Полное собрание сочинений и писем в 20 томах. Том 1. Стихотворения 1797-1814 годов. Василий Андреевич Жуковский ОТ РЕДАКЦИИ Творческое наследие В. А. Жуковского имеет сложную судьбу. Не¬смотря на пять прижизненных изданий его стихотворений и сочине¬ний в прозе, несколько посмертных изданий, в том числе так называе¬мого Полного собрания сочинений (Т. 1—12. СПб., 1902 / Под ред. А. С. Архангельского), два собрания сочинений послереволюционного периода, актуальными остаются слова Н. С. Тихонравова, сказанные еще в 1898 г., о необходимости «критического издания всех произве¬дений Жуковского» (Тихонравов Н. С. Сочинения. М., 1898. Т. 3. Ч. 1. С. 386). Объяснений этому факту можно найти несколько: это и неодно¬значность репутации поэта и его наследия, и сложность разграниче¬ния оригинального и переводного творчества, и судьба его рукопис¬ного наследия, разбросанного по нескольким архивам и почти не сис¬тематизированного, и трудности прочтения его дневников, которые он вел почти всю сознательную жизнь, и колоссальный объем его эпи¬столярного наследия, по существу еще не собранного, и нерешен¬ность многих текстологических проблем его творчества. Одним сло¬вом, даже самое полное собрание его сочинений дает далеко не пол¬ное представление о его наследии, а с точки зрения текстологии и комментария не выдерживает никакой критики. Прижизненные собрания сочинений Жуковского 1815—1816, 1818, 1824, 1835—1844, 1849—1857 (последнее, пятое, было завершено друзья¬ми поэта после его смерти) были прежде всего изданием его стихотво¬рений. Не случайно в их номинации это слово было главным. Каждое из них отражало определенный этап творческой эволюции Жуковско¬ — От редакции — го, волю поэта, который далеко не все опубликованные в периодиче¬ских изданиях произведения включал в эти собрания. Добавлением к этим собраниям стихотворений были «Переводы в прозе» (Ч. 1—5. М., 1816—1817) и «Сочинения в прозе» (СПб., 1826), дающие пред¬ставление о прозаических опытах поэта, но не исчерпывающие их многообразия. В посмертных собраниях сочинений Жуковского (С 6 — под ред. К. С. Сербиновича. СПб., 1869. Т. 1—6; С 7—10 —под ред. П. А. Еф¬ремова. СПб., 1878—1895) расширялся корпус текстов, взятых из пе¬риодических изданий, вводились материалы критико-публицистиче-ского наследия Жуковского. П. А. Ефремов включил в С 7 (Т. 1—6. СПб., 1878) около 300 писем поэта, что позволило начать работу по систематизации его эпистолярного наследия. Появившиеся отдель¬ные издания «Писем В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тур¬геневу» (М., 1895) и его «Дневников» (СПб., 1901, 1903) с примечания¬ми И. А. Бычкова стали существенной основой для полного собрания сочинений. Однако 12-томное собрание сочинений Жуковского под ред. А. С. Ар-хангельского, несмотря на стремление собрать и систематизировать все литературное наследие поэта, своей задачи не выполнило. Худо¬жественная проза была представлена выборочно, письма и дневни¬ки— в извлечениях и с купюрами, да и стихотворная часть собрания была неполной. Главное же — это издание было лишено почти всяких примечаний. Немногочисленные указания биографического плана носили вполне случайный характер. В послереволюционное время репутация Жуковского-царедворца и реакционного романтика тормозила не только его серьезное лите¬ратуроведческое изучение, но и осложняла издание его произведе¬ний. В этом отношении прорывом к новому осмыслению наследия Жуковского-поэта стало появление в Большой серии «Библиотеки по¬эта» «Стихотворений» Жуковского (Т. 1—2. Л., 1939—1940) под ред. и с примечаниями Ц. С. Вольпе. Это издание обогащало эдиционную практику. Его текстологические принципы, ориентирующиеся на ру¬кописное наследие поэта, подробный комментарий к стихотворениям не утратили своего значения и сегодня, хотя, разумеется, специфика издания не позволила ему претендовать на полноту даже в отноше¬нии стихотворных текстов Жуковского. 8 — От редакции — Следующим важным этапом в издании наследия Жуковского стало «Собрание сочинений: В 4 т.» (М.; Л., 1959—1960) под ред. И. М. Се-менко, Н. В. Измайлова и И. Д. Гликмана. В нем делалась попытка достаточно полно охарактеризовать поэтическое наследие Жуковско¬го, дать представление о его художественной прозе и эпистолярии. Вырабатывались новые текстологические принципы издания, но само собрание сочинений, как и «Сочинения: В 3 т.» (М., 1980) под ред. И. М. Семенко, носили характер «избранного», составленного по жан-рово-хронологическому принципу. Вопрос о полном собрании сочи¬нений В. А. Жуковского оставался открытым. Многолетняя работа сотрудников кафедры русской литературы Томского университета по изучению творческого наследия поэта (см.: БЖ. Ч. 1—3. Томск, 1978—1988; Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985; Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999; Дневники Жуковского — в печати, и т. д.) позволила подойти к реше¬нию этого вопроса. Предлагаемое издание — первый опыт систематизации всего твор¬ческого наследия Жуковского, от первых его пансионских опытов 1787—1800 гг. до последних незаконченных сочинений 1852 г. Около 65 лет литературной деятельности поэта в возможно полном объеме предстают на страницах данного собрания сочинений. Датировки це¬лого ряда произведений Жуковского в настоящем издании уточнены, а в отдельных случаях исправлены. Участниками настоящего издания проведено также фронтальное сличение всех опубликованных текстов Жуковского с их первоисточниками и осуществлено создание макси¬мально полного свода автографов и копий публикуемых произведений. Настоящее Полное собрание сочинений и писем Жуковского состо¬ит из 20 томов: 1. Стихотворения 1797—1814 гг. 2. Стихотворения 1815—1852 гг. 3. Баллады, стихотворные повести и поэмы 4. Стихотворный эпос 5. Стихотворный эпос 6. Одиссея 7. Драматургические опыты 8. Ранняя проза (1797—1806) 9. Дон Кишот 9 — От редакции — 10. Проза периода «Вестника Европы» (1808—1814) 11. Поздняя проза и публицистика 12. Эстетика и критика 13. Дневники 1804—1822 гг. 14. Дневники 1823—1852 гг. 15. Письма 1797—1810 гг. 16. Письма 1811—1814 гг. 17. Письма 1815—1822 гг. 18. Письма 1823—1833 гг. 19. Письма 1834—1840 гг. 20. Письма 1841—1852 гг. Общий принцип расположения произведений внутри каждого раз¬дела (тома) издания — хронологический. Материалы каждого жанро¬вого массива располагаются по следующим разделам: 1. Основные тексты данного тома. 2. Наброски, планы, конспекты. 3. Dubia (если имеется). 4. Комментарии. Раздел «Другие редакции и варианты» специально не выделяется из-за невозможности на данном этапе изучения творчества Жуковско¬го и неразработанности принципов текстологии сочинений провести такую работу. Подобные материалы используются в комментариях к текстам. Произведения, опубликованные Жуковским при жизни, печатают¬ся по тексту последней публикации или по первой — если она единст¬венная. Во всех случаях это специально оговаривается, кроме случаев использования текста последнего прижизненного издания (С 5), кото¬рое положено в основу большинства публикаций. Тексты сочинений, не публиковавшихся при жизни автора, печата¬ются по текстам посмертных публикаций со сверкой по автографу, ес¬ли таковой сохранился, или — по авторизованным копиям. Абсолют¬ное большинство копий создавалось при жизни поэта, под его непо¬средственным контролем, а потому они могут считаться авторизован¬ными, если даже не содержат его пометок. Явные опечатки, описки и грамматические ошибки в воспроизводимых текстах исправляются без специальных оговорок. ю — От редакции — Основная проблема предпринятого издания — выработка его тек¬стологических принципов. Сложность ее решения определяется це¬лым рядом факторов: 1) вариативностью языковых (и в частности, ор¬фографических) норм в эпоху Жуковского; 2) редакторским произво¬лом как в последнем прижизненном собрании сочинений (С 5), так и во всех посмертных изданиях, что приводило к искажению текста и нарушению индивидуальной авторской системы; 3) в отсутствии ка¬кой-либо эдиционной традиции в отношении к наследию поэта. Все эти обстоятельства привели к совершенному разнобою в опреде¬лении объема творческого наследия Жуковского, в воспроизведении его текстов и их датировке. Что касается первого вопроса, то ответ на него ле¬жит в номинации настоящего издания: Полное собрание сочинений. И хотя на данном этапе состояния архивов поэта, изучения и издания его твор¬чества гарантировать абсолютную полноту текстов просто невозможно (автографы Жуковского «осели» в других собраниях, в том числе зарубеж¬ных), но стремление к этой цели было главным моментом нашей работы. Вопрос о датировке целого ряда текстов или об ее уточнении опре¬делялся самим принципом хронологического расположения материа¬ла внутри тома или томов. Изучение и сравнение известных автогра¬фов и авторизованных копий, первых публикаций позволило внести существенные коррективы в общепринятые датировки (см. стих. «К ней» («Имя где для тебя?..»; домашние муратовские стихотворения, впервые опубликованные Н. В. Соловьевым, «К самому себе» и т. д.). Что касается воспроизведения текстов Жуковского, принципов пе¬редачи орфографических и пунктуационных норм его индивидуаль¬ного стиля, то можно констатировать следующее: 1) последовательно проведена замена устаревших и отсутствующих в современном алфавите букв на их нынешние адекваты; 2) иноязычный текст дается по современным нормам; 3) в соответствии с современными орфографическими правилами даны написания слов типа делфин, волкам, естъли, дыгиеш, другова, на ве¬ки, во век, но только в тех случаях, когда они не являются стилевой и интонационной характеристикой текста, отражающей живое звучание стиха (например, в рифмах: «портнова—обнова» или в метрике стиха: «Ах! знать, любезна, II Сердцу драгова...»; 4) сохраняются все славянизмы, определяющие метрико-интона-ционный строй стиха: окончание -ьгя в прилагательных родительного ii — От редакции — падежа единственного числа женского рода (Что сердце мирный вес¬талка возмутило?..», «Блаженством страстным тоска утомлена,», «При свете бледныя луны»); в притяжательных местоимениях женского рода («Пусть роет он поля отчизны твоея ~ Прямая слаж в ней, лишь в ней ищи ея» ), хотя сам Жуковский допускал сосуществование славянизмов и русизмов в пределах даже одного стихотворения. Ср.: От века оне совершенны во всем совершенстве созданья; Не зрим ни единой земныя Венеры, как прежде небесной, В ее сокровенном исходе из тайных обителей моря... («Счастие»); 5) унифицированы все клаузулы в рифмах типа «в уверенье—терпе¬нье», «в смятенье—в отдаленье», «в твоем дыханье—очарованье», «тополь с ивой—ручеек игривой», что отвечает представлению Жуковского о графическом единообразии рифмующихся окончаний стихов; 6) сохранены вариативное написание слов: «нощь—ночь», «седит — сидит», «криле—крылья» (Ср.: «Мрачная тьма черныя нощи»—«С ту¬манным мраком полуночи»', «Ты, на совете их седящей благодатью» — «Тажа близ царя сидит»; «Развила она криле» — «Орел (...) толкнул жучка кры¬лом»), а также графика в воссоздании строчных и заглавных букв в сло¬вах: «Рок—рок», «Небо—небо», «Бог—бог», «Муза—музы», «Отец—отец», «Царь—царь», «Зефир—зефир», «Грация—грации» и т. д., дифференци¬рованных у Жуковского как по значению (сакральное — бытовое, ре¬альное; христианское—языческое, мифологическое—поэтическое, сла-вянизм— русизм), так и по общему поэтическому контексту (стихотво¬рения эстетического, символического, общественно-политического, бытового, шутливого характера); 7) с заглавной буквы, как у Жуковского, даны этнонимы типа: Росс, Славянин, Галл, Сармат, являющиеся словесным обозначением аллего¬рических образов — воплощений нации или государства; во всех ос¬тальных случаях (см., например, послание «К Воейкову» («Добро по¬жаловать, певец...») этнонимы даются со строчной буквы. Особого разговора заслуживает поэтический синтаксис и графика Жуковского. Одним из первых в русской поэзии Жуковский «прибега¬ет к внесинтаксическому, внеграмматическому средству выделения слова—к шрифту в печати; он выделяет слово-символ, выпавшее из обычных связей речи, значащее больше, чем оно может значить про¬сто в контексте, курсивом, внешним подчеркиванием» (Гуковский Г. А. 12 — От редакции — Пушкин и русские романтики. М., 1995. С. 53). Все курсивы Жуков¬ского специально не оговариваются, но последовательно воспроизво¬дятся. Новая мелодика поэзии Жуковского проявилась в обилии во¬просительных и восклицательных конструкций (об этом см.: Эйхенба¬ум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. Пб., 1922. Раздел 2 «Жуковский»). Но если вопросительная интонация последовательно сохраняется от редакции к редакции, от публикации к публикации, то восклицательная и ее графическое выражение — восклицательный знак—заметно редуцируются и часто заменяются эмфатически ослаб¬ленным вариантом—точкой или точкой с запятой. Последняя при¬жизненная публикация или последний по времени автограф (автори¬зованная копия) в этом случае являются основанием для воспроизве-дения текста. Во всех остальных случаях сохраняются такие авторские знаки препинания, как точка, запятая, точка с запятой, тире, двоеточие, многоточие, сочетание запятой и тире, с исправлением очевидных от¬клонений от современных пунктуационных норм (причастные и дее¬причастные обороты, обращения, вводные слова, сложносочинен-ные и сложноподчиненные предложения, прямая речь). Тем более что Жуковский или переписчики его стихотворений иногда при расстановке парных знаков препинания забывали поставить второй знак. Необходимо подчеркнуть и то, что на протяжении творческой дея¬тельности Жуковского (1797—1852 гг.) менялись нормы русского ли¬тературного языка, как орфографические, так и пунктуационные. И чуткий к вопросам развития языка, Жуковский вносил существенные коррективы в свой индивидуальный стиль. Его концепция сближения поэзии и прозы, путь к эпосу вели к ослаблению синтаксической эм-фатики, к уменьшению славянизмов, к снятию заглавных букв. Вариа¬тивность словоупотребления, своеобразное вхождение графики в сти¬листику (об этом см.: Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. С. 67—68) не позволяют унифицировать тексты Жуковского (особен¬но это касается стихотворных произведений) с точки зрения каких-то языковых норм. Его творчество в определенной мере отражение про¬цессов развития русского литературного языка, и случаи вариативно¬сти в написании отдельных слов, колебания в пунктуации и графике нами сохраняются как материал для дальнейших исследований инди¬ Ч — От редакции — видуального стиля Жуковского и изучения динамики поэтического языка вообще. В комментарий к каждому произведению входят справка об источ¬никах основного текста и их текстологическое описание, сведения о первой публикации, о включении в прижизненные издания, об источ¬нике публикации (кроме случаев вхождения произведения в С 5 — см. выше) и датировка с ее последующим обоснованием (если она не вы¬текает из указания самого автора). При текстологическом описании автографа, копий и первой публикации не оговаривается заглавие текста в том случае, если оно имелось и соответствовало каноническо¬му. Перед комментарием дается каноническое название описываемо¬го текста и его первая строка, если она не совпадает с заглавием. Особое место в комментарии занимает вопрос об источниках пере¬водов Жуковского. Большое количество переводных произведений делает актуальной не только проблему их источников, но и включе¬ние в комментарий необходимых сведений об авторах переводимых текстов, о характере перевода. Раздел «Комментарии» в каждом томе предваряется редакторской преамбулой, а иногда двумя статьями, раскрывающими историю пуб¬ликации разделов творческого наследия Жуковского, их текстологию, эстетическую природу, а по отношению к стихотворным текстам — своеобразие их стиха. Список условных сокращений, принятых в издании, дан в конце первого тома, но некоторые дополнения к нему, связанные с появле¬нием важных и часто цитируемых изданий и отдельных работ, приво¬дятся в других томах. Во втором томе дается алфавитный указатель всех стихотворений Жуковского; в 8 томе — всех стихотворных произ¬ведений, кроме собственно лирических, а также драматических опы¬тов в прозе; в 13 томе — всех прозаических художественных произве¬дений. В 15 томе дан специальный аннотированный указатель имен для «Дневников»; в 16 томе — алфавитный указатель адресатов Жу¬ковского. В последнем томе помещается общий алфавитный указа¬тель всех произведений Жуковского и указатель имен по всему тексту издания. Полное собрание сочинений и писем Жуковского подготовлено коллективом кафедры русской литературы Томского государственно¬го университета при участии литературоведов Москвы, Санкт-Петер- Ч — От редакции — бурга, Новгорода и других городов России. Имена принимавших уча¬стие в подготовке издания указаны в каждом томе, а все комментарии авторизованы. Авторский коллектив выражает свою глубочайшую признатель¬ность директору РГАЛИ Н. Б. Волковой, зав. рукописным отделом РНБ Л. И. Бучиной и сотруднику этого отдела Н. Б. Роговой, библио¬графу РНБ Л. В. Карпущенко, зав. рукописным отделом ИРЛИ Т. И. Краснобородько и научному сотруднику ИРЛИ С. В. Березки-ной, а также Н. В. Самовер за их помощь и поддержку в подготовке предпринятого издания. МАЙСКОЕ УТРО Белорумяна Всходит заря И разгоняет Блеском своим Мрачную тьму Черныя нощи. Феб златозарный, Лик свой явивши, Все оживил. 10 Вся уж природа Светом оделась, И процвела. Сон встрепенулся, И отлетает В царство свое. Грезы, мечтанья, Рой как пчелиный, Мчатся за ним. Смертны, вспряните! 20 С благоговеньем, С чистой душой, Пад пред Всевышним, Пламень сердечный Мы излием. Радужны крылья Распростирая, Бабочка пестра Вьется, кружится, И лобызает з° Нежно цветки. Трудолюбива Пчелка златая Мчится, жужжит. Все, что бесплодно, То оставляет — К розе спешит. Горлица нежна Лес наполняет Стоном своим. 4° Ах! знать, любезна, Сердцу драгова С ней уже нет! Верна подружка! Для чего тщетно В грусти, тоске Время проводишь? Рвешь и терзаешь Сердце свое? Можно ль о благе 5° Плакать другого?.. Он ведь заснул И не страшится Лука и злобы Хитра стрелка. Жизнь, мой друг, бездна Слез и страданий... Счастлив стократ Тот, кто, достигнув Мирного брега, 60 Вечным спит сном. ОДА. БЛАГОДЕНСТВИЕ РОССИИ, УСТРОЯЕМОЕ ВЕЛИКИМ ЕЯ САМОДЕРЖЦЕМ ПАВЛОМ ПЕРВЫМ Peuple! а vos interets je soumettrai les miens, Et les besoins du trone a ceux des citoyens. Si mes soins vigilants vous font des jours propices, Je serai trop paye des tous mes sacrifices. Откуда тишина златая В блаженной Северной стране? Чьей мощною рукой покрыта, Ликует в радости она? В ней воздух светел, небо ясно; Не видно туч, не слышно бурь. Как реки в долах тихо льются, Так счастья льются в ней струи. Умолкла брань, престали сечи; 10 Росс на трофеях опочил; Там щит, и меч, и шлем пернатый, И булава его лежит... С улыбкой ангельской, прелестной, В венце, сплетенном из олив, Нисшел от горних стран эфира Сын неба, животворный мир. Нисшел — Россия восплескала, Пресветлый зря его приход; И миллионы погрузились 20 В восторг, в забвенье, в тишину. Спокоились моря пространны; С весельем реки потекли; Зиять престали жерла медны; Молчит все, тихо. Гром заснул. И кто же сей — вещай, Россия! — Кто сей, творящий чудеса? Кто долу мир с небес низводит, И нову жизнь тебе дает? „То Павел, Ангел мой хранитель; з° Пример, краса венчанных глав; — Покров мой, щит мой и отрада, Владыка, Пастырь, Иерарх". Рекла — и перстом указует Одеян славой мирной трон. О, коль видение прекрасно Открылось взору моему!.. Там восседит, в сияньи солнца, Великий Павел, будто Бог. Престол его поставлен твердо 4° На Росских пламенных сердцах. Блестящим служит балдахином Ему святой его закон; Его скиптр — кротость, а держава Есть благо подданных его. Венец — премудрость составляет, Блистая ярко на главе; Ее лучами освещает Полсвета Павел с высоты. В Его деснице зрится чаша, 5° Из коей милости Он льет, Она вовек не истощится: Источник то воды живой. Как тихий дождь, шумя в день знойный, Собой тварь жаждущу свежит: Так Он струит ток благотворный В сердца, приверженны к Нему. Его чертог есть храм священный, Храм правосудия, любви. Вельможа в золотой одежде, 6о И бедный в рубище простом, Герой с победоносным лавром, Вдова с горящею слезой, Невинный, сильными гнетомый: Все, все равно к нему текут. Его недремлющее око Всегда на чад устремлено. О их блаженстве Он печется И славу возвышает их. Он все содержит, устрояет, 7° Хранит все, движит и живит; Он сердце, он душа России; Для ней он жертвует собой. И музы Павлом не забыты: Он им отрада и покров. Его порфирой осененны, Оне ликуют в тишине. Их гласы стройны раздаются, Златые лиры их звучат; Оне свой жребий ублажают, 80 В восторге сладостном поют: „О Паве А о монарх любезный! Под сильною твоей рукой Мы не страшимся бурь, ненастья: Спокойны и блаженны мы. Ты царствуй — мы дела прославим Твои в грядущи времена; Из лучезарных звезд созиждем Бессмертия Тебе венец".— И Павел кротко песни внемлет, 9° Склоняя к ним с престола слух. „Так, юны Музы,—он вещает,— Я буду царствовать; а вы Скажите позднему потомству: — Он под венцом был человек; О подданных, как чадах, пекся; Для них, для них лишь Он и жил. Гнушался лести и коварства; На троне истине внимал; Для блага общего покоем 100 Он собственным не дорожил".— Вещал — и новые щедроты Рекою шумной полились; Вещал —и новые законы Сама премудрость изрекла. О Россы! о дражайши Россы! Каких блаженных, красных дней, Каких отрад, каких восторгов Не можете вы ожидать? Не Царь —Отец, Отец вам Павел; Ко благу, к славе верный вождь. Ступайте вслед за Ним, спешите: Он в храм бессмертья вас введет! А вы, избранных Россов чада! Отечества надежда, цвет! Растите, в силах укрепляйтесь; Учитесь сердцем Павла чтить; Питайте огнь к нему любови, Питайте с самых юных лет, Чтоб после быть его сынами, И жизнью жертвовать ему. ДОБРОДЕТЕЛЬ Под звездным кровом тихой нощи, При свете бледныя луны, В тени ветвистых кипарисов, Брожу меж множества гробов. Повсюду зрю сооруженны Богаты памятники там, Порфиром, златом обложенны; Там мраморны столпы стоят. Обитель смерти там —покоя; 10 Усопших прахи там лежат; Ничто их сна не прерывает; Ничто не грезится во сне... Но все ль так мирно почивают, И все ли так покойно спят?.. Не монументы отличают И не блестяща пышность нас! Порфир надгробный не являет Душевных истинных красот; Гробницы, урны, пирамиды — 20 Не знаки ль суетности то? Они блаженства не доставят Ни здесь, ни в новом бытии, И царь сравняется с убогим, Герой там станет, где пастух. С косою острой, кровожадной, С часами быстрыми в руках, С седой всклокоченной брадою, Кидая всюду страшный взор, Сатурн несытый и свирепый з° Парит через вселенну всю; Парит —и груды оставляет Развалин следом за собой. Валятся дубы вековые, Трясутся гор пред ним сердца, Трещат забрала и твердыни, И медны рушатся epata. Падут и троны и начальства, Истлеет посох, как и скнптр; Венцы лавровые поблекнут, Трофеи гордые сгниют. Стоял где памятник герою, Увы! что видим мы теперь? — Одни развалины ужасны, Шипят меж коими змеи, Остались вместо обелиска, Что гордо высился за век, За век пред сим — и нет его... И слава тщетная молчит. И что ж покажет, что мы жили, Когда все время рушит так? — Не камень гибнущий величья В потомстве позднем нам придаст; И не порфирны обелиски Прославят нас, превознесут. Увы! несчастен, кто оставил Лишь их —и боле ничего! Исчезнут тщетны украшенья, Когда застонет вся земля, Как заревут ужасны громы, Падет, разрушится сей мир. И тени их тогда не будет, И самый прах их пропадет. Все, все развеется, погибнет. Как пыль, как дым, как тень, как сон. Тогда останутся нетленны Одни лишь добрые дела. Ничто не может их разрушить, Ничто не может их затмить. Пред Богом нас они прославят, 7° В одежду Правды облекут; Тогда мы с радостью явимся Пред трон всемощного Творца. О сколь священна, Добродетель, Должна ты быть для смертных всех! Рабы, как и владыки мира, Должны тебя боготворить... На что мне памятники горды? И скиптр и посох —все равно: Равно под мрамором в могиле, 80 Равно под дерном прах лежит. ДОБРОДЕТЕЛЬ От Света светов луч излился, И Добродетель родилась! В тьме мир дремавший пробудился, Земля весельем облеклась; В священном торжестве Природа Объемлет дар для смертных рода; От горних, светлых стран небес Златой, блаженный век спустился, Восторг божественный вселился Во глубине святых сердец. На землю дщерь Творца предстала, Творений хор ей гимн воспел: Пустыня светлым раем стала; Как крин, повсюду мир процвел; Любовь, невинность, кротость нравов; Без строгости и без уставов, Правдивость, честность всем эгид; Повсюду дружба водворилась, Повсюду истина явилась, Преданность, верность, совесть, стыд. Дохнула Злоба —н родился Кровавый, яростный Раздор; ВЗДОХНУЛ ОН —ВЗДОХ сей повторился Среди сердец кремнистых гор; Ужасный яд —его дыханье, Убийство, смерть —его желанье, И мрак — блистание очей. ВЗГЛЯНУЛ —и брани воспылали, Несчастны жертвы застонали, з° Кровь быстрой полилась струей. Одеян бурей век железный, Потрясши круг земли, предстал; Померк Натуры вид любезный, И смертный счастлив быть престал. С цепей своих Борей сорвался, В полях небесных гром раздался, Завыл и лес и сонм морей! С лугов Зефиры улетели, По рощам птицы онемели, 4° И светлый не журчит ручей. Дщерь ада —Злоба есть содетель Бесчисленных лютейших бед; Но не исчезла Добродетель! Она еще, еще живет; Еще ей созидают храмы, Еще курят ей фнмпамы; Но, ах! златой уж век исчез, В пучине вечности сокрылся, Один лишь луч к нам отделился 5° И добрым мир с собой принес. Иной гордыни чтит законы, Идет неправды по стезям; Иной коварству зиждет троны И дышит лестию к царям; Иной за славою стремится; Тот злата алчностью томится, Тот ратует с врагом своим, И всяк путь ложный избирает, В ночи как будто бы блуждает; 60 Его дела — ничтожный дым. И муж, премудростью почтенный, Во испытаньях поседев, Муж праведный и просвещенный Вздохнет, на все сие воззрев; В мечтаньях сих он тленность видит, Порок и зло он ненавидит, А Добродетели кумир В своей душе он обожает, Свою всю жизнь ей посвящает, "° Его чертог — пространный мир. Кто правды, честности уставы В теченье дней своих блюдет, Тот к счастью обретет путь правый, Корабль свой в пристань приведет; Среди он бедствий не погибнет, В гоненье рока он возникнет, Его перун не устрашит. Когда и смерть к нему явится, То дух его возвеселится, 80 К блаженству спешно полетит. О вы, подобье юных кринов! В вас пламень бодрости горит, В вас зрю я доблесть Славянинов — Учитесь Добродетель чтить; В душе ей храм соорудите, Ей мысли, чувства посвятите, Стремитесь мудрых по стезям. Круг жизни вашей совершится, Но солнце ваших дней затмится, 9° Зарю оставя по следам. ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ, ГОСПОДИНУ ТАЙНОМУ СОВЕТНИКУ, ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА КУРАТОРУ И КАВАЛЕРУ МИХАИЛУ МАТВЕЕВИЧУ ХЕРАСКОВУ НА СЛУЧАЙ ПОЛУЧЕНИЯ ИМ ОРДЕНА СВ. АННЫ 1-Й СТЕПЕНИ, ОТ ВОСПИТАННИКОВ УНИВЕРСИТЕТСКОГО БЛАГОРОДНОГО ПАНСИОНА Еще, Херасков, друг Минервы, Еще венец Ты получил! Сердца в восторге пламенеют Приверженных к Тебе детей, Которых нежною рукою Ведешь Ты в храм святой Наук,— В тот храм, где Муза озарила Тебя бессмертия лучом. Дела благие — вечно живы; 10 Плоды их зреют в небесах; И здесь и там их ждет награда: Здесь царь венчает их, там — Бог! МОГУЩЕСТВО, СЛАВА И БЛАГОДЕНСТВИЕ РОССИИ На троне светлом, лучезарном, Что полвселенной на столпах Взнесен, незыблемо поставлен, Россия в славе восседит — Златой шелом, огнепернатый Блистает на главе ее; Венец лавровый осеняет Ее высокое чело; Лежит на шуйце щит алмазный; 10 Расширивши крыла свои, У ног ее орел полночный Почиет — гром его молчит. Окрест блестящего престола, В бесчисленный собравшись сонм, Стоят полночные народы, С почтеньем долу преклонясь: Славянин в шлеме златовидном, Татар с свинцовой булавой, Черкес в булатных, тяжких латах, 20 Бобром одетый камчадал, С сетями финн, живущий в Норде, С секирой острой алеут, Киргизец с луком напряженным, С стальною саблею сармат. Она сидит —и светлым оком Зрит на владычество свое; Прелестный юноша пред нею, Склоняющ слух к ее словам. „Мой сын! — гласит ему Россия.— з° Простри свой взор окрест себя; Простри и виждь страны цветущи, Подвластны скиптру моему: Ты в недре их рожден, воспитан, В их недре счастье — жребий твой; В их недре ты свое теченье Со славой должен совершить! Воззри, и в радостном восторге Клянись и сердцем и душой Быть сыном мне нежнейшим, верным, 4° Мне жизнь и чувства посвятить; Воззри на мощь мою, на славу, Мои сокровища исчисль; Смотри: там Бельт пространный воет; Там пенится шумящий Понт; Там Льдистый океан волнится, В себя приемлющ сонмы рек; Там бурный океан Восточный Камчатский опеняет брег. Здесь Волга белыми струями 5° Катится по полям, лугам, Благословенье изливает И радость на хребте несет; Там Дон клубится, Днепр бунтует; Уральских исполинов ряд Делит там Азию с Европой И подпирает небеса; Сибирь, хранилище сокровищ, Здесь возвышает свой хребет; Херсон гордится там плодами, 60 Прельщающими взоры, вкус. Цветет обилие повсюду! На тучных пажитях, лугах Стада бесчисленны пасутся; Покрыты класами, поля Струятся, как моря златые; Весельем дышащ, земледел При полных житницах ликует. Там села мирные мои; Там грады крепкие, цветущи; 7° Москва, Петрополь и Казань, На бреге быстрых рек, пенистых Главы подъемлют к облакам. Повсюду в ратном украшенье Блистают воинства ряды; На шлемах перья развевают, На копьях солнца луч горит; Мечи гремят в десницах мощных; Кони, гордяся, гриву вверх Вздымают, ржут, биют ногами, 8о Крутят песок, вьют прах столбом; Огонь летит багряным вихрем Из медных челюстей, гремя; Долины грохот повторяют И эхо предают горам. На влаге бурных океанов, Расширив белые крыла, Летают в грозных строях флоты, Нося во мрачных недрах смерть; Пенят и Бельт и Понт в стремленье: 9° Пред ними ужас, гром летит... От всех вселенныя пределов Плывут с богатством корабли И, пристаней моих достигнув, Тягчат сокровищами брег: Богатый Альбион приносит Своих избытков лучшу часть; Волнисту шерсть и шелк тончайший Несет с Востока оттоман; Араб коней приводит быстрых, 100 В своих степях их укротив; Китай фарфор и муск приносит; Моголец шлет алмаз, рубин; Йемен дарит свой кофе вкусный; Как горы, по полям идут Верблюды с перскими коврами,— От всех земли пределов, стран Народы мне приносят дани, Цари сокровища мне шлют... Там в храмах, Музам посвященных, 110 Текут для юношей струи Премудрости, нравоученья; Там в кроткой, мирной тишине, Исполнясь духом Аполлона, Поэт восторг небесный свой Чертами пламенными пишет; Там Праксителев ученик Влагает жизнь во хладный мрамор, Велит молчанью говорить; Там медь являет зрак героя 120 В нем пламень мужества горит; Там холст под кистью Апеллеса Рождает тысячи красот; Там нового Орфея лира Струнами сладкими звучит- Везде блестит луч просвещенья! И благотворный свет его, С лучом религии сливаясь, Все кроткой теплотой живит И трон мой блеском одевает... Аз° Мой сын! кто в свете равен мне? Какое царство в поднебесной Блаженней царства моего?" Се образ радостный России! Но некогда густая тьма, Как ночь, поверх ее носилась; Язычество свой фимиам На жертвенниках воскуряло, И кровь под жреческим ножом Дымилась в честь немых кумиров... А4° С престола Святославов сын Простер свой скиптр державный, мощный И кроткий Христианства луч Блеснул во всех концах России: К Творцу моленья вознеслись. Стенала некогда в оковах Россия, под пятой врагов Неистовых, кичливых, злобных... Ее Сармат и Скандинав Тягчили скипетром железным; Москва, с поникшею главой, Под игом рабства унывала, Затмилась красота ее,— И Росс слезящими очами Взирал на бедства вкруг себя, На грады, в пепел обращенны, На кровь, кипящу по полям. Явился Петр — и иго бедствий Престало Россов отягчать; Как холм, одетый тенью ночи, А6° ЯВЛЯЮЩИЙСЯ С ЮНЫМ днем: Так все весельем озарилось; Главу Россия подняла, Престол ее, вознесшись к небу, Рассыпал на вселенну тень; Ее Алкпды загремели; Кичливый враг упал, исчез,— И се, во славу облеченна, Она блаженствует, цветет! Се Павел с трона славы, правды, Простерши милосердья длань, Блаженство миллионов зиждет, Струями радость, счастье льет И царства падшие подъемлет! Се новый росский Геркулес, Возникшу гидру поражая, Тягчит пятой стоглавный Альп, Щитом вселенну осеняет! Се знамя росское шумит Средь тронов, в прахе низложенных 180 И се грядет к нам новый век Падите, Россы, на колена! Молите с пламенной душой: „Да управляли царств судьбами Хранит любовию своей От бед Россию в век грядущий И новым светом облечет! Да снидет мир к нам благодатный И миру радость принесет! Да луч премудрости рассеет А9° Невежества последний мрак И да всеобщее блаженство Вселенну в рай преобразит!!!" СТИХИ НА НОВЫЙ 1800 ГОД Из недра вечности рожденный, Парит к нам юный сын веков; Сотканна из зарей порфира Струится на плечах его; Лучи главу его венчают, Простерт о чреслах Зодиак. В его деснице зрится чаша, Где скрыты жребии Судьбы, Из коей вечными струями 10 Блаженство и беды текут. Летит —пред ним часы, минуты Лнются быстрою струей; Сопутницы, его подруги, Несут вселенной благодать: Зима в своей короне льдяной, В сотканной ризе из снегов; Весна с цветочными коврами, С плодами Осень для древес, С снопами Лето золотыми 20 И благотворной теплотой. Летит —во сретенье Вселенна Ему благословенья шлет; Желанья, робкие надежды Несутся сонмами к нему; К нему стремится глас хвалебный, К нему летит слеза и вздох; Монарх с блестящего престола, И нищий с бедного одра, К нему возводят взор молящий, з° Благодеяний ждут его... Лети, сын вечности желанный, Лети и по следам своим Цветы блаженства вожделенны И кротку радость насаждай... Пускай полет твой благодатный, Как зефир, землю освежит; Любовь, согласие священно, Во всей вселенной утвердит. К ТИБУЛЛУ НА ПРОШЕДШИЙ ВЕК Он совершил свое теченье И в бездне вечности исчез... Могилы пепел, разрушенье, Пучина бедствий, крови, слез — Вот путь его и обелиски! Тибулл! все под луною тленно! Давно ль на холме сем стоял Столетний дуб, густой, надменный, И дол ветвями осенял? 