться людям, занятым военными планами, приготовлениями, дипломатическими соображениями, административными, финансовыми, экономическими мерами, революционными, социалистическими проповедями и различными ненужными знаниями, которыми они думают избавить человечество от его бедствий, — избавление людей не только от бедствий войн, но и всех тех бедствий, которые сами себе причиняют люди, сделается не теми императорами, королями, которые будут учреждать союзы мира, не теми людьми, которые свергнут императоров, королей, или ограничат их конституциями или заменят монархии республиками, не конференциями мира, не осуществлением социалистических проектов, не победами и поражениями на суше и на море, не библиотеками, университетами, не теми праздными умственными упражнениями, которые теперь называются наукой, а только тем, что будет все больше и больше тех простых людей, которые, как духоборы, Дрожжины, Ольховики в России, назарены в Австрии, Гутодье во Франции, Тервей в Голландии и другие, поставив себе целью не внешние изменения жизни, а наитончайшее исполнение в себе воли Того, кто послал их в жизнь, на это исполнение направят все свои силы. Только эти люди, осуществляя царствие Божие в себе, в своей душе, установят, не стремясь непосредственно к этой цели, то внешнее царство Божие, которого желает всякая душа человеческая. 
Спасение произойдет только одним этим, а не каким-либо другим путем. И потому то, что делается теперь, как теми, которые, управляя людьми, внушают им религиозные и патриотические суеверия, возбуждая их к исключительности, ненависти и человекоубийству, или теми, которые, для избавления людей от порабощения и угнетения, призывают их к насильственным, внешним переворотам или думают, что приобретение людьми очень многих, случайных, большей частью ненужных знаний само собою приведет их к доброй жизни, — все это, отвлекая людей от того, что им одно нужно, только отдаляет их от возможности спасения. 

Зло, от которого страдают люди христианского мира, — в том, что они временно лишились религии. 
Одни люди, убедившись в несоответствий существующей религии и степени умственного и научного развития человечества нашего времени, решили, что релегий вообще совсем не нужно никаких, живут без религии и проповедуют бесполезность всякой, какой бы то ни было религии; другие же, держась той извращенной формы христианской религии, в которой она проповедуется теперь, точно так же живут без религии, исповедуя пустые, внешние формы, не могущие служить руководством жизни людей. 
А между тем религия, отвечающая требованиям нашего времени, есть и известна всем людям и в скрытом состоянии живет в сердцах людей христианского мира. И потому, для того чтобы религия эта стала явной и обязательной для всех людей, нужно только то, чтобы ученые люди, руководители масс, поняли, что религия нужна людям, что без религии не могут жить люди доброй жизнью и что то, что они называют наукой, не может заменить религии; люди же, власть имеющие и поддерживающие старую, пустую форму религии, поняли бы, что то, что они поддерживают и проповедуют под видом религии, есть не только не религия, но главное препятствия к тому, чтобы люди усвоили ту истинную религию, которую они уже знают и которая одна может спасти их от их бедствий. 
Так что единственно верное средство спасения людей состоит только в том, чтобы перестать делать то, что мешает людям усвоить истинную религию, которая живет в сознании людей. 

XI
"Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки прорекают ложь, и священники господствуют посредством их, и народу моему нравится это. Но что станете делать в будущем?" 
Иеремия V, 30,31. 
"Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их". 
Иоан. XII, 40. 
"Самое прекрасное оружие есть неблагословенное оружие. И потому разумный человек не полагается на него. Он больше всего дорожит спокойствием. Он побеждает, но не радуется. Радоваться победе — значит радоваться убийству людей; тот, кто радуется убийству людей, не может достигнуть цели". 
Лао-Тзе. 

"Если бы путешественник увидал на каком-нибудь отдаленном острове людей, дома которых были бы обставлены заряженными орудиями и вокруг этих домов ходили бы днем и ночью часовые, он не мог бы не подумать, что на острове живут одни разбойники. Разве не то же с европейскими государствами? 
Как же мало влияния имеет на людей религия, или как мы еще далеки от истинной религии!" 
Лихтенберг 
Я кончал эту статью, когда пришло известие о погибели шестисот невинных жизней против Порт-Артура. Казалось бы, бесполезные страдания и смерть этих несчастных, обманутых, ни за что погибших ужасной смертью людей должны бы образумить тех, которые были причиной этой погибели. Я не говорю о Макарове и других офицерах — все эти люди знали, что и зачем они делают, и добровольно, из-за выгод, из-за честолюбия, прикрываясь очевидной, но не обличаемой только потому, что она всеобщая, ложью патриотизма, делали то, что делали; я говорю о тех несчастных, собранных со всей России людях, которых с помощью религиозного обмана и под страхом наказания оторвав от их честной, разумной, полезной трудовой, семейной жизни, загнали на другой конец света, послали на жестокую и нелепую машину убийства и, разорвав в клочки, потопили вместе с этой глупой машиной в далеком море, без всякой нужды и какой бы то ни было возможности пользы от всех тех лишений, усилий, страданий и смерти, которая их постигла. 

В 1830 году, во время польской войны, посланный от Хлопицкого в Петербург адъютант Вылежинский в разговоре с Дибичем, шедшем на французском языке, на поставленное Дибичем условие, чтобы русские войска вступили в Польшу, Вылежинский сказал: 
—  Monsieur le Marechal, je crois que de ceite maniere il est de toute impossibilite que la nation polonaise accepte ce manifeste... 
—  Croyez-moi, L'Empereur ne fera pas de concessions. 
— Je   prevois   done   qu'il   у   aura   guerre malheureusement,   qu'il   у  aura   bien   du   sang repandu, bien de malheureuses victimes. 
—  Ne croyez pas cela, tout au plus dix mille hommes qui periront des deux cotes et voila tout*. "Tis mille hommes et foila dout", — сказал своим немецким акцентом Дибич, вполне уверенный, что он, вместе с другим, столь же жестоким и чуждым, как и он, русской и польской жизни человеком, Николаем Павловичем, имеет полное право приговорить или не приговорить к смерти десятки, сотни тысяч русских и польских людей. 
Не верится тому, что это могло быть, так это нелепо и ужасно, а между тем это было: 60 тысяч жизней кормильцев семей погибло по их воле. И теперь происходит то же самое. 
* — Господин маршал, я думаю, что при этих условиях совершенно невозможно, чтобы польский народ согласился принять этот манифест. 
—  Поверьте, император не сделает уступок. 
—  Тогда я предвижу, что к несчастью, будет война, много будет пролито крови, много несчастных жертв. 
—  Напрасно вы думаете так, самое большое погибнет с обоих сторон 10 000 человек, только всего. 
Вылежинский прибавляет от себя: "Фельдмаршал не думал тогда, что более 60 000 только русских погибнет в этой войне, не столько от неприятельского огня, сколько от болезней, и что он сам будет в том числе. 