10 Ударил гром —и дуб повержен! Давно ли сей любимец славы Народов жребием играл, Вселенной подавал уставы И небо к распре вызывал? Дохнула смерть —что он? —горсть пыли. Тибулл! нам в мире жить не вечно: Вся наша жизнь лишь только миг. Как молнья, время скоротечно! — На быстрых крылиях своих 20 Оно летит, и все с ним гибнет. Едва на дневный свет мы взглянем, Едва себя мы ощутим И жизнью радоваться станем: Уже в сырой земле лежим, Уж мы добыча разрушенья! Тибулл! нельзя, чтобы природа Лишь для червей нас создала; Чтоб мы, проживши два, три года, Прешед сквозь мрачны дебри зла, з° С лица земли, как тени, скрылись! На что винить богов напрасно? Себя мы можем пережить: Любя добро и мудрость страстно, Стремясь друзьями миру быть,— Мы живы в самом гробе будем!.. ПЛАТОНУ НЕПОДРАЖАЕМОМУ, ДОСТОЙНО СЛАВЯЩЕМУ ГОСПОДА Платон, великий муж, когда ты прославлял Нам кроткого отца в Зиждителе вселенной, Тогда я с пламенной душою, восхищенной, К Творцу Всемощному моленье воссылал: Да благостью своей Платона сохранит, И драгоценны дни Великого продлит. МИР Проснись, пифийского поэта древня лира, Вещательница дел геройских, брани, мира! Проснись —и новый звук от струн своих издай И сладкою своей игрою нас пленяй — Исполни дух святым восторгом! Как лира дивная небесного Орфея, Гремишь ли битвы ты — наперсники Арея Берутся за мечи и взорами грозят; Их бурные кони ярятся и кипят, Крутя свои волнисты гривы. Поешь ли тишину —гром Зевса потухает; Орел, у ног его сидящий, засыпает, Вздымая медленно пернатый свой хребет; Ужасный Марс свой меч убийственный кладет И кротость в сердце ощущает. Проснись! и мир воспой блаженный, благодатный; Пусть он слетит с небес, как некий бог крылатый, Вечнозеленого оливою махнет, И грозну брань с лица вселенной изженет 20 И примирит земные роды! Где он —там вечное веселье обитает, Там человечество свободно процветает, Питаясь щедростью природы и богов; Там звук не слышится невольничьих оков И слезы горести не льются. Там нивы жатвою покрыты золотою; Там в селах царствует довольство с тишиною; Спокойно грады там в поля бросают тень; Там счастье навсегда свою воздвигло сень: з° Оно лишь с миром сопряженно. Там мирно старец дней закатом веселится, Могилы на краю —неволи не страшится; Ступя ногою в гроб —он смотрит со слезой, Унылой, горестной, на путь скончанный свой И жить еще —еще желает! Там воин, лишь в полях сражаться приученный, Смягчается — и меч, к убийству изощренный, В отеческом дому под миртами кладет; Блаженство тишины и дружбы познает, 4° Союз с природой обновляет. Там Музы чистые, увенчанны оливой, Веселым пением возносят дни счастливы; Их лиры стройные согласнее звучат; Они спокойствие, не страшну брань гласят, Святую добродетель славят! Слети, блаженный мир! — вселенная взывает — Туда, где бранные знамена развевают; Где мертв природы глас и где ее сыны На персях матери сражаются, как львы; 5° Где братья братьев поражают. О страх!.. Как яростно друг на друга стремятся Кони в пыли, в поту свирепствуют, ярятся И топчут всадников, поверженных во прах; Оружия гремят, кровь льется на мечах, И стоны к небесам восходят. Тот сердца не имел, от камня тот родился, Кто первый с бешенством на брата устремился... Скажите, кто перун безумцу в руки дал И жизни моея владыкою назвал, Над коей я и сам не властен? А слава?.. Нет! Ее злодей лишь в брани ищет; Лишь он в стенаниях победны гимны слышит. В кровавых грудах тел трофеи чести зрит; Потомство извергу проклятие гласит, И лавр его, поблекши, тлеет. А твой всегда цветет, о Росс великосердый, В пример земным родам судьбой превознесенный Но время удержать орлиный твой полет; Колосс незыблем твой, он вечно не падет; Чего ж еще желать осталось? Ты славы путь протек Алкидовой стопою, Полсвета покорил могучею рукою; Тебе возможно все, ни в чем препоны нет: Но стой, Росс! опочий — се новый век грядет! Он мирт, не лавр тебе приносит. Возьми сей мирт, возьми и снова будь героем,- Героем в тишине, не в кроволитном бое. Будь мира гражданин, венец лавровый свой Омой сердечною, чувствительной слезой, Тобою падшим посвященной!.. Брось палицу свою и щит необоримый, Преобрази во плуг свой меч несокрушимый; Пусть роет он поля отчизны твоея; Прямая слава в ней, лишь в ней ищи ея; Лишь в ней ее обресть ты можешь. На персях тишины, в спокойствии блаженном, Цвети, с народами земными примиренной! Цвети, великий Росс! —лишь злобу поражай, Лишь страсти буйные, строптивы побеждай И будь во брани только с ними. ГЕРОЙ I На лоне облаков румяных Явилась скромная заря; Пред нею резвые зефиры, А позади блестящий Феб, Одетый в пышну багряницу, Летит по синеве небес — Природу снова оживляет И щедро теплоту лиет. II Явилось зрелище прекрасно Моим блуждающим очам: Среди красот неизъяснимых Мой взор не зрит себе границ, Мою все душу восхищает, В нее восторга чувства льет, Вдыхает ей благоговенье— И я блажу светил творца. III Но тамо —что пред взор явилось?! Какие солнца там горят? То славы храм чело вздымает — Вокруг его венец лучей. Утес, висящий над валами Морских бесчисленных пучин, Веков теченьем поседевший, Его подъемлет на хребте. IV Дерзну ль рукой покров священный, Молвы богиня, твой поднять? Дерзну ль святилище проникнуть, Где лавр с оливою цветет? — К тебе все смертные стремятся з° Путями крови и добра; Но редко, редко достигают Под сень престола твоего! V Завеса вскрылась — созерцаю: Се, вижу, сердцу милый Тит, Се Антонины, Адрианы; Но Александров — нет нигде. Главы их лавр не осеняет, В кровавой пене он погряз, Он бременем веков подавлен — 4° Но цвел ли в мире он когда? VI О Александр, тщеславный, буйный, Стремился иго наложить И тяжки узы ты вселенной! Твой меч был грозен, как перун; Твой шаг был шагом исполина; Твоя мысль —молний скорых бег; Пределов гордость не имела; Но цель была лишь только дым! VII К чему мечтою ты прельщался? 5° Какой ты славе вслед бежал? Где замысл твой имел пределы? Где пункт конца желаньям был? Алкал ты славы —и в безумстве Себя ты богом чтить дерзал; Хотел ты бранями быть громок — Но звук оставил лишь пустой. VIII Героя званием священным Хотел себя украсить ты; Ах, что герои, когда лишь кровью 60 Его написаны дела? Когда лишь звуками сражении Он в краткий век свой знатен был? Когда лишь мужеством и силой Он путь свой к славе отверзал? IX Но что герой? Неужто бранью Единой будет славен он? Неужто, кровпю омытый, Его венец пребудет свеж? Ах, нет! засохнет и поблекнет, т° И обелиск его падет; Он порастет мхом и травою, И с ним вся память пропадет. X Герои света, вы дерзали Себе сей титул присвоить; Но кто, какое сердце скажет, Что вы достойны были впрямь Сего названия почтенна? Никто — ползуща токмо лесть, Виясь у ног, вас прославляет! 80 Но что неискрення хвала?.. XI Героем тот лишь назовется, Кто добродетель красну чтит, Кто лишь из должности биется, Не жаждет кровь реками лить; Кто побеждает — победивши, Врага лобзает своего И руку дружбы простирает К нему, во знак союза с ним. XII Кто сирым нежный покровитель; 9° Кто слез поток спешит отерть Благодеяния струями; Кто ближних любит, как себя; Кто благ в деяньях, непорочен, Кого и враг во злобе чтит — Единым словом: кто душою Так чист н светл, как божество. XIII Венцов олпвных тот достоин, И лавр его всегда цветет; Тот храма славы лишь достигнет, 100 В потомстве вечно будет жить,— И человечество воздвигнет Ему сердечный мавзолей, И слезы жаркие польются К нему на милый сердцу прах... XIV Я в куще тихой, безмятежной Героем также быть могу: Мое тут поле брани будет Несчастных сонм, гоним судьбой; И меч мой острый, меч огнистый 110 Благодеянья будет луч; Он потечет —н побеждает Сердца и души всех людей. XV Мой обелиск тогда нетленный Косою время не сразит; Мой славы храм не сокрушится: Он будет иссечен в сердцах; Меня мечтанья не коснутся, Я теням вслед не побегу, И солнце дней моих затмится, 120 Зарю оставя по себе. ЭЛЕГИЯ Вечерний колокол печально раздается, Бледнеющего дня последний час биет, Шумящие стада долины оставляют; Усталый земледел задумчиво идет В шалаш спокойный свой.—В объятиях природы, Под кровом тишины здесь буду я мечтать. В туманном сумраке таятся горы, воды; Все тихо —лишь в траве кузнечики стучат, Лишь слышится вдали пастуший рог унылой; 10 На древней башне сей, плющом и мхом покрытой, Пустынныя совы я дикий слышу вой,— Она стон жалобный к луне возносит свой На странников ночных, которы возмущают Ее безмолвного жилища мертвый сон, И тайную ее обитель посещают!.. Здесь, где молчание воздвигло черный трон, Где ивы дряхлые, рукою лет согбенны, Из ветвей лиственных сплетают кров священный, Где вязы древние, развесисты шумят, 20 Бросая мрачну тень на мирные могилы; Здесь праотцы села, в безмолвии унылом, Почивши навсегда глубоким сном, лежат. Дыханье свежее рождающего дня, Ни крики ласточки, в гнезде своем сидящей, Ни голос петуха, ни стон рогов дрожащий, Ничто не воззовет от тяжкого их сна! Пылающий огонь, в горнилах извиваясь, Их в зимни вечера не будет согревать, Не будут более сынов своих лобзать, 30 От тягостных трудов в шалаш свой возвращаясь... Как часто их рука сверкающей косой Ссекала тонкий клас на ниве золотой! Как часто острый плуг, их мышцей напряженный, Взрывал с усилием упорные поля, Как часто крепкие, корнистые древа Валилися, под их секирой сокрушенны! Пускай сын роскоши, богатством возгордясь, Над скромной нищетой кичливо возносясь, Труды полезные и сан их презирает, 4° С улыбкой хладныя надменности внимает Таящимся во тьме, незвучным их делам: Часа ужасного нельзя избегнуть нам! На всех ярится смерть — любимца громкой славы! Вельможу-Кесаря, дающего уставы, Всех ищет грозная и некогда найдет! Путь славы и честей ко гробу нас ведет... Слепого счастия наперсники надменны, Не смейте спящих здесь безумно укорять За то, что кости их в забвении лежат, 5° Что в сей обители, их теням посвященной, Где в тихом пении, святом, благоговейном Несется к небесам молений глас святых — Нет гордых мраморов над скромной перстью их! Зачем над мертвыми, истлевшими костями Гробницы возносить, надгробия писать? Души в холодный прах нам вечно не призвать! И гимны почестей, гремящи над гробами, Немого тления не властны оживить! Неумолиму смерть хвала не обольстит! 60 Ах, может быть, под сей могилою таится Прах сердца нежного, умевшего любить, И кровожадный червь в сухой главе гнездится Рожденной быть с венцом и мыслями парить Иль восхищаться лир гармонией чудесной! Науки светлые, питомицы веков, Не озарили их светильником небесным! Согбенны тягостью невольничьих оков, В заветной нищете они свой век влачили, И дар сердец своих безумно истощили... Как часто редкий перл таится в мраке волн! 7° Как часто лилия в пустыне расцветает Не зримая никем, безвестно увядает! Там, может быть, лежит неведомый Мильтон, И в узах гробовых безмолвствуя, хладеет; Там, может быть, Кромвель неукротимый тлеет, Что кровью сограждан еще не обагрял Полей отеческих, и власти не искал! Сенатом управлять державною рукою, Сражаться с вихрем бед и грозною судьбою, 80 Обилье, счастие на смертных проливать, В слезах признательных дела свои читать — Сего их рок лишил своим определеньем! Но если путь добра для них он сократил, То много скрыл от них путей ко преступленьям; Он им стезей убийств стремиться запретил К престолам, пышностью и славой окруженным. Простые их сердца умели сострадать Несчастным, жертвам зол, судьбою осужденным; Ланиты их могли стыдливостью пылать! 9° И страсти буйные в их кущах безмятежных Не смели возмущать невинности святой; Ни славя, ни виня безвестный жребий свой, Не знав ни счастия, ни бед ожесточенных, Без страха и надежд в долине жизни сей Они спокойно шли тропинкою своей... В сем месте, где их персть лежит уединенно, Простою резьбою, не златом украшенной, Воздвигнут монумент спокойным теням их; Здесь трудным шествием прохожий утомленной 100 Воссядет и почтит слезою память их — Нет пышной надписи над скромною могилой! Чистосердечие на ней рукой нельстивой Их лета, имена потщилось начертать, Евангельску мораль вокруг изобразило, В которой мы должны учиться умирать! Сыны безмолвия, почийте мирным сном! Ваш подвиг совершен! —во мраке гробовом Угрюмая судьба на вас не ополчится! Нам всем один предел, но в землю всем сокрыться! 110 И мой ударит час последний, роковой, И я, как юный цвет, увядший в летний зной, Как нежный гибкий мирт, грозою низложенный, Поблекну! —наша жизнь лишь быстрый сон мгновенный Но кто с сей жизнию без горя разлучался! Кто прах свой, по себе, забвенью оставлял? Без сожаления с сим миром расставался, И взора горького назад не обращал? Ах, сердце нежное, природу покидая, Надеется друзьям оставить пламень свой! 120 И взоры тусклые, навеки угасая, Хотят взглянуть на них с последнею слезой! Для них глас нежности в могиле нашей слышен; Для них наш мертвый прах и в самом гробе дышит! Здесь буду я сокрыт! —сюда любимец мой Придет с задумчивой, унылою тоской, И оросит мой гроб сердечными слезами,— Когда ж судьбу мою захочет он узнать, Седой поселянин, согбенный под летами, Воспомнит обо мне и будет отвечать: А3° „Он часто на заре, в долине мне встречался, Когда, проснувшись с днем, спешил на холм взойти, Чтоб солнце в утреннем сиянье обрести... Там в роще иногда в унынии скитался, Свои страдания природе поверял, И взором горестным свой жребий укорял; Здесь часто, в мрачное безмолвье погруженной, Стоял над тихою спокойною рекой, Которая в кустах течет уединенно; Тут иногда сидел вечернею порой, А4° Небрежно голову на руки наклонивши, И взоры томные в источник устремивши, Который в тростнике виется и журчит; Он часто слезы лил, как будто странник бедный, Отчизны мплыя, друзей, всего лишенный, Которого и жизнь несчастно тяготит... Он сохнул и увял; напрасно я в долине, На холме у ручья несчастного искал! Увы! нигде его уж больше не встречал!.. Все стало без него печальною пустыней!.. Наутро колокол надгробный зазвучал, И стоном медленным, казалось, мне сказал: Он кончил трудный путь, путь зол и испытаний! Здесь, в сей юдоли тьмы сокрытой от страданий, Спит непробудным сном безмолвный прах его, Прочти надгробие любимца своего!" Эпитафия Здесь бедный юноша сокрыт в земле сырой! Не знав, что счастие? он век окончил свой! Как странник, в мире сем печально он скитался! Без утешения с природой он расстался! Он был душою добр, он сердцем нежен был; Несчастных, злобою и роком угнетенных Дарил последним он —слезою сожаленья; В награду от небес он друга получил! Прохожий! наша жизнь как молния летит! Родись! —Страдай! —Умри! —вот все, что рок велит! ЧЕЛОВЕК А Worm! а God! Young „Ничтожный человек! что жизнь твоя? — Мгновенье. Взглянул на дневный луч —и нет тебя, пропал! Из тьмы небытия злой рок тебя призвал На то лишь, чтоб предать в добычу разрушенья; Как быстра тень, мелькаешь ты! Игралище Судьбы, волнуемый страстями, Как ярым вихрем лист,—ужасный жребий твой Бороться с горестью, болезньми и собой! Несчастный, поглощен могучими волнами, Ты страшну смерть находишь в них. В бессилии своем, пристанища лишенный, Гоним со всех сторон, ты странник на земли! Что твой парящий ум? что замыслы твои? Дыханье ветерка,—и где ты, прах надменный? Где жизни твоея следы? Ты дерзкой мыслию за небеса стремишься! — Сей низложенный кедр соперник был громам; Но он разбит, в пыли, добыча он червям. Где мощь корней его?.. Престань, безумец, льститься; Тебе ли гордым, сильным быть? Ты ныне, обольщен надеждой, зиждешь стены,— Заутра же они, рассыпавшись, падут; И персти твоея под ними не найдут... Сын разрушения! мечта протекшей теин! И настоящий миг не твой. Ты веселишь себя надеждой наслаждений: Их нет! их нет! Сей мир вертеп страданий, слез; Ты с жизнию в него блаженства не принес; Терзайся, рвись и будь игрою заблуждений, Влачи до гроба цепи зол! Так —в гробе лишь твое спокойство и отрада; Могила — тихий сон; а жизнь —с бедами брань; Судьба — невидимый, бесчувственный тиран, Необоримая ко счастию преграда! Ничтожность страшный твой удел! Чего ж искать тебе в сей пропасти мучений? Скорей, скорей в ничто! Ты небом позабыт, Один перун его лишь над тобой гремит; Его проклятием навеки отягченный, Твое убежище лишь смерть!" Так в гордости своей, слепой, неправосудной, Безумец восстает на небо и на рок. Всемощный! гнев твой спит!.. Сотри кичливый рог, Воздвигнись, облечен во славе неприступной, Грянь, грянь! —и дерзкий ляжет в пыль. Или не знаешь ты, мечтатель напыщенный! Что неприметный червь, сокрывшийся во прах, И дерзостный орел, парящий в небесах, Превыше черных туч и молний вознесенный, Пред взором Вечного ничто?.. Тебе ли обвинять премудрость Провиденья? Иль таинства его открыты пред тобой? Или в делах его ты избран судией? Иль знаешь ты вещей конец, определенье II взором будущность проник? В страданиях своих ты небо укоряешь — Творец твой не тиран: ты страждешь от себя; Он благ: для счастия Он в мир призвал тебя; Из чаши радостей ты горесть испиваешь: Ужели рок виновен в том? Безумец, пробудись!'воззри на мир пространный! Все дышит счастием, все славит жребий свой; Всему начертан круг Предвечного рукой,— Ужели ты один, природы царь избранный, Краса всего, судьбой забвен? Познай себя, познай! Коль в дерзком ослепленье Захочешь ты себя за край миров вознесть, Сравниться со Творцом —ты неприметна персть! Но ты велик собой; сей мир твое владенье, Ты духом тварей властелин! Тебе послушно все —ты смелою рукою На бурный океан оковы наложил, Пронзил утесов грудь, перуны потушил; Подоблачны скалы валятся пред тобою; Твое веление — закон! Все бедствия твои —мечты воображенья; Оружия на них судьбой тебе даны! Воздвигнись в крепости —и все побеждены! Великим, мудрым быть —твое определенье; А ты ничтожны слезы льешь! Сей дерзостный утес, гранитными плечами Подперши небеса, и вихрям и громам Смеется, и один противится векам, У ног его клубит ревущими волнами Угрюмый, грозный океан. Орел, ужаленный змеею раздраженной, Терзает, рвет ее в своих крутых когтях И, члены разметав, со пламенем в очах, Расширивши крыла, весь кровью обагренной, Парит с победой к небесам! Мужайся! —и попрешь противников стопою; Твой рай и ад в тебе!.. Брань, брань твоим страстям! Перед тобой отверст бессмертья вечный храм; Ты смерти сломишь серп могучею рукою,— Могила —к вечной жизни путь! СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ Элегия Уже бледнеет день, скрываясь за горою; Шумящие стада толпятся над рекой; Усталый селянин медлительной стопою Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой. В туманном сумраке окрестность исчезает... Повсюду тишина; повсюду мертвый сон; Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, Лишь слышится вдали рогов унылый звон. Лишь дикая сова, таясь под древним сводом Той башни, сетует, внимаема луной, На возмутившего полуночным приходом Ее безмолвного владычества покой. Под кровом черных сосн и вязов наклоненных, Которые окрест, развесившись, стоят, Здесь праотцы села, в гробах уединенных Навеки затворясь, сном непробудным спят. Денницы тихий глас, дня юного дыханье, Ни крики петуха, ни звучный гул рогов, Ни ранней ласточки на кровле щебетанье — Ничто не вызовет почивших из гробов. На дымном очаге трескучий огнь, сверкая, Их в зимни вечера не будет веселить, И дети резвые, встречать их выбегая, Не будут с жадностью лобзаний их ловить. Как часто их серпы златую ниву жали И плуг их побеждал упорные поля! Как часто их секир дубравы трепетали И потом их лица кропилася земля! Пускай рабы сует их жребий унижают, з° Смеяся в слепоте полезным их трудам, Пускай с холодностью презрения внимают Таящимся во тьме убогого делам; На всех ярится смерть — царя, любимца славы, Всех ищет грозная... и некогда найдет; Всемощныя судьбы незыблемы уставы: И путь величия ко гробу нас ведет! А вы, наперсники фортуны ослепленны, Напрасно спящих здесь спешите презирать За то, что гробы их непышны и забвенны, 4° Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать. Вотще над мертвыми, истлевшими костями Трофеи зиждутся, надгробия блестят, Вотще глас почестей гремит перед гробами — Угасший пепел наш они не воспалят. Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою, И невозвратную добычу возвратит? Не слаще мертвых сон под мраморной доскою; Надменный мавзолей лишь персть их бременит. Ах! может быть, под сей могилою таится 5° Прах сердца нежного, умевшего любить, И гробожитель-червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить! Но просвещенья храм, воздвигнутый веками, Угрюмою судьбой для них был затворен, Их рок обременил убожества цепями, Их гений строгою нуждою умерщвлен. Как часто редкий перл, волнами сокровенной, В бездонной пропасти сияет красотой; Как часто лилия цветет уединенно, 60 В пустынном воздухе теряя запах свой. Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный, Защитник сограждан, тиранства смелый враг; Иль кровию граждан Кромвель необагренный, Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах. Отечество хранить державною рукою, Сражаться с бурей бед, фортуну презирать, Дары обилия на смертных лить рекою, В слезах признательных дела свои читать — Того им не дал рок; но вместе преступленьям 7° Он с доблестями их круг тесный положил: Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям, И быть жестокими к страдальцам запретил: Таить в душе своей глас совести и чести, Румянец робкия стыдливости терять И, раболепствуя, на жертвенниках лести Дары небесных Муз гордыне посвящать. Скрываясь от мирских погибельных смятений, Без страха и надежд, в долине жизни сей, Не зная горести, не зная наслаждений, 80 Они беспечно шли тропинкою своей. И здесь спокойно спят под сенью гробовою — И скромный памятник, в приюте сосн густых, С непышной надписью и резьбою простою, Прохожего зовет вздохнуть над прахом их. Любовь на камне сем их память сохранила, Их лета, имена потщившись начертать; Окрест библейскую мораль изобразила, По коей мы должны учиться умирать. И кто с сей жизнню без горя расставался? 9° Кто прах свой по себе забвенью предавал? Кто в час последний свой сим миром не пленялся, И взора томного назад не обращал? Ах! нежная душа, природу покидая, Надеется друзьям оставить пламень свой; И взоры тусклые, навеки угасая, Еще стремятся к ним с последнею слезой; Их сердце милый глас в могиле нашей слышит; Наш камень гробовой для них одушевлен; Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит, Еще огнем любви для них воспламенен. А ты, почивших друг, певец уединенный, И твой ударит час, последний, роковой; И к гробу твоему, мечтой сопровожденный, Чувствительный придет услышать жребий твой. Быть может, селянин с почтенной сединою Так будет о тебе пришельцу говорить: „Он часто по утрам встречался здесь со мною, Когда спешил на холм зарю предупредить. Там в полдень он сидел под дремлющею ивой, Поднявшей из земли косматый корень свой; Там часто, в горести беспечной, молчаливой, Лежал, задумавшись, над светлою рекой; Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами,— Когда мы с поля шли и в роще соловей Свистал вечерню песнь,—он томными очами Уныло следовал за тихою зарей. Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной, Он часто уходил в дубраву слезы лить, Как странник, родины, друзей, всего лишенной, Которому ничем души не усладить. Взошла заря — но он с зарею не являлся, Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил; Опять заря взошла — нигде он не встречался; Мой взор его искал — искал — не находил. Наутро пение мы слышим гробовое... Несчастного несут в могилу положить. Приблизься, прочитай надгробие простое, Чтоб память доброго слезой благословить". Здесь пепел юноши безвременно сокрыли; А3° Что слава, счастие, не знал он в мире сем. Но музы от него лица не отвратили, И меланхолии печать была на нем. Он кроток сердцем был, чувствителен душою — Чувствительным Творец награду положил. Дарил несчастных он—чем только мог —слезою; В награду от Творца он друга получил. Прохожий, помолись над этою могилой; Он в ней нашел приют от всех земных тревог; Здесь все оставил он, что в нем греховно было, А4° С надеждою, что жив его Спаситель-Бог. СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ В ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ К моей лире и к друзьям моим О лира, друг мои неизменной, Поверенный души моей! В часы тоски уединенной Утешь меня игрой своей! С тобой всегда я неразлучен, О лира милая моя! Для одиноких мир сей скучен, А в нем один скитаюсь я! Мое младенчество сокрылось; 10 Уж вянет юности цветок; Без горя сердце истощилось, Вперед присудит что-то рок! Но я пред ним не побледнею: Пусть будет то, что должно быть! Судьба ужасна лишь злодею, Судьба меня не устрашит. Не нужны мне венцы вселенной, Мне дорог ваш, друзья, венок! На что чертог мне позлащенной? 20 Простой, укромный уголок, В тени лесов уединенный, Где бы свободно я дышал, Всем милым сердцу окруженный, И лирой дух свой услаждал,— Вот всё — я больше не желаю, В душе моей цветет мой рай. Я бурный мир сей презираю. О лира, друг мой! утешай Меня в моем уединенье; 3° А вы, друзья мои, скорей, Оставя свет сен треволненный, Сверитесь к хижине моей. Там, в мире сердца благодатном, Наш век как ясный день пройдет; С друзьями и тоска приятна, Но и тоска нас не найдет. Когда ж придет нам расставаться, Не будем слез мы проливать: Недолго на земле скитаться; 4° Друзья! увидимся опять. НА СМЕРТЬ А<НДРЕЯ ТУРГЕНЕВА) О друг мой! неужлн твой гроб передо мною! Того ль, несчастный, я от рока ожидал! Забывшись, я тебя бессмертным почитал... Святая благодать да будет над тобою! Покойся, милый прах; твой сон завиден мне! В сем мире без тебя, оставленный, забвенный, Я буду странствовать, как в чуждой стороне, И в горе слезы лить на пепел твой священный! Прости! не вечно жить! Увидимся опять; Во гробе нам судьбой назначено свиданье! Надежда сладкая! приятно ожиданье! — С каким веселием я буду умирать! К К. М. С<ОКОВНИН)ОЙ Протекших радостей уже не возвратить; Но в самой скорби есть для сердца наслажденье. Ужели все мечта? Напрасно ль слезы лить? Ужели наша жизнь есть только привиденье, И трудная стезя к ничтожеству ведет? Ах! нет, мои милый друг, не будем безнадежны; Есть пристань верная, есть берег безмятежный; Там все погибшее пред нами оживет; Незримая рука, простертая над нами, Ведет нас к одному различными путями; Блаженство наша цель; когда мы к ней придем — Нам Провидение сей тайны не открыло. Но рано ль, поздно ли, мы радостно вздохнем: Надеждой не вотще нас Небо одарило. Увы! протек свинцовый год, Год тяжкий горя, испытанья; Но безрассудный, злобный рок Не облегчил твои страданья. Напрасно жалобной слезой Смягчить старался Провиденье! Оно не тронулось мольбой И не смягчило чувств томленье. Как хладной осени рука С опустошительной грозою Лишает прелести цветка Своей безжалостной косою,— Так ты безжалостной судьбой Лишен веселья в жизни бренной. Цветок заблещет вновь весной, Твое ж страданье неизменно! К ПОЭЗИИ Чудесный дар богов! О пламенных сердец веселье и любовь, О прелесть тихая, души очарованье — Поэзия! С тобой И скорбь, и нищета, и мрачное изгнанье Теряют ужас свой! В тени дубравы, над потоком, Друг Феба, с ясною душей, В убогой хижине своей, Забывший рок, забвенный роком,— Поет, мечтает и —блажен! И кто, и кто не оживлен Твоим божественным влияньем? Цевницы грубыя задумчивым бряцаньем Лапландец, дикий сын снегов, Свою туманную отчизну прославляет И неискусственной гармонией стихов, Смотря на бурные валы, изображает 20 И дымный свой шалаш, и хлад, и шум морей, И быстрый бег саней, Летящих по снегам с еленем быстроногим. Счастливый жребием убогим, Оратай, наклонясь на плуг, Влекомый медленно усталыми волами,— Поет свой лес, свой мирный луг, Возы, скрыпящи под снопами, И сладость зимних вечеров, Когда, при шуме вьюг, пред очагом блестящим, з° В кругу своих сынов, С напитком пенным и кипящим, Он радость в сердце льет И мирно в полночь засыпает, Забыв на дикие бразды пролитый пот... Но вы, которых луч небесный оживляет, Певцы, друзья души моей! В печальном странствии минутной жизни сей Тернистую стезю цветами усыпайте И в пылкие сердца свой пламень изливайте! 4° Да звуком ваших громких лир Герой, ко славе пробужденный, Дивит и потрясает мир! Да юноша воспламененный От них в восторге слезы льет, Алтарь отечества лобзает И смерти за него, как блага, ожидает! Да бедный труженик душою расцветет От ваших песней благодатных! Но да обрушится ваш гром 5° На сих жестоких и развратных, Которые, в стыде, с возвышенным челом, Невинность, доблести и честь поправ ногами, Дерзают величать себя полубогами! — Друзья небесных Муз! пленимся ль суетой? Презрев минутные успехи — Ничтожный глас похвал, кимвальный звон пустой,— Презревши роскоши утехи, Пойдем великих по следам! — Стезя к бессмертию судьбой открыта нам! Не остыдим себя хвалою Высоких жребием, презрительных душою,— Дерзнем достойных увенчать! Любимцу ль Фебову за призраком гоняться? Любимцу ль Фебову во прахе пресмыкаться И унижением Фортуну обольщать? Потомство раздает венцы и посрамленье: Дерзнем свой мавзолей в алтарь преобратить! О слава, сердца восхищенье! О жребий сладостный —в любви потомства жить! ОПУСТЕВШАЯ ДЕРЕВНЯ О родина моя, Обурн благословенный! Страна, где селянин, трудами утомленный, Свей тягостный удел обильем услаждал, Где ранний луч весны приятнее блистал, Где лето медлило разлукою с полями! Дубравы тихие с тенистыми главами! О сени счастия, друзья весны моей,— Ужель не возвращу блаженства оных дней, Волшебных, райских дней, когда, судьбой забвенный, 10 Я миром почитал сей край уединенный! О сладостный Обурн! как здесь я счастлив был! Какие прелести во всем я находил! Как все казалось мне всегда во цвете новом! Рыбачья хижина с соломенным покровом, Крылатых мельниц ряд, в кустарнике ручей; Густой, согбенный дуб с дерновою скамьей, Любимый старцами, любовникам знакомый; И церковь на холме, и скромны сельски домы — Все мой пленяло взор, все дух питало мой! 20 Когда ж, в досужный час, шумящею толпой Все жители села под древний вяз стекались, Какие тьмы утех очам моим являлись! Веселый хоровод, звучащая свирель, Сраженья, спорный бег, стрельба в далеку цель, Проворства чудеса и силы испытанье, Всеобщий крик и плеск победы в воздаянье, Отважные скачки, искусство плясунов, Свобода, резвость, смех, хор песней, гул рогов, Красавиц робкий вид и тайное волненье, з° Старушек бдительных угрюмость, подозренье, И шутки юношей над бедным пастухом, Который, весь в пыли, с уродливым лицом, Стоя в кругу, смешил своею простотою, И живость стариков за чашей круговою — Вот прежние твои утехи, мирный край! Но где они? Где вы, луга, цветущий рай? Где игры поселян, весельем оживленных? Где пышность и краса полей одушевленных? Где счастье? Где любовь? Исчезло все —их нет! 4° О, родина моя, о сладость прежних лет! О, нивы, о поля, добычи запустенья! О, виды скорбные развалин, разрушенья! В пустыню обращен природы пышный сад! На тучных пажитях не вижу резвых стад! Унылость на холмах! В окрестности молчанье! Потока быстрый бег, прозрачность и сверканье Исчезли в густоте болотных диких трав! Ни тропки, ни следа под сенями дубрав! Все тихо! все мертво! замолкли песней клики! 