Для того чтобы не пустить Японцев в Маньчжурию и выбить их из Кореи, понадобится, по всем вероятиям, не 10, а 50 и более тысяч. Не знаю, говорят ли словами Николай II и Куропат-кин, как Дибич, что для этого нужно не более 50 тысяч жизней с одной русской стороны и только, но они это думают, не могут не думать, потому что дело, которое они делают, говорит за себя: тот не перестающий поток везомых теперь тысячами на Дальний Восток несчастных, обманутых русских крестьян, — это те самые не более 50 тысяч живых русских людей, которых Николай Романов и Алексей Куропаткин решили убить и будут убивать ради поддержания тех глупостей, грабительств и всяких гадостей, которые делали в Китае и Корее безнравственные, тщеславные люди, сидящие теперь спокойно в своих дворцах и ожидающие новой славы и новых выгод и барышей от убийства этих 50 000 ни в чем не виноватых, ничего не приобретающих своими страданиями и смертями, несчастных, обманутых русских рабочих людей. Из-за чужой земли, на которую русские не имеют никакого права, которая грабительски захвачена у законных владельцев и которая в действительности и не нужна русским, да еще из-за каких-то темных дел аферистов, хотевших в Корее наживать деньги на чужих лесах, тратятся огромные миллионы денег, то есть большая часть трудов всего русского народа, закабаляются в долги будущие поколения этого народа, отнимаются от труда его лучшие работники и безжалостно обрекаются на смерть десятки тысяч его сынов. И погибель этих несчастных уж начинается. Мало того, война ведется теми, которые затеяли ее, так дурно, небрежно: все так не предвиденно, не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей. 
Прямо говорится: прискорбные неудачи нашего флота должны быть возмещены на суше. По-русски это значит то, что если начальство дурно распоряжалось на море и погубило своей небрежностью не только народные миллионы, но тысячи жизней, то мы наверстаем это тем, что приговорим к смерти на суше еще несколько десятков тысяч. 
Пешая саранча переходит реки так, что нижние слои тонут до тех пор, рока из потонувших образуется мост, по которому пройдут верхние. Так распоряжаются теперь и с русским народом. 
И вот первый нижний слой уж начинает топиться, показывая путь другим тысячам, которые все так же погибнут. 
И что же, начинают понимать свой грех, свое преступление зачинщики, распорядители и возбудители этого ужасного дела? Нисколько. Они вполне уверены, что исполняли и исполняют свою обязанность, и гордятся своей деятельностью. 

Толкуют о потере храброго Макарова, который, как все согласны, мог очень искусно убивать людей, сожалеют о потонувшей хорошей машине убийства, стоившей столько-то миллионов рублей, рассуждают о том, какого найти другого, столь же искусного, как бедный, заблудший Макаров, убийцу, придумывают новые, еще более действительные орудия убийства, и все виновники этого страшного дела, от царя до последнего журналиста, все в один голос взывают к новым безумствам, жесгокостям, к усилению зверства и человеконенавистничества. 
"Макаров не один в России, и каждый поставленный на его место адмирал пойдет по его следам и будет продолжать план и мысль честно в бою погибшего Макарова к, пишет "Новое время". 
"Будем тепло молиться Богу о положивших души свои за святую родину, ни минуты не сомневаясь в том, что она же, родина наша, даст нам новых, столь же доблестных сынов для дальнейшей борьбы и найдет в них неисчерпаемый запас сил для достойного окончания делак, пишут "Петербургские ведомости". 
"Зрелая нация не сделает другого вывода из поражения, хотя бы и неслыханного для нее, как тот, что надо продолжать, развить и закончить борьбу. Найдем же в себе новые силы; явятся новые витязи духа", пишет "Русь". И т.п. 

И с еще большим остервенением продолжаются убийства и всякого рода преступления. Восторгаются воинственным духом охотников, которые, застав врасплох 50 своих ближних, перерезали их всех, или заняли селение и перерезали все население, или повесили, расстреляли обвиняемых в шпионстве, т.е. в том самом деле, которое считается необходимым и не переставая делается с нашей стороны. И о таких злодеяниях доносится торжественными телеграммами главному распорядителю их, царю, который посылает своим доблестным войскам благословение на продолжение таких дел. 
Разве не ясно, что если есть спасение из этого положения, то только одно: то, которое проповедует Христос. 
Ищите Царствия Божия и правды Его (того, которое внутри вас) и остальное, то есть все то практическое благо, к которому может стремиться человек, само собою осуществится. 
Таков закон жизни: практическое благо достигается не тогда, когда человек стремится к этому практическому благу — такое стремление, напротив, большей частью отдаляет человека от достижения того, чего он ищет, — а только тогда, когда человек, не думая о достижении практического блага, стремится к наисовершенному исполнению того, что он перед Богом, перед Началом и Законом своей жизни считает должным. Только тогда, попутно, достигается и практическое благо. 
Так что истинное спасение людей одно: исполнение воли Бога каждым отдельным человеком в себе, т.е. в той части мира, которая одна подлежит его власти. В этом главное, единственное назначение каждого отдельного человека, и это вместе с тем единственное средство воздействия на других каждого отдельного человека; и потому на это, и только на это, должны быть направлены все усилия каждого человека. 