5° Лишь цапли в пустыре пронзительные крики, Лишь чибиса в глуши печальный, редкий стон, Лишь изредка вдали звонков овечьих звон Повременно сие молчанье нарушают! Но где твои сыны, о край утех, блуждают? Увы! отчуждены от родины своей! Далеко странствуют! Их путь среди степей! Их бедственный удел — скитаться без покрова!.. Погибель той стране конечная готова, Где злато множится и вянет цвет людей! 60 Презренно счастие вельможей и князей! Их миг один творит и миг уничтожает! Но счастье поселян с веками возрастает; Разрушившись, оно разрушится навек!.. Где дни, о Альбион, где сельский человек, Под сенью твоего могущества почтенный, Владелец нив своих, в трудах не угнетенный, Природы гордый сын, взлелеян простотой, Богатый здравием и чистою душой, Убожества не знал, не льстился благ стяжаньем 7° И был стократ блажен сокровищей незнаньем? Дни счастия! Их нет! Корыстною рукой Оратай отчужден от хижины родной! Где прежде нив моря, блистая, волновались, Где рощи и холмы стадами оглашались, Там ныне хищников владычество одно! Там все под грудами богатств погребено! Там муками сует безумие страдает! Там роскошь посреди сокровищ издыхает! А вы, часы отрад, невинность, тихий сон! 80 Желанья скромные! надежды без препон! Златое здравие, трудов благословенье! Беспечность! мир души! в заботах наслажденье! — Где вы, прелестные? Где ваш цветущий след? В какой далекий край направлен ваш полет? Ах! с вами сельских благ и доблестей не стало!.. О родина моя, где счастье процветало! Прошли, навек прошли твои златые дни! Смотрю —лишь пустыри заглохшие одни, Лишь дичь безмолвную, лишь тундры обретаю, 9° Лишь ветру в осоке свистящему внимаю, Скитаюсь по полям —все пусто, все молчит! К минувшим ли часам душа моя летит? Ищу ли хижины рыбачьей над рекою Иль дуба на холме с дерновою скамьею — Напрасно! Скрылось все! Пустыня предо мной! И вспоминание сменяется тоской!.. Я в свете странник был, пешец уединенный! — Влача участок бед, Творцом мне уделенный, Я сладкою себя надеждой обольщал 100 Там кончить мирно век, где жизни дар приял! В стране моих отцов, под сенью древ знакомых, Исторгшись из толпы заботами гнетомых, Свой тусклый пламенник от траты сохранить И дни отшествия покоем озлатить! О гордость!.. Я мечтал, в сих хижинах забвенных, Слыть чудом посреди оратаев смиренных; За чарой, у огня, в кругу их толковать О том, что в долгий век мог слышать и видать! Так заяц, по полям станицей псов гонимый, 110 Измученный бежит опять в лесок родимый! Так мнил я, переждав изгнанничества срок, Прийти, с остатком дней, в свой отчий уголок! О, дни преклонные в тени уединенья! Блажен, кто юных лет заботы и волненья Венчает в старости беспечной тишиной!.. ДРУЖБА Скатившись с горной высоты, Лежал на прахе дуб, перунами разбитый; А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый, О Дружба, это ты! МОЯ ТАЙНА Вам чудно, отчего во всю я жизнь мою Так весел? — Вот секрет: вчера дарю забвенью, Покою —ныне отдаю, А завтра — Провиденью! БРУТОВА СМЕРТЬ Бомбастофил, творец трагических уродов, Из смерти Брутовой трагедию создал. „Не правда ли, мой друг,—Тиманту он сказал,— Что этот Брут дойдет и до чужих народов?"— „Избави Бог! Твой Брут — примерный патриот — В отечестве умрет!" МИЛОСЕРДИЕ „Перун мои изостри,—сказал Юпитер Мщенью,— Устал я миловать! погибель преступленью!" Но Милосердие, услышав приговор, Украдкой острие перуна притупляет. С тех пор Он только лишь страшит, но редко поражает. (АНТИПАТИЯ) Однажды пьяница смертельно занемог; Жена к нему на грудь упала со слезами. „Мой друг! —сказал больной дрожащими устами,— Не плачь! Я никогда воды терпеть не мог". ПОСЛАНИЕ ЭЛОИЗЫ К АБЕЛЯРУ В сих мрачных келиях обители святой, Где вечно царствует задумчивый покой, Где, умиленная, над хладными гробами, Душа беседует, забывшись, с небесами, Где вера в тишине святые слезы льет И меланхолия печальная живет, Что сердце мирныя весталки возмутило? Что в нем потухший огнь опять воспламенило? Какой волшебный глас, какой прелестный вид 10 Увядшую в тоске опять животворит? Увы! еще люблю!., исчезни, заблужденье! Сей трепет внутренний, сие души волненье При виде милых строк знакомыя руки, Сие смешение восторга и тоски — Не суть ли признаки любви непобежденной? Супруг мой, Абеляр! О имя незабвенно! Дерзну ль священный храм тобою огласить? Дерзну ли с Творческим тебя совокупить, Простертая в пыли, молясь пред алтарями? 20 О страшные черты! да смою их слезами! Преступница! к кому, что смеешь ты писать? Кого в обителях святыни призывать? Небесный твой супруг во гневе пред тобою! Творец, Творец! смягчись! вотще борюсь с собою! Где власть против любви? Чем сердце укротить? Каким могуществом сей пламень потушить? О стены мрачные! о скорбных заточенье! Пустыней страшный вид! лесов уединенье! О дикие скалы, изрытые мольбой! 3° О храм, где близ мощей, с лампадой гробовой, И юность и краса угаснуть осужденны! О лики хладные, слезами орошенны! Могу ль, подобно вам, в душе окаменеть? Могу ль, огнем любви сгорая, охладеть? в9 Ах, нет! не божество душой моей владеет! Она тобой, тобой, супруг мой, пламенеет! К тебе, мой Абеляр, с молитвами летит! Тебя в жару, в тоске зовет, боготворит!.. Ах! тщетно рвать себя! вотще томить слезами! 4° Когда руки твоей столь милыми чертами Мой взор был поражен... вся сладость прежних дней, Все незабвенные часы любви твоей Воскресли предо мной! О чувств очарованье! О невозвратного блаженства вспоминанье! О дни волшебные, которых больше нет! Вотще, мой Абеляр, твой глас меня зовет — Простись — навек, навек! —с погибшей Злоизой! Во мгле монастыря, под иноческой ризой, В кипенье пылких лет, с толь пламенной душой, 5° Томиться, увядать, угаснуть — жребий мой! Здесь вера грозная все чувства умерщвляет! Здесь славы и любви светильник не пылает! Но нет! пиши ко мне! пиши! соединим Мучение мое с мучением твоим! О мысль отрадная! о сладкое мечтанье! С тобою духом жить! с тобой делить страданье! Делить? почто ж делить? — Пусть буду я одна, Мой друг, мой Абеляр, страдать осуждена! Пиши ко мне! Писать небес изобретенье! 6о Любовница в тоске, любовник в заточенье, Быть может, некогда нашли блаженство в нем! Как сладко, разлучась, беседовать с пером! Черты волшебные, черты одушевленны! Черты, святым огнем любви воспламененны! Им страстная душа вверяет жребий свой! В них дева робкая с сердечной простотой Все тайны пылких чувств, весь жар свой изливает! В них все протекшее для сердца оживает! 7° Почто ж протекших дней ничто не возвратит? Когда любовь твоя, принявши дружбы вид, В небесной красоте очам моим явилась, С какой невинностью душа моя пленилась! Ты мне представился несмертным существом! Каким твой взор сиял пленительным лучом! Сколь был красноречив, любовью озаренной! Земля казалась мне со мною обновленной! Я в сладкой неге чувств, с открытою душой, Без страха, все забыв, стояла пред тобой; Ты с силой божества, с небесным убежденьем, Любовь изображал всех благ соединеньем! Твой глас доверенность во грудь мою вливал! Ах! как легко меня сей глас очаровал! В объятиях твоих, в сладчайшем исступленье, В непостигаемом блаженства упоенье, Могла ль я небесам не предпочесть тебя! Могла ли не забыть людей, Творца, себя! (ОТРЫВОК ПЕРЕВОДА ЭЛЕГИИ) В разлуке я искал смягченья тяжких бед; Бежал от милых стран, тобою озаренных, Бродил во мгле пустынь, ужасных и забвенных. Повсюду тишина! Нигде покоя нет! По ребрам диких скал, извитою тропою Всхожу на сей утес со мшистою главою,— Каким видением внезапно поражен! Какая дивная безмерности картина! Сей древний океан в брегах не заключен! Вдали слиялась с ним лазурная пучина! То свежий ветерок здесь веет надо мной — То вихрей и громов внимаю треск и вой! Горе, на грудах льдов, чертог зимы блистает — А долу ярый зной поля опустошает! Пылающий вулкан пожрал сии страны! Я зрел его следы на камнях опаленных! Умолкли хоры птиц! Поля обнажены! Нет сеней на древах, на пепел наклоненных! В ужасный, мнится, гроб весь мир преображен! 20 Все пусто! все мертво! —Умри же, страстный стон! Умрите, сладки вспомннанья, Влекущие мой дух в протекши времена! Умрите, буйные желанья,— Или меняйтесь, как она! Вотще во тьме лесов скрываюсь! И здесь могучей красотой Она блистает предо мной! И здесь слезами обливаюсь, Стремясь душою к ней одной! з° О небо, ниспошли страданьям утоленье! Погибни, страстный жар! Смирись, души волненье! Умри, умри, любовь, воскресшая опять! О вспоминание жестокой перемены! Ах! если б мы могли неверных забывать В минуту их измены! Природа, пред тобой восторженный смиряюсь! Коль страшен мрак лесов! коль дик пустыней вид! Как все, могущая, тебя благовестит! О грозные красы! Дивлюсь и содрогаюсь! ПЕСНЯ Когда я был любим, в восторгах, в наслажденье, Как сон пленительный, вся жизнь моя текла. Но я тобой забыт,—где счастья привиденье? Ах! счастием моим любовь твоя была! Когда я был любим, тобою вдохновенный, Я пел, моя душа хвалой твоей жила. Но я тобой забыт, погиб мой дар мгновенный: Ах! гением моим любовь твоя была! Когда я был любим, дары благодеянья В обитель нищеты рука моя несла. Но я тобой забыт, нет в сердце состраданья! Ах! благостью моей любовь твоя была! ОТРЫВОК (Подражание) О счастье дней моих! Куда, куда стремишься? Златая, быстрая, фантазия, постой! Неумолимая! ужель не возвратишься? Ужель навек?.. Летит, все манит за собой! Сокрылись сердца привиденья! Сокрылись сладкие души моей мечты! Надежды смелые, в надеждах наслажденья! Увы! прелестный мир, разрушился и ты! Где луч, которым озарялся 10 Путь юноши среди весенних пылких дней, Где идеал святой, которым я пленялся? О вы, творения фантазии моей! Вас нет, вас нет! Существенностью злою Что некогда цвело столь пышно предо мною, Что я божественным, бессмертным почитал, Навек разрушено! — Стремление к блаженству, О Вера сладкая земному совершенству, О Жизнь, которою весь мир я наполнял, Где вы? Погибло все! погиб творящий гений! 20 Погибли призраки волшебных заблуждений! Как некогда Пигмалион, С надеждой и тоской объемля хладный камень, Мечтая слышать в нем любви унылый стон, Стремился перелить весь жар, весь страстный пламень, Всю жизнь своей души в создание резца, Так я, воспитанник свободы, С любовью, с радостным волнением певца, Дышал в объятиях природы И мнил бездушную согреть, одушевить! з° Она подвиглась, воспылала! Безмолвная могла со мною говорить И пламенным моим лобзаньям отвечала! САФИНА ОДА Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает, Кто прелестью твоих речей обворожен, Кого твой ищет взор, улыбка восхищает,— С богами он сравнен! Когда ты предо мной, в душе моей волненье, В крови палящий огнь! в очах померкнул свет! В трепещущей груди и скорбь и наслажденье! Ни слов, ни чувства нет! Лежу у милых ног, горю огнем желанья! Блаженством страстныя тоски утомлена! В слезах, вся трепещу без силы, без дыханья! И жизни лишена! ИДИЛЛИЯ Когда она была пастушкою простой, Цвела невинностью, невинностью блистала, Когда слыла в селе девичьей красотой И кудри светлые цветами убирала — Тогда ей нравились и пенистый ручей, И луг, и сень лесов, и мир моей долины, Где я пленял ее свирелию моей, Где я так счастлив был присутствием Алины. Теперь... теперь прости, души моей покой! Алина гордая — столицы украшенье; Увы! окружена ласкателей толпой, За лесть их отдала любви боготворенье, За пышный злата блеск — душистые цветы; Свирели тихий звук Алину не прельщает; Алина предпочла блаженству суеты; Собою занята, меня в лицо не знает. ПРОЩАНИЕ СТАРИКА Прости, мятежное души моей волненье, Прости, палящий огнь цветущих жизни лет, Прости, безумное за славою стремленье! Для вас в моей душе ни слез, ни вздоха нет! Мечты разрушены! исчезло привиденье! Но ты, восторг души, всех буйных чувств покой, О сладость тихая, о сердца восхищенье! Тебя, любовь, тебя теряю со слезой! ВЕЧЕР Элегия Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна! С каким сверканием катишься ты в реку! Приди, о Муза благодатна, В венке из юных роз, с цевницею златой; Склонись задумчиво на пенистые воды И, звуки оживив, туманный вечер пой На лоне дремлющей природы. Как солнцу за горой пленителен закат,— Когда поля в тени, а рощи отдаленны И в зеркале воды колеблющийся град Багряным блеском озаренны; Когда с холмов златых стада бегут к реке И рева гул гремит звучнее над водами; И, сети склав, рыбак на легком челноке Плывет у брега меж кустами; Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам, И веслами струи согласно рассекают; И, плуги обратив, по глыбистым браздам С полей оратаи съезжают... Уж вечер... облаков померкнули края, Последний луч зари на башнях умирает; Последняя в реке блестящая струя С потухшим небом угасает. Все тихо: рощи спят; в окрестности покой; Простершись на траве под ивой наклоненной, Внимаю, как журчит, сливался с рекой, Поток, кустами осененной. Как слит с прохладою растений фимиам! з° Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам И гибкой ивы трепетанье! Чуть слышно над ручьем колышется тростник; Глас петела вдали уснувши будит селы; В траве коростеля я слышу дикий крик, В лесу стенанье Филомелы... Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч Восточных облаков хребты воспламенились; Осыпан искрами во тьме журчащий ключ; 4° В реке дубравы отразились. Луны ущербный лик встает из-за холмов... О тихое небес задумчивых светило, Как зыблется твой блеск на сумраке лесов! Как бледно брег ты озлатило! Сижу задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем... О дней моих весна, как быстро скрылась ты С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? 5° Ужели никогда не зреть соединенья? Ужель иссякнули всех радостей струи? О вы, погибши наслажденья! О братья! о друзья! где наш священный круг? Где песни пламенны и музам и свободе? Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг? Где клятвы, данные природе, Хранить с огнем души нетленность братских уз? И где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, Лишенный спутников, влача сомнений груз, 60 Разочарованный душою, Тащиться осужден до бездны гробовой?.. Один — минутный цвет —почил, и непробудно, И гроб безвременный любовь кропит слезой. Другой... о небо правосудно!.. А мы... ужель дерзнем друг другу чужды быть? Ужель красавиц взор, иль почестей меканье, Иль суетная честь приятным в свете слыть Загладят в сердце вспомпнанье О радостях души, о счастье юных дней, 7° И дружбе, и любви, и музам посвященных? Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей, Но в сердце любит незабвенных... Мне рок судил: брести неведомой стезей, Быть другом мирных сел, любить красы природы, Дышать под сумраком дубравной тишиной И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать. О песни, чистый плод невинности сердечной! Блажен, кому дано цевницей оживлять 80 Часы сей жизни скоротечной! Кто, в тихий утра час, когда туманный дым Ложится по полям и холмы облачает, И солнце, восходя, по рощам голубым Спокойно блеск свой разливает, Спешит, восторженный, оставя сельский кров, В дубраве упредить пернатых пробужденье, И, лиру соглася с свирелью пастухов, Поет светила возрожденье! Так, петь есть мой удел... но долго ль?.. Как узнать?. 9° Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой Придет сюда Альпин в час вечера мечтать Над тихой юноши могилой! К ЭДВИНУ О юноша! лети, под зоной отдаленной, Иных друзей, надежд и радостей искать! Ищи побед, толпой прелестной окруженной; Оставь, оставь меня в печалях увядать! Ах! жить, делясь с тобой и сердцем и судьбою, Сей жребий сладостный, сей дар не для меня!.. Но если не совсем отринута тобою, Эдвин, не позабудь, не позабудь меня! Когда ж —быть может! —вид любовницы в страданье Нарушит тишину, мой друг, души твоей; Тогда протекшего загладь воспоминанье, Тогда спокой себя, тогда забудь о ней! Но может быть и то,—что, в ужасах мученья, Как блага будешь ждать решительного дня, Ждать будешь, но вотще, друзей и услажденья, Тогда —не позабудь, не позабудь меня! ОТРЫВОК ИЗ ДЕАИЛЕВА ДИФИРАМБА НА БЕССМЕРТИЕ ДУШИ На лоне вечности безмолвной, В непомрачаемых лучах, Бессмертие, порока страх И щит невинности бескровной, От Крона, мощного рушителя миров, Добра подвижников спасает, И преступленье исторгает Из страшной пристани гробов! Так, молний Вечного надменный похититель, О ты, кичащийся над скорбной правотой, Земли ничтожный утеснитель! Страшись: бессмертье жребий твой. А ты, от сладостной отчизны отлученный, О жертва мирная, минутный гость земной, Ты, странник, тайною рукою огражденный, Страдалец! ободрись: бессмертье жребий твой! ПЕСНЬ БАРДА НАД ГРОБОМ СЛАВЯН-ПОБЕДИТЕЛЕЙ „Ударь во звонкий щит! стекитесь, ополченны! Умолкла брань —враги утихли расточенны! Лишь пар над пеплом сел густой; Лишь волк, сокрытый нощи мглой, Очами блещущий, бежит на лов обильный; Зажжем костер дубов; изройте ров могильный; Сложите на щиты поверженных во прах: Да холм вещает здесь векам о бранных днях, Да камень здесь хранит могущих след священной!" 10 Гремит... раздался гул в дубраве пробужденной! Стеклись; вождей и ратных сонм; Глухой полнощи тьма кругом; Пред ними вещий Бард, венчанный сединою, И падших страшный ряд, простертых на щитах. Объяты думою, с поникнутой главою; На грозных лицах кровь и прах; На копья оперлись; средь них костёр пылает, И с свистом горный ветр их кудри воздымает. И се! воздвигся холм, и камень водружен; 20 И дуб, краса полей, воспитанный веками, 8о Склонил главу на дерн, потоком орошен; И се! могущими перстами Певец ударил по струнам — Одушевленны забряцали! Воспел — дубравы застенали, И гул помчался по горам: „О сладких песней мать, певица битв священна, О бардов лира вдохновенна! Проснись —да оживет хвала в твоих струнах! з° Да тени бранные низринутых во прах, Скитаясь при луне по тучам златорунным, Сойдут на мрачный дол, где мир над пеплом их, Обвороженные бряцаньем тихоструйным. Как пали сильные? Как сильных гром утих? Где вы, сыны побед? Где славных воев сила? Ответствуй, мрачная бестрепетных могила!.. Как орлий со скалы пустившийся птенец, Впервые восшумев отважными крылами, Близ солнца зря трудов и поприща конец, 4° Парит, превыспренний, и вдруг, небес громами Сожженный посреди стремленья к высотам, В гремящих тучах исчезает... Так пал с победой Росс! паденье — страх врагам. О битвы грозный вид! смотри! перун сверкает! Се мчатся! грудь на грудь! дружин сомкнутых сонм! Средь дымных вихрей бой и гром; По шлемам звук мечей; коней пронзенных ржанье И труб стозвучный треск. От топота копыт, От прения бойцов, от кликов и стенанья 5° Смятенный воет бор и дол, гремя, дрожит. О страшный вид попранных боем! Тот зыблется в крови, с глухим кончаясь воем! Тот, вихрем мчась, погиб бесстрашных впереди; Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможенной Оторван ну хоругвь скрывает на груди; Тот страшно восстенал, на копья восхищенной, И, сверженный во прах, дымясь, оцепенел... О мужество славян! о витязей предел! Хвала на жертву принесенным 60 За родших, братий и супруг; Хвала отечества хранителям священным! Хвала, хвала тебе, о падший славы друг! Пускай безвестный погибает, Сей житель праха —червь душой; Пусть в дольном мраке жизнь годами исчисляет... Бессмертья сын, твой рок громовой течь стезей; Пари, блистай, превознесенный; Погибнешь в высоте —весь мир твой мавзолей; Бесславный ждет, томясь, кончины вялых дней, 7° До времени во мгле могилы погребенный; Равны концом и час и век; Разлука с жизнью миг, заутра или ныне; Перуном ли угас, незримый ли протек; Царем или рабом судьбине. Блажен почивший на громах В виду отчизны благодарной, И в гробе супротивным страх, И в гробе озарен денницей лучезарной; Блажен погибший в цвете лет... 80 О юноша, о ты, бессмертью приобщенный! Коль быстро совершен твой выспренний полет; Вот он, низринутый на щит окровавленный, Поник геройскою главой; Над ним кончины час; уж взор недвижный тмится. Но к кровным, но к друзьям, но к родине святой Еще с лучом любви, еще с тоской стремится; Не сетуй, славы сын; оставь сей жизни брег; Ты смерть предупредил, на одр честей возлег; Ты спутник в гроб неустрашимых. 9° Увы! завидна ль часть веригой лет томимых? Герой, одряхший под венком, Приникший к костылю израненным челом, Могущих пережив, оставленный друзьями, Отвсюду окружен возлюбленных гробами, Усталый ждет конца —и смерть ему покой: Блажен, кто славный путь со славой довершает; Когда венки и честь берет во прах с собой И, в лаврах поседев, на лаврах угасает! Здесь, братья, вечно мирны вы! юо Почийте сладко, незабвенны! О вы —ловца пожрав, в сетях погибши львы! О спутники побед, коварством низложенны! Бесстрашных персть — потомству дар. О вас сей будет холм беседовать с веками: Он сильным возвестит, как пали вы с громами; Он в чадах ваших чад родит ко славе жар. Здесь бард грядущих лет, объят глубокой думой, В тот час, как всюду мрак полунощи угрюмой, Когда безмолвен дол, и месяц из-за туч 110 Повременно свой лик задумчивый являет, И серна, прискакав на шумный в камнях ключ, Недвижно, робкая, журчанью струй внимает,— К протекшим воспарит векам, Пробудит звоном струн насупленну дубраву И, мыслию стремясь великих по следам, Из персти воззовет давно почивших славу. Здесь, в сумраке воссев, Пришед из края дальна, Краса славянских дев, 120 Задумчива, печальна, Тоску прольет в слезах И, грудью воспаленной Припав на хладный прах, Могилы мир священной Рыданьем возмутит. Увы! здесь в сонме падших Герой прелестный спит; Здесь радостей увядших Ее последний след. Аз° Воскреснут вспоминанья О благах прежних лет, О днях очарованья, О днях любви святой; Воскреснет час разлуки, Когда, летящий в бой, Приемля громы в руки, Друг сердца, сильным страх, Красою образ Днда, С унынием в очах, С блистаньем Световида, Сказал: прости навек! Шелом надвинул бранной, Вздохнул, как вихрь потек, И с сонмом ратных сил исчез в дали туманной. Сюда придет отчизны сын, Героев племя, славянин, Делами предков распаленный; Обымет падших гроб и вонмет глас священный, К нему из глубины рекущий: будь велик! Предстанут пред него протекших ратей бои И в молнийных браздах вождей победы лик! Почийте! мирный сон, о братья, о герои!.." Умолк... и струн исчез в пустынном небе звон, И отзыв по горам, и дебри усыпились; Сонм бранных скорбью осенен: Их взоры на курган недвижные вперились; Безгласны, в грозной тишине; На лицах мщенья жар —их груди гнев спирает, И ярости немой в зеницах огнь пылает. Молчат — окрест покой,—над ними в вышине, Из туч, влекущихся грядою, Бросая тихий блеск на дебрь, и дол, и лес, Луна невидимой стезею Среди полунощных небес Свершает, мирная, свой ток уединенный. Но се! таинственным видением во мгле Певец воспрянул пораженный; Седины дыбом на челе; Смятение в очах и в членах трепетанье; Как вихорь на курган он с лирой возлетел... Волшебной раздалось бряцанье... И снова мощный глас пророка загремел: „Не вы ль, низверженных полунощные лики, Не вы ли, призраки могущих, предо мной? Они! средь бурных туч! сплелись рука с рукой! О страшный сонм! о страшны клики! Куда их строгий взор столь грозно устремлен? Над кем воздушный меч вождя их вознесен? Над кем гремят цепями? 180 Внимай! внимай! горе песнь гибели поют. Отмщенья! крови! — вопиют, Сверкая из-за туч ужасными очами. Отмщенья, витязи, отмщенья! гром во длань! Воздвигнись, дух славян! воздвигнись, месть и брань! Се ярый исполни, победами надменный! Постигну! поражу! рассыплю их полки! Им рабство —дар моей руки! — Гремит, на гибель ополченный! Друзья! се час побед! славяне, возгремим! х9° Прострите взор окрест: лишь дебри запустелы. Где пышный вид полей? где радостные селы? И где тевтонов мощь, низринувшая Рим? Там матерь гладная иссякшими сосцами, Простертая на прах, в младенца кровь лиет; Там к пеплу хижины приникший сединами, Недугом изнурен, кончины старец ждет; Там чада нищеты — убийство и хищенье; Там рабства первенец, неистовый разврат. О ясный мир семей! о нравов оскверненье! 200 О доблесть прежних лет! Лишь цепи там звучат; Лишь хищников бичи подъяты над рабами; Сокрылись Германа последние сыны; Сокрылись сил вожди, парившие орлами; В пустынях, очеса к земле преклонены, Над прахом падшего отечества рыдают. О братья, о сыны возвышенных славян, Воспрянем! вам перун для мщенья свыше дан. Отмщенья! —под ярмом народы восклицают,— Да в прах, да в прах падут погибели творцы!.. 210 Воззрите вспять... там сонм священный, Там счастья наших дней залоги драгоценны, Там матери в слезах, там чада и отцы, Там лавроносная отчизна в ожиданье. О витязи! за вами вслед Славянских дев любовь, возлюбленных желанье: Да боги их души с трофеями побед По бранях притекут, отмстив, непосрамленны. За вами их мольбы летят воспламененны. 220 Вонмнте и супруг, и чад, и юных дев, Вонмнте, воины, моленье; Воззрите на отцов коленопреклоненье; Во славе, посреди могущих поседев, Подъемлют к небесам трепещущие длани И молят: царь судеб, за них, за них во брани! О, сколь возвышенны спасающие нас! (В восторге сердца восклицают Возлюбленны, узрев на бой текущих вас). Какие молнии во взоре их блистают! 23° Коль грозен ополченных сонм! О, сколь пленительны, неся во дланях гром! Они ль не полетят на крыльях мести к бою, Они ль, оставивши все блага за собою? О незабвенные, о слава наших дней, Грядите — благодать самих небес над вами; Враги да будут снедь мечей; Да вскоре бранными венками Священные главы отмстивших обовьем, О час блаженнейший свиданья! 24° Летят —в крови, в пыли, теснятся в отчий дом! Благословенья, лобызанья! Восторг души, лишенной слов! Супруги, в божий храм; встречайте женихов В одежде брачной, обрученны; Да льется слез бальзам на раны их священны; Отрем с ланит геройских прах; Да видом не страшат, ни грозными бронями Отцы, на колыбель склоненны над сынами. А вы, недвижные пред нами на щитах, 25° Безгласные среди молитв и ликований, О падшие друзья, о прах полубогов, Примите скорбный дар и стонов и лобзаний От жен рыдающих, от родших и сынов. Могущественный глас, мы ль хладны пред тобою? Копье во длань! воздвигни щит! Вперед на огнь и меч громовою стеною! Уж горний наш орел перунами гремит; Уж гордо распростер крыла перед полками. Внимайте... Супостат с погибелью течет; Земля трясется под конями: „Попру стопою!"—вопиет. Ударим! упредим! не Россу посрамленье! Кто смерти предпочесть дерзнет порабощенье? Кто сограждан и стыд и плен? От родины святой беглец отриновен; Страшись он отческия сени; Ему ли осязать родителя колени? Ему ли старца грудь священную лобзать? Он враг своих друзей; он низкий жизни тать. Нет! нет! всей мощью пораженье Низринем, Россы, на врагов! Не нам, не нам стенать под бременем оков! Не нам предать и жен и чад на развращенье! Отчизне ль нашей быть добычей их когтей? Иль диво нам карать надменных? О Росс, о ужас дерзновенных! Пусть смеют испытать, где мощь руки твоей, Уснули ль полчища орлины, Которых гром возжег Эвксинские пучины И скандинавского на прах повергнул льва? Явись, сразившая сарматов булава!" Умолк... и сонмы всколебались... Щитами грянули... чрез холм, сквозь дебрь и лес, Воспламененные помчались... И праха черный вихрь вознесся до небес. — СТИХОТВОРЕНИЯ 1806 ГОДА — РАЗГОВОР Как звать тебя, чудак? Кто ты? — Я бог Амур! Обманывай других! Ты шутишь, балагур! Ничуть! Свидетель Бог! Амуром называюсь! Быть так! Но кто тебе дал странный сей убор? Кто дал? Весь Божий свет! Обычай, город, двор! Какой бесстыдный взгляд! нахальность! Удивляюсь! Простак! невинности уж нынче негде взять! Куда ты дел свой лук, колчан, светильник, стрелы? На что они! без них могу торжествовать! Упорных больше нет! Мужчины стали смелы! Какой переворот!.. А где же твой покров, Омытый иногда прелестных глаз слезами? Хватился!.. Потерял.—О жалкий из богов! Но что? Ты весь в шерсти! с козлиными ногами, С гремушкой! маскою! в дурацком шушуне! Зачем такой наряд? Пожалуй, объяснися! По милости его весь мир подвластен мне! Ты царь? —Я бог! —Не мой!—Всесветный! —Отвяжися! «МОЙ ДРУГ БЕСЦЕННЫЙ, БУДЬ СПОКОЙНА!..» Мой друг бесценный, будь спокойна! Да будущего мрак —тебя не устрашит! Душа твоя чиста! ты счастия достойна! Тебя Всевышний наградит! • БАСНИ • МАРТЫШКА, ПОКАЗЫВАЮЩАЯ КИТАЙСКИЕ ТЕНИ Творцы и прозой и стихами, Которых громкий слог пугает весь Парнас, Которые понять себя не властны сами, Поймите мой рассказ! Один фигляр в Москве показывал мартышку С волшебным фонарем. На картах ли гадать, Взбираться ль по шнуру на крышку, Или кувыркаться и вприсядку плясать По гибкому канату, 10 Иль спичкой выпрямясь, под шляпою с пером, На задни лапки став, ружьем, Как должно прусскому солдату, Метать по слову артикул: Потап всему горазд. Не зверь, а утешенье. Однажды в воскресенье Хозяин, подкурив, на улице заснул. Потапке торжество. „Уж то-то погуляю! И я штукарь! И я народ как тешить знаю!" Бежит, зовет гостей: 20 Индюшек, поросят, собак, котят, гусей! Сошлись. „Сюда! Сюда! скорей скамьи, подушки В закуту господам! Добро пожаловать; у входа ни полушки, Из чести игрище!" Уж гости по местам, Приносится фонарь, все окна затворились, И свечи потушились. Потап, в суконном колпаке, С указкою в руке, С жеманной харею, явился пред собором: з° Пренизкий всем поклон; Потом с кадушки речь, как Цицерон: Заставил всех зевать и хлопать целым хором! Довольный похвалой, С картинкою стекло тотчас в фонарь вставляет! „Смотрите: вот луна, вот солнце!—возглашает.— Вот с Евою Адам, скоты, ковчег и Ной! Вот славный царь-горох с морковкою-царицей! Вот журка-долгонос обедает с лисицей! Вот небо, вот земля... Что? видно ли?" Глядят, 4° Моргают, морщатся, кряхтят! Напрасно! Нет следа великолепной сцены! „По чести,— кот шепнул, кудрявых много слов! Но, Бог с ним, где он взял царей, цариц, скотов! Зги божьей не видать! одни в потемках стены!" „Темно, соседушка, скажу и я,— Примолвила свинья.— Мне видится! вот!., вот!... я, правда, близорука! Но что-то хорошо! Ой старость! то-то скука! Уж было бы о чем с детьми поговорить!" 5° Индейка крякала, хлоп-хлоп сквозь сон глазами. А наш Потап? Кричит, гремит, стучит ногами! Одно лишь позабыл: фонарь свой осветить! СОКОЛ И ГОЛУБКА Голубку сокол драл в когтях. „Попалась! ну, теперь оставь свои затеи! Плутовка! знаю вас, ругательницы, змеи! Ваш род соколью вечный враг! Есть боги-мстители!"— „Ах, я б того желала!"— Голубка, чуть дыша, измятая стенала. „Как! как! отступница! не веровать богам! Не верить силе Провиденья! Хотел тебя пустить; не стоишь; вижу сам. Умри! безбожным нет прощенья!" МАРТЫШКИ И ЛЕВ Мартышки тешились лаптой; Вот как: одна из них, сидя на пне, держала В коленях голову другой; Та, лапки за спину, зажмурясь узнавала, Кто бил.—Хлоп-хлоп! „Потап, проворней! Кто?"— Мирошка! „Соврал!"— И все, как бесы, врозь! Прыжки; кувырканье вперед, и взад, и вкось; Крик, хохот, писк! Одна мяукает, как кошка, Другая, ноги вверх, повисла на суку; 10 А третья ну скакать сорокой по песку! Такого поискать веселья! Вдруг из лесу на шум выходит лев, Ученый, смирный принц, брат внучатный царев: Ботанизировал по роще от безделья. Мартышкам мат; Ни пикнут, струсили, дрожат! „Здесь праздник! — лев сказал.