Только что отослал последние листы статьи о войне, как пришло ужасное известие о новом злодеянии, совершенном над русским народом теми легкомысленными, ошалевшими от власти людьми, которые присвоили себе право распоряжаться им. Опять наряженные в разные пестрые наряды, раболепные и грубые рабы рабов, разных сортов генералы, из-за желания отличиться или насолить один другому, или заслужить право присоединить к своим дурацким пестрым нарядам еще звездочку, побрякушку или ленточку, или по глупости, или по неряшеству, — опять эти ничтожные, жалкие люди погубили в страшных страданиях несколько тысяч тех почтенных, добрых, трудолюбивых рабочих людей, которые кормят их. И опять это злодеяние не только не заставляет задуматься или покаяться воновников этого дела, но и слышишь и читаешь тслько о том, как бы поскорее еще искалечить и убить побольше людей и еще больше разорить семей и русских и японских. 
Мало того: чтобы приготовить людей к новым таким же злодеяниям, виновники этих преступлений не только не признают того, что всем очевидно, что для русских это было даже с их патриотической, военной точки зрения постыдным поражением, но стараются внушить легковерным людям, что эти, как скотина на бойню, заведенные в западню несчастные русские рабочие люди, которых перебили и искалечили несколько тысяч только потому, что один генерал не понял того, что сказал другой. генерал, — совершили геройский подвиг тем, что те из них, которые не могли убежать, были убиты, а те, которые убежали, остались живы. То же, что один из этих ужасных, безнравственных, жестоких людей, величаемых генералами и адмиралами, потопил множество мирных японцев, расписывается также как великий, доблестный подвиг, долженствующий радовать русских людей. И во всех газетах перепечатывается ужасное воззвание к убийству: 
"Пусть две тысячи убитых на Ялу русских солдат вместе с искалеченными йРетвизаномк и его собратьями, с нашими погибшими миноносцами научат наши крейсеры, с какими разгромами им надо обрушиться на берега низкой Японии. Она послала своих солдат проливать русскую кровь, и не должно быть ей пощады; теперь нельзя, теперь грешно сентиментальничать, надо воевать, надо наносить такие тяжелые удары, чтобы воспоминание о них веяло холодом на коварные сердца японцев. Теперь-то и время крейсерам выйти в море, чтобы испепелить города Японии, чтобы пронестись ужасным несчастьем вдоль ее красивых берегов. 

Довольно сентиментальничать". 
И начатое ужасное дело продолжается. Продолжаются грабежи, насилия, убийство, лицемерие, воровство и, главное, ужаснейшая ложь: извращение религиозных учений, как христианского, так и буддийского. 
Царь, главное ответственное лицо, продолжает делать парады войскам, благодарить, награждать, поощрять, издает указ о сборе запасных. Верноподданные вновь и вновь повергают к стопам называемого ими обожаемым монарха свои имущества и жизни, но на словах только. Сами же, желая отличиться друг перед другом на деле, а не на словах, отрывают отцов, кормильцев от осиротевших семейств, приготовливая их к отправке на бойню. Газетчики, чем хуже положение русских, тем бессовестнее лгут, переделывая постыдные поражения в победы, зная, что никто их не опровергнет, и спокойно собирают деньги за подписку и продажу. Чем больше идет на войну денег и трудов народа, тем больше грабят всякие начальники и аферисты, зная, что никто их не обличит, потому что все грабят. Военные, воспитанные для убийства, проведшие десятки лет в школе бесчеловечности, грубости и праздности, радуются, несчастные, тому, что, кроме прибавки содержания, убитые открывают вакансию для их повышения. Христианские пастыри продолжают призывать людей к величайшему преступлению, продолжают кощунствовать, прося у Бога помощи делу войны, и не только не осуждают, но оправдывают и восхваляют того из таких пастырей, который с крестом в руках поощрял людей к убийству на самом месте преступления. И то же происходит в Японии. Еще с большим рвением, вследствие своих побед, набрасываются на убийство подражающие всему-скверному в Европе, заблудшие японцы. Так же делает парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению. 