—Что ж тихо? Забавляйтесь! Играйте, детушки, не опасайтесь! Я добр! Хотите ли, и сам в игру войду!"— 20 „Ах! милостивый князь, какое снисхожденье! Как вашей светлости быть с нами наряду! С мартышками играть! ваш сан! наш долг! почтенье!.."— „Пустое! что за долг! я так хочу! смелей! Не все ли мы равны! Вы б сами то ж сказали, Когда бы так, как я, философов читали! Я, детушки, не чван! Вы знатности моей Не трусьте! Ну, начнем!" Мартышки верть глазами И, веря (как и все) приветника словам, Опять играть; гвоздят друг друга по рукам. з° Брат царский хлоп! и вдруг под царскими когтями Из лапки брызжет кровь ключом! Мартышка — ой! — и прочь, тряся хвостом, Кто бил, не думав, отгадала, Однако промолчала. Хохочет князь; другие, рот скривя, Туда ж за барином смеются, Хотя от смеха слезы льются; И задом, задом в лес! Бегут и про себя Бормочут: не играй с большими господами! 4° Добрейшие из них —с когтями! ССОРА ПЛЕШИВЫХ Два кума лысые дорогой шли И видят, что-то на траве блистает. Ну! — думают — мы клад нашли! „Моя находка!"—Вздор! —Уж кума кум толкает И в спину и в бока! Увы! последнего седого хохолка На гладких лысинах не стало! За что же дело стало? За что свирепый бой? — За гребень роговой! КОТ И ЗЕРКАЛО Невежды-мудрецы, которых век проходит В искании таких вещей, Каких никто никак в сем мире не находит, Последуйте коту и будьте поумней! На дамском туалете Сидел Федотка-кот И чистил морду... Вдруг, глядь в зеркало: Федот И там. Точь-в-точь! сходней двух харей нет на свете. Шерсть дыбом, прыг к нему и мордой щелк в стекло, Мяукнул, фыркнул!.. „Понимаю! Стекло прозрачное! он там! поймаю!" Бежит... О чудо! — никого. Задумался: куда б так скоро провалиться? Бежит назад! Опять Федотка перед ним! „Постой, я знаю как! уж быть тебе моим!" Наш умница верхом на зеркало садится, Боясь, чтоб, ходя вкруг, кота не упустить Или чтоб там и тут в одну минуту быть! Припал, как вор, вертит глазами; Две лапки здесь, две лапки там; Весь вытянут, мурчит, глядит по сторонам; Нагнулся... Вот опять хвост, лапки, нос с усами. Хвать-хвать! когтями цап-царап! Дал промах, сорвался и бух на столик с рамы; Кота же нет как нет. Тогда, жалея лап (Заметьте, мудрецы упрямы!) И ведать не хотя, чего нельзя понять, Федот наш зеркалу поклон отвесил низкий; А сам отправился с мышами воевать, з° Мурлыча про себя: „Не все к нам вещи близки! Что тягостно уму, того не нужно знать!" ГОЛУБКА И СОРОКА Голубка двор об двор с сорокою жила, Сокровищем, а не соседкой. В гнезде одной любовь цвела; У той, напротив, день без шума редкой, Битье яиц, ворчанье, спор! Лишь только пьяный муж сороку поколотит, Она тотчас лететь к соседушке во двор, Щебечет, крехчет, вопит: „Ох, горьку, мать моя, пришлось мне чашу пить! Уж видно так и век прожить! Дал Бог мне муженька! мучитель, окаянной! Житья нет! бьет меня беспошлинно, безданно! Ревнивец! а как сам — таскаться за совой!" Голубка слушала, качая головой. — И ты,—примолвила,—соседка, не святая! — „То так, не без греха! Случается и мне И лишнее сказать, и спорить, и в вине Признаться не хотеть, неправду утверждая; Но это все пустяк!"— И нет! какой пустяк? Напротив, мой совет: когда не любишь драк, Исправь себя! —„А в чем прикажете исправить? Исправь! Советница! Смешна с своим умом! Взялась других учить, собой не смысля править! Сиди-ка над гнездом!" СУРКИ И КРОТ Свои нам недостатки знать И в недостатках признаваться — Как небо и земля: скорей от бед страдать, Чем бед виною называться! В пример вам расскажу не басенку, а быль. Чудна, но справедлива. Я очевидец сам такого дива, И, право, не хочу пускать в глаза вам пыль. Однажды на лужок, лишь только солнце село, 10 Проказники сурки Сошлись играть в езду, в гулючки, в уголки И в жмурки! — Да, и в жмурки! Это дело Так верно, как я здесь, и вот как: осокой Тому, кому ловить, завязывались глазки, Концы ж повязки Под морду в узелок; а там —бреди слепой! Слепой бредет! другие же беситься, Кувыркаться, скакать кругом; Тот под нос шиш ему, тот в зад его пинком; 20 Тот на ухо свистит, а тот пред ним вертится, Коверкаясь как бес! Бедняжка, лапки вверх, хвать-хвать, не тут-то было! И где поймать таких увертливых повес! Ловить бы до утра! но счастье пособило. Возню услышав под землей, Из норки вылез крот, монах слепой; Туда ж играть с сурками! Растешился, катит и прямо бряк в силки. Сурки з° Сошлись и говорят: „Он слеп, а мы с глазами! Не лучше ли его..."— И, братцы, что за срам! Ворчит надувшись крот: игра игрою! Я пойман! мне ловить, с повязкой, как и вам. „Пожалуй! но с твоей, приятель, слепотою Не будет ли нам грех давить тебя узлом?" — О, это уж обидно! Как будто и играть невместно мне с сурком! Стяни, сударь! еще! еще стяни! мне видно! ИСТИНА И БАСНЯ Однажды Истина нагая, Оставя кладезь свой, на белый вышла свет. Бог с ней! не пригожа, как смерть худая, Лицом угрюмая, с сутулиной от лет. Стук-стук у всех ворот: „Пустите, ради Бога! Я Истина, больна, устала, чуть хожу! Морозно, ветрено, иззябла и дрожу!" — Нет места, матушка! счастливая дорога! — Везде ей был ответ. Что делать? на бок лечь, пусть снегом занесет! Присела на сугроб, стучит зубами. Вдруг Басня, в золоте, облитая парчой, А правду молвить — мишурой, Обнизанная жемчугами, Вся в камнях дорогих, Блистающих, как жар, хотя фальшивых, На санках золотых, На тройке рысаков красивых Катит, и прямо к ней.— „Зачем ты здесь, сестра? Одна! в такой мороз! прогулкам не пора!" — Ты видишь, зябну! люди глухи: Никто мне не дает приюта ни на час. Я всем страшна! мы жалкий люд, старухи: Как будто от чумы, все бегают от нас! — „А ты ведь мне большая, Не хвастаясь сказать! ну, то ли дело я? Весь мир моя семья! И кто ж виной? Зачем таскаешься нагая? Тебе ль не знать, мой друг, что маску любит свет? Изволь-ка выслушать мой сестринский совет: Нам должно быть дружней и жить не так, как прежде, Жить вместе; а тебе в моей ходить одежде. С тобой — и для меня отворит дверь мудрец, Со мною — м тебя не выгонит глупец; А глупым нынче род —и род весьма обильный!" Тут Истина, умильный На Басню обративши взор, К ней в сани прыг... Летят и следу нет! — С тех пор Везде сестрицы неразлучно: 4° И Басня не глупа, и с Истиной не скучно! СМЕРТЬ Однажды Смерть послала в ад указ, Чтоб весь подземный двор, не более как в час, На выбор собрался в сенате, А заседанью быть в аудиенц-палате. Ее величеству был нужен фаворит, Обычнее — министр. Давно уж ей казалось,— Как и история то ясно говорит,— Что адских жителей в приходе уменьшалось. Идут пред страшный трон владычицы своей — Горячка бледная со впалыми щеками, Подагра, чуть тащась на паре костылей, И жадная Война с кровавыми глазами. За ловкость сих бояр поруки мир и ад, И Смерть их приняла с уклонкой уваженья! За ними, опустив смиренно-постный взгляд, Под мышкою таща бичи опустошенья, Является Чума; Грех молвить, чтоб и в ней достоинств не сыскалось: Запас порядочный ума! Собранье всколебалось. „Ну! —шепчут.—Быть министром ей!" Но сценка новая: полсотни лекарей Попарно, в шаг идут и, став пред Смертью рядом, Поклон ей! „Здравствовать царице много лет!" Чтоб лучше видеть, Смерть хватилась за лорнет. Анатомирует хирургов строгим взглядом. В сомненье ад! как вдруг пороков шумный вход Отвлек монархини вниманье. „Как рада! — говорит.—Теперь я без хлопот!" И выбрала Невоздержанье. ЦАПЛЯ Однажды цапля-долгошея На паре длинных ног путем-дорогой шла; Дорога путницу к потоку привела. День красный был; вода, на солнышке светлея, Казалась в тишине прозрачнейшим стеклом; В ней щука-кумушка за карпом-куманьком У берега резвясь гонялась. Что ж цапля? носом их? — Ни крошки: зазевалась, Изволит отдыхать, глазеть по сторонам И аппетита дожидаться: Ее обычай был обедать по часам И диететики Тиссотовой держаться. Приходит аппетит; причудница в поток; Глядит: вдруг видит, линь, виль-виль, со дна поднялся То вверх на солнышко, то книзу на песок! Сластене этот кус несладким показался. Скривила шею, носом щелк: „Мне, цапле, есть линя! мне челядью такою Себя кормить? И впрямь! хорош в них толк! Я и трески клевнуть не удостою!" Но вот и линь уплыл, пожаловал пискарь. „Пискарь? ну, что за стать! такую удить тварь! Поганить только нос! избави Бог от срама!" Ой ты, разборчивая дама! Приструнил голод! Что? Глядишь туда-сюда? И лягушоночек теперь тебе еда! — Друзья мои, друзья! не будем прихотливы! Кто льстился много взять, тот часто все терял; Одною скромностью желаний мы счастливы! з° Никто, никто из нас всего не получал. СОН МОГОЛЬЦА Однажды доброму могольцу снился сон, Уж подлинно чудесной: Вдруг видит, будто он, Какой-то силой неизвестной, В обитель вознесен всевышнего царя И там — подумайте — находит визиря. Потом открылася пред ним и пропасть ада. Кого ж —прошу сказать — узнал он в адской мгле Дервиша... Да, дервиш, служитель Орозмада, 10 В котле, В клокочущей смоле На ужин дьяволам варился. Моголец в страхе пробудился; Скорей бежать за колдуном; Поклоны в пояс; бьет челом: „Отец мой, изъясни чудесное виденье".— „Твой сон есть божий глас,—колдун ему в ответ.- Визирь в раю за то, что в области сует, Средь пышного двора, любил уединенье. 20 Дервишу ж поделом; не будь он суесвят; Не ползай перед тем, кто силен и богат; Не суйся к визирям ходить на поклоненье". Когда б, не бывши колдуном, И я прибавить мог к словам его два слова, Тогда смиренно вас молил бы об одном: Друзья, любите сень родительского крова; Где ж счастье, как не здесь, на лоне тишины, С забвением сует, с беспечностью свободы? О блага чистые, о сладкий дар Природы! з° Где вы, мои поля? Где вы, любовь весны? Страна, где я расцвел в тени уединенья, Где сладость тайная во грудь мою лилась. О рощи, о друзья, когда увижу вас? Когда, покинув свет, опять без принужденья Вкушать мне вашу сень, ваш сумрак и покой? О! кто мне возвратит родимые долины? Когда, когда и Феб и дщери Мнемозины Придут под тихий кров беседовать со мной? При них мои часы весельем окрыленны; Тогда постигну ход таинственных небес И выспренних светил стези неоткровенны. Когда ж не мой удел познанье сих чудес, Пусть буду напоен лесов очарованьем; Пускай пленяюся источников журчаньем, Пусть буду воспевать их блеск и тихий ток! Нить жизни для меня совьется не из злата; Мой низок будет кров, постеля не богата; Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок? И меньше ль он души невинной услажденье? Ему преобращу мою пустыню в храм; Придет ли час отбыть к неведомым брегам — Мой век был тихий день, а смерть успокоенье. СТАРЫЙ КОТ И МОЛОДОЙ МЫШОНОК Один неопытный мышонок У старого кота под лапою пищал И так его, в слезах, на жалость преклонял: „Помилуй, дедушка! Ведь я еще ребенок! Как можно крошечке такой, как я, Твоим домашним быть в отягощенье? Твоя хозяюшка и вся ее семья Придут ли от меня, малютки, в разоренье? И в чем же мой обед? Зерно, а много два! 1 Орех мне —на неделю! К тому ж теперь я худ! Едва-едва Могу дышать! Вчера оставил лишь постелю; Был болен! Потерпи! Пусти меня пожить! Пусть деточки твои меня изволят скушать!"— „Молчи, молокосос! тебе ль меня учить? И мне ли, старику, таких рассказов слушать! Я кот и стар, мой друг! прощения не жди, А лучше, без хлопот, поди К Плутону, милости его отведать! Моим же деточкам всегда есть что обедать!" Сказал, мышонка цап; тот пискнул и пропал. А кот, покушавши, ни в чем как не бывал! Ужель рассказ без поученья? Никак, читатель, есть! Всем юность льстит себя! все мыслит приобресть! А старость никогда не знает сожаленья! КАПЛУН И СОКОЛ Приветы иногда злых умыслов прикраса. Один Московский гражданин, Пришлец из Арзамаса, Матюшка-долгохвост, по промыслу каплун, На кухню должен был явиться И там на очаге с кухмистером судиться. Вся дворня взбегалась: цып! цып! цып! цып! — Шалун Проворно, Смекнувши, что беда, Давай Бог ноги! „Господа, Слуга покорный! По мне, хотя весь день извольте горло драть, Меня вам не прельстить учтивыми словами! Теперь: цып! цып! а там меня щипать, Да в печку! да, сморчками Набивши брюхо мне, на стол меня! а там И поминай как звали!" Тут сокол-крутонос, которого считали По всей окружности примером всем бойцам, 4* 99 Который на жерди, со спесью соколиной, Раздувши зоб, сидел II с смехом на гоньбу глядел, Сказал: „Дурак каплун! с такой, как ты, скотиной Из силы выбился честной народ! Тебя зовут, а ты, урод, И нос отворотил, оглох, ко всем спиною! Смотри пожалуй! я тебе ль чета? но так Не горд! лечу на свист! глухарь, дурак, з° Постой! хозяин ждет! вся дворня за тобою!" Каплун, кряхтя, пыхтя, советнику в ответ: „Князь сокол, я не глух! меня хозяин ждет? Но знать хочу, зачем? а этот твой приятель, Который в фартуке, как вор с ножом, Так чванится своим узорным колпаком, Конечно, каплунов усердный почитатель? Прогневался, что я не падок к их словам! Но если 6 соколам, Как нашей братье каплунам, 4° На кухне заглянуть случилось В горшок, где б в кипятке их княжество варилось, Тогда хозяйский свист и их бы не провел; Тогда б, как скот-каплун, черкнул и князь-сокол!" КОТ и мышь Случилось так, что кот Федотка-сыроед, Сова Трофимовна-сопунья, И мышка-хлебница, и ласточка-прыгунья, Все плуты, сколько-то не помню лет, Не вместе, но в одной дуплистой, дряхлой ели Пристанище имели. Подметил их стрелок и сетку —на дупло. Лишь только ночь от дня свой сумрак отделила (В тот час, как на полях ни темно, ни светло, Когда, не видя, ждешь небесного светила), Наш кот из норки шасть и прямо бряк под сеть. Беда Федотушке! приходит умереть! Колышется, хлопочет, Взмяукался мой кот, А мышка-вор — как тут! ей пир, в ладоши бьет, Хохочет. „Соседушка, нельзя ль помочь мне? —из сетей Сказал умильно узннк ей.— Бог добрым воздаянье! 20 Ты ж, нещечко мое, душа моя, была, Не знаю почему, всегда мне так мила, Как свет моих очей! как дневное сиянье! Я нынче к завтрене спешил (Всех набожных котов обыкновенье), Но, знать, неведеньем пред Богом погрешил, Знать, окаянному за дело искушенье! По воле Вышнего под сеть попал! Но гневный милует: несчастному в спасенье Тебя мне Бог сюда послал! з° Соседка, помоги!"— „Помочь тебе! злодею! Мышатнику! Коту! С ума ли я сошла! Избавь его себе на шею!"— „Ах, мышка! —молвил кот.—Тебе ль хочу я зла? Напротив, я с тобой сейчас в союз вступаю! Сова и ласточка твои враги: Прикажешь, в миг их уберу!"— „Я знаю, Что ты сластена-кот! но слов побереги: Меня не обмануть таким красивым слогом! Глуха я! оставайся с Богом!" 4° Лишь хлебница домой, А ласточка уж там: назад! на ель взбираться! Тут новая беда: столкнулася с совой. Куда деваться? Опять к коту; грызть, грызть тенета! удалось! Благочестивый распутлялся; Вдруг ловчий из лесу с дубиной показался; Союзники скорей давай Бог ноги, врозь! И тем все дело заключилось. Потом опять коту увидеть мышь случилось: 5° „Ах! друг мой, дай тебя обнять! Боишься? Постыдись; твой страх мне оскорбленье! IOI Грешно союзника врагом своим считать! Могу ли позабыть, что ты мое спасенье, Что ты моя вторая мать?"— „А я могу ль не знать, Что ты котище — объедало? Что кошка с мышкою не ладят никогда! Что благодарности в вас духу не бывало! И что по нужде связь не может быть тверда?" ОРЕЛ И ЖУК Орел, пустясь из туч, на кролика напал. Бедняк, без памяти, куда бы приютиться, На норку жука набежал; Не норка, щель: ему ли в ней укрыться? И лапке места нет! Наш кролик так и сяк, Свернувшися в кулак, Прилег, дрожит. Орел за ним стрелою, И хочет драть. Жучок приполз к его ногам: „Царь птиц! и я, и он —ничто перед тобою! Но сжалься, пощади! позор обоим нам, Когда в моей норе невинность растерзаешь! Он мой сосед, мой кум! мы старые друзья! Ты сам, мой царь, права гостеприимства знаешь; Смягчись, или пускай погибну с ним и я!" Орел с улыбкою надменной, Ни слова не сказав, толкнул жучка крылом, Сшиб с места, оглушил. А кума смявши в ком, Как не бывал! —Жучок жестоко оскорбленной, В гнездо к орлу! и в миг яички все побил: Яички, дар любви, надежду, утешенье! Хотя б одно, хотя б одно он пощадил! Царь птиц, узря в гнезде такое разоренье, Наполнил криком лес; Стенает: О, ярость! Кто сей враг? Кому отмстить?.. Не знает! Напрасно сетует: среди пустых небес Отчаянного стон бесплодно исчезает. Что делать! до весны утехи отложить. Гнездо ж повыше свить. з° Пришла весна! в гнезде яички! матка села. Но жук не спит, опять к гнезду,—яичек нет! Увы! едва ль взглянуть на них она успела! Страданье выше мер! грустит! противен свет! И эхо целый год не стихнуло в дубраве! Отчаянный орел К престолу Зевса полетел И мыслит: „Кто дерзнет к седящему во славе С злодейской мыслью подступить! Днесь будет бог богов детей моих хранить! 4° Где место безопасней в мире? Осмельтесь, хищники, подняться к небесам!" И яйца кладет на Зевсовой порфире. Но жук —провор и сам, На хитрости пустился: Он платье Вечного закапал грязью. Бог — Который пятнышка на нем терпеть не мог — Тряхнулся, яйца хлоп! Орел взбесился, На Зевса окрик: „Я сейчас с небес долой! Оставлю и тебя, и гром, и нектар твой! 5° В пустыню спрячусь! Бог с тобою!"— Всевышний струсил; звать жучка; жучок предстал; Что было, где и как, Зевесу рассказал, И вышло, что орел один всему виною. Мирить их: кстати ли! и слышать не хотят! Что ж сделал царь вселенной? Нарушил ход вещей, от века утвержденной: С тех пор, когда орлы на яйцах сидят, Род жучий, вместе с байбаками, Не видя света, скрыт под снежными буграми. АМИНА И ЭНДИМИОН Амина, приуныв, сидела над рекою. Подходит к ней Зндимион. „Амина,—говорит пастушке нежно он,— Ты страждешь тайною тоскою! Иль чувствуешь сию неведомую боль, Души восторг и упоенье, С которою ничто, ничто нейдет в сравненье, Ни самый Божий рай? Любезная, позволь, Невинности твоей неопытной в спасенье, 10 Тебя, которою душа моя живет, Заране охранить от сей приманки лестной. Зовут ее —любовь; подвержен ей весь свет! И ты —с душой твоей прелестной!"— „Без шуток? страх какой! Скажи ж, Зндимион, что чувствует больной?"— „Мученье несравненно! Мученье —рай души, пред коим трон вселенной Теряет весь свой блеск, все прелести свои: Ты забываешься, ты в сладостном волненье; 20 Под сению лесов мечтаешь в упоенье; Глядишь ли в тихие источника струи, Ты видишь не себя, ты видишь образ тайной, Всегда присутственный, повсюду спутник твой, Единственный, весь мир украсивший собой... В деревне есть пастух: увидясь с ним случайно, Краснеешь, страстный жар в душе твоей горит; От имени его, от пламенного взора, От приближения, улыбки, разговора, Смущаешься! молчишь, но взор твой говорит. з° Не видясь с ним, невольно унываешь! Боишься встретиться, и встречи тайно ждешь; Вздыхаешь — от чего, не зная — но вздыхаешь..."— „Так эту-то болезнь любовью ты зовешь? — Воскликнула Амина.— О, я знакома с ней! Прошедшею весной, Что ты ни говорил, точь-в-точь сбылось со мной, Когда узнала я Зсхина!"— Как быть, Эндимион! Не редкость жребий твой! Наш дух желанием ко счастию влечется, 4° Но счастие другим при нас же достается. СОКОЛ И ФИЛОМЕЛА Летел сокол. Все куры всхлопотались Скликать цыплят; бегут цыпляточки, прижались Под крылья к маткам; ждут, чтобы напасть прошла. Певица Филомела, Которая в лесу пустынницей жила И в тот час, на беду, к подружке полетела В соседственный лесок, Попалась к соколу. „Помилуй,—умоляет,— Ужели соловьев соколий род не знает! Какой в них вкус! один лишь звонкий голосок, И только! Вам, бойцы, грешно нас, певчих, кушать! Не лучше ль песенки моей послушать? Прикажешь ли? спою Про ласточку, сестру мою... Как я досталася безбожнику Терею..."— „Терей! Терей! я дам тебе Терея, тварь! Годится ль твой Терей на ужин?"— „Нет, он царь! Увы! сему злодею Я вместе с Прогною сестрой На жертву отдана безжалостной судьбой! Склони соколий слух к несчастной горемыке! Гармония мила чувствительным сердцам!.."— „Конечно! натощак и думать о музыке! Другому пой! я глух!"— „Я нравлюсь и царям!"— „Царь дело, я другое! Пусть царь и тешится музыкою твоей! Для нас, охотников, она —пустое! Желудок тощий — без ушей!" ПОХОРОНЫ львицы В лесу скончалась львица. Тотчас ко всем зверям повестка. Двор и знать Стеклись последний долг покойнице отдать. Усопшая царица Лежала посреди пещеры на одре, Покрытом кожею звериной; В углу, на алтаре Жгли ладан, и Потап с смиренной образиной — Потап-мартышка, ваш знакомец,—в нос гнуся, 10 С запинкой, заунывным тоном, Молитвы бормотал. Все звери, принося Царице скорби дань, к одру с земным поклоном По очереди шли, и каждый в лапу чмок, Потом поклон царю, который, над женою Как каменный сидя и дав свободный ток Слезам, кивал лишь молча головою На все поклонников приветствия в ответ. Потом и вынос. Царь выл голосом, катался От горя по земле, а двор за ним вослед 20 Ревел, и так ревел, что гулом возмущался Весь дикий и обширный лес; Еще ж свидетели с божбой нас уверяли, Что суслик-камергер без чувств упал от слез И что лисицу с час мартышки оттирали! Я двор зову страной, где чудный род людей: Печальны, веселы, приветливы, суровы; По виду пламенны, как лед в душе своей; Всегда на все готовы; Что царь, то и они; народ — хамелеон, з° Монарха обезьяны; Ты скажешь, что во всех единый дух вселен; Не люди, сущие органы: Завел — поют, забыл завесть — молчат. Итак, за гробом все и воют и мычат. Не плачет лишь олень. Причина? Львица съела Жену его и дочь. Он смерть ее считал Отмщением небес. Короче, он молчал. Тотчас к царю лиса-лестюха подлетела И шепчет, что олень, бессовестная тварь, 4° Смеялся под рукою. Вам скажет Соломон, каков во гневе царь! А как был царь и лев, он гривою густою Затряс, хвостом забил, „Смеяться,— возопил,— Тебе, червяк? Тебе! над их стенаньем! Когтей не посрамлю преступника терзаньем; К волкам его! к волкам! Да вмиг расторгнется ругатель по частям, Да казнь его смирит в обителях Плутона 5° Царицы оскорбленной тень!" Олень, Который не читал пророка Соломона, Царю в ответ: „Не сетуй, государь, Часы стенаний миновались! Да жертву радости положим на алтарь! Когда в печальный ход все звери собирались И я за ними вслед бежал, Царица пред меня в сиянье вдруг предстала; Хоть я был ослеплен, но вмиг ее узнал. 60 —Олень! —святая мне сказала,— Не плачь, я в области богов Беседую в кругу зверей преображенных! Утешь со мною разлученных! Скажи царю, что там венец ему готов! — И скрылась".— „Чудо! откровенье!"— Воскликнул хором двор. А царь, осклабя взор, Сказал: „Оленю в награжденье Даем два луга, чин и лань!" 7° Не правда ли, что лесть всегда приятна дань? КОМАР Как все, мой нежный друг, неверно под луною! Тебе докажет то комар своей судьбою. Пленившись пеной золотою, Он сладости в вине, как ты и я, искал. Но в сладостном вине конец безумца ждал! Он там находит смерть, где жизнь для нас с тобою. • ЭПИГРАММЫ • [•] Пускай бы за грехи доход наш убавлялся! Такой переворот для Хама не печаль! Он в петлю собирался, Попал бы в госпиталь! [•] „Ты драму, Фефил, написал?"— „Да! как же удалась! как сыграна! не чаешь! Хотя бы кто-нибудь для смеха просвистал!"— „И! Фефил, Фефил! как свистать, когда зеваешь [*] Не знаю почему, по дружбе или так, Папуре вздумалось меня визитом мучить! Папура истинный чудак: Скучает сам, чтоб мне наскучить. ш С повязкой на глазах за шалости Фемида! — Уж наказание! уж подлинно обида! Когда вам хочется проказницу унять, Так руки ей связать. [5] О непостижное злоречие уму! Поверю ли тому, Чтобы, Морковкина, ты волосы чернила? Я знаю сам, что ты их черные купила. Для Клима все как дважды два! Гораций, Ксенофонт, Бова, Лаланд и Гершель астрономы, И Мирамонд и Мушенброк Ему, как нос его, знакомы. О всем кричит, во всем знаток! Судить о музыке начните: Наш Клим первейший музыкант! О торге речь с ним заведите: Он в миг торгаш и фабрикант! Чего в нем нет? Он метафизик, Платоник, коновал, маляр, Статистик, журналист, бочар, Хирургус, проповедник, физик, Поэт, каретник, то и то, Клим, словом, все! и Клим —ничто! [г] Сей камень над моей возлюбленной женой! Ей там, мне здесь покой! Ш Трим счастия искал ползком и тихомолком; Нашел —и грудь вперед, нос вздернул, весь иной! — Кто втерся в чин лисой, Тот в чине будет волком. [9] Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас, Что сын твой по ночам сундук твой посещает! И философия издревле учит нас, Что скупость воровство рождает. [ю] Испытанных друзей для новых забывать Есть — цвет плоду предпочитать! [п] НОВОПОЖАЛОВАННЫЙ — Приятель, отчего присел? — „Злодей корону на меня надел!"— Что ж! я не вижу в этом зла! — „Ох, тяжела!" [и] Румян французских штукатура; Шатер, не шляпа на плечах; Под шалью тощая фигура, Вихры на лбу и на щеках, Одежды легкой подозренье; На перстне в десять крат алмаз: Все это смертным в удивленье, По свету возят на показ В карете модно-золоченой И называют — Альцидоной! [>з] У нас в провинции нарядней нет Любови! По моде с ног до головы: Наколки, цвет лица, помаду, зубы, брови,— Все получает из Москвы. [14] НА ЧИЧЕРИНА Сибири управленьем Мой предок славен был, А я, судьбы веленьем, Дормез себе купил. [•5] „Скажи, чтоб там потише были!"— Кричал повытчику судья,— „Уже с десяток дел решили, А ни единого из них не слышал я". — СТИХОТВОРЕНИЯ 1806 ГОДА — [16] НОВЫЙ СТИХОТВОРЕЦ И ДРЕВНОСТЬ Едва лишь что сказать удастся мне счастливо, Как Древность заворчит с досадой: „Что за диво! Я то же до тебя сказала, и давно!" Смешна беззубая! Вольно Ей после не придти к невежде! Тогда б сказал я то же прежде. [г] Дидона! как тобой рука судьбы играла! Каких любовников тебе она дала! Один скончался — ты бежала; Другой бежал — ты умерла! Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе,— Скорее! закричал,— изволь мне долг платить! Уж завтраков теперь не будешь мне сулить! — „Ох! Брат, хоть умереть ты дай мне на свободе!"— Вот, право, хорошо! хочу я посмотреть, Как ты, не заплатив, изволишь умереть! СОНЕТ За нежный поцелуй ты требуешь сонета, Но шутка ль быть творцом четырнадцати строк На две лишь четки рифм? Скажи сама, Лилета: „А разве поцелуй безделка!" Дай мне срок! Четыре есть стиха, осталось три куплета. О Феб! о добрый Феб! не будь ко мне жесток, Хотя немножечко парнасского мне света! Еще строфа! Смелей! Уж берег недалек! Но вот уж и устал! О мука, о досада! Здесь Лила — поцелуй! тут рифма и — надсада! Как быть? Но Бог помог! еще готов терцет! Еще б один — и все! пишу! хоть до упада! Вот!.. Вот! почти совсем!.. О радость, о награда! Мой, Лила, поцелуй, и вот тебе сонет! ЭПИТАФИЯ ЛИРИЧЕСКОМУ ПОЭТУ Здесь кончил век Памфил, без толку од певец! Сей грешный человек — прости ему Творец! — По смерти жить сбирался, Но заживо скончался! СТАРИК К МОЛОДОЙ И ПРЕКРАСНОЙ ДЕВУШКЕ Мадригал Как сладостно твоим присутствием пленяться! И как опасно мне словам твоим внимать! Ах, поздно старику надеждой обольщаться, Но поздно ль, не имев надежды, обожать? ЭЛЬМИНА К ПОРТРЕТУ СВОЕЙ МАТЕРИ, писанному ее дочерью, которых она в одно время лишилась Мой жребий прежде был их страстно обожать; Теперь при сладостном душе изображенье, Подобии одной —другой произведенье, Живу, чтобы по них, погибших, унывать. Священный, милый след двух сердцу незабвенных, Последний памятник столь ясных жизни лет! Питая скорбь об них, толь быстро похищенных, Ты счастье заменишь, которого уж нет. РУШЕ К СВОЕЙ ЖЕНЕ И ДЕТЯМ ИЗ ТЮРЬМЫ, посылая к ним свой портрет О вы, которые в душе моей хранились! Хотите ль знать, почто мой скорбный взор угас Когда под киетию черты сии творились, Я шел на эшафот, но сердцем был у вас! * * * Пленять, а не любить я некогда искал, Одно рассеянье в любви меня прельщало; Но я с рассеяньем веселье чувств узнал, И чувств веселие моим блаженством стало! МЛАДЕНЕЦ Се он, на жизни путь судьбою приведенной! Беспечен, весел, тих, играет на цветах! О чистая краса невинности священной!.. Пред ним веселие на радужных крылах Летит и дольный мир сияньем украшает! Он радость бытия из полной чаши пьет! Он в даль сокрытую очей не устремляет! Готов в безвестный путь! Готов —куда влечет Незримая судьба таинственной рукою! Увы! Что рок ему обресть определил? К блаженству ль он придет начертанной стезею? Иль скорбь ему в удел Могучий положил? Невинность мирная! блажен своим незнаньем... Гляди с надеждою, с душевной чистотой, С непотрясаемым на благость упованьем! Довольно: есть Творец, и счастье — жребий твой. * * * Опять вы, птички, прилетели С весною на кусточек мой, Опять вы веселы, запели. А я... все с прежнею тоской! Ах, птички, сжальтесь, замолчите! Уже со мною друга нет! Или его мне возвратите Или за ним пуститесь вслед. Меня оставил он, жестокой, И в край безвестный улетел! Чего искать в стране далекой, Когда в своей он все нашел?.. <М. А. ПРОТАСОВОЙ) М* НА НОВЫЙ ГОД при подарке книги На Новый год в воспоминанье О том, кто всякий час мечтает о тебе! Кто счастье дней своих, кто радостей псканье В твоей лишь заключил, бесценный друг, судьбе! [*]? ПРИ ПОСЫЛКЕ АЛЬБОМА Невинность мирная, краса души твоей, Под сенью матери с тобой да сохранится! О небо, пусть идет веселия стезей! Да скорбью никогда сей взор не помрачится! [з] * * * Собой счастливить всех — прелестный жребий твой! Счастливых близ тебя внимай благословенье! Невинный, милый друг, храни души покой! Да сохранит тебя святое Провиденье! ТОСКА ПО МИЛОМ Песня Дубрава шумит; Сбираются тучи; На берег зыбучий Склонившись, сидит В слезах, пригорюнясь, девица-краса; И полночь и буря мрачат небеса; И черные волны, вздымаясь, бушуют; И тяжкие вздохи грудь белу волнуют. „Душа отцвела; Природа уныла; Любовь изменила, Любовь унесла Надежду, надежду —мой сладкий удел. Куда ты, мои ангел, куда улетел? Ах, полно! я счастьем мирским насладилась: Жила, и любила... и друга лишилась. „Теките струей Вы, слезы горючи; Дубравы дремучи, Тоскуйте со мной. Уж боле не встретить мне радостных дней; Простилась, простилась я с жизнью моей: Мой друг не воскреснет; что было, не будет. И бывшего сердце вовек не забудет. „Ах! скоро ль пройдут Унылые годы? С весною — природы Красы расцветут... Но сладкое счастье не дважды цветет. Пускай же драгое в слезах оживет; Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась; Одна о минувшем тоска мне осталась". НА ПРОСЛАВИТЕЛЯ РУССКИХ ГЕРОЕВ, в сочинениях которого нет ни начала, ни конца, ни связи Мирон схватил перо, надулся, пишет, пишет, И под собой земли не слышит! „Пожарский! Филарет! Отечества отец!" Поставил точку—и конец! 