Так же стонет несчастный рабочий народ, отрываемый от полезного труда и семей. Так же лгут и радуются подписке газетчики, и так же, вероятно (так как там, где убийство возведено в доблесть, должны процветать всякие пороки), так же, вероятно, наживают деньги всякие начальники и аферисты, и японские богословы и религиозные учителя, не отстающие, как их военные в технике вооружения, и в технике религиозного омбана и кощунства от европейцев, извращают великое буддийское учение, не только допуская, но оправдывая запрещенное Буддой убийство. 
Буддийский ученый, начальствующий над 800 монастырями, Сойен Шакю объясняет, что, хотя Будда и запретил убийство, он сказал, что он не будет спокоен до тех пор, пока все существа не будут соединены в бесконечном, любящем сердце, а потому, чтобы привести находящиеся в беспорядке вещи в порядок, нужно воевать и убивать людей*. 

И как будто никогда не существовало христианского и буддийского учения о единстве человеческого духа, о братстве людей, о любви, сострадании, о неприкосновенности жизни человеческой. Люди, уже просвещенные светом истины, и японцы и русские, как дикие звери, хуже диких зверей, бросаются друг на друга с одним желанием уничтожить как можно больше людей. Тысячи несчастных уже стонут и корчатся от жестоких страданий и мучительно умирают в японских и русских лазаретах, с недоумением спрашивая себя, зачем сделали над ними это ужасное дело, и другие тысячи гниют в земле и над землей или плавают по морю, распухая и разлагаясь. И десятки тысяч жен, отцов, матерей, детей оплакивают своих ни за что погубленных кормильцев. Но всего этого мало, и готовятся все новые и новые жертвы. Главная забота начальников убийства в том, чтобы с русской стороны поток пушечного мяса — трех тысяч человек в день, обреченных на погибель, — ни на минуту не прерывался. И о том же озабочены и японцы. Пешую саранчу не переставая гонят в реку, чтобы задние ряды прошли по тем, которые затонут... 
* В статье сказано: "Тройной мир принадлежит мне. Все вещи в нем мои дети... Все они только отражение моего Я. Все из одного источника... Все части моего тела. Поэтому я не могу быть покоен до тех пор, пока малейшая часть существующего не будет доведена до своего назначения... 

Таково отношение Будды к миру, и мы, его смиренные последователи, должны идти по его пути. 
Почему же мы сражаемся? 
Потому что мир не таков, каким должен быть, потому что есть извращенные существа, ложные мысли, дурно направленные сердца, вследствие невежественной субъективности. И потому буддисты никогда не перестанут воевать со всеми произведениями невежества, и война их продолжится до горького конца. (То the bitter end.) Они не помилуют. (They will show no quarter.) Они уничтожат корни, из которых вытекают несчастия жизни. 
Чтобы достигнуть этого, они не пощадят своих жизней". 
Дальше идут, так же как у нас, путаные рассуждения о самоотвержении и незлобивости, о переселении душ и многое другое, все только для того, чтобы закрыть ту простую и ясную заповедь Будды о том, чтобы не убивать. 
Далее говорится: "Рука, поднятая для удара, и глаз, берущий прицел, не принадлежат личности, а суть орудия, которыми пользуется Начало, стоящее выше преходящей жизни" и т.д. ("The Open Court", May, 1904. Buddhist Views of War. The Right Rev. Soyen Shaku). 