1808 К НИНЕ Романс О Нина, о мой друг! ужель без сожаленья Покинешь для меня и свет и пышный град? И в бедном шалаше, обители смиренья, На сельский променяв блестящий свой наряд, Не украшенная ни златом, ни парчою, Сияя для пустынь невидимой красою, Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла?! Ужель, направя путь в далекую долину, 10 Назад не обратишь очей своих с тоской? Готова ль пронести убожества судьбину, Зимы жестокий хлад, палящий лета зной? О ты, рожденная быть прелестью природы! Ужель, затворница, в весенни жизни годы Не вспомнишь сладких дней, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? Ах! будешь ли в бедах мне верная подруга? Опасности со мной дерзнешь ли разделить? И, в горький жизни час, прискорбного супруга 20 Усмешкою любви придешь ли оживить? Ужель, во глубине души тая страданья, О Нина! в страшную минуту испытанья Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? В последнее любви и радостей мгновенье, Когда мой Нину взор уже не различит, Утешит ли меня твое благословенье И смертную мою постелю усладит? Придешь ли украшать мой тихий гроб цветами? з° Ужель, простертая на прах мой со слезами, Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? МАЛЬВИНА Песня С тех пор, как ты пленен другою, Мальвина вянет в цвете лет; Мне свет прелестен был тобою; Теперь — прости, прелестный свет! Ах! не отринь любви моленья; Приди... не сердце мне отдать, Но взор потухший мой принять В минуту смертного томленья. Спеши, спеши! близка кончина; Смотри, как в час последний свой Твоя терзается Мальвина Стыдом, любовью и тоской; Не смерти страшной содроганье, Не тусклый, безответный взгляд, Тебе, о милый, возвестят, Что жизни кончилось страданье. Ах, нет!., когда ж Мальвины муку Не услаждает твой приход; Когда хладеющую руку Она тебе не подает; Когда забыт мой друг единый, Мой взор престал его искать, Душа престала обожать: Тогда — тогда уж нет Мальвины! МОНАХ Там, где бьет источник чистой В берег светлою волной,— Там, под рощею тенистой, С томной, томною душой, Я грустил уединенный! Там прекрасную узрел! — Призрак милый, но мгновенный, Чуть блеснул и улетел! Вслед за ним душа умчалась! С той поры прости, покой! Жизнь изгнанием казалась,— Келья бездной гробовой! О страданье! О мученье! Сладкий сон, возобновись! Где ты, райское виденье?.. Ангел Божий, воротись!.. Мир лесов, дубравны сени, Вечный мрак ужасных стен, Старцы — горестные тени, Крест, обеты, сердца плен,— Вы ли страсти усмиренье?.. Здесь, в могиле дней моих, В божества изображенье, На обломках гробовых, Пред святыней преклоненный, В самый жертвы страшный час,— Вижу образ незабвенный, Слышу милый, милый глас!.. СТИХИ, сочиненные для альбома М. В. П. Давно унизился поэзии кредит! И свет, бессмысленный правдивых Муз ругатель, Нескладной прозою давно нам говорит: „Поэт —и хитрый лжец, и ложный предсказатель!" Филлида, свет —Софист, слова его —обман! Дерзаю оправдать поэта важный сан! Когда нельстивыми, свободными стихами, Скажу, что милой быть имеешь редкий дар; Что Граций нежными украшена цветами; Что блеск твоих очей есть чувства тайный жар; Что взгляд твой —милыя души изображенье; Что ты не хитростью пленяешь — простотой; Что непритворное немногих удивленье Приятней для тебя блистанья пред толпой; Что искренней любви ты знаешь постоянство; Что прелести твои, опасные сердцам, Лишь непорочности наружное убранство; Что хитрою рукой ты жизнь даешь струнам; Что в танцах ты —зефир, весельем окрыленный; Что в пеньи побежден тобой весны певец — Тогда, гармонией стихов моих плененный, Свет скажет: он поэпЛ Итак —поэт не лжец! Когда же, предузнав сокрытое судьбою И сняв с ее лица трагический покров, Я прорицателем предстану пред тобою, И смело предскажу, по праву всех певцов: „Достойной счастья быть —твое определенье, И розы для тебя без терна расцветут! Филлида, не страшись Сатурнова стремленья: Приятностей души лета не унесут! Краса своей семьи, любимая друзьями, В них счастье ты найдешь, их счастьем наградишь! Ты сострадания всесильными слезами С противною судьбой страдальца примиришь! Бескровный от тебя в тоске не удалится; И там, где нищета в терзаньях жизнь клянет, Приход твой с именем Творца благословится! Как сладкий, легкий сон твой мирный век пройдет! И в час последнего с друзьями расставанья, Когда душа полна лишь скорбию одной, Лишь упованием на близкое свиданье, Ты ясный кинешь взор на путь минувший свой И жизнь благословишь как милость Провиденья, Где все вело к добру — и радость, и тоска; Где все Творцом любви дано для наслажденья... И взор тебе смежит возлюбленных рука, И меланхолией задумчивой хранимый (Как розы аромат, когда уж розы нет, Как нежный блеск зари, на тихом небе зримый) — Для них не отцветет твой милый, милый след!.." Тогда лишь истины пристрастный прорицатель Дерзнет сказать: поэт, ты ложный предсказатель! ГИМН О Боге нам гласит времен круговращенье, О благости Его — исполненный Им год. Творец! весна —Твоей любви изображенье: Воскреснули поля; цветет лазурный свод; Веселые холмы одеты красотою, И сердце растворил желаний тихий жар. Ты в лете, окружен и зноем и грозою. То мирный, благостный, несешь нам зрелость в дар, То нам благотворишь, сокрытый туч громадой. И в полдень пламенный, и ночи в тихий час, С дыханием дубрав, источников с прохладой, Не Твой ли к нам летит любови полный глас? Ты в осень общий пир готовишь для творенья; И в зиму, гневный Бог, на бурных облаках, Во ужас облечен, с грозой опустошенья, Паришь, погибельный... как дольный гонишь прах, И вьюгу, и метель, и вихорь пред Собою; В развалинах земля; природы страшен вид; И мир, оцепенев пред Сильного рукою, Хвалебным трепетом Творца благовестит. О таинственный круг! каких законов сила Слияла здесь красу с чудесной простотой, С великолепием приятность согласила, Со тьмою —дивный свет, с движением — покой, С неизменяемым единством — нзмененье? Почто ж ты, человек, слепец среди чудес? Признан окрест себя Руки напечатленье, От века правящей течением небес И строем мирных сфер из тьмы недостижимой. з° Она —весной красу низводит на поля; Ей жертва дым горы, перунами дробимой; Пред нею в трепете веселия земля. Воздвигнись, спящий мир! внуши мой глас, созданье! Да грянет ваша песнь Чудесного делам! Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье, Да гимн ваш потрясет Небес огромный храм... Журчи к Нему любовь под тихой сенью леса, Порхая по листам, душистый ветерок; Вы, ели, наклонясь с седой главы утеса 4° На светлый, о скалу биющийся поток, Его приветствуйте таинственною мглою; О Нем благовести, крылатых бурей свист, Когда трепещет брег, терзаемый волною, И сорванный с лесов крутится клубом лист; Ручей, невидимо журчащий под дубравой, С лесистой крутизны ревущий водопад, Река, блестящая средь дебрей величаво, Кристаллом отразив на бреге пышный град, И ты, обитель чуд, бездонная пучина. 5° Гремите — песнь Тому, чей бурь звучнейший глас Велит —и зыбь горой; велит —и зыбь равнина. Вы, злаки, вы, цветы, лети к Нему от вас Хвалебное с полей, с лугов благоуханье: Он дал вам аромат, Он вас кропит росой, Из радужных лучей соткал вам одеянье; Пред Ним утихни, дол; поникни, бор, главой; И, жатва, трепещи на ниве оживленной, Пленяя шорохом мечтателя своим, Когда он при луне, вдоль рощи осребренной, 60 Идет задумчивый, и тень вослед за ним; Луна, по облакам разлей струи златыя, Когда и дебрь, и холм, и лес в тумане спят; Созвездий лик, сияй средь тверди голубыя, Когда струнами лир превыспренних звучат Воспламененные любовью Серафимы; И ты, светило дня, смиритель бурных туч, Будь щедростию лик Творца боготворимый, Ему живописуй хвалу твой каждый луч... Се гром!.. Владыки глас!.. Безмолвствуй, мир смятенный, "° Внуши... из края в край по тучам гул гремит; Разрушена скала; дымится дуб сраженный; И гимн торжественный чрез дебри вдаль парит... Утих... красуйся, луг... приветственное пенье, Изникни из лесов; и ты, любовь весны — Лишь полночь принесет пернатым усыпленье, И тихий от холма восстанет рог луны — Воркуй под сению дубравной, Филомела. А ты, глава земли, творения краса, Наследник ангелов бессмертного удела, 80 Сочти бесчисленны созданья чудеса, И в горнее пари, хвалой воспламененный. Сердца, слиянны в песнь, летите к небесам; Да грады восшумят, мольбами оглашении; Да в храмах с алтарей восстанет фимиам; Да грянут с звоном арф и с ликами органы; Да в селах, по горам, и в сумраке лесов, И пастыря свирель, и юных дев тимпаны, И звучные рога, и шумный глас певцов Один составят гимн и гул отгрянет: слава! Будь, каждый звук, хвала; будь, каждый холм, алтарь; 9° Будь храмом, каждая тенистая дубрава, Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь И веют в ветерках душистых Серафимы, И где, возведши взор на светлый неба свод, Сквозь зыблемую сеть ветвей древесных зримый, Певец в задумчивом восторге слезы льет. А я, животворим созданья красотою, Забуду ли когда хвалебный глас мольбы? О Неиспытанный! мой пламень пред Тобою! 100 Куда б ни привела рука Твоей судьбы, Найду ли тишину под отческою сенью, Беспечный друг полей, возлюбленных в кругу — Тебя и в знойный день, покрытый рощи тенью, И в ночь, задумчивый, потока на брегу, И в обиталищах страдания забвенных, Где бедность и недуг, где рок напечатлел Отчаянья клеймо на лицах искаженных, Куда б, влеком Тобой, с отрадой я летел, И в час торжественный полночного виденья, Как струны, пробудясь, ответствуют перстам И дух воспламенен восторгом песнопенья,— Тебя велю искать и сердцу и очам. Постигнешь ли меня гонения рукою — Тебя ж благословит тоски молящий глас; Тебя же обрету под грозной жизни мглою. Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час, Конца и тишины желанный возвеститель? Промчись, печальная неведения тень! Откройся, тайный брег, утраченных обитель! Откройся, мирная, отеческая сень! <ИЗ ПИСЬМА К П. А. ВЯЗЕМСКОМУ) Любезнейшего из всех именинников благодарю искренно за его приглашение и за то, что он меня вспомнил, еще раз повторяю ему, что желаю от всего сердца иметь его друж^бу; кстати ли это сказано или некстати, не знаю, по крайней мере, для меня всегда кстати. Но быть к тебе на именины, О друг бессмертной Мнемозины, Сказать по правде, не могу! Прими стихами поздравленье! Желаю —и поверь, не лгу,— Чтоб ты, ударясь в одопенье, Гремел и смертных оглушал! Чтоб мир, тобою удивленный, Тебе венок в награду дал 10 Не из репейника сплетенный, Но из душистых пышных роз И свежих лавров Геликона! Не бойся кроновых угроз! К тебе не жопа Аполлона, Но лик бессмертный обращен! Ликуй во славе на Парнасе И, восседая на Пегасе, Не бойся, чтобы он лягнул! Прошу тебе стихов от неба, 20 Молю превыспреннего Феба, Чтоб дух твой пылкий не заснул! А я к тебе, мой друг, приеду Не к именинному обеду; Когда у вас гостей содом, Когда ваш пышный, светлый дом Украшен яркими огнями, Когда шумящими толпами При звуке бубнов и гитар Кружится десять, двадцать пар, з° Земли не слыша под ногами! Хочу быть у тебя — с тобой; Хочу, в покое наслажденья, В твоем селе, без развлеченья, С твоей беседовать душой. Не с шумным, мне безвестным светом, Который лишь с дали видал, Который никогда предметом Моих желаний не бывал! В спокойный час уединенья, 4° Когда не будешь окружен Толпой, живущей для мгновенья, Когда с тобою Аполлон Под тень дубравы уклонится И лирою тебя пленит, Тогда твой друг к тебе явится, Тобою сердце оживит! Тогда еще тебе он скажет, Что он в душе тебя хранит, И если жребий повелит, 5° Он то на опыте докажет! ПЕСНЯ „Роза, весенний цвет, Скройся под тень Рощи развесистой! Бойся лучей Солнца палящего, Нежный цветок!" Так мотылек златой Розе шептал. Розе невнятен был 10 Скромный совет! Роза пленяется Блеском одним! „Солнце блестящее Любит меня; Мне ли, красавице, Тени искать?" Гордость безумная! Бедный цветок! Солнце рассыпало 20 Гибельный луч: Роза поникнула Пышной главой, Листья поблекнули, Запах исчез. Девица красная, Нежный цветок! Розы надменныя Помни пример. Маткиной-душкою з° Скромно цвети, С мирной невинностью Цветом души. Данный судьбиною Скромный удел, Девица красная, Счастье твое! В роще скрывался, Ясный ручей, Бури не ведая, 4° Мирно журчит! СТИХИ, ВЫРЕЗАННЫЕ НА ГРОБЕ А. Ф. С<ОКОВНИНО)Й О! вы, которые в молитвах и слезах Теснились вкруг моей страдальческой постели, Которые меня в борьбе с недугом зрели, О дети, о друзья! на мой спокойный прах Придите усладить разлуку утешеньем! В сем гробе тишина; мой спящий взор закрыт; Мой лик не омрачен ни скорбью, ни мученьем, И жизни тяжкий крест меня не бременит. Спокойтесь, зря мою последнюю обитель; 10 Да, мой достигнет к вам из гроба тихий глас, Да будет он моим любезным утешитель! Открыто мне теперь все, тайное для вас! Стремитесь мне вослед с сердечным упованьем, Хранимы Промысла невидимой рукой: Он с жизнью нас мирит бессмертья воздаяньем! За гробом, милые, вы свидитесь со мной! РАССТРОЙКА СЕМЕЙСТВЕННОГО СОГЛАСИЯ Жил муж в согласии с женой, И в доме их ничто покоя не смущало! Ребенок, моська, кот, сурок и чиж ручной В таком ладу, какого не бывало И в самом Ноевом ковчеге никогда! Но вот беда! Случился праздник! муж хлебнул — и в спор с женою! Что ж вышло? За язык вступилася рука! Супруг супруге дал щелчка! Жена сечь сына, сын бить моську, моська с бою Душить и мять кота, кот лапою сурка, Сурок перекусил чижу с досады шею. Нередко целый край один глупец смущал! И в наказание могущему злодею Нередко без вины бессильный погибал. ПЕСНЯ Мой друг, хранитель-ангел мой, О ты, с которой нет сравненья, Люблю тебя, дышу тобой; Но где для страсти выраженья? Во всех природы красотах Твой образ милый я встречаю; Прелестных вижу —в их чертах Одну тебя воображаю. Беру перо —им начертать 10 Могу лишь имя незабвенной; Одну тебя лишь прославлять Могу на лире восхищенной: С тобой, один, вблизи, вдали, Тебя любить —одна мне радость; Ты мне все блага на земли; Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость. В пустыне, в шуме городском Одной тебе'внимать мечтаю; Твой образ, забываясь сном, 20 С последней мыслию сливаю; Приятный звук твоих речей Со мной во сне не расстается; Проснусь —и ты в душе моей Скорей, чем день очам коснется. 5-536 Ах! мне ль разлуку знать с тобой? Ты всюду спутник мой незримый; Молчишь —мне взор понятен твой, Для всех других неизъяснимый; Я в сердце твой приемлю глас; з° Я пью любовь в твоем дыханье... Восторги, кто постигнет вас, Тебя, души очарованье? Тобой и для одной тебя Живу и жизнью наслаждаюсь; Тобою чувствую себя; В тебе природе удивляюсь. И с чем мне жребий мой сравнить? Чего желать в толь сладкой доле? Любовь мне жизнь —ах! я любить 4° Еще стократ желал бы боле. К НИНЕ Послание О Нина, о Нина, сей пламень любви Ужели с последним дыханьем угаснет? Душа, отлетая в незнаемый край, Ужели во прахе то чувство покинет, Которым равнялась богам на земле? Ужели в минуту боренья с кончиной — Когда уж не буду горящей рукой В слезах упоенья к трепещущей груди, Восторженный, руку твою прижимать, Когда прекратятся и сердца волненье, И пламень ланитный — примета любви, И тайныя страсти во взорах сиянье, И тихие вздохи, и сладкая скорбь, И груди безвестным желаньем стесненье,- Ужели, о Нина, всем чувствам конец? Ужели ни тени земного блаженства С собою в обитель небес не возьмем? Ах! с чем же предстанем ко трону Любови? И то, что питало в нас пламень души, 20 Что было в сем мире предчувствием неба, Ужели то бездна могилы пожрет? Ах! самое небо мне будет изгнаньем, Когда для бессмертья утрачу любовь; И в области райской я буду печально О прежнем, погибшем блаженстве мечтать; Я с завистью буду — как бедный затворник Во мраке темницы о нежной семье, О прежних весельях родительской сени, Прискорбный, тоскует, на цепи склонясь,— з° Смотреть, унывая, на милую землю. Что в вечности будет заменой любви? О! первыя встречи небесная сладость — Как тайные сердца созданья, мечты, В единый слиявшись пленительный образ, Являются смутной весельем душе — Уныния прелесть, волненье надежды, И радость и трепет при встрече очей, Ласкающий голос —души восхищенье, Могущество тихих, таинственных слов, 4° Присутствия сладость, томленье разлуки, Ужель невозвратно вас с жизнью терять? Ужели, приближась к безмолвному гробу, Где хладный, навеки бесчувственный прах Горевшего прежде любовию сердца, Мы будем напрасно и скорбью очей И прежде всесильным любви призываньем В бесчувственном прахе любовь оживлять? Ужель из-за гроба ответа не будет? Ужель переживший один сохранит 5° То чувство, которым так сладко делился; А прежний сопутник, кем в мире он жил, С которым сливался тоской и блаженством, Исчезнет за гробом, как утренний пар С лучом, озлатившим его, исчезает, Развеянный легким зефира крылом?.. О Нина, я внемлю таинственный голос: Нет смерти, вещает, для нежной любви; Возлюбленный образ, с душой неразлучный, И в вечность за нею из мира летит — Ей спутник до сладкой минуты свиданья. О Нина, быть может, торжественный час, Посланник разлуки, уже надо мною; Ах! скоро, быть может, погаснет мой взор, К тебе устремляясь с последним блистаньем; С последнею лаской утихнет мой глас, И сердце забудет свой сладостный трепет — Не сетуй и верой себя услаждай, Что чувства нетленны, что дух мой с тобою; О сладость! о смертный, блаженнейший час! С тобою, о Нина, теснейшим союзом Он страстную душу мою сопряжет. Спокойся, друг милый, и в самой разлуке Я буду хранитель невидимый твой, Невидимый взору, но видимый сердцу; В часы испытанья и мрачной тоски Я в образе тихой, небесной надежды, Беседуя скрытно с твоею душой, В прискорбную буду вливать утешенье; Под сумраком ночи, когда понесешь Отраду в обитель недуга и скорби, Я буду твой спутник, я буду с тобой Делиться священным добра наслажденьем; И в тихий, священный моления час, Когда на коленах, с блистающим взором, Ты будешь свой пламень к Творцу воссылать, Быть может тоскуя о друге погибшем, Я буду молитвы невинной души Носить в умиленье к небесному трону. О друг незабвенный, тебя окружив Невидимой тенью, всем тайным движеньям Души твоей буду в веселье внимать; Когда ты — пленившись потока журчаньем, Иль блеском последним угасшего дня (Как холмы объемлет задумчивый сумрак И, с бледным вечерним мерцаньем, в душе О радостях прежних мечта воскресает), Иль сладостным пеньем вдали соловья, Иль веющим с луга душистым зефиром, Несущим свирели далекия звук, Иль стройным бряцаньем полуночной арфы — Нежнейшую томность в душе ощутишь, Исполнишься тихим, унылым мечтаньем И, в мир сокровенный душою стремясь, Присутствие Бога, бессмертья награду, И с милым свиданье в безвестной стране Яснее постигнешь, с живейшею верой, С живейшей надеждой от сердца вздохнешь... Знай, Нина, что друга ты голос внимаешь, Что он и в веселье и в тихой тоске С твоею душою сливается тайно. Мой друг, не страшися минуты конца: Посланником мира, с лучом утешенья Ко смертной постели приникнув твоей, Я буду игрою небесныя арфы Последнюю муку твою услаждать; Не вопли услышишь грозящие смерти, Не ужас могилы узришь пред собой: Но глас восхищенный, поющий свободу, Но светлый, ведущий к веселию путь И прежнего друга, в восторге свиданья Манящего ясной улыбкой тебя. О Нина, о Нина, бессмертье наш жребий. <НА СМЕРТЬ Е. М. СОКОВНИНОЙ) Единый, быстрый миг вся жизнь ее была! Одно минутное, но милое явленье, Непостижимое в своем определенье, Судьба на то ее в сей мир произвела, Чтоб, счастья не узнав, увянуть в раннем цвете. Все то, что мило нам на свете, И сердце нежное, и ясный, твердый ум, И нежность ко друзьям, и к скорбным состраданье, И в жизни той блаженства ожиданье, Все грозная с тобой в сем гробе погребла, Лишь душу небесам обратно отдала. НА СМЕРТЬ ФЕЛЬДМАРШАЛА ГРАФА КАМЕНСКОГО Еще великий прах... Неизбежимый рок! Твоя, твоя рука себя нам здесь явила; О сколь разительный смирения урок Сия Каменского могила! Не ты ль, грядущее пред ним окинув мглой, Открыл его очам стезю побед и чести? Не ты ль его хранил невидимой рукой, Разящего перуном мести? Пред ним, за ним, окрест зияла смерть и брань; 10 Сомкнутые мечи на грудь его стремились — Вотще! твоя над ним горе носилась длань... Мечи хранимого страшились. И мнили мы, что он последний встретит час, Простертый на щите, в виду победных строев, И, угасающий, с улыбкой вонмет глас О нем рыдающих героев. Слепцы!., сей славы блеск лишь бездну украшал; Сей битвы страшный вид и ратей низложенье, Лишь гибели мечту очам его являл И славной смерти привиденье... Куда ж твой тайный путь Каменского привел? Куда, могучих вождь, тобой руководимый, Он быстро посреди победных кликов шел? Увы!., предел неотразимый! В сей таинственный лес, где страж твой обитал, Где рыскал в тишине убийца сокровенный. Где, избранный тобой, добычи грозно ждал Топор разбойника презренный... К ЭРМИНИИ Трех граций древность признавала! Тебя ж, Зрминия, природа создала На то, чтоб граций ты собою затмевала,— Для граций — грацией была! К А*** ПРИ ПОДАРКЕ АПОЛЛОНА Дарю небесного патрона моего Патрону моему земному! Да будет он покров хозяину и дому! Да лирой звучною его Сосед мой восхищенный Сперва его сестер, небесных, чистых Муз, Полюбит и введет в свой дом уединенный; Потом с харитами заключит свой союз; Потом, привыкнувши красавиц не чуждаться, На мать всех радостей, Киприду, бросит взор; Потом?.. Потом с женой всех радостей собор К себе переселит —как знать, что может статься В АЛЬБОМ Когда неопытной рукою Играть на лире я дерзал, Ужель бессмертием себя я обольщал? Ах! нет —я лишь друзей хотел пленять игрою! Но жребий мне судил быть счастливым певцом! Не будет и моя теперь презренна лира! Незнаемым досель стихам моим, Темира, Даст жизнь и славу твой альбом! * * * Прельщать поэзией я дара не имею; Других бы мог хвалить, тебя хвалить — не смею! * * * Ты прав, мой друг, ты прав — хвалить ее не смей! Кто прелестей ее прямую цену знает, Тот может ли найти язык приличный ей? Он все —стихи, свой дар, себя позабывает! ПЛАЧ ЛЮДМИЛЫ Ангел был он красотою! Маем кроткий взор блистал! Все великою душою Несравненный превышал! Поцелуи — сладость рая, Слитых пламеней струя, Горних арф игра святая! Небеса вкушала я! Взором взор, душа душою Распалялись — все цвело! Мир сиял для нас весною, Все нам радость в дар несло! Непостижное слиянье Восхищенья и тоски, Нежных ласк очарованье, Огнь сжимающей руки! Сердца сладостные муки — Все прости... его уж нет! Ах! прерви ж печаль разлуки, Смерть, души последний свет! ПЕСНЯ Счастлив тот, кому забавы, Игры, майские цветы, Соловей в тени дубравы И весенних лет мечты В наслажденье,—как и прежде; Кто на радость лишь глядит, Кто, вверяяся надежде, Птичкой вслед за ней летит. Так виляет по цветочкам 10 Златокрылый мотылек; Лишь к цветку — прильнул к листочкам, Полетел — забыл цветок; Сорвана его лилея — Он летит на анемон; Что его —то и милее, Грусть забвеньем лечит он. Беден тот, кому забавы, Игры, майские цветы, Соловей в тени дубравы 20 И весенних лет мечты Не в веселье —так, как прежде; Кто улыбку позабыл; Кто, сказав: прости! надежде, Взор ко гробу устремил. Для души моей плененной Здесь один и был цветок, Ароматной, несравненной; Я сорвать!., но что же Рок? „Не тебе им насладиться; з° Не твоим ему доцвесть!" Ах, жестокий! чем же льститься? Где подобный в мире есть? КФИЛАЛЕТУ Где ты, далекий друг? Когда прервем разлуку? Когда прострешь ко мне ласкающую руку? Когда мне встретить твой душе понятный взгляд И сердцем отвечать на дружбы глас священной?. Где вы, дни радостей? Придешь ли ты назад, О время прежнее, о время незабвенно? Или веселие навеки отцвело И счастие мое с протекшим протекло?.. Как часто о часах минувших я мечтаю! 10 Но чаще с сладостью конец воображаю, Конец всему —души покой, Конец желаниям, конец воспоминаньям, Конец борению и с жизнью и с собой... Ах! время, Фнлалет, свершиться ожиданьям. Не знаю... но, мой друг, кончины сладкий час Моей любимою мечтою становится; Унылость тихая в душе моей хранится; Во всем внимаю я знакомый смерти глас. Зовет меня... зовет... куда зовет?., не знаю; 20 Но я зовущему с волнением внимаю; Я сердцем сопряжен с сей тайною страной, Куда нас всех влечет судьба неодолима; Томящейся душе невидимая зрима — Повсюду вестники могилы предо мной. Смотрю ли, как заря с закатом угасает — Так, мнится, юноша цветущий исчезает; Внимаю ли рогам пастушьим за горой, Иль ветра горного в дубраве трепетанью, Иль тихому ручья в кустарнике журчанью, 3° Смотрю ль в туманну даль вечернею порой, К клавиру ль преклонясь, гармонии внимаю — Во всем печальных дней конец воображаю. Иль предвещание в унынии моем? Или судил мне рок в весенни жизни годы, Сокрывшись в мраке гробовом, Покинуть и поля, и отческие воды, И мир, где жизнь моя бесплодно расцвела?.. Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет; И сердце с горестным желаньем ожидает, 4° Чтоб промысла рука обратно то взяла, Чем я безрадостно в сем мире бременился, Ту жизнь, в которой я столь мало насладился, Которую давно надежда не златит. К младенчеству ль душа прискорбная летит, Считаю ль радости минувшего — как мало! Нет! счастье к бытию меня не приучало; Мой юношеский цвет без запаха отцвел. Едва в душе своей для дружбы я созрел — И что же!., предо мной увядшего могила; Душа, не воспылав, свой пламень угасила. Любовь... но я в любви нашел одну мечту, Безумца тяжкий сон, тоску без разделенья И невозвратное надежд уничтоженье. Иссякшия души наполню ль пустоту? Какое счастие мне в будущем известно? Грядущее для нас протекшим лишь прелестно. Мой друг, о нежный друг, когда нам не дано В сем мире жить для тех, кем жизнь для нас священна, Кем добродетель нам и слава драгоценна, Почто ж, увы! почто судьбой запрещено За счастье их отдать нам жизнь сию бесплодну? Почто (дерзну ль спросить?) отъял у нас Творец Им жертвовать собой свободу превосходну? С каким бы торжеством я встретил мой конец, Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем Я мог —о сладкий сон! —той счастье искупить, С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!.. Когда б стократными и скорбью и мученьем За каждый миг ее блаженства я платил: Тогда б, мой друг, я рай в сем мире находил И дня, как дара, ждал, к страданью пробуждаясь; Тогда, надеждою отрадною питаясь, Что каждый жизни миг погибшия моей Есть жертва тайная для блага милых дней, Я б смерти звать не смел, страшился бы могилы. О незабвенная, друг милый, вечно милый! Почто, повергнувшись в слезах к твоим ногам, Почто, лобзая их горящими устами, От сердца не могу воскликнуть к небесам: „Все в жертву за нее! вся жизнь моя пред вами!" Почто и небеса не могут внять мольбам? О безрассудного напрасное моленье! Где тот, кому дано святое наслажденье За милых слезы лить, страдать и погибать? Ах! если б мы могли в сей области изгнанья Столь восхитительно презренну жизнь кончать — Кто б небо оскорбил безумием роптанья! СЧАСТИЕ Блажен, кто, богами еще до рожденья любимый, На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем; Кто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял, А силы печать на чело от руки громовержца. Великий, божественный жребий счастливца постигнул; Еще до начала сраженья победой увенчан; Любимец Хариты, пленяет, труда не приемля. Великим да будет, кто, собственной силы созданье, Душою превыше и тайныя Парки и Рока; 10 Но счастье и Граций улыбка не силе подвластны. Высокое прямо с Олимпа на избранных небом нисходит; Как сердце любовницы, полное тайныя страсти, Так все громовержца дары неподкупны; единый Закон предпочтенья в жилищах Эрота и Зевса; И боги в послании благ повинуются сердцу: Им милы бесстрашного юноши гордая поступь, И взор непреклонный, владычества смелого полный, И волны власов, отенивших чело и ланиты. Веселому чувствовать радость; слепым, а не зрящим 20 Бессмертные в славе чудесной себя открывают: Им мил простоты непорочныя девственный образ; И в скромном сосуде небесное любит скрываться; Презреньем надежду кичливой гордыни смиряют; Свободные, силе и гласу мольбы неподвластны. Лишь к избранным с неба орлу-громоносцу Кронной Велит ниспускаться — да мчит их в обитель Олимпа; Свободно в толпе земнородных заметив любимцев, Лишь им на главу налагает рукою пристрастной То лавр песнопевца, то власти державной повязку; з° Лишь им предлетит стрелоносный сразитель Пифона, Лишь им и Эрот златокрылый, сердец повелитель; Их судно трезубец Нептуна, равняющий бездны, Ведет с неприступной фортуною Кесаря к брегу; Пред ними смиряется лев, и дельфин из пучины Хребтом благотворным их, бурей гонимых, изъемлет. Над всем красота повелитель рожденный; подобие Бога, Единым спокойным явленьем она побеждает. Не сетуй, что боги счастливца некупленным лавром венчают, Что он, от меча и стрелы покровенный Кипридой, 4° Исходит безвредно из битвы, летя насладиться любовью; И менее ль славы Ахиллу, что он огражден невредимым Щитом, искованьем Гефестовд дивного млата, Что смертный единый все древнее небо в смятенье приводит? Тем выше великий, что боги с великим в союзе, Что, гневом его распаляся, любимцу во славу, Злленов избраннейших в бездну Тенара низводят. Пусть будет красою краса — не завидуй, что прелесть ей с неба, Как лилиям пышность, дана без заслуги Цитерой; Пусть будет блаженна, пленяя; пленяйся — тебе наслажденье. 5° Не сетуй, что дар песнопенья с Олимпа на избранных сходит; Что сладкий певец вдохновеньем невидимой арфы наполнен: Скрывающий Бога в душе претворен и для внемлющих в Бога; Он счастлив собою —ты, им наслаждаясь, блаженствуй. Пускай пред зерцалом Фемиды венок отдается заслуге — Но радость лишь боги на смертное око низводят. Где не было чуда, вотще там искать и счастливца. Все смертное прежде родится, растет, созревает, Из образа в образ ведомое зиждущим Кроном; Но счастия мы и красы никогда в созреванье не видим: 60 От века оне совершенны во всем совершенстве созданья; Не зрим ни единой земныя Венеры, как прежде небесной, В ее сокровенном исходе из тайных обителей моря; Как древле Минерва, в бессмертный эгид и шелом ополченна, Так каждая светлая мысль из главы громовержца родится. К ДЕАИЮ Умерен, Делий, будь в печали И в счастии не ослеплен: На миг нам жизнь бессмертны дали; Всем путь к Тенару проложен. Хотя б заботы нас томили, Хотя б токайское вино Мы, нежася на дерне, пили — Умрем: так Днем суждено. Неси ж сюда, где тополь с ивой 10 Из ветвий соплетают кров, Где вьется ручеек игривой Среди излучистых брегов, Вино, и масти ароматны, И розы, дышащие миг. О Делий, годы невозвратны: Играй — пока нить дней твоих У черной Парки под перстами; Ударит час — всему конец: Тогда прости и луг с стадами, 20 И твой из юных роз венец, И соловья приятны трели В лесу вечернею порой, И звук пастушеской свирели, И дом, и садик над рекой, Где мы, при факеле Дианы, Вокруг дернового стола, Стучим стаканами в стаканы И пьем из чистого стекла В вине печалей всех забвенье; з° Играй —таков есть мой совет; Не годы жизнь, а наслажденье; Кто счастье знал, тот жил сто лет; Пусть быстрым, лишь бы светлым, током Промчатся дни чрез жизни луг; Пусть смерть зайдет к нам ненароком, Как добрый, но нежданный друг. МОЯ БОГИНЯ Какую бессмертную Венчать предпочтительно Пред всеми богинями Олимпа надзвездного? Не спорю с питомцами Разборчивой мудрости, Учеными, строгими; Но свежей гирляндою Венчаю веселую, 10 Крылатую, милую, Всегда разновидную, Всегда животворную, Любимицу Зевсову, Богиню Фантазию. Ей дал он те вымыслы, Те сны благотворные, Которыми в области Олимпа надзвездного С амврозией, с нектаром 20 Подчас утешается Он в скуке бессмертия; Лелея с усмешкою На персях родительских, Ее величает он Богинею-радостью. То в утреннем веянье С лилейною веткою, Одетая ризою, Сотканной из нежного з° Денницы сияния, По долу душистому, По холмам муравчатым, По облакам утренним Малиновкой носится; На ландыш, на лилию, На цвет-незабудочку, На травку дубравную Спускается пчелкою; Устами пчелиными 4° Впивался в листики, Пьет росу медвяную; То, кудри с небрежностью По ветру развеявши, Во взоре уныние, Тоской отуманена, Глава наклоненная, Сидит на крутой скале, И смотрит в мечтании На море пустынное, 5° И любит прислушивать, Как волны плескаются, О камни дробимые; То внемлет, задумавшись, Как ветер полуночный Порой подымается, Шумит над дубравою, Качает вершинами Дерев сеннолиственных; То в сумраке вечера — 6о (Когда златорогая Луна из-за облака Над рощею выглянет И, сливши дрожащий луч С вечерними тенями, Оденет и лес и дол Туманным сиянием) Играет с наядами По гладкой поверхности Потока дубравного 7° И, струек с журчанием Мешая гармонию Волшебного шепота, Наводит задумчивость, Дремоту и легкий сон, Иль, быстро с зефирами По дремлющим лилиям, Гвоздикам узорчатым, Фиалкам и ландышам Порхая, питается 80 Душистым дыханием Цветов, %ожемчуженных Росинками светлыми; Иль с сонмами гениев, Воздушною цепию Виясь, развивался, В мерцании месяца, Невидима-видима, По облакам носится И, к роще спустившися, 9° Играет листочками Осины трепещущей. Прославим создателя Могущего, древнего, Зевеса, пославшего Нам радость — Фантазию; В сей жизни, где радости Прямые —луч молнии, Он дал нам в ней счастие, Всегда неизменное, 100 Супругу веселую, Красой вечно юную, И с нею нас цепию Сопряг нераздельною. „Да будешь,—сказал он ей,- И в счастье и в горести Им верная спутница, Утеха, прибежище". Другие творения, С очами незрящими, 110 В слепых наслаждениях, С печалями смутными, Гнетомые бременем Нужды непреклонныя, Начавшись, кончаются В кругу, ограниченном Чертой настоящего, Минутною жизнию; Но мы, отличенные Зевесовой благостью!.. 120 Он дал нам сопутницу Игривую, нежную, Летунью, искусницу На милые вымыслы, Причудницу резвую, Любимую дщерь свою Богиню Фантазию! Ласкайте прелестную; Кажите внимание Ко всем ее прихотям Невинным, младенческим! Пускай почитается Над вами владычицей И дома хозяйкою; Чтоб вотчиму старому, Брюзгливцу суровому, Рассудку, не вздумалось Ее переучивать, Пугать укоризнами И мучить уроками. и° Я знаю сестру ее, Степенную, тихую... Мой друг утешительный, Тогда лишь простись со мной, Когда из очей моих Луч жизни сокроется; Тогда лишь покинь меня, Причина всех добрых дел, Источник великого, Нам твердость, и мужество, И силу дающая, Надежда отрадная!.. ПУТЕШЕСТВЕННИК Песня Дней моих еще весною Отчий дом покинул я; Все забыто было мною — И семейство и друзья. В ризе странника убогой, С детской в сердце простотой, Я пошел путем-дорогой — Вера был вожатый мой. И в надежде, в уверенье 10 Путь казался недалек, „Странник,— слышалось,— терпенье! Прямо, прямо на восток. Ты увидишь храм чудесной; Ты в святилище войдешь; Там в нетленности небесной Все земное обретешь". Утро вечером сменялось; Вечер утру уступал: Неизвестное скрывалось; 20 Я искал —не обретал. Там встречались мне пучины; Здесь высоких гор хребты; Я взбирался на стремнины; Чрез потоки стлал мосты. Вдруг река передо мною — Вод склоненье на восток; Вижу зыблемый струею Подле берега челнок. Я в надежде, я в смятенье; з° Предаю себя волнам; Счастье вижу в отдаленье; Все, что мило,— мнится — там! Ах! в безвестном океане Очутился мой челнок; Даль по-прежнему в тумане; Брег невидим и далек. И вовеки надо мною Не сольется, как поднесь, Небо светлое с землею... 4° Там не будет вечно здесь. 1810 НА СМЕРТЬ СЕМНАДЦАТИЛЕТНЕЙ ЭРМИНИИ Едва с младенчеством рассталась; Едва для жизни расцвела; Как непорочность улыбалась И Ангел красотой была. В душе ее, как утро ясной, Уже рождался чувства жар... Но жребий сей цветок прекрасной Могиле приготовил в дар. И дни Творцу она вручила; И очи светлые закрыла, Не сетуя на смертный час. Так след улыбки исчезает, Так за долиной умолкает Минутный Филомелы глас. К Б<ЛУДОВ)У Послание Веселого пути Любезному желаю Ко древнему Дунаю; Забудь покой, лети За русскими орлами; Но в поле, под шатрами, Друзей воспоминай И сердцу милый край, Где ждет тебя, уныла, Твой друг, твоя Людмила, Хранитель-ангел твой... С крылатою мечтой Проникни сокровенно В чертог уединенной, Где, с верною тоской, С пылающей душой, Она одна вздыхает И Промысл умоляет: Да будет твой покров 20 В обители врагов. Смотри, как томны очи, Как вид ее уныл; Ей белый свет постыл; Одна, во мраке ночи, Сокрылась в терем свой; Лампаду зажигает, Письмо твое читает И робкою рукой Ответ ко другу пишет, з° Где в каждом слове дышит Души ее печаль. Лети в безвестну даль; Твой гений над тобою; Среди опасна бою Его незримый щит Тебя приосенит — И мимо пролетит Стрела ужасной Гелы. Ах! скоро ль твой веселый 4° Возврат утешит вновь И дружбу и любовь?.. Для скорби утоленья Податель благ, Зевес, Двум жителям небес Минуты разлученья Поверил искони. „Да будут,— рек,— они, Один —посол разлуки, Свидания — другой!" 5° И в час сердечной муки, Когда, рука с рукой, В тоске безмолвной, други, Любовники, супруги С последнею слезой, В последнем лобызанье Последнее прощанье Друг другу отдают, Мольбы из сердца льют И тихими стопами, 60 С поникшими главами, В душе скрывая стон, Идут, осиротелы, В свой терем опустелый; Сын Дия Абеон, Задумчивый, бескрылый, С улыбкою унылой, С отрадой скорбных слез, Спускается с небес, Ведомый Адеоном, 7° Который тихим звоном Волшебных струн своих Льет в сердце упованье На близкое свиданье. Я вижу обоих: Один с своей тоскою И тихою слезою, С надеждою другой. Прости, мой друг нелестной! Надолго ль? неизвестно. 80 Но верую душой (И вера не обманет): Желанный день настанет — Мы свидимся с тобой. Или... увы! незримо Грядущее для нас!.. Быть может —в оный час, Когда ты, невредимо Свершив опасный путь, Свободою вздохнуть 9° Придешь в стране родимой С Людмилою своей,— Ты спросишь у друзей: „Где скрылся друг любимой?" И что ж тебе в ответ? „Его уж в мире нет..." Так, если в цвете лет Меня возьмет могила, И участь присудила, Чтоб первый я исчез 100 Из милого мне круга,— Друзья, без скорбных слез На прах взирайте друга. Где светлою струей Плескает в брег зеленый Извивистый ручей, Где сенистые клены Сплетают из ветвей Покров гостеприимный, Лобзаясь с ветерком; 110 Туда —лишь над холмом Луна сквозь облак дымный При вечере блеснет И липа разольет Окрест благоуханье — Сверитесь, о друзья, В мое воспоминанье. Над вами буду я, Древес под зыбкой сенью, Невидимою тенью 120 Летать, рука с рукой С утраченным Филоном. Тогда вам тихим звоном Покинутая мной На юном клене лира Пришельцев возвестит Из таинственна мира, И тихо пролетит Задумчивость над вами; Увидите сердцами В незнаемой дали Отечество желанно, Приют обетованный Для странников земли. НАДПИСЬ К СОЛНЕЧНЫМ ЧАСАМ В САДУ И. И. ДМИТРИЕВА И час, и день, и жизнь мелькают быстрой тенью! Прошла моя весна с минутной красотой! Прости, любовь! конец мечтам и заблужденью! Лишь дружба мирная с улыбкой предо мной! ПЕСНЬ АРАБА НАД МОГИЛОЮ КОНЯ Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял, Он спит —на зыбкий одр песков пустынных пал. О путник, со мною страданья дели: Царь быстрого бега простерт на земли; И воздухом брани уже он не дышит; И грозного ржанья пустыня не слышит; В стремленье погибель его нагнала; Вонзенная в шею дрожала стрела; И кровь благородна струею бежала; И влагу потока струя обагряла. Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял, Он спит —на зыбкий одр песков пустынных пал. Убийцу сразила моя булава: На прах отделенна скатилась глава; Железо вкусило напиток кровавый, И труп истлевает в пустыне без славы... Но спит он, со мною летавший на брань; Трикраты воззвал я: сопутник мой, встань! Воззвал... безответен... угаснула сила... И бранные кости одела могила. Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял, Он спит —на зыбкий одр песков пустынных пал. С того ненавистного, страшного дня И солнце не светит с небес для меня; Забыл о победе, и в мышцах нет силы; Брожу одинокий, задумчив, унылый; Йемена доселе драгие края Уже не отчизна — могнла моя; И мною дорога верблюда забвенна, И дерево амвры, и куща священна. Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял, Он спит —на зыбкий одр песков пустынных пал. В час зноя и жажды скакал он со мной Ко древу прохлады, к струе ключевой; И Мавра топтали могучи копыта; И грудь от противных была мне защита; Мой верный соратник в бою и трудах, Он, бодрый, при первых денницы лучах, Стрелою, покорен велению длани, Летал на свиданья любовн и брани. О друг! кого и ветр в полях не обгонял, Ты спишь —на зыбкий одр песков пустынных пал. Ты видел и Зару — блаженны часы! — Сокровище сердца и чудо красы; Уста вероломны тебя величали, И нежные длани хребет твой ласкали; Ах! Зара, как серна, стыдлива была; Как юная пальма долины цвела; Но Зара пришельца пленилась красою И скрылась... ты, спутник, остался со мною. Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял, Он спит —на зыбкий одр песков пустынных пал. О спутник! тоскует твой друг над тобой; Но скоро, покрыты могилой одной, Мы вкупе воздремлем в жилище отрады; Над нами повеет дыханье прохлады; И скоро, при гласе великого дня, Из пыльного гроба исторгнув меня, Величествен, гордый, с бессмертной красою, Ты пламенной солнца помчишься стезею. СВИСТОК Посвящено Анне Петровне Юшковой Какую ворганщицу Венчать предпочтительно Пред всеми дудпламп Муратова чудного! Ни слова не скажем мы О славном картузнике; В одно он окошечко Глядит, нзбоченяся; Когда ж, в три погибели 10 С дерниной тяжелою Нагнувшись, надуется, Тогда уж ни Моцарту, Ни Днцу, ни Гендену Толь сладкой мелодии Слыхать не случалося! Но я увенчаю здесь Волынщицу звучную, Трубу мою, трубушку, Трубыню, воркуньюшку, 20 Помадницу Софьюшку. Ах! как же ты, Софьюшка, Сидя за печуркою, Своей заунывною Пленяешь гармонией! Как, скорчась дуга дугой, С чулком иль с подвязочкой, Кивая шершавою Спросонья головкою, Протяжным шипением, з° Иль треском отрывистым, Иль тихим урчанием, Иль писком и ропотом Наш слух в восхищение Приводишь, Кубышница! Прославим же громкую Волыночку Софьюшки. В минуту безмолвия И сна полунощного Она, как ручей журчит, 4° Как птичка дубравная, Щебечет, ерошится, И крехчет, и квакает, Как будто лягушечка. Другие волыночки Дудят с расстановкою, Осиплой гармонией; А эта волыночка, Когда принадуется, Что твой соловей в лесу! 5° Лелейте же милую Пискунью и кряковку! Кормите морковкою, Горохом и редькою! Чтоб тоны гармонии Лились без усилия! Смотрите, чтоб Софьюшка Волынки не вздумала Совсем перестроивать По строю высокому 60 Певицы заморския, Козловской Антиповны; Иль чтоб ей не вздумалось Пугать нас аккордами И фугами звучными Быкова Белевского. Я знаю соперницу Волыночки чудныя... Тихохонько фырскает, Пищит, как комарий нос! 7° Но эта волыночка Еще безымянная. * * * По щучьему веленью, По моему прошенью, Порука вы моя — И признаюся я, Что ваш я неоплатный, Голубушка, должник! Сей долг вам преприятный, К нему я так привык, Что рад в долгу остаться 10 От всей души навек.— Вот —скажут, может статься, Чудесный человек. Но чем же я чудесный! И как мне не хотеть Всегда, всегда иметь Сей долг, ей-ей, прелестный! Он не тяжел: ловить Что так любви достойно. Сей долг такой спокойной, 20 Что жалко заплатить И вовсе расквитаться, И так скажу: остаться Приятней должником! И рад перед попом С подъятыми перстами, Славянскими словами Обет сей повторить. И вправе говорить, Что вам ничуть не стыдно зо Ручаться за меня. И, право, необидно, Что вам назначил я Порукой быть присяжной! Сей чин отменно важной: И должность ваша в том, Чтоб русским языком Себе с своей сестрою По присказке твердить, Что будет всей душою 4° Вас всякий день любить Тот дьявольский писатель, Тот вестника издатель, Жуковский,—словом, тот, Который не соврет, Когда вам просто скажет, Что очень любит вас, Он это вам подчас И опытом докажет. ПЕВЕЦ В тени дерев, над чистыми водами Дерновый холм вы видите ль, друзья? Чуть слышно там плескает в брег струя; Чуть ветерок там дышит меж листами; На ветвях лира и венец... Увы! друзья, сей холм — могила; Здесь прах певца земля сокрыла; Бедный певец! Он сердцем прост, он нежен был душою — 10 Но в мире он минутный странник был; Едва расцвел — и жизнь уж разлюбил И ждал конца с волненьем и тоскою; И рано встретил он конец, Заснул желанным сном могилы... Твой век был миг, но миг унылый, Бедный певец! Он дружбу пел, дав другу нежну руку — Но верный друг во цвете лет угас; Он пел любовь —но был печален глас; 20 Увы! он знал любви одну лишь муку; Теперь всему, всему конец; Твоя душа покой вкусила; Ты спишь; тиха твоя могила, Бедный певец! Здесь, у ручья, вечернею порою Прощальну песнь он заунывно пел: „О красный мир, где я вотще расцвел, Прости навек; с обманутой душою Я счастья ждал —мечтам конец; з° Погибло все, умолкни, лира; Скорей, скорей в обитель мира, Бедный певец! Что жизнь, когда в ней нет очарованья? Блаженство знать, к нему лететь душой, Но пропасть зреть меж ним и меж собой; Желать всяк час и трепетать желанья... О пристань горестных сердец, Могила, верный путь к покою, Когда же будет взят тобою Бедный певец?" И нет певца... его не слышно лиры... Его следы исчезли в сих местах; И скорбно все в долине, на холмах; И все молчит... лишь тихие зефиры, Колебля вянущий венец, Порою веют над могилой, И лира вторит им уныло: Бедный певец! ЖАЛОБА Романс Над прозрачными водами Сидя, рвал Услад венок; И шумящими волнами Уносил цветы поток. „Так бегут лета младые Невозвратною струей; Так все радости земные — Цвет увядший полевой. Ах! безвременной тоскою Умерщвлен мой милый цвет. Все воскреснуло с весною; Обновился Божий свет; Я смотрю —и холм веселой И поля омрачены; Для души осиротелой Нет цветущия весны. Что в природе, озаренной Красотою майских дней? Есть одна во всей вселенной — К ней душа, и мысль об неи К ней стремлю, забывшись, руки — Милый призрак прочь летит. Кто ж мои услышит муки, Жажду сердца утолит?" ЦВЕТОК Романс Минутная краса полей, Цветок увядший, одинокой, Лишен ты прелести своей Рукою осени жестокой. Увы! нам тот же дан удел, И тот же рок нас угнетает: С тебя листочек облетел — От нас веселье отлетает. Отъемлет каждый день у нас Или мечту, иль наслажденье, И каждый разрушает час Драгое сердцу заблужденье. Смотри... очарованья нет; Звезда надежды угасает... Увы! кто скажет: жизнь иль цвет Быстрее в мире исчезает? ЖЕЛАНИЕ Романс Озарися, дол туманный; Расступися, мрак густой; Где найду исход желанный? Где воскресну я душой? Испещренные цветами, Красны холмы вижу там... Ах! зачем я не с крылами? Полетел бы я к холмам. Там поют согласны лиры; 10 Там обитель тишины; Мчат ко мне оттоль зефиры Благовония весны; Там блестят плоды златые На сенистых деревах; Там не слышны вихри злые На пригорках, на лугах. О предел очарованья! Как прелестна там весна! Как от юных роз дыханья 20 Там душа оживлена! Полечу туда... напрасно! Нет путей к сим берегам; Предо мной поток ужасной Грозно мчится по скалам. Лодку вижу... где ж вожатый? Едем!., будь, что суждено... Паруса ее крылаты И весло оживлено. Верь тому, что сердце скажет; з° Нет залогов от небес; Нам лишь чудо путь укажет В сей волшебный край чудес. <В АЛЬБОМ 8-ЛЕТНЕЙ Н. Д. АПУХТИНОЙ) Тебе вменяют в преступленье, Что ты милее всех детей! Ужасный грех! И вот мое определенье: Пройдет пять лет и десять дней, Не будешь ты тогда милее всех детей: Ты будешь страх сердец и взоров восхищенье! <А. А. ПРОТАСОВОЙ) Честные господа, За что на нас гоненье? Ведь радость не беда, Она нам извиненье! День первый Сентября Стал Августа двадцатый! Такое чудо зря, Сержанты и солдаты, Смягчите строгий взгляд! Будь каждый с нами рад! Кометы появленье И милыя рожденье Мы празднуем в сей час! Но всяк скажи из нас: Комета, Бог с тобою! Иди своим путем! Будь славною звездою, Да нас не тронь хвостом! А ты, Александрина, Наш мир не покидай! Будь счастья в нем причина! Собою всех пленяй И жизнью веселися, Невинная душой! Но только не сердися, Что Август ясный твой, По щучьему веленью, По нашему прошенью, Стал мрачным Сентябрем! з° Какая нужда в том! Все будешь прелесть света! А тем, кому судьбой Дано в нем быть с тобой, И осень лучше лета! * * * Стонет витязь наш косматый, Рыщет он за перстеньком, Двадцать раз через палаты Прокатился кубарем. Комплиментов не воркует, Табаку уж не клюет, Лишь о перстне он тоскует! „Ах! сыщите",— вопиет! Из-под лавки на окошко Перепархивает он, Там пошарит, тут немножко, Перстня ждет со всех сторон. Ждет его, увы, но тщетно, Знать судил ему так рок, Завалялся неизвестно Наш куда-то перстенек. Он к паркету прилегает, Носик в щелку он уткнул, Не вздыхает, не моргает, Что ж он? ищет? — нет, уснул. Вдруг воскликнул он впросонках: Тем, кто найдет, сто рублей, Огурцов в пяти бочонках, Пару вороных коней, Мех прапрадедушкин лисий, Двух свиней, грибов мешок, Все отдать... (готов), ах, детки, Не найдется перстенек. ОДА Тебя хочу я днесь прославить Глупцам, насмешникам назло И выше матери поставить, Муратове село. Аркадии ты нам милее, В тебе и тихо, и светло, В тебе веселье веселее, Муратове село. В тебе есть мельник, дом высокий, И пруд, блестящий как стекло, И полуостров прешпрокий, Муратове село. В тебе Жуковский баснь склоняет, Хоть неискусен он зело, Тобой Дементьич управляет, Муратово село. ПЕСНЯ О милый друг! теперь с тобою радость! А я один — и мой печален путь; Живи, вкушай невинной жизни сладость; В душе не изменись; достойна счастья будь... Но не отринь, в толпе пленяемых тобою, Ты друга прежнего, увядшего душою; Веселья их дели —ему отрадой будь; Его, мой друг, не позабудь. О милый друг, нам рок велел разлуку: Дни, месяцы и годы пролетят, Вотще к тебе простру от сердца руку — Ни голос твой, ни взор меня не усладят. Но и вдали моя душа с твоей согласна; Любовь ни времени, ни месту не подвластна; Всегда, везде ты мой хранитель-ангел будь, Меня, мой друг, не позабудь. О милый друг, пусть будет прах холодный То сердце, где любовь к тебе жила: Есть лучший мир; там мы любить свободны; Туда моя душа уж все перенесла; Туда всечасное влечет меня желанье; Там свидимся опять; там наше воздаянье; Сей верой сладкою полна в разлуке будь — Меня, мой друг, не позабудь. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ Мой милый друг,— Знать недосуг Писать к друзьям? Пристал к мужьям! И с высока, Как с чердака, На бедняков — Холостяков — Смеясь глядишь! И говоришь: „Вы дураки! Как челноки, Игрою волн!.. Мой мирный челн Нашел приют! Старинный плут, Эрот слепой — Был кормщик мой!.. Ревел борей — 1 И, как злодей, Сожрать грозил! Но верой был От бурь, друзья, Избавлен я! Теперь мне смех: Гляжу на всех Из уголка! Мне жизнь легка,— Вам тяжкий груз; з° Без милых уз Что жизнь для нас!.."— Ну, в добрый час! Рад от души! Да — напиши, Что, мужем став, Ты старый нрав Сберег друзьям! Ведь по годам,— Не по часам! — 4° Друзья растут! Пусть Леля-плут Или Эрот Свое возьмет! Но часть и — нам, Твоим друзьям!.. Апухтин прав! Ведь бес лукав: Он всем вертит — И твой пиит 5° Лекенем стал! В Орле играл В Филине он! И был смешон! Под париком, Как под шатром, На двух ногах, Как на клюках, Он в первый раз Для трехсот глаз 00 (Хоть и не рад) — Был адвокат. Зато уж он Не селадон! Роль волокит Ему не льстит! Апухтин врал, Когда сказал, Что милый взор, Как хитрый вор, 7° Исподтишка У чудака Полсердца сжег! Свидетель Бог,— Что это ложь! Не делай рож!.. Я —не в Орле! Живу в селе, Земном раю; И жизнь свою 80 В труде, во сне И в тишине, Таясь, веду,— И только жду, Что стукнет в дверь Плешивый зверь, С большой косой; И скажет: „Стой! Окончен путь; Пора заснуть! 9° И —добра ночь!.." Вот я — точь-в-точь!., Ты хочешь знать, Позволю ль ждать Меня зимой Или весной В Москву? — Ответ Короткий: нет!.. ЕЛЕНА ИВАНОВНА ПРОТАСОВА, ИЛИ ДРУЖБА, НЕТЕРПЕНИЕ И КАПУСТА Греческая баллада „Открывай скорей окошки! Я оденусь без Матрешки! Уж карета подана! Четверней заложена! Все готово! браво! браво! Еду, еду за заставой Афанасьевну встречать, Катерину обнимать!" NB. Открывай скорей окошки. 10 Sur Vair: (De la bonne aventutv). Comment peut-on en hiver Ouvrir la croisee? II faut tacher cPexpliquer Cette obscure idee. N'est-ce pas un paravent Que 1'auteur etourdiment Prend pour la croisee? Oh gai! Prend pour la croisee. 20 Mais si dans ce vers l'auteur Au lieu de croisee A parle de notre coeur, Quelle belle idee! En ete, comme en hiver, Notre coeur vous est ouvert Mieux que la croisee. Oh gai! Mieux que la croisee! Так Елена, умываясь, з° Одеваясь, убираясь, Говорила нараспев! Лисий свой салоп надев, Птичкой порх в свою коляску. Не сочтите быль за сказку! Села, скачет, снег столбом! От колес ужасный гром. NB. Не сочтите быль за сказку. Sur (ЕМ mats oui da!). Sur cette impatience 4° Pourquoi se recrier? Aucune defianee Ne devait Peffrayer. Eh! mais oui da! L'amitie peut-elle douter de $a! L'on juge par soi-meme! Si vous veniez chez nous, L'impatience extreme Nous tourmenterait tous! Eh! mais oui da! 5° Votre amitie ne peut douter de $a! С ней в запас молочна каша; И Васильевна с ней Маша! Марья Федоровна с ней! Кучер борзых бьет коней! Бьет кнутом и бьет вожжами! Кони пламя льют ноздрями! Гривы пышные взвились! Вот к заставе принеслись! NB. С ней в запас молочна каша. 00 Sur Vair (J9ai du hon iahac). Manger du kachas! Courant ventre a terre Manger du kachas? Non, je n'y crois pas! Et puis cPailleurs qui donc en voudra? On le jettera, Le meprisera, Car depuis l'Arbat jusqu'a la barriere Le plus chaud kachas 7° Se refroidira. Ждать! пождать! не тут-то было! И двенадцать уж пробило! Катерины нет как нет! „Афанасьевна мой свет! Долго ль ждать нам за заставой? Нам пора обедать, право! Стол давно уже накрыт! Повар вертелом грозит!" NB. Нам пора обедать, право! 80 Sur Vair (THste misori). Peut-on jamais penser a la mangeaille, Quand on attend a Moscou ses amis? On voit par la, notre auteur travaille, Avant d'avoir ses boyaux bien remplis. NB. Повар вертелом грозит! Un cuisinier qui gronde et s'evertue! Quels mots affreux! impolis! mechants! Ah! Cest donner une grande etendue А се qu'on nomme ici /e droil des gensx). 9° „Скоро ль? долго ли? Не знаю! И от голода страдаю!" Так Елена, приуныв, Каши сладостно вкусив, За заставою вздыхала! С ней Васильевна стенала! Cest а dire des domestiques. Марья Федоровна тож! Ждать напрасно — острый нож! NB. Ждать напрасно — острый нож. Sur Га/г (Je suis Liadot). 100 Ici 1'image est encore plus terrible; Le tournebroche en poignard est change! Pour notre auteur j'en suis bien afflige: Tout prouve, helas! qu'il est bien lnsensible! Ces noirs couteaux sentent trop 1'Allemagne. Quelques canifs seraient bien mleux places, Par ces canlfs si vous etiez pousses Loin de Moscou jusqu'a notre campagne. Снег туманит отдаленье! Экипажей приближенье по уТешает взоры их! Бьют опять коней лихих! Мчатся кони окрыленны! Час свидания блаженный! Все забыто: глад, мороз! Что ж нашли? Капусты воз!.. NB. Что ж нашли? Капусты воз. Sur l9air (Oui noiv! mais pas si diable). Des choux dans un poeme! Quel ignoble sujet! 120 Ah! quelle audace extreme! JPen suis tout stupefait! (bis) Et cet horrible trait On le pardonnerait, Si dans cette charette Par adresse parfaite Vous etiez en cachette Arrivez tous chez nous. Les choux, Les choux А3° Paraitraient (bis) bien plus doux! О капуста! о страданье! Не сбылося ожиданье! Поворачивай домой! С преклоненною главой! Возвратились, сели кушать! Не хотят советов слушать И смотреть на белый свет: „Катерины с нами нет!" NB. Не хотят советов слушать. А4° Sur Vaiv (De soiree omgeuse). Ne polnt ecouter de conseil Prouve qu'on a du caractere, Саг souvent un mauvais conseil Influe sur la vie entiere. Le seul bon et sage conseil QulMl vous est permis d'entendre, Cest le salutaire consell De venir ici nous surprendre. Суп ii соусы невкусны! i5° Утки жареные грустны; И в пирожном толку нет: Но утешил их десерт! Кофе выпили, сказали: „Мы напрасно здесь их ждали! Так поедем же назло К ним в Муратове село!" NB. Утки жареные грустны Sur Vair (Que не su?s-je la fougew). Tous les genres de tristesse 100 Sont connus, mes chers amis; L'un gemit sur sa mattresse, Un autre attend ses amis, Qu'une ville enchanteresse Retient loin de leurs amis. Mais quelle est donc la tristesse De ces vieux canards rotis? Благородное отмщенье! Но какое ж угощенье Им в Муратове селе? А7° На фарфоре и стекле Будут лучшие конфеты, Будут вафли и котлеты, Борщ, яичница, каймак И с капустою гусак! NB. Будут вафли и котлеты и пр. Sur Vair (Ahf sf je те mets en nage). Pourquoi vanter 1'omelette Et la gauffre et la cotelette? A Mouratoff l'on apprete 180 Des plats bien plus singuliers. Les vertus et l'art de plaire, L'amitie franche et sincere, Cest le diner ordinaire Et les coeurs sont cuisiniers. В зале плошки и кинкеты; На пруду трещат ракеты! Дементеич наряжен В свой парадный балахон! Пьян в восторге поп покровский; А Плещеев и Жуковский, Припеваючи бычка, Борзо пляшут козачка. NB. Пьян в восторге поп покровский. Sur Vair (Ah! si je те mets en nage). De ce vieux pretre 1'ivresse Manque de delicatesse. En parler c'est maladresse. Tout est ivre en pareil cas. L'un est ivre d'allegresse, L'autre est ivre de tendresse, Et de cette noble ivresse On ne se degrise pas. Но увы! увы! капуста! Вопрошу волхва-Зердуста! Быть тому или не быть? — Говорит волшебник: 6ыть Если быть, так слава Богу! Собирайтесь же в дорогу! Встретит радостно зело Вас —Муратове село! NB. Говорит волшебник; выть. Sur Vair (Qu9un auliv amant sur sa lyre). De cet oracle infaillible Expliquons l'obscurite. Ce travail n'est pas penible, Par le coeur il est dicte. Ce qu'on desire, on 1'espere. Le sorcier — c'est le desir. Soyez vous-meme sorciere, Changez l'espoir en plaisir. ДОБРАЯ МАТЬ Бог в мир ее послал, Себе на прославленье. „Будь скорбным Провиденье!' Создав ее, сказал: „Кто, счастия лишен Назвал его мечтою, Да будет здесь тобою С надеждой примирен". Угрюмый нелюдим, Людей возненавидя, И мир подвластный видя Порокам лишь одним, Узнав ее, людей В жару души прощает, И снова обретает Он добродетель в ней. Что ж Бог в награду дал Сих доблестей чудесных? Двух ангелов прелестных Он с неба к ней послал, Чтоб в сей юдоли слез Ее не покидали, И на земле являли Ей радости небес. СТИХИ, ПРИСЛАННЫЕ С КОМЕДИЯМИ, КОТОРЫЕ К*** ХОТЕЛИ ИГРАТЬ Вот вам, прелестные сестрицы, Дюваль и с ним какой-то Госс-Степан Взяв на себя чужие лицы, На час введите нас в обман, Что будто вы не вы мы будем любоваться, Увидя невзначай переодетых вас! Но помните, что это лишь для глаз, И что вам надобно тем, что вы есть, остаться, Чтоб быть прелестными для глаз и для gyuiul 3 Аллегро милая, будь весела как радость, Храни беспечную, святую сердца младость, И, горя не узнав, свой жребий соверши! Смотря, как с жизнию невинно ты играешь, Невольно сердце вслед тебе увлечено, Как будто сам наверно знаешь, Что жизнь и счастие — одно! О Пенсе роза! ты у входа в свет, как гений, Стоишь пленительна! Высокою душой Ценишь манящие призраки наслаждений! И кажется, что все угадано тобой! Ты создана быть выше света! И что б ни привели с собой грядущи лета, Не в жизни будешь ты прекрасного искать, Но все прекрасное ты жизни дашь собою! Не изменись] Тебе не нужно мне сказать; Твой Ангел прелести с тобою! ПОСЛАНИЕ К ПЛЕЩЕЕВУ В день Светлого Воскресения Ты прав, любезный мой поэт! Твое послание на русском Геликоне, При русском мерзлом Аполлоне, Лишь именем моим бессмертие найдет! Но, ах! того себе я в славу не вменяю! А почему ж? Читай. И прозу и стихи Я буду за грехи Марать, марать, марать и много намараю, Шесть томов, например (а им, изволишь знать, 10 Готовы и титул и даже оглавленье); Потом устану я марать, Потом отправлюся в тот мир на поселенье, С фельдъегерем-попом, Одетый плотным сундуком, Который гробом здесь зовут от скуки. Вот вздумает какой-нибудь писец Составить азбучный писателям венец, Ясней: им лексикон. Пройдет он аз и буки, Пройдет глаголь, добро и есть; 20 Дойдет он до живете; А имя ведь мое, оставя лесть, На этом свете В огромном списке бытия Ознаменовано сей буквой-раскорякой. Итак, мой биограф, чтоб знать, каким был я, Хорошим иль дурным писакой, Мои творенья развернет. На первом томе он заснет, Потом воскликнет: „Враль бесчинной!.. з° За то, что от него здесь мучились безвинно И тот, кто вздор его читал, И тот, кто, не читав, в убыток лишь попал, За типографию, за то, что им наборщик, Корректор, цензор, тередорщик Совсем почти лишились глаз,— Я не пущу его с другими на Парнас!" Тогда какой-нибудь моей защитник славы Шепнет зоилу: „Вы не правы! И верно, должен был Иметь сей автор дарованье; А доказательство — Плещеева посланье!" Посланье пробежав, суровый мой зоил Смягчится,—и прочтут потомки в лексиконе: „Жуковский. Не весьма в чести при Аполлоне; Но боле славен тем, что изредка писал К нему другой поэт, Плещеев; На счастье русских стиходеев, Не русским языком сей автор воспевал: Жил в Волхове, с шестью детьми, с женою; А в доме у него жил Осип Букильон. Как жаль, что пренебрег язык отчизны он; Нас мог бы он ссудить богатою статьею". Вот так-то, по тебе, и я с другими в ряд. Но „ухо за ухо, зуб за зуб", говорят, Ссылаясь на Писанье; А я тебе скажу: посланье за посланье!.. Любезен твой конфектный Аполлон! Но для чего ж, богатый остротою, Столь небогат рассудком здравым он? Как, милый друг, с чувствительной душою, Завидовать, что мой кривой сосед И плут, и глуп, и любит всем во вред Одну свою противную персону; Что бог его — с червонцами мешок; Что, подражать поклявшись Гарпагону, Он обратил и душу в кошелек,— Куда ничто: ни чувство сожаленья, Ни дружество, ни жар благотворенья, Как ангел в ад, не могут проникать; Где место есть лишь векселям, нулями Унизанным, как будто жемчугами! Оставь его не живши умирать — И с общих бед проценты вычислять! Бесчувственность сама себе мучитель! И эгоист, слез чуждых хладный зритель, За этот хлад блаженством заплатил! Прекрасен мир, но он прекрасен нами! Лишь добрый в нем с отверстыми очами, А злобный сам очен себя лишил! 80 Не для него природа воскресает, Когда в поля нисходит светлый май; Где друг людей находит жизнь и рай, Там смерть и ад порочный обретает! Как древнпя святой псалтыри звон, Так скромного страдальца тихий стон Чистейшу жизнь в благой душе рождает! О, сладостный благотворенья жар! Дар нищете —себе сторнчный дар! Сокровищ сих бесчувственный не знает! 9° Не для него послал Творец с небес Бальзам души, утеху сладких слез! Ты скажешь: он не знает и страданья! — Но разве зло —страдать среди изгнанья, В надежде зреть отечественный край?.. Сия тоска и тайное стремленье — Есть с милыми вдали соединенье! Без редких бед земля была бы рай! Но что ж беды для веры в Провиденье? Лишь вестники, что смотрит с высоты 00 На нас святой, незримый Испытатель; Лишь сердцу глас: крепись! Минутный ты Жилец земли! Жив Бог, и ждет Создатель Тебя в другой и лучшей стороне! Дорога бурь приводит к тишине! Но, друг, для злых есть зло и Провиденье! Как страшное ночное привиденье, Оно родит в них трепет и боязнь, И Божий суд на языке их —казнь! Самим собой подпоры сей лишенной, 10 Без всех надежд, без веры здесь злодей, Как бледный тать, бредет уединенно — И гроб вся цель его ужасных дней!.. Ты сетуешь на наш климат печальный! И я с тобой готов его винить! Шесть месяцев в одежде погребальной Зима у нас привыкнула гостить! Так! Чересчур в дарах она богата! Но... и зимой фантазия крылата! Украсим то, чего не избежим, 120 Пленительной игрой воображенья, Согреем мир лучом стихотворенья И на снегах Темпею насадим! Томпсон и Клейст, друзья, певцы природы, Соединят вкруг нас ее красы! Пускай молчат во льдах уснувши воды И чуть бредут замерзлые часы,— Спасенье есть от хлада и мороза: Пушистый бобр, седой Камчатки дар, И камелек, откуда легкий жар Аз° На нас лиет трескучая береза. Кто запретит в медвежьих сапогах, Закутав нос в обширную винчуру, По холодку на лыжах, на коньках Идти с певцом в пленительных мечтах На снежный холм, чтоб зимнюю натуру В ее красе весенней созерцать? Твоя ж жена приятней всякой музы Тот милый край умеет описать, Где пел Марон, где воды Аретузы 140 g тени олив стадам наводят сон; Где падший Рим, покрытый гордым прахом, Являет свой одряхший Пантеон Близ той скалы, куда народы с страхом И их цари, от всех земных концов, Текли принять ужасный дар оков... Ясней блестят лазурные там своды! Я часто сам, мой друг, в волшебном сне Скитаюсь в сей прелестной стороне, Под тенью мирт, склонившихся на воды, Или с певцом и Вакха и свободы, С Горацием, в сабинском уголке, Среди его простых соседей круга, В глазах любовь и сердце на руке, Делю часы беспечного досуга! Но... часто там, где ручеек журчит Под темною душистых лавров сенью, Где б мирному и быть уединенью, Остря кинжал, скрывается бандит, И грозные вдаль устремленны очи — а6° Среди листов, добычи ждя, горят, Как тусклые огни осенней ночи, Но... часто там, где нив моря шумят, Поля, холмы наводнены стадами, И мир в лугах, усыпанных цветами, Лишь гибели приманкой тишина, И красотой цветов облечена Готовая раскрыться пасть вулкана. Мой друг, взгляни на жребий Геркулана И не ропщи, что ты гиперборей... Смотри,—сбежал последний снег полей! Лишь утренник, сын мраза недозрелой, Да по верхам таящийся снежок, Да сиверкий при солнце ветерок — Нам о зиме вещают отлетелой; Но лед исчез, разбившись. Как стекло, Река, смирясь, блестит между брегами, Идут в поля оратаи с сохами, Лишь мельница молчит —ее снесло! Но что ж? и здесь найдем добро и зло... 180 Ты знаешь сам: у нас от наводненья Премножество случалось разоренья. И пользою сих неизбежных бед Есть то, мой друг, что мой кривой сосед Чуть не уплыл в чистилище на льдине! Уже ревел окрест него потоп; Как Арион чудесный на дельфине, Уж на икре сидел верхом циклоп; Но в этот час был невод между льдами По берегам раскинут рыбаками — 19° И рыбакам прибыток был велик: Им с щуками достался ростовщик! Так, милый друг, скажу я в заключенье: Пророчество для нас твое сравненье! Растает враг, как хрупкий вешний лед! Могущество оцепенелых вод, Стесненное под тяжким игом хлада, Все то ж, хотя незримо и молчит. Спасительный дух жизни пролетит — И вдребезги ничтожная преграда! 