Да когда же это кончится? И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: "да идите вы, безжалостные и безбожные цари, ми-кады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты, и как там вас называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить, кормить вас же, дармоедов". Ведь сказать это так естественно теперь, когда у нас в России идет плач и вой сотен тысяч матерей, жен, детей, от которых отбирают их кормильцев, так называемых запасных. Ведь эти самые люди, большинство запасных, знают грамоте: они знают, что такое Дальний Восток; знают, что война идет не из какого-нибудь сколько-нибудь нужного русским людям дела, а за какую-то чужую, арендовую, как они говорят, землю, в которой выгодно было строить дорогу и делать свои дела каким-то гадким аферистам; знают или могут знать и то, что их будут бить, как овец на бойне, потому что у японцев последние усовершенствованные орудия убийства, а у нас нет их, так как русское начальство, которое посылает их на смерть, не догадалось вовремя завести таких же орудий, как у японцев. Ведь так естественно, зная все это, сказать: да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем, потому что нам не только не нужно этого, но мы не можем понять, зачем это кому-нибудь может быть нужно. 

Но нет, они не говорят этого, идут и будут идти, не могут не идти до тех пор, пока будут бояться того, чтоо губит тело, а не того, чтоо губит тело и душу. 
"Убьют ли, искалечат ли в этих каких-то Юнампо, куда гонят нас, — рассуждают они, — еще неизвестно, может быть, и целы выйдем, да еще с наградами и торжеством, как те моряки, которых так чествуют теперь по всей России за то, что бомбы и пули японцев попали не в них, а в других; а отказаться, наверное посадят в тюрьму" будут морить голодом, сечь, сошлют в Якутскую область, а то и убьют сейчас же". И с отчаянием в сердце, оставляя добрую, разумную жизнь, жен, детей, они идут. 
Вчера я встретил провожаемого матерью и женой запасного. Они втроем ехали на телеге. Он был немного выпивши, лицо жены распухло от слез. Он обратился ко мне: 
—  Прощай, Лев Николаевич, на Дальний Восток. 
— Что же, воевать будешь? 
— Надо же кому-нибудь драться. 
— Никому не надо драться. Он задумался. 
— Как же быть-то? Куда же денешься? 

Я видел, что он понял меня, понял, что то дело, на которое посылают его, дурное дело. 
"Куда же денешься?" Вот точное выражение того душевного состояния, которое в официальном и газетном мире переводится словами: "За веру, царя и отечество". Те, которые, бросая голодные семьи, идут на страдания и смерть, говорят то, что чувствуют: Куда же денешься? Те же, которые сидят в безопасности в своих роскошных дворцах, говорят, что все русские готовы пожертвовать жизнью за обожаемого монарха, за славу и величие России. 
Вчера я получил от знакомого мне крестьянина одно за другим два письма. 

Вот первое: 
"Дорогой Лев Николаевич. 
—Ну вот, сегодня я получил явочную карту о призыве на службу, завтра должен явиться, на сборный пункт. Вот и все, а там дальше на Дальний Восток под японские пули. 
Про мое и горе моей семьи я вам не говорю, вам ли не понять всего ужаса моего положения и ужасов войны. Всем этим вы давно уже переболели и все понимаете. А как мне все хотелось у вас побывать, с вами поговорить. Я было написал вам большое письмо, в котором изложил муки моей душ1', но не успел переписать, как получил явочную карту. Что делать теперь моей жене с четырьмя детьми? Как старый человек, вы, разумеется, не можете интересоваться судьбой моей семьи, но вы можете попросить кого-либо из ваших друзей, ради прогулки, навестить мою осиротелую семью. Я вас прошу душевно, что если моя жена не выдержит муки своего сиротства с кучей ребят и решится пойти к вам за помощью и советом — вы примите ее и утешьте: она хоть вас и не знает лично, но верит в ваше слово, а это много значит. 
Противиться призыву я не мог, но я наперед говорю, что через меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, как все это ужасно, как тяжко и больно бросать все, чем живешь и интересуешься". 