200 О, русские отмстители-орлы! Уже взвились! Уже под облаками! Уж небеса пылают их громами! Уж огласил их клич ту бездну мглы, Где сдавлены, обвитые цепями, Отмщенья ждя, народы и с царями! О, да грядет пред ними Русский Бог! Тот грозный Бог, который на Звксине Велел пылать трепещущей пучине И раздробил сармату гордый рог! 210 За ними вслед всех правых душ молитвы! Да грянет час карающия битвы! За падших месть! Отмщенье за Тильзит!.. Но, милый друг, вернее долетит Мольба души к престолу Провиденья, В сопутствии летя благотворенья! И в светлый день, когда воскресший мир Поет хвалы Подателю спасенья, Ужель один не вкусит наслажденья Сын нищеты? Ужель, забыт и сир, 220 Средь братии, как в горестном изгнанье, Он с гимнами соединит стенанье И лишь слезой на братское лобзанье, Безрадостный, нам будет отвечать? Твоей душе легко меня понять! Еще тот кров в развалинах дымится, Где нищая вдовица с сиротой Ждала в тоске минуты роковой: На пепле сем пускай благословится Твоих щедрот незримая рука! 2з° Ах! милость нам и тяжкая сладка! Но ты —отец! Сбирай благословенья Спасаемых здесь благостью твоей На юные главы твоих детей! Их отличат они для Провиденья! Увы, мой друг! что сих невинных ждет На том пути, где скрыт от нас вожатый, В той жизни, где всего верней утраты, Где скорбь без крыл, а радости крылаты, На то с небес к нам голос не сойдет! 24° Но доблестью отцов хранимы чада! Она для них — твердейшая ограда! СТИХИ НА ПОРТРЕТЕ <А. А. ПЛЕЩЕЕВА?) Мой, нежной дружбою написанный, портрет, Тебе, как дар любви, в сей день я посвящаю; Мой друг, тобой одним я прелесть жизни знаю, А без тебя —и счастья нет! ЭЛИЗИУМ Песня Роща, где, податель мира, Добрый Гений смерти спит, Где румяный блеск эфира С тенью зыбких сеней слит, Где источника журчанье, Как далекий отзыв лир, Где печаль, забыв роптанье, Обретает сладкий мир: С тайным трепетом, смятенна, В упоении богов, Для бессмертья возрожденна, Сбросив пепельный покров, Входит в сумрак твой Психея; Неприкованна к земле, Юной жизнью пламенея, Развила она криле. Полетела в тихом свете, С обновленною красой, В дол туманный, к тайной Лете; Мнилось, легкою рукой Гений влек ее незримый; Видит мирные луга; Видит Летою кропимы Очарованны брега. В ней надежда, ожиданье; Наклонилася к водам, Усмиряющим страданье... Лик простерся по струям; Так безоблачен играет В море месяц молодой; Так в источнике сверкает Факел Геспера златой. Лишь фиал воды забвенья Поднесла к устам она — Дней минувших привиденья Скрылись легкой тенью сна. Заблистала, полетела К очарованным холмам, Где журчат, как Филомела, Светлы воды по цветам. Все в торжественном молчанье. Притаились ветерки; Лавров стихло трепетанье; Спят на розах мотыльки. Так молчало все творенье — Море, воздух, берег дик,— Зря пенистых вод рожденье, Анадиомены лик. Всюду яркий блеск Авроры, 5° Никогда такой красой Не сияли рощи, горы, Обновленные весной; Мирты с зыбкими листами Тонут в пурпурных лучах; Розы светлыми звездами Отразил ися в водах. Так волшебный луч Селены В лес Карийский проникал, Где, ловитвой утомленный, 60 Сладко друг Дианы спал; Как струи ленивой ропот, Как воздушной арфы звон, Разливался в лесе шепот: Пробудись, Зндимион! К БАТЮШКОВУ Послание Сын неги и веселья, По Музе мне родной, Приятность новоселья Лечу вкусить с тобой; Отдам поклон Пенату, И милому собрату В подарок пук стихов. Увей же скромну хату Венками из цветов; Узорным покрывалом Свой шаткий стол одень, Вооружись фиалом, Шампанского напень, И стукнем в чашу чашей, И выпьем все до дна: Будь верной Музе нашей, Дань первого вина. Вхожу в твою обитель: Здесь весел ты с собой, 20 И, лени друг, покой Дверей твоих хранитель. Все ясно вкруг меня; Закат румяный дня Живее здесь играет На зелени лугов, И чище отражает Здесь виды берегов Источник тихоструйный; Здесь кроток вихорь буйный з° Приятней сень листов Зефиры здесь колышут И слаще негой дышут; Укромный домик твой Не златом — чистотой И светлостью пленяет; В окно твое влетает Цветов приятный дух; Террас пред ним дерновый - Узорный полукруг; 4° Там ландыши перловы, Там розовы кусты, Тюльпан, нарцисс душистой И тубероза — чистой Эмблема красоты, С роскошным анемоном; Едва приметным склоном Твой сходит сад к реке; Шумит невдалеке Там мельница смиренна: 5° С колес жемчужна пена И брызгов дым седой; Мелькает над рекой Веселая купальня, И, гость из края дальня, Уютный домик свой Там швабский гусь спесивой На острове под ивой, Меж дикою крапивой Беспечно заложил. 6о Так! здесь приют поэта: Душа моя согрета Влияньем горних сил, И вся ничтожность света В глазах моих, как сон... Незримый Аполлон Промчался надо мною; Ликуй, мой друг-поэт. Довольнее судьбою Поэтов под луною 7° И не было и нет. Их жизнь очарованье! Ты помнишь ли преданье? Разбить в уделы свет Преемник древний Крона Задумал искони. „Делитесь!"—с горня трона Бог людям рек. Они Взроплпся, как пчелы, Шумящи по лугам,— 80 И все уже уделы Земные по рукам. Смиренный земледелец Взял труд и сельный плод, Могущество — владелец; Купец равнину вод Наморщил под рулями; Взял откуп арендарь, А пастырь душ —алтарь И силу над умами. 9° „Будь каждый при своем (Рек царь земли и ада); Вы сейте, добры чада; Мне жертвуйте плодом". Но вот... с земли предела Приходит и поэт; Увы! ему удела Нигде на свете нет; К Зевесу он с мольбою: „Отец и властелин, юо за что забыт тобою Любимейший твои сын?"— „Не я виной забвенья. Когда я мир делил, В страну воображенья Зачем ты уходил?"— „Увы! я был с тобою (В слезах сказал певец); Величеством, красою Небес твоих, отец, 110 Мои питались взоры; Там пели дивны хоры; Я сердце возносил К делам твоим чудесным... Но, ах! пленен небесным, Земное позабыл".— „Мои сын, уделы взяты; Мне жаль твоей утраты; Но рай перед тобой; Согласен ли со мной 120 Делиться небесами? Блаженствуя с богами, Ты презришь мир земной". С тех пор — необожатель Подсолнечных сует — Стал верный обитатель Страны духов поэт, Страны неоткровенной: Туда непосвященной Толпе дороги нет; 23° Там чудотворны боги Веселые чертоги Слияли из лучей, В мерцающей долине, Любимице своей Фантазии-богине, Ее Природа мать; Беспечно ей играть Дает она собою; Но, радуясь игрою, А4° Велит ее хранить Трем чадам первородным, Чтоб прихотям свободным Ее не заманить В туманы заблуждений: То с пламенником Гении, Наука с свитком Муз И с легкою уздою Очами зоркий Вкус; С веселою сестрою А5° Согласные, они Там нежными перстами Виют златые дни; Все их горит лучами; Во все дух жизни влит: В потоке там журчит Гармония Наяды; Храним Сильваном лес; Грудь юныя Дриады Под коркою древес 160 Незримая пылает; Зефир струи ласкает И вьется вкруг лилей; Нарцисс глядит в ручей; Среди прозрачной пены Летучих облаков Мелькает рог Селены, И в сумраке лесов Тоскует Филомела. Хранят сего удела Магический покой Невинность — гений милый С Беспечностью — сестрой; И их улыбки силой Ни Скукою унылой, Ни мрачной Суетой, Ни Алчностью угрюмой, Ни Мести грозной думой, Ни Зависти тоской Там светлость не мрачится; 180 Там ясная таится, Веселью верный друг, Гордынею забыта, Посредственность — Харита, И их согласный круг Одушевляем Славой — Не той богиней бед, Которая кровавой Кладет венец побед В дымящиеся длани х9° Свирепостию брани,— Но милою, живой Небесною сестрой Небесныя Надежды; Чужда порока, враг Безумца и невежды, Ее жилища праг Ужасен недостойным; Но тем душам спокойным, Где чувство в простоте 200 Как тихий день сияет, В могущей красоте Она себя являет И, в них воспламенив К великому порыв, К прекрасному стремленье, Ко благу страстный жар, Им оставляет в дар: Совою наслажденье. Мой друг, и ты певец; 2ю ц твоц участок лира; И ты в мечтах жилец Незнаемого мира... В мечтах? Почто ж в мечтах? Почто мы не с крылами И вольны лишь мечтами, А наяву в цепях? Почто сей тяжкий прах С себя не можем сринуть, И мир совсем покинуть, 220 И нам дороги нет Из мрачного изгнанья В страну очарованья? Увы! мой друг... поэт, Призраками богатый, Беспечностью дитя,— Он мог бы жить шутя; Но горькие утраты Живут и для него, Хотя перед слепою 2з° Богинею покою Не тратит своего; Хотя одной молвою, Смотря на свет тайком, В своем углу знаком С бесславием тщеславных, С печалями забавных Фигляров-остряков И с мукою льстецов, Пред тронами ползущих 24° И с бешенством падущих В изрытый ими ров,— Но те живейши раны, Которые, как враны, Вгрызаясь в глубь сердец, В них радость истребляют И жизнь их пожирают, Их знает и певец. Какими, друг, мечтами Сберечь души покой, 25° Когда перед глазами, Под дланью роковой, Погибнет то, что' мило, И схваченный могилой Исчезнет пред тобой Души твоей родной; А ты, осиротелой, Дорогой опустелой Ко гробу осужден Один, снедая слезы, 260 Тащить свои железы? И много ли замен Нам даст мечта крылата Тогда, как без возврата Блаженство улетит, С блаженством упованье И в сердце замолчит Унывшее желанье; И ты, как палачом Преступник раздробленный 2?° И к плахе пригвожденный, В бессилии своем Еще быть должен зритель, Как жребий-истребитель Все то, чем ты дышал, Что, сердцем увлеченный, В надежде восхищенный, Своим уж называл, Другому на пожранье Отдаст в твоих глазах... 280 Тебе ж одно терзанье Над гробом милых благ? Но полно!.. Муза с нами; Бессмертными богами Не всем, мой друг, она В сопутницы дана. Кто слышал в час рожденья Небесной девы глас, В ком искра вдохновенья С огнем души зажглась: 290 тот Верный от судьбины Найдет здесь уголок. В покрыты мглой пучины Замчался мой челнок... Но светит для унылой Еще души моей Поэзии светило. Хоть прелестью лучей Бунтующих зыбей Оно не усмирило... З00 Но мгла озарена; Но сладостным сияньем, Как тайным упованьем, Душа ободрена, И милая мелькает В дали моей Мечта... Доколь, мой друг, пленяет Добро и красота, Доколь огнем священным Душа еще полна з10 И дверь растворена Пред взором откровенным В святой Природы храм, Доколь Хариты нам Веселые послушны: Дотоль еще к бедам Быть можем равнодушны. О добрый Гений мой, Последних благ спаситель И жребия смиритель, з20 Да светит надо мной, Во мгле путеводитель, Твой, Муза, милый свет! А ты, мой друг-поэт, Храни твой дар бесценный; То Весты огнь священный; Пока он не угас — Мы живы, невредимы, И Рок неумолимый Свой гром неотразимый зз° Бросает мимо нас. Но пламень сей лишь в ясной Душе неугасим. Когда любовью страстной Лишь то боготворим, Что благо, что прекрасно; Когда от наших лир Лиются жизни звуки, Чарующие муки, Сердцам дающи мир; 340 Когда мы песнопеньем Несчастного дружим С сокрытым Провиденьем, Жар славы пламеним В душе, летящей к благу, Стезю к убогих прагу Являем богачам, Не льстим земным богам, И дочери стыдливой Заботливая мать 35° Гармонии игривой Сама велит внимать: Тогда и дарованье Во благо нам самим, И мы не посрамим Поэтов достоянья. О друг! служенье Муз Должно быть их достойно: Лишь с добрым их союз. Слияв в душе спокойной з°° Младенца чистоту С величием свободы, Боготворя природы Простую красоту, Лишь благам неизменным, Певец —любимец мой, Доступен будь душой; Когда к дверям смиренным Обители твоей Придет, с толпою Фей 37° Желаний прихотливых, Фортуна — враг счастливых: Ты двери на замок; Пускай толпа стучится; Содом сей в уголок Поэта не вместится, Не вытеснив Харит. Но если залетит Веселии рой вертляный — Дверь настежь, милый друг. 380 Пускай в их шумный круг Войдут: и Вакх румяный, Украшенный венком, С состаревшнм вином, С наследственною кружкой, И Шутка с погремушкой, И Пляски шумный хор — Им рад Досуг шутливой; Они осклабят взор Работы молчаливой. 39° Задумчивость подчас Впускай в приют укромный: Ее чуть слышный глас И взор приятно-томный Переливают в нас Покой и услажденье; Она уединенье Собой животворит; Она за дальни горы Нас к милому стремит — 4°° И радостные взоры, Согласные с душой, За синевой туманной Встречаются с желанной Возлюбленных мечтой; Ее волшебной силой В гармонии унылой Осеннего листка, И в тихом ветерка Вдоль рощи трепетанье, 410 И в легком содроганье Дремавшия волны Как будто с вышины Спускается приятной Минувшего привет, И то, что невозвратно, Чего навеки нет, Опять животворится, И тихо веют, мнится, Над нашей головой 420 Воздушною толпой Жильцы духовной сени — Невозвратимых тени. Но, друг мой, приготовь В обители смиренной Ты терем отделенной: Иметь постой бессменной И Дружба и Любовь Привыкли у поэта; Лпшась блестящих света 43° Отличий и даров, Ему необходимо Под свой пустынный кров Все то, что им любимо, Собрать в единый круг; С кем милая и друг, Тот в угол свой забвенный Обширныя вселенны Всю прелесть уместил; Он мир свой оградил 44° Забором огорода И вдаль за суетой Не следует мечтой. Посредственность, свобода, Животворящий труд, Веселие досуга Близ мнлыя и друга И пенистый сосуд В час вечера приятной Под липой ароматной 45° С забвением сует, Вот все... Но, друг-поэт, Любовь — святой хранитель Иль грозный истребитель Душевной чистоты. Отвергни сладострастья Погибельны мечты И не восторгов — счастья В прямой ищи любви; Восторгов исступленье — 4°° Минутное забвенье; Отринь их, разорви Лаис коварных узы; Друзья стыдливых — Музы; Во храм священный их Прелестниц записных Толпа войти страшится... И что, мой друг, сравнится С невинною красой? При ней цветем душой! 47° Она, как ангел милой, Одной явленья силой, Могущая собой, Вливает в сердце радость, О скромных взоров сладость! Движений тишина! Стыдливое молчанье, Где вся душа слышна! Речей очарованье! Беспечность простоты 48° И прелесть без искусства, Которая для чувства Прекрасней красоты! Их несказанной властью Блаженнейшею страстью Душа растворена; Вкушает сладость рая; Земное отвергая, Небесного полна. О друг! доколе младость 49° С мечтами не ушла И жизнь не отцвела, Спеши любови сладость Невинную вкусить. Увы! пора любить Умчится невозвратно; Тогда —всему конец; Но буйностью развратной Испорченных сердец, Мой друг, да не сквернится 500 Твой непорочный жар: Любовь есть неба дар; В ней жизни цвет хранится; Кто любит, тот душой, Как день весенний, ясен; Его любви мечтой Весь мир пред ним прекрасен, Ах! в мире сем — она... Ее святым полна Присутствием природа, 510 С денницею со свода Небес она летит, Предвестник наслажденья, И в смутном пробужденья Блаженстве говорит: Я в мире! я с тобою! В тот час, как тишиною Земля облечена, В молчании вселенной Одна обвороженной 520 Душе она слышна; К устам твоим она Касается дыханьем; Ты слышишь с содроганьем Знакомый звук речей, Задумчивых очей Встречаешь взор приятный, И запах ароматный Пленительных кудрей Во грудь твою лиется, 53° И мыслишь: ангел вьется Незримый над тобой. При ней — задумчив, сладкой Исполненный тоской, Ты робок, лишь украдкой Стремишь к ней томный взор: В нем сердце вылетает; Несмел твой разговор; Твой ум не обретает Ни мыслей, ни речей; 54° Задумчивость, молчанье И страстное мечтанье — Язык души твоей; Забыты все желанья; Без чувства, без вниманья К тому, что пред тобой, Ты одинок с толпой; Она — в сем слове милом Вселенная твоя; С ней розно —лишь в унылом 55° Мечтанье бытия Ты чувство заключаешь; Всечасно улетаешь Душою к тем краям, Где ангел твой прелестной; Твое блаженство там, За синевой небесной, В туманной сей дали — Там все, что на земли И мило и священно, 56° Вся жизнь, весь жребий твой, Как призрак оживленной, Мелькает пред тобой. Живешь воспоминаньем: Его очарованьем Преображенный свет Один везде являет Душе твоей предмет. Заря ли угасает, Летит ли ветерок 57° От дремлющия рощи Или покровом нощи Одеянный поток В водах являет тени Недвижных берегов, И тихих рощей сени, И темный ряд холмов — Она перед тобою; С природы красотою, Со всем в душе слита 58° Любимая мечта. Когда воспламененной Ты мыслию летишь К правителю вселенной Или обет творишь Забыть стезю порока, При всех изменах рока Быть добрым и прямым И следовать святым Урокам и веленьям 59° И тайным утешеньям Лишь совести одной, Когда, рассудка властью Торжествовав над страстью, Ты выше стал душой Иль сироте, убитой Страданием, сокрытой Благотворил рукой,— Кто, кто тогда с тобой? Кто чувств твоих свидетель? 000 Она!., твой друг, твоя Невинность, добродетель. Лишь счастием ея Ты счастье измеряешь, Лишь в нем соединяешь Все блага бытия. Любовь —себя забвенье! Ты молишь Провиденье, Чтоб никогда тоской Взор милый не затмился, 610 Чтоб грозный лишь с тобой Суд рока совершился. Лить слезы, жертвой быть За ту, кем сердце жило, Погибнув, жизни милой Спокойствие купить — Вот жребий драгоценный! О друг! тогда для нас И бедствия священны. И пусть тот луч угас, 620 Которым украшался Путь жизни пред тобой, Пускай навек с мечтой Блаженства ты расстался — Своих лишенный благ, Ты жив блаженством милой: Как тихое светило, Оно в твоих глазах Меж тучами играет, И дух не унывает 6з° При сладостных лучах. Прости ж, поэт бесценной; Пускай живут с тобой В обители смиренной Посредственность, покой, И Музы, и Хариты, И Лары домовиты; Ты к ним любовь питай, Строй лиру для забавы И мимоходом Славы 64° Жилище посещай; И благодать святая Ее с тобою будь! Но, с Музами играя, Ты друга не забудь, Который, отстранившись От всех земных хлопот, И, матери забот, Фортуне поклонившись, Куда глаза глядят, 65° Идет своей тропою Беспечно за судьбою. Хотя и не богат Он милостями Счастья, Но Муза от ненастья Дала ему приют; Туда не забредут Ни хитрости разврата, Ни света суеты; Не зная нищеты, 600 Не знает он и злата; Мечты —его народ: Сбирает с них доход Фантазия крылата. Что ждет его вдали, О том он забывает; Давно не доверяет Он счастью на земли. Но, друг, куда б Судьбою Он ни был приведен, 67° Всегда, везде душою Он будет прилеплен Лишь к жизни непорочной; Таков к друзьям заочно, Каков и на глазах — Для них стихи кропает И быть таким желает, Каким в своих стихах Себя изображает. НИНА К СВОЕМУ СУПРУГУ в день его рождения Друг! в тот миг, как из безвестной Стороны ты в мир вошел, Мне привиделся прелестный Гений, Промысла посол. Недозревшая душою, Я младенец лишь была — Он предстал — и предо мною Вся природа расцвела. Он душе моей смятенной 10 Даль грядущего открыл, И с поры той незабвенной Ясный луч мне спутник был; Никогда не отвращала От светила я очей, Сколь душа бы ни страдала, Все жила надежда в ней. И всечасно сокровенной Утешитель мне твердил: „Ты в единой с ним вселенной, 20 Жребий вас уж обручил! Ожидай, предстанет милой С верным счастьем пред тобой..." Скоро ль? Долго ль? Тайно было, Но я верила душой! Все сбылося! Провиденье Свой исполнило обет! Сердца стихнуло волненье, Неизвестности уж нет! Все, что в жизни сей бесценно, з° Все в тебе судьбой дано! Счастье мне мое священно! Плод твоей любви оно. РЕЧЬ (А. А Плещееву) О Братья! хлеб-соль ешь, А правду так как режь! • текст мой, избранный в сей день для поученья. Случилось некое сурьезное рожденье. Его торжествовать в сем месте мы сошлись. Но кто же родился? Не Герцог, не Маркиз, Не Квакер, не Султан, не Ректор, не Профессор, Не Поп, не Николай Иванович Ильин! Но добрый человек! Коллегии Асессор 10 Его не важный чин. Прозваньем Александр, сын Алексеев, Фамилия Плещеев. Родился он, в том чуда нет! Такие чудеса не редко видит свет! — Но вот что предскажу, и верьте предсказанью: Он будет, братия, любезен, добр, умен! Бог даст ему жену, каких немного жен! И есть, и пить, и спать он станет по преданью! Да сверх того играть на лире как Орфей, 20 Все превосходное считая за забаву. Прекрасных шестерых детей Он будет здесь, в Черни, воспитывать на славу; Он будет фокусник, творец больших затей, Чудесный лицедей,— Способный трогать всех или морить со смеха. Он будет силой шаропеха Смирять издырье шарокат; В Орле он купит дом; и будет дом сей клад! Из Суриянина конюшню он достанет; з° И все как дважды два то сбудется, друзья, Хоть я без бороды, но бородою я Клянусь, что гороскоп мой, верно, не обманет. А чтоб яснее вам задачу досказать, Так знайте: что легко нам в будущем читать, Когда уже оно для нас прошедшим стало, Пророчество мое, не много и не мало, Давно уже сбылось. И я, извольте знать, Затем лишь перед вас, друзья мои, являлся, Что был вчера хмелен, а нынче не проспался: 4° Хотел вас поглядеть, себя вам показать. Аминь. ПИРШЕСТВО АЛЕКСАНДРА, или СИЛА ГАРМОНИИ По страшной битве той, где царь Персиды пал, Оставя рать, венец и жизнь в кровавом поле, Возвышен восседал, В сиянье на престоле, Красою бог, Филиппов сын. Кругом — вождей и ратных чин; Венцами роз главы увиты: Венец есть дар тебе, сын брани знаменитый! Таиса близ царя сидит, Любовь очей, востока диво; Как роза — юный цвет ланит, И полон страсти взор стыдливой. Блаженная чета! Величие с красою! Лишь бранному герою, Лишь смелому в боях наградой красота! И зрелся Тимотей среди поющих клира; Летали персты по струнам; Как вихорь, мощный звон стремился к небесам; Звучала радостию лира. От Зевса песнь ведет певец: „О власть любви! Богов отец, Свои покинув громы, с трона, Под дивным образом дракона, Нисходит в мир; дугами вьет Огнечешуйчатый хребет; В нем страсти пышет вожделенье; К Олимпии летит, к грудям ее приник, Обвил трикраты стан,— и вот Зевесов лик! Вот новый царь земле! Зевесово рожденье!" И строй внимающих восторгов распален; Клич шумный: царь наш бог! И стар и млад воспрянул. И звучно: царь наш бог! —по сводам отзыв грянул. Царь славой упоен; Зрит звезды под стопою; И мыслит: он Зевес; И движет он главою, И мнит — подвигнул свод небес. Хвалою Бахуса воспламенились струны: 4° „Грядет, грядет веселый бог, Всегда прекрасный, вечно-юный. Звучи, кимвал; раздайся, рог; Наш Бахус светлый, сановитый; Как пурпур, пламенны ланиты; Звучи, труба! грядет, грядет! Из кубков пена с шумом бьет; Кипит в ней пламень сладострастный. Пей, воин! дар тебе сосуд. О, Вакха дар бесценный! 5° Вином воспламененный, Забудь, сын брани, бранный труд". И царь, волнуем струн игрою, В мечтах сзывает рати к бою; Трикраты враг сраженный им сражен; Трикраты пленный брошен в плен. Певец зрит гнева пробужденье В сверкании очей, во пламени ланит; И небу и земле грозящу ярость зрит... Он струны укротил; их заунывно пенье; 60 Едва ласкает слух задумчивый их глас, И жалость на струнах смиренных родилась. Он Дария поет: „Царь добрый! Царь великий! Кто равен с ним?.. Но рок свой грозный суд послал; Он пал, он страшно пал; Нет Дария-владыки. В кипящей зыблется крови; От всех забыт в ужасной доле; Нет в мире для него любви; Хладеет на песчаном поле; 7° Где друг —глаза ему смежить И прахом сирую главу его покрыть?" Сидел герой с поникшими очами; Он мыслию прискорбной пробегал Стези судьбы, играющей царями; За вздохом вздох из груди вылетал, И пролилась печаль его слезами. И дивный песнопевец зрит, Что жар любви уже горит В душе, вкусившей сожаленья,— 80 И песнь взыграл он наслажденья: „Проснись, лидийский брачный глас; Проникни душу, пламень сладкой; О витязь! жизнь — крылатый час; Мы радость ловим здесь украдкой; Летучей пены клуб златой, Надутый пышно и пустой — Вот честь, надменных душ забава; Народам казнь героев слава. Спеши быть счастлив, бог земной; 9° Таиса, цвет любви, с тобой; К тебе ласкается очами; В груди желанья тайный жар, И дышит страсть ее устами. Вкуси любовь — бессмертных дар". Восстал от сонма клич, и своды восстенали: „Хвала и честь любви! певцу хвала и честь!" И полон сладостной печали, Очей не может царь задумчивых отвесть От девы, страстью распаленной; 00 Блажен своей тоской; что взгляд, то нежный вздох; Горит и гаснет взор, желаньем напоенной, И, томный, пал на грудь Таисы полубог. Но струны грянули под сильными перстами, Их страшный звон, как с треском падший гром; Звучней, звучней... поднялся царь; кругом Он бродит смутными очами; Разрушен неги сладкий сон; Исчезла прелесть вожделенья, И слух его разит тяжелый, дикий стон: 110 „Сын брани, мщенья! мщенья! Покорствуй гневу Эвменид; Се девы казни! страшный вид! Смотри! смотри! меж волосами Их змеи страшные шипят, Сверкают грозными очами, Зияют, жалами блестят... Но что? Там бледных теней лики; Воздушный полк на облаках; Несутся; светочи в руках; 120 JJx Гр0зен вид; их взоры дики; То воины твои... сраженным в битве нет Последней дани погребенья; Пустынный вран их трупы рвет, И воют: мщенья! мщенья! Бежит от их огней пожар по небесам; Бедой на Персеполь их гневны очи блещут; Туда погибель мещут; К мечам! Бойницы в прах! Огню и дом и храм!.." И сонмы всколебались к брани; На щит и меч упали длани; И царь погибельный светильник воспалил. О горе, Персеполь! грядет владыка сил; Таиса, вождь герою, Елена новая, зажжет другую Трою. Так древней лиры глас — когда еще молчал Органа мех чудесный — Перстам послушный, оживлял В душе восторг, и гнев, и чувства жар прелестный. Но днесь другую жизнь гармонии дала н° Сесилия, творец органа. Бессмертным вымыслом художница слила Протяжность с быстротой, звон лиры, гром тимпана И пенье нежных флейт. О древних лет певец, Клади к ее стопам заслуг твоих венец... Но нет! вы равны вдохновеньем! Им смертный к небу вознесен; На землю Ангел низведен Ее чудесным сладкопеньем! К ПЛЕЩЕЕВУ Ты, Плещепуп, Весьма неглуп, Уверен я, Да, власть твоя! Не на уме, Так на письме Ты короток! Никак насморк Тому виной! 10 И, ангел мой, Хоть нос распух, Да крепок дух! Хвала судьбе! Скажу тебе: Гроза прошла, И расцвела Душа у нас! В счастливый час Наш Боергав, 20 Здесь прописав Тово, сево, Как ничево Все смастерил И протурил Созданье тьмы, Сестру чумы, Врагушу в ад! Не лекарь —клад. Да вот что грех! з° Ему на смех Надежду бьет, Несет и рвет! Да захворал Наш генерал! Тот человек, Каких в наш век Немного есть: Он любит честь, Душою прям 4° И дорог нам! Как Филемон С Бавкидой, он С женой живет... Он хину пьет Теперь как чай! Мой друг, прощай! И жди меня, Как светла дня Поп пьяный ждет, 5° И ложки —рот, И мух паук, И Павлов —крюк, Вдовец кривой, Жены другой! <К П. А. ВЯЗЕМСКОМУ) Князь Петр, жилец московский! Рука твоя легка! Пожалуй сертука! Твой сельский друг Жуковский Обнову хочет сшить. Но ах! не можно быть (Ведь тело тяжко бремя) В одно, мой милый, время В столице и в Орле. Он за сто верст в селе. Есть муза —нет портнова! А надобна обнова. И так пусть твой сертук, Сиятельный мой друг, Для Проля или Грея Послужит образцом. Портной столичный — фея! Владеет утюгом И ножниц острых силон И ниток колдовством — 20 И будет с сертуком Твой стиходел унылой. А старый мой сертук Уж выбился из рук; И много превращены!, Несчастный, претерпел; Под щеткою кряхтел, А сколько же мученья От злого голика! Пытали, как злодея! з° Ну право, нет жальчее На свете сертука! И так ничуть не диво, Отставки просит он; Служил он не лениво И честно награжден Заплатами за службу! А ты — не в службу, в дружбу — Для образца, мой друг, Пожалуй без расписки 4° Подателю записки Твой княжеский сертук! МЕЧТЫ Песня Зачем так рано изменила? С мечтами, радостью, тоской, Куда полет свой устремила? Неумолимая, постой! О дней моих весна златая, Постой... тебе возврата нет... Летит, молитве не внимая; И все за ней помчалось вслед, О! где ты, луч, путеводитель 10 Веселых юношеских дней? Где ты, надежда, обольститель Неопытной души моей? Уж нет ее, сей веры милой К твореньям пламенной мечты... Добыча истине унылой Призраков прежних красоты. Как древле рук своих созданье Боготворил Пигмалион — И мрамор внял любви стенанье, 20 И мертвый был одушевлен — Так пламенно объята мною Природа хладная была; И, полная моей душою, Она подвиглась, ожила. И, юноши деля желанье, Немая обрела язык: Мне отвечала на лобзанье, И сердца глас в нее проник. Тогда и древо жизнь прияло, з° И чувство ощутил ручей, И мертвое отзывом стало Пылающей души моей. И неестественным стремленьем Весь мир в мою теснился грудь; Картиной, звуком, выраженьем Во все я жизнь хотел вдохнуть. И в нежном семени сокрытой, Сколь пышным мне казался свет.. Но ах! сколь мало в нем развито! 4° И малое —сколь бедный цвет. Как бодро, следом за мечтою Волшебным очарован сном, Забот не связанный уздою, Я жизни полетел путем. Желанье было — исполненье; Успех отвагу пламенил: Ни высота, ни отдаленье Не ужасали смелых крил. И быстро жизни колесница 5° Стезею младости текла; Ее воздушная станица Веселых призраков влекла: Любовь с прелестными дарами, С алмазным Счастие ключом, И Слава с звездными венцами, И с ярким Истина лучом. Но, ах!., еще с полудороги, Наскучив резвою игрой, Вожди отстали быстроноги... 60 За роем вслед умчался рой. Украдкой Счастие сокрылось; Изменой Знание ушло; Сомненья тучей обложилось Священной Истины чело. Я зрел, как дерзкою рукою Презренный славу похищал; И быстро с быстрою весною Прелестный цвет Любви увял. И все пустынно, тихо стало 7° Окрест меня и предо мной! Едва Надежды лишь сияло Светило над моей тропой. Но кто ж из сей толпы крылатой Один с любовью мне вослед, Мой до могилы провожатой, Участник радостей и бед?.. Ты, уз житейских облегчитель, В душевном мраке милый свет, Ты, Дружба, сердца исцелитель, 80 Мой добрый гений с юных лет. И ты, товарищ мой любимый, Души хранитель, как она, Друг верный, Труд неутомимый, Кому святая власть дана: Всегда творить не разрушая, Мирить печального с судьбой, И, силу в сердце водворяя, Беречь в нем ясность и покой. К А. Н. АРБЕНЕВОЙ „Рассудку глаз! другой воображеныо!"- Так пишет мне мой стародавний друг. По совести, такому наставленью Последовать я соглашусь не вдруг. Не славно быть циклопом однооким! Но почему ж славнее быть косым? А на земле, где опытом жестоким Мы учены лишь горестям одним, Не лучший ли нам друг воображенье? И не оно ль волшебным фонарем Являет нам на плате роковом Блестящее блаженства привиденье? О друг мой! Ум всех радостей палач! Лишь горький сок дает сей грубый врач! Он бытие жестоко анатомит: Едва пленил мечты наружный свет, Уже злодей со внутренним знакомит... Призрак исчез —и Грация — скелет. Оставим тем, кто благами богаты, Их обнажать, чтоб рок предупредить; Пускай спешат умом их истребить, Чтоб не скорбеть от горькой их утраты. Но у кого они наперечет, Тому совет: держись воображенья! Оно всегда в печальный жизни счет Веселые припишет заблужденья! А мой султан — султанам образец! Не все его придворные поэты Награждены дипломами диеты з° Иль вервием... Для многих есть венец. Удавка тем, кто ищет славы низкой, Кто без заслуг, бескрылые, ползком, Вскарабкались к вершине Пинда склизкой — И давит Феб лавровым их венком. Пост не беда тому, кто пресыщенья Не попытал, родяся бедняком; Он с алчностью желаний незнаком. В поэте нет к излишнему стремленья! Он не слуга блистательным мечтам! 4° Он верный друг одним мечтам счастливым] Давно сказал мудрец еврейский нам: Все суета Урок всем хлопотливым. И суета, мой друг, за суету — Я милую печальной предпочту: Под гибельной Сатурновой косою Возможно ли нетленного искать? Оно нас ждет за дверью гробовою; А на земле всего верней — мечтать! Пленительно твое изображенье! 5° Ты мне судьбу завидную сулишь И скромное мое воображенье Высокою надеждой пламенишь. Но жребий сей, прекрасный в отдаленье, Сравнится ль с тем, что вижу пред собой? Здесь мирный труд, свобода с тишиной, Посредственность, и круг друзей священной, И муза, вождь судьбы моей смиренной! Я не рожден, мой друг, под той звездой, Которая влечет во храм Фортуны; 60 Мне тяжелы Ареевы перуны. Кого судьба для славы обрекла, Тому она с отважностью дала И быстроту, и пламенное рвенье, И дар: ловить летящее мгновенье, Препятствия в удачу обращать И гибкостью упорство побеждать! Ему всегда с надеждой исполненье, Но есть ли что подобное во мне? И тени нет сих редких дарований! 7° Полжизни я истратил в тишине; Застенчивость, умеренность желаний, Привычка жить всегда с одним собой, Доверчивость с беспечной простотой — Вот все, мой друг; увы, запас убогой! Пойду ли с ним той страшною дорогой, Где гибелью грозит нам каждый шаг? Кто чужд себе, себе тот первый враг! Не за своим он счастием помчится, Но с собственным безумно разлучится. 80 Нельзя искать с надеждой не обресть. А неуспех тяжеле неисканья. И мне на что все счастия даянья? С кем их делить? Кому их в дар принесть?.. „Полезен будь!"—Так! польза —долг священный! Но мне твердит мой ум не ослепленный: Не зная звезд, брегов не покидай! И сильным вслед, бессильный, не дерзай! Им круг большой, ты действуй в малом круге! Орел летит отважно в горный край! 9° Пчела свой мед на скромном копит луге! И, не входя с моей судьбою в спор, Без ропота иду вослед за нею! Что отняла, о том не сожалею! Чужим добром не обольщаю взор. Богач ищи богатства быть достойным, Я обращу на пользу дар певца — Кому дано бряцаньем лиры стройным Любовь к добру переливать в сердца, Тот на земле не тщетный обитатель. 100 Но царь, судья, и воин, и писатель, Не равные степенями, равны В возвышенном к прекрасному стремленье. Всем на добро одни права даны! Мой друг, для всех одно здесь Провиденье! В очах сего незримого Судьи Мы можем все быть равных благ достойны; Среди земных превратностей спокойны И чистыми сберечь сердца свои! Я с целью сей, для всех единой в мире, Соединю мне сродный труд певца; Любить добро и петь его на лире — Вот все, мой друг! Да будет власть Творца! (К А. Н. АРБЕНЕВОЙ) Хорошо, что ваше письмо коротко, но то дурно, что оно не ясно; почему и не могу я Сказать вам: коротко да ясно! Истратили напрасно Зеленых вы чернил! Какой вам злоязычник Меня так очернил, Что будто я — как в птичник Кукушка иль сова — Попался в плен опасной Красавицы прекрасной?! 10 Что будто голова Моя совсем вскружилась От двух каких-то глаз, Что я забыл Парнас, Что муза раздружилась И Феб в вражде со мной? Такою клеветой Обижен я жестоко, Исткните,— пишут,— око, Смущакщее вас! 20 И был бы я циклопом. Когда б хоть ненароком От тех смутился глаз, Которым повелитель Петр Яковлев, правитель С округами Орла! Но, к счастью, тут нашла Коса на крепкий камень! Не тронул сердце пламень! Избавилось оно з° От нового постоя!.. А служба —вот иное! Но я служу давно! Кому? — Султану Фебу! И лезу прямо к небу, С простых чинов начав! Я прежде был пристав Крылатого Пегаса; За стойлами Парнаса Душистыми глядел. 4° Но вскоре произвел Не в очередь, за рвенье, И прочим в поощренье, Державный Феб потом Меня истопником Своих племянниц Граций, Которым наш Гораций — Державин так знаком; Не торфом, не дровами, Но глупыми стихами 5° У Граций топят печь! Я, не жалея плеч, Таскал стихи Хлыстова! Но как ни раздувал, Костер мой не пылал... Злодей водой писал! И принужден бывал Кубышкина Сухова С сырым Хлыстовым жечь, Чтоб хоть немного печь 60 Поразогреть харитам! Досталось и другим, И русским и чужим, Проказникам пиитам! Ах! часто и своим Уродливым твореньем, С сердечным сокрушеньем, Я печку затоплял! Мой чин на Пинде мал, Но жду я повышенья! 7° Итак, за прнглашенье Идти служить царю Я вас благодарю, Но с Фебом не расстанусь! Зато всегда останусь, Так, как н прежде был, Арбеневой я мил, За то, что сам ей душу Издетства подарил! А раз что полюбил, 80 К тому уж не нарушу Любви моей вовек! Я, право, человек — Когда судить не строго — Каких на свете много!.. <К ЕКАТЕРИНЕ АФАНАСЬЕВНЕ ПРОТАСОВОЙ) Скажите, Катерина! Какая бы причина, Что вы в душе моей Сидите да сидите! Ведь что ни говорите! Такого сидня в ней Еще и не бывало! Не много и не мало, А двадцать девять лет 10 Как мне лишь вами свет И весел, и прекрасен! Недуг сей не опасен, Зато неизлечим! И видно, что уж с ним Тащиться до могилы! От сей болезни милой Я заживо умру! И сам своей рукою С досады раздеру 20 Подписанный судьбою На жизнь сию билет! Пугать собою свет! Таскаться привиденьем! Быть скучным мертвецом, И в свете с отвращеньем — В занятии таком Не вижу я отрады! Я жить для вас готов! А скучных мертвецов з° Оставим для баллады! К А. И. П.<ЛЕЩЕЕВОЙ> В час веселый всяк пророк! Вот мое Вам предсказанье! Перестанет дуться рок! Кратко скорби испытанье! Близок счастья милый срок! Третье августа число В будущем спокойном годе Будет все, клянусь, светло Здесь, и в чувствах, и в природе! Снова к вам пришедши в круг Будет Нину петь, и радость, И златого мира сладость Возвратившийся ваш друг. ПЛОВЕЦ Вихрем бедствия гонимый, Без кормила и весла, В океан неисходимый Буря челн мой занесла. В тучах звездочка светилась; „Не скрывайся!"—я взывал; Непреклонная сокрылась; Якорь был — и тот пропал. Все оделось черной мглою; 10 Всколыхалися валы; Бездны в мраке предо мною; Вкруг ужасные скалы. „Нет надежды на спасенье!"— Я роптал, уныв душой... О безумец! Провиденье Было тайный кормщик твой. Невидимою рукою, Сквозь ревущие валы, Сквозь одеты бездны мглою 20 И грозящие скалы, Мощный вел меня Хранитель. Вдруг — все тихо! мрак исчез; Вижу райскую обитель... В ней трех Ангелов небес. О Спаситель-Провиденье! Скорбный ропот мой утих; На коленах, в восхищенье, Я смотрю на образ их. О! кто прелесть их опишет? з° Кто их силу над душой? Все окрест их небом дышит И невинностью святой. Неиспытанная радость — Ими жить, для них дышать; Их речей, их взоров сладость В душу, в сердце принимать. О судьба! одно желанье: Дай все блага им вкусить; Пусть им радость —мне страданье; 4° Но... не дай их пережить. * * * Друзья! „прости11— словцо святое, Оно не значит розно жить; Напротив — неразлучней быть Воспоминанием и старой дружбой вдвое! Сказав „прости1 моим друзьям, Себя от них не отдаляю, В одном лишь слове заключаю И благодарность к ним, и веру к их сердцам! „ПростиГ—нзщеж ы милый глас, Предвозвещающий свиданье! В минуту скорби — упованье На восхитительный вознаграждены! час! Того ужасного „прости". Которое жестокой силой Творит чужим, что было мило, Не дай нам никогда, Творец, произнести! „Прости?— святое завещанье Быть вместе даже и вдали, Залог бродящим на земли Путями разными —на верное свиданье. Никто: „прости, и жизнь и свет!" Сказать не может без волненья, Но то лишь знак переселенья В тот край, где о „прости" уж и помина нет! ПЕСНЯ В ВЕСЕЛЫЙ ЧАС Вот вам совет, мои друзья! Осушим, идя в бой, стаканы! С одним не пьяный слажу я! С десятком уберуся пьяный! Хор Полней стаканы! пейте в лад! Так пили наши деды! Тебе погибель, супостат! А нам венец победы! Так! чудеса вино творит! Кто пьян, тому вселенной мало! В уме он? — сам всего дрожит! Сошел с ума? —все задрожало! Хор Полней стаканы! и пр. Не воин тот в моих глазах, Кому бутылка не по нраву! Он видит лишь в сраженье страх! А пьяный в нем лишь видит славу! Хор Полней стаканы! и пр. Друзья! вселенная красна! Но ежели рассудим строго, Найдем, что мало в ней вина, И что воды уж слишком много! Хор Полней стаканы! и пр. Так! если Бог не сотворил Стихией влагу драгоценну, Он осторожно поступил — Мы осушили бы вселенну! Хор Полней стаканы! пейте в лад! Так пили наши деды! з° Тебе погибель, супостат! А нам венец победы! ПЕВЕЦ ВО СТАНЕ РУССКИХ ВОИНОВ Певец На поле бранном тишина; Огни между шатрами; Друзья, здесь светит нам луна, Здесь кров небес над нами, Наполним кубок круговой! Дружнее! руку в руку! Запьем вином кровавый бой И с падшими разлуку. Кто любит видеть в чашах дно, 10 Тот бодро ищет боя... О всемогущее вино, Веселие героя! Воины Кто любит видеть в чашах дно, Тот бодро ищет боя... О всемогущее вино, Веселие героя! Певец Сей кубок чадам древних лет! Вам слава, наши деды! Друзья, уже могущих нет; 20 Уж нет вождей победы; Их домы вихорь разметал; Их гробы срыли плуги; И пламень ржавчины сожрал Их шлемы и кольчуги; Но дух отцов воскрес в сынах; Их поприще пред нами... Мы там найдем их славный прах С их славными делами. Смотрите, в грозной красоте, з° Воздушными полками, Их тени мчатся в высоте Над нашими шатрами... О Святослав, бич древних лет, Се твой полет орлиной. „Погибнем! мертвым срама нет!" Гремит перед дружиной. И ты, неверных страх, Донской, С четой двух соименных, Летишь погибельной грозой 4° На рать иноплеменных. И ты, наш Петр, в толпе вождей. Внимайте клич: Полтава! Орды пришельца, снедь мечей, И мир взывает: слава! Давно ль, о хищник, пожирал Ты взором наши грады? Беги! твой конь и всадник пал: Твой след —костей громады; Беги! и стыд и страх сокрой 5° В лесу с твоим Сарматом; Отчизны враг сопутник твой; Злодеи владыке братом. Но кто сей рьяный великан, Сей витязь полуночи? Друзья, на спящий вражий стан Вперил он страшны очи; Его завидя в облаках, Шумящим, смутным роем На снежных Альпов высотах 6о Взлетели тени с воем; Бледнеет Галл, дрожит Сармат В шатрах от гневных взоров... О горе! горе, супостат! То грозный наш Суворов! Хвала вам, чада прежних лет, Хвала вам, чада славы! Дружиной смелой вам вослед Бежим на пир кровавый; Да мчится ваш победный строй 7° Пред нашими орлами; Да сеет, нам предтеча в бой, Погибель над врагами; Наполним кубок! меч во длань! Внимай нам, вечный мститель! За гибель — гибель, брань —за брань, И казнь тебе, губитель! Воины Наполним кубок! меч во длань! Внимай нам, вечный мститель! За гибель —гибель, брань —за брань, 8о И казнь тебе, губитель! Певец Отчизне кубок сей, друзья! Страна, где мы впервые Вкусили сладость бытия, Поля, холмы родные, Родного неба милый свет, Знакомые потоки, Златые игры первых лет И первых лет уроки, Что вашу прелесть заменит? 9° О родина святая, Какое сердце не дрожит, Тебя благословляя? Там все —там родшнх милый дом; Там наши жены, чада; О нас их слезы пред Творцом; Мы жизни их ограда; Там девы — прелесть наших дней, И сонм друзей бесценный, И царский трон, и прах Царей, И предков прах священный. За них, друзья, всю нашу кровь! На вражьи грянем силы; Да в чадах к родине любовь Зажгут отцов могилы. Воины За них, за них всю нашу кровь! На вражьи грянем силы; Да в чадах к родине любовь Зажгут отцов могилы. Певец Тебе сей кубок, Русский царь! Цвети, Твоя Держава; Священный трон Твой наш алтарь; Пред ним обет наш: слава. Не изменим; мы от отцов Прияли верность с кровью; О Царь, здесь сонм Твоих сынов, К Тебе горим любовью; Наш каждый ратник Славянин; Все долгу здесь послушны; Бежит предатель сих дружин, И чужд нам малодушный. Воины Не изменим; мы от отцов Прияли верность с кровью; О Царь, здесь сонм Твоих сынов, К Тебе горим любовью. Певец Сей кубок ратным и вождям! В шатрах, на поле чести, И жизнь и смерть —все пополам; Там дружество без лести, Решимость, правда, простота, хз° И нравов непритворство, И смелость — бранных красота, И твердость, и покорство. Друзья, мы чужды низких уз; К венцам стезею правой! Опасность — твердый наш союз; Одной пылаем славой. Тот наш, кто первый в бой летит На гибель супостата, Кто слабость падшего щадит но И грозно мстит за брата; Он взором жизнь дает полкам; Он махом мощной длани Их мчит во сретенье врагам, В средину шумной брани; Ему веселье битвы глас, Спокоен под громами: Он свой последний видит час Бесстрашными очами. Хвала тебе, наш бодрый вождь, А5° Герой под сединами! Как юный ратник, вихрь, и дождь, И труд он делит с нами. О сколь с израненным челом Пред строем он прекрасен! И сколь он хладен пред врагом И сколь врагу ужасен! О диво! се орел пронзил Над ним небес равнины... Могущий вождь главу склонил; 100 Ура! кричат дружины. Лети ко прадедам, орел, Пророком славной мести! Мы тверды: вождь наш перешел Путь гибели и чести; С ним опыт, сын труда и лет; Он бодр и с сединою; Ему знаком победы след... Доверенность к герою! Нет, други, нет! не предана Москва на расхищенье; Там стены!., в Россах вся она; Мы здесь —и Бог наш мщенье. Хвала сподвижникам-вождям! Ермолов, витязь юный, Ты ратным брат, ты жизнь полкам, И страх твои перуны. Раевский, слава наших дней, Хвала! перед рядами Он первый грудь против мечей 180 с отважными сынами. Наш Милорадович, хвала! Где он промчался с бранью, Там, мнится, смерть сама прошла С губительною дланью. Наш Витгенштейн, вождь-герой, Петрополя спаситель, Хвала!.. Он щит стране родной, Он хищных истребитель. О сколь величественный вид, 100 Когда перед рядами, Один, склонясь на твердый щит, Он грозными очами Блюдет противников полки, Им гибель устрояет И вдруг... движением руки Их сонмы рассыпает. Хвала тебе, Славян любовь, Наш Коновницын смелый!.. Ничто ему толпы врагов, 2оо Ничто мечи и стрелы; Пред ним, за ним перун гремит, И пышет пламень боя... Он весел, он на гибель зрит С спокойствием героя; Себя забыл... одним врагам Готовит истребленье; Пример и ратным и вождям, И смелым удивленье. Хвала, наш вихорь-Атаман; 210 Вождь невредимых, Платов! Твой очарованный аркан Гроза для супостатов. Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь, Летаешь страхом в тыл врагам, Бедой им в уши свищешь; Они лишь к лесу —ожил лес, Деревья сыплют стрелы; Они лишь к мосту —мост исчез: 220 Лишь к селам —пышут селы. Хвала, наш Нестор-Бенингсон! И вождь и муж совета, Блюдет врагов не дремля он, Как змей орел с полета. Хвала, наш Остерман-герой, В час битвы ратник смелый! И Тормасов, летящий в бой, Как юноша веселый! И Багговут, среди громов, 2з° Средь копий безмятежный! И Дохтуров, гроза врагов, К победе вождь надежный! Наш твердый Воронцов, хвала! О други, сколь смутилась Вся рать Славян, когда стрела В бесстрашного вонзилась; Когда полмертв, окровавлен, С потухшими очами, Он на щите был изнесен 24° За ратный строй друзьями. Смотрите... язвой роковой К постеле пригвожденный, Он страждет, братскою толпой Увечных окруженный. Ему возглавье — бранный щит; Незыблемый в мученье, Он с ясным взором говорит: „Друзья, бедам презренье!" И в их сердцах героя речь 25° Веселье пробуждает, И, оживясь, до полы меч Рука их обнажает. Спеши ж, о витязь наш! воспрянь; Уж Ангел истребленья Горе подъял ужасну длань, И близок час отмщенья. Хвала, Щербатов, вождь младой! Среди грозы военной, Друзья, он сетует душой 200 О трате незабвенной. О витязь, ободрись!., она Твой спутник невидимый, И ею свыше знамена Дружин твоих хранимы. Любви и скорби оживить Твои для мщенья силы: Рази дерзнувших возмутить Покой ее могилы. Хвала наш Пален, чести сын! 2?° Как бурею носимый, Везде впреди своих дружин Разит, неотразимый. Наш смелый Строгонов, хвала! Он жаждет чистой славы; Она из мира увлекла Его на путь кровавый... О храбрых сонм, хвала и честь! Свершайте истребленье, Отчизна к вам взывает, месть! 280 Вселенная: спасенье! Хвала бестрепетных вождям! На конях окрыленных По долам скачут, по горам Вослед врагов смятенных; Днем мчатся строй на строй; в ночи Страшат, как привиденья; Блистают смертью их мечи; От стрел их нет спасенья; По всем рассыпаны путям, 29° Невидимы и зримы; Сломили здесь, сражают там И всюду невредимы. Наш Фигнер старцем в стан врагов Идет во мраке ночи; Как тень прокрался вкруг шатров, Всё зрели быстры очи... И стан еще в глубоком сне, День светлый не проглянул — А он уж, витязь, на коне, з°° Уже с дружиной грянул. Сеславин —где ни пролетит С крылатыми полками: Там брошен в прах и меч, и щит, И устлан путь врагами. Давыдов, пламенный боец, Он вихрем в бой кровавый; Он в мире счастливый певец Вина, любви и славы. Кудашев скоком через ров З10 И лётом на стремнину; Бросает взглядом Чернышев На меч и гром дружину; Орлов отважностью орел; И мчит грозу ударов Сквозь дым и огнь, по грудам тел, В среду врагов Кайсаров. Воины Вожди Славян, хвала и честь! Свершайте истребленье, Отчизна к вам взывает: месть! З20 Вселенная: спасенье! Певец Друзья, кипящий кубок сей Вождям, сраженным в бое. Уже не придут в сонм друзей, Не станут в ратном строе, Уж для врага их грозный лик Не будет вестник мщенья. И не помчит их мощный клик Дружину в пыл сраженья; Их празден меч, безмолвен щит, 33° Их ратники унылы; И сир могучих конь стоит Близ тихой их могилы. Где Кульнев наш, рушитель сил, Свирепый пламень брани? Он пал — главу на щит склонил И стиснул меч во длани. Где жизнь судьба ему дала, Там брань его сразила; Где колыбель его была, 34° Там днесь его могила. И тих его последний час: С молитвою священной О милой матери, угас Герой наш незабвенной... А ты, Кутайсов, вождь младой... Где прелести? где младость? Увы! он видом и душой Прекрасен был, как радость; В броне ли, грозный, выступал — 35° Бросали смерть перуны; Во струны ль арфы ударял — Одушевлялись струны... О горе! верный конь бежит Окровавлен из боя; На нем его разбитый щит... И нет на нем героя. И где же твой, о витязь, прах? Какою взят могилой?.. Пойдет прекрасная в слезах збо Искать, где пепел милой... Там чище ранняя роса, Там зелень ароматней, И сладостней цветов краса, И светлый день приятней, И тихий дух твой прилетит Из таинственной сени; И трепет сердца возвестит Ей близость дружней тени. И ты... и ты, Багратион? 370 Вотще друзей молитвы, Вотще их плач... во гробе он, Добыча лютой битвы. Еще дружин надежда в нем; Все мнит: с одра восстанет; И робко шепчет враг с врагом: „Увы нам! скоро грянет". А он... навеки взор смежил, Решитель бранных споров, Он в область храбрых воспарил, 380 к хебе9 охец Суворов. И честь вам, падшие друзья! Ликуйте в горней сени; Там ваша верная семья — Вождей минувших тени. Хвала вам будет оживлять И поздних лет беседы. „От них учитесь умирать!"— Так скажут внукам деды; При вашем имени вскипит 39° В вожде ретивом пламя; Он на твердыню с ним взлетит И водрузит там знамя. Воины При вашем имени вскипит В вожде ретивом пламя; Он на твердыню с ним взлетит И водрузит там знамя. Певец Сей кубок мщеныо! други, в строй! И к небу грозны длани! Сразить иль пасть! наш роковой 4°° Обет пред богом брани. Вотще, о враг, из тьмы племен Ты зиждешь ополченья; Они бегут твоих знамен И жаждут низложенья. Сокровищ нет у нас в домах; Там стрелы и кольчуги; Мы села —в пепел; грады —в прах; В мечи —серпы и плуги. Злодей! он лестью приманил 410 К Москве свои дружины; Он низким миром нам грозил С кремлевский вершины. „Пойду по стогнам с торжеством! Пойду... и все восплещет! И в прах падут с своим царем!.." Пришел... и сам трепещет; Подвигло мщение Москву: Вспылала пред врагами И грянулась на их главу 4*о Губящими стенами. Веди ж своих царей-рабов С их стаей в область хлада; Пробей тропу среди снегов Во сретение глада... Зима, союзник наш, гряди! Им заперт путь возвратный; Пустыни в пепле позади; Пред ними сонмы ратны. Отведай, хищник, что сильней: 43° Дух алчности иль мщенье? Пришлец, мы в родине своей; За правых Провиденье! Воины Отведай, хищник, что сильней: Дух алчности иль мщенье? Пришлец, мы в родине своей; За правых Провиденье! Певец Святому братству сей фиал От верных братий круга! Блажен, кому Создатель дал 44° Усладу жизни, друга; С ним счастье вдвое; в скорбный час Он сердцу утешенье; Он наша совесть; он для нас Второе Провиденье. О! будь же, други, святость уз Закон наш под шатрами; Написан кровью наш союз: И жить и пасть друзьями. Воины О! будь же, други, святость уз 45° Закон наш под шатрами; Написан кровью наш союз: И жить и пасть друзьями. Певец Любви сей полный кубок в дар! Среди борьбы кровавой, Друзья, святой питайте жар: Любовь одно со славой. Кому здесь жребий уделен Знать тайну страсти милой, Кто сердцем сердцу обручен: 460 тот смело5 с бодрой силой На все великое летит; Нет страха; нет преграды; Чего, чего не совершит Для сладостной награды? Ах! мысль о той, кто все для нас, Нам спутник неизменный; Везде знакомый слышим глас, Зрим образ незабвенный! Она на бранных знаменах, 47° Она в пылу сраженья; И в шуме стана и в мечтах Веселых сновиденья. Отведай, враг, исторгнуть щит, Рукою данный милой; Святой обет на нем горит: Твоя и за могилой] О сладость тайныя мечты! Там, там за синей далью Твой ангел, дева красоты, 48° Одна с своей печалью, Грустит, о друге слезы льет; Душа ее в молитве, Боится вести, вести ждет: „Увы! не пал ли в битве?" И мыслит: „Скоро ль, дружний глас, Твои мне слышать звуки? Лети, лети, свиданья час, Сменить тоску разлуки". Друзья! блаженнейшая часть: 49° Любезных быть спасеньем. Когда ж предел наш в битве пасть — Погибнем с наслажденьем; Святое имя призовем В минуту смертной муки; Кем мы дышали в мире сем, С той нет и там разлуки: Туда душа перенесет Любовь и образ милой... О други, смерть не все возьмет; 500 Есть жизнь и за могилой. Воины В тот мир душа перенесет Любовь и образ милой... О други, смерть не все возьмет; Есть жизнь и за могилой. Певец Сей кубок чистым Музам в дар! Друзья, они в героя Вливают бодрость, славы жар, И месть, и жажду боя. Гремят их лиры —стар и млад 510 Оделись в бранны латы: Ничто им стрел свистящих град, Ничто твердынь раскаты. Певцы — сотрудники вождям; Их песни —жизнь победам, И внуки, внемля их струнам, В слезах дивятся дедам. О, радость древних лет, Боян! Ты, арфой ополченный, Летал пред строями Славян, 520 и гимн гремел священный; Петру возник среди снегов Певец — податель славы; Честь Задунайскому — Петров. О камские дубравы, Гордитесь, ваш Державин-сын! Готовь свои перуны, Суворов, чудо-исполин,— Державин грянет в струны. О старец! да услышим твой 53° Днесь голос лебединый; Не тщетной славы пред тобой, Но мщения дружины; Простерли не к добычам длань, Бегут не за венками — Их подвиг свят: то правых брань С злодейскими ордами. Пришло разрушить их мечам Племен порабощенье; Самим губителя рабам 54° Победы их спасенье. Так, братья, чадам Муз хвала!.. Но я, певец ваш юный... Увы! почто судьба дала Незвучные мне струны? Доселе тихим лишь полям Моя играла лира... Вдруг выпал жребий: к знаменам! Прости, и сладость мира, И отчий край, и круг друзей, 55° И труд уединенный, И все... я там, где стук мечей, Где ужасы военны. Но буду ль ваши петь дела И хищных истребленье? Быть может, ждет меня стрела И мне удел — паденье. Но что ж... навеки ль смертный час Мой след изгладит в мире? Останется привычный глас 56° В осиротевшей лире. Пускай губителя во прах Низринет месть кровава — Родится жизнь в ее струнах, И звучно грянут: слава! Воины Хвала возвышенным певцам! Их песни —жизнь победам; И внуки, внемля их струнам, В слезах дивятся дедам. Певец Подымем чашу!.. Богу сил! 57° О братья, на колена! Он искони благословил Славянские знамена. Бессильным щит его закон, И гибнущим спаситель; Всегда союзник правых он И гордых истребитель. О братья, взоры к небесам! Там жизни сей награда! Оттоль отец незримый нам 58° Гласит: мужайтесь, чада! Бессмертье, тихий, светлый брег; Наш путь —к нему стремленье. Покойся, кто свой кончил бег! Вы, странники, терпенье! Блажен, кого постигнул бой! Пусть долго, с жизнью хилой, Старик трепещущей ногой Влачится над могилой; Сын брани мигом ношу в прах 59° С могучих плеч свергает И, бодр, на молнийных крылах В мир лучший улетает. А мы?.. Доверенность к Творцу! Что б ни было —незримой Ведет нас к лучшему концу Стезей непостижимой. Ему, друзья, отважно вслед! Прочь, низкое! прочь, злоба! Дух бодрый на дороге бед, 600 До самой двери гроба; В высокой доле — простота; Нежадность — в наслажденье; В союзе с ровным — правота; В могуществе — смиренье. Обетам — вечность; чести — честь; Покорность — правой власти; Для дружбы — все, что в мире есть; Любви —весь пламень страсти; Утеха — скорби; просьбе —дань; 610 Погибели — спасенье; Могущему пороку — брань; Бессильному — презренье; Неправде — грозный правды глас; Заслуге — воздаянье; Спокойствие — в последний час; При гробе — упованье. О! будь же, Русский Бог, нам щит! Прострешь Твою десницу — И мститель-гром Твой раздробит 620 Коня и колесницу. Как воск перед лицом огня, Растает враг пред нами... О страх карающего дня! Бродя окрест очами, Речет пришлец: „Врагов я зрел; И мнил: земли им мало; И взор их гибелью горел; Протек — врагов не стало!" Воины Речет пришлец: „Врагов я зрел; 6з° И мнил: земли им мало; И взор их гибелью горел; Протек — врагов не стало!" Певец Но светлых облаков гряда Уж утро возвещает; Уже восточная звезда Над холмами играет; Редеет сумрак; сквозь туман Проглянули равнины, И дальний лес, и тихий стан, 64° И спящие дружины. О други, скоро!., день грядет... Недвижны рати бурны... Но... Рок уж жребии берет Из таинственной урны. О новый день, когда твой свет Исчезнет за холмами, Сколь многих взор наш не найдет Меж нашими рядами!.. И се блеснул!.. Чу!., вестовой 65° Перун по холмам грянул; Внимайте: в поле шум глухой! Смотрите: стан воспрянул! И кони ржут, грызя бразды; И строй сомкнулся с строем; И вождь летит перед ряды; И пышет ратник боем. Друзья, прощанью кубок сен! И смело в бой кровавой Под вихорь стрел, на ряд мечей, За смертью иль за славой... О вы, которых н вдали Боготворим сердцами, Вам, вам все блага на земли! Щит Промысла над вамп!.. Всевышний Царь, благослови! А вы, друзья, лобзанье В завет: здесь верныя любви, Там сладкого свиданья! Воины Всевышний Царь, благослови! А вы, друзья, лобзанье В завет: здесь верныя любви, Там сладкого свиданья! К N. N. ПРИ ПОСЫЛКЕ ПОРТРЕТА Вот вам стихи, и с ними мой портрет! О милые, сей бедный дар примите В залог любви. Меня уж с вами нет! Но вы мой путь, друзья, благословите. Вы скажете: печален образ мой; Увы! друзья, в то самое мгновенье, Как в пламенном Маньяни вдохновенье Преображал искусною рукой Веленевый листок в лицо поэта, Я мыслию печальной был при вас, Я проходил мечтами прежни лета И предо мной мелькал разлуки час! Куда ведет меня мой рок, не знаю; И если б он мне выбрать волю дал Мой путь... друзья! —не тот бы я избрал; Но с Промыслом судиться не дерзаю! Пусть будет то, что свыше суждено! Готов на все!.. Условие одно: Чтоб вы, рукой Всесильного хранимы, 20 В сей буре бед остались невредимы. ВОЖДЮ ПОБЕДИТЕЛЕЙ Писано после сражения под Красным Послание О вождь Славян, дерзнут ли робки струны Тебе хвалу в сей славный час бряцать? Везде гремят отмщения перуны, И мчится враг, стыдом покрытый, вспять, И с Россом мир тебе рукоплескает!.. Кто пенью струн средь плесков сих внимает? Но как молчать? Я сердцем Славянин! Я зрел, как ты, впреди своих дружин, В кругу вождей, сопутствуем громами, Как Божий гнев, шел грозно за врагами. Со всех сторон дымились небеса; Окрест земля от громов колебалась... Сколь мысль моя тогда воспламенялась! Сколь дивная являлась мне краса! О старец-вождь! я мнил, что над тобою Тогда сам Рок невидимый летел; Что был сокрыт вселенныя предел В твоей главе, венчанной сединою. Закон судьбы для нас неизъясним. Надменный сей не ею ль был храним? Вотще пески ливийские пылали — Он путь открыл среди песчаных волн; Вотще враги пучину осаждали — Его промчал безвредно легкий челн; Ступил на брег —в руке его корона; Уж хищный взор с похищенного трона Вселенную в неволю оковал; Уж он царей-рабов своих созвал... И восстают могущие тевтоны, з° Достойные Арминия сыны; Неаполь, Рим сбирают легионы; Богемец, венгр, саксон ополчены; И стали в строй изменники сарматы; Им нет числа; дружины их крылаты; И норд и юг поток сей наводнил! Вождю вослед, а вождь их за звездою, Идут, летят —уж всё под их стопою, Уж Росс главу под низкий мир склонил... О замыслы! о неба суд ужасный! 4° О хищный враг!., и труд толиких лет, И трупами устланный путь побед, И мощь, и злость, и козни —все напрасно! Здесь грозная Судьба его ждала; Она успех на то ему дала, Чтоб старец наш славней его низринул. Хвала, наш вождь! Едва дружины двинул — Уж хищных рать стремглав бежит назад; Их гонит страх; за ними мчится глад; И щит и меч бросают с знаменами; 5° Везде пути покрыты их костями; Их волны жрут; их губит огнь и хлад; Вотще свой взор подъемлют ко спасенью... Не узрят их отечески поля! Обречены в добычу истребленью, И будет гроб им русская земля! И скрылася, наш старец, пред тобою Сия звезда, сей грозный вождь к бедам; Посол Судьбы, явился ты полкам — И пред твоей священной сединою 6о Безумная гордыня пала в прах. Лети, неси за ними смерть и страх; Еще удар — и всей земле свобода, И нет следов великого народа! О, сколь тебе завидный жребий дан! Еще вдали трепещет оттоман — А ты уж здесь; уж родины спаситель; Уже погнал, как гений-истребитель, Кичливые разбойников орды; И ряд побед —полков твоих следы; 7° И самый враг, неволею гнетомый, Твоих орлов благословляет громы: Ты жизнь ему победами даришь... Когда ж, свершив погибельное мщенье, Свои полки отчизне возвратишь, Сколь славное тебе успокоенье!.. Уже в мечтах я вижу твой возврат: Перед тобой венцы, трофеи брани; Во сретенье бегут и стар и млад; К тебе их взор; к тебе подъемлют длани; 8о „Вот он! вот он! сей грозный вождь, наш щит; Сколь величав грядущий пред полками! Усейте путь спасителя цветами! Да каждый храм мольбой о нем гремит! Да слышит он везде благословенье!" Когда ж, сложив с главы своей шелом И меч с бедра, ты возвратишься в дом, Да вкусишь там покоя наслажденье Пред славными трофеями побед — Сколь будет ток твоих преклонных лет 9° В сей тишине величествен и ясен! О, дней благих закат всегда прекрасен! С веселием водя окрест свой взор, Ты будешь зреть ликующие нивы, И скачущи стада по скатам гор, И хижины оратая счастливы, И скажешь: мной дана им тишина. И старец, в гроб ступивший уж ногою, Тебя в семье воспомянув с мольбою, В семействе скажет: „Им сбережена 100 Мне мирная в отечестве могила", И скажет мать, любуясь на детей: „Его рука мне милых сохранила", На пиршествах, в спокойствии семей, Пред алтарем, в обители царей, Везде, о вождь, тебе благословенье. Тебя предаст потомству песнопенье. <К А. А. ПЛЕЩЕЕВУ) Плещеев! Сколько сходств с тобою у меня! Не скучен ты, не грустен я, Как голенище черны оба, Известно всем, что мы умны И оба влюблены, Обоим обожать до гроба. Но для профанов продолжим Еще сие сравненье: Ты в восхищении, что Ниною любим, А я от твоего блаженства в восхищенье. К ФИЛОНУ Блажен, о Филон, кто Харитам-богиням жертвы приносит. Как светлые дни легкокрылого мая в блеске весеннем, Как волны ручья, озаренны улыбкой юного утра, Дни его легким полетом летят. И полный фиал, освященный устами дев полногрудых, И лира, в кругу окрыляемых пляской фавнов звеняща, Да будут от нас, до нисхода в пределы тайного мира, Грациям, девам стыдливости, дар. И горе тому, кто Харитам противен; низкие мысли Его от земли не восходят к Олимпу; бог песнопенья И нежный Эрот с ним враждуют; напрасно лиру он строит: Жизни в упорных не будет струнах. СВЕТЛАНЕ Хочешь видеть жребий свой В зеркале, Светлана? Ты спросись с своей душой! Скажет без обмана, Что тебе здесь суждено! Нам душа — зерцало: Все в ней, все заключено, Что нам обещало Провиденье в жизни сей! Милый друг, в душе твоей, Непорочной, ясной, С восхищеньем вижу я, Что сходна судьба твоя С сей душой прекрасной! Непорочность — спутник твой И веселость — гений Всюду будут пред тобой С чашей наслаждений. Лишь тому, в ком чувства нет, Путь земной ужасен! Счастье в нас, и Божий свет Нами лишь прекрасен. Милый друг, спокойна будь, Безопасен твой здесь путь: Сердце твой хранитель! Все судьбою в нем дано: Будет здесь тебе оно К счастью предводитель! <К А. А. ПЛЕЩЕЕВУ) ['] На бал, обед и ужин! Ты там, конечно, нужен! Ты с грациями дружен; На вымыслы богат; Пифийцу Фебу сват; Весельям, смехам брат; А Талия, плутовка, Твоя, сударь, золовка. Меня ж, мой милый друг, Нечаянный недуг (Какой, сказать не знаю) Схватил — я умираю И горем пополам, Нахмурясь, восклицаю: „Увы! не быть мне там, Где будешь ты с женою; Где будет пир горою; Где с милой молодою Муж будет —молодой; 20 Забав и смехов рой; Шампанское н пиво; Розина с Альмавивой; Леге и Букнльон; Пять, шесть Толстых; Нельсон; Паштеты, буженина, Тартинки, солонина, Грибы и... Катерина — Та, знаешь, Катерина, Которой напоказ з° Творец дал пару глаз, Но с этими глазами: Скажу я между нами..." Однако, милый друг! Мне право недосуг; Я болен, болен, болен; Так ехать я неволен, Хотя бы и желал, На этот званый бал! Два слова в заключенье; 4° Скажи мое почтенье Супружнице своей!.. Что друг мой Алексей? Совсем здорова ль Маша? Что Гриша, Алексаша? И все (колико есть) Плутишки Плещенята? Премилые ребята! За сим, имею честь С преданностью, почтеньем, 5° С сердечным умиленьем, Приятель дорогой, Пребыть твоим слугой. м Итак — всему конец? И балам, и беседам, И в сумерки обедам? Ты дома, мой певец! Берешься за Кателя, За Гайдена, Генделя, И строишь клавесин! И дев двенадцать спящих Без умолку молящих, 10 Чтоб смелый паладин Иль юноша невинный Пришел в их дом пустынный И казнь их прекратил, Ждут с страшным нетерпеньем, Чтоб хитрым нот сложеньем Ты всех их пробудил. Ну! в добрый час! к налою! Да будут над тобою Державный Аполлон 20 И стая муз крылатых! Итак, Толстой внесен В число людей женатых, То есть, он стал супруг? Нельзя ли, милый друг, Прислать мне описанья Сговора и венчанья? И кто держал венец? И кто был, наконец, У молодых отец, з° Известно, посаженной? Какой их поп венчал, Невежа иль ученой? Каков был званый бал? Кто в танцах отличался? Кто с такту не сбивался? Севильский брадобрей С отважным Альмавивой Сошел ли с рук счастливо? Еще каких затей 4° По милости твоей Не видели ль поляны? Вы часто ль были пьяны? И прочее... У нас, Промолвить в добрый час, Теперь все лучше стало, И лихорадки жало Белевский Гиппократ Подрезал горькой хиной! Я ж жизни половиной 0 Пожертвовать бы рад (Или готов и всею) За то, чтоб только с нею Все блага на земли Здоровьем расцвели... Но кучер твой бранится! Пора с пером проститься! Поклон твоей жене! И помни обо мне! (ПРОТАСОВЫМ) Друзья! пройдет два дни — Я снова буду с вами! Явлюсь —но не с стихами! (Не пишутся они). Пока парламентера Мы шлем к вам, для примера, Узнать, хорош ли путь! Боюся утонуть; Ведь вам же будет горе