Второе письмо такое: 
"Милый Лев Николаевич, 
Вот, миновал только день действительной службы, а я уже пережил вечность самой отчаянной муки. С 8 часов утра до 9 часов вечера нас толкли и канителили на казарменном двору, как стадо животных. Три раза повторялась комедия телесного смотра, и все, заявлявшие себя больными, не получили к себе и по 10 минут внимания и были отмечены: "годен". Когда нас, этих годных, 2000 человек, погнали от воинского начальника в казармы, по улице чуть ли не в версту длиной стояла толпа — тысячи родственников, матерей, жен с детьми на руках, и если бы вы слышали и видели, как они цеплялись за своих отцов, мужей, сыновей, и, тащась на их шеях, отчаянно рыдали. Я вообще веду себя сдержанно и владею своими чувствами, но я не выдержал и также плакал..." (На газетном языке это самое выражается так: подъем патриотизма огромный.) "Где та мера, чтобы измерить все это огульное горе, которое распространится теперь чуть ли ни на одну треть земного шара? А мы, мы теперь пушечное мясо, которое в недалеком будущем не замедлят подставить жертвами богу мщения и ужаса... 
Я никак не могу установить внутреннего равновесия. О, как я ненавижу себя за эту двойственность, которая мешает мне служить одному господину и Богу..." 
Человек этот недостаточно еще верит в то, что страшно не то, чтоо погубит тело, а то, что погубит и тело и душу, и потому и не может отказаться; но, покидая семью, вперед обещается, что через него не осиротится ни одна японская семья. Он верит в главный закон Бога, закон всех религий: поступать с другими так, как хочешь чтобы поступали с тобой. И таких людей в наше время, более или менее сознательно признающих этот закон, не в одном христианском, но и в буддийском, магометанском, конфуцианском, браминском мире не тысячи, а миллионы. 
Есть истинные герои — не те, которых чествуют теперь за то, что они, желая убивать других, сами не были убиты, а истинные герои, сидящие теперь по тюрьмам и в Якутской области за то, что они прямо отказались идти в ряды убийц и предпочли мучиничество отступлению от закона Христа. Есть и такие, как тот, который пишет мне, которые пойдут, но не будут убивать. Но и то большинство, которое идет, не думая, стараясь не думать о том, что оно делает, в глубине души уже чувствует теперь, что делает дурное дело, повинуясь властям, отрывающим их от труда и семьи и посылающим их на ненужное, противное их душе и вере смертоубийство; но идут только потому, что они так опутаны со всех сторон, что "куда же денешься?" 
Те же, которые остаются, не только чувствуют, но знают и выражают это. Вчера я встретил на большой дороге порожнем возвращавшихся из Тулы крестьян. Один из них, идя подле телеги, читал листок. 

Я спросил: 
— Что это, телеграмма? Он остановился. 
— Это вчерашняя, а есть и нынешняя. 
Он достал другую из кармана. Мы остановились. Я читал. 
— Что вчера на вокзале было, — начал он, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядучи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его все же погнали... И на что нам эта какая-то Манчжурия? Своей земли много. А что народа побили и денег загубили... 
Да, совсем иное отношение людей к войне теперь, чем то, которое было прежде, даже недавно, в 77 году. Никогда не было того, что совершается теперь. 
Газеты пишут, что при встречах царя, разъезжающего по России гипнотизировать людей, отправляемых на убийство, проявляется неописуемый восторг в народе. В действительности же проявляется совсем другое. Со всех сторон слышатся рассказы о том, как там повесилось трое призванных запасных, там еще двое, там оставшаяся без мужа женщина принесла детей в воинское присутствие и оставила их там, а другая повесилась во дворе воинского начальника. Все недовольны, мрачны, озлоблены. Слова: "за веру, царя и отечество", гимны и крики "ура" уже не действуют на людей, как прежде: другая, противоположная волна сознания неправды и греха того дела, к которому призываются люди, все больше и больше захватывает народ. 

Да, великая борьба нашего времени не та, которая идет теперь между японцами и русскими, или та, которая может разгореться между белой и желтой расами, не та борьба, которая ведется минами, бомбами, пулями, а та духовная борьба, которая не переставая шла и теперь идет между готовым к проявлению просвещенны... сознанием человечества и тем мраком и тяжестью, которые окружают и давят его. 
Христос, тогда еще, в свое время томился ожиданием и говорил: "Огонь пришел низ весть я на землю, и как желал бы, чтобы он возгорелся". (Лука XII, 49.) 
Чего желал Христос, совершается. Огонь возгорается. Не будем же противиться, а будем служить ему. 
30 Апреля 1904 г. 
  
Я никогда бы не кончил своей статьи о войне, если бы продолжал включать в нее все то, что подтверждает ее главную мысль. Вчера получено известие о затоплении японских броненосцев, и в так называемых высших сферах русского знатного, богатого, интеллигентного общества без всякого зазрения совести радуются погибели тысячи человеческих жизней. Нынче же я получил от рядового матроса, человека, стоящего на самой низшей ступени общества, следующее письмо: 
Писмо от матроса (следует имя, отчество и фамилия). Многа уважаемаму Леву Николаевичу кланеюсь и Вам нижающае Почтение низкае Поклон слюбовью многоуважаемае Лев некалае-вич Вот и четал ваше соченение оно для мене очен была четать Преятна я очень Любитель Был четать ваше соченение так Лев никалаевич унас теперь Военая дество как Припишите Мне пожа-луста Угодна оно Богу ил нет что нас началства заставляет убевать Прашу я Вас лев никалаевич Припишите мена Пожалуста что есть теперя на свети Правда ил нет Припишите мне Лев никалаевич унас удеркви Идет Малитва Священник поминает Христа любимае военства Правда эта или нет что Бог Узлюбел Воену Пращу я вас лев некалаевич нетли увас таких книжек чтоб и увидал есть насвети Правда или нет Пришлите мне таких книжек сколка это будет стоеть я заплачу Прашу я вас лев некалаевич неаставте мое прозой когда книжак нет то пришлите Мне писмо я очень Буду рад как я Получу ат вас Писмо С нетерпениям буду ажидать ат вас Писма Теперь да сведане остаюсь жив издаров итого вам желаю ота Госпада Бога добраго здорове вделах ваших хорошаго успеха". 
Следует адрес: Порт-Артур, название судна, на котором служит пишущий, звание, имя, отчество, фамилия. 

Прямо словами я не могу ответить этому милому, серьезному и истинно просвещенному человеку. Он в Порт-Артуре, с которым уже нет сообщения ни письменного, ни телеграфного. Но у нас с ним все-таки есть средство общения. Средство это есть тот Бог, в которого мы оба верим и про которого мы оба знаем, что военное "действо" не угодно Ему. Возникшее в его душе сомнение есть уже и разрешение его. 
И сомнение это возникло и живет теперь в душах тысяч и тысяч людей, не только русских и не только японских, но и всех тех несчастных людей, которые насилием принуждаемы к исполнению самого противного человеческой природе дела. 
Гипноз, которым одуряли и теперь стараются одурять людей, скоро проходит, и действие его все слабеет и слабеет; сомнение же о том, "угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать", становится все сильнее и сильнее, ничем не может быть уничтожаемо и все более и более распространяется. 
Сомнение о том, угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать, это искра того огня, который Христос низвел на землю и который начинает возгораться. 
И знать и чувствовать это — великая радость.
 
8 Мая 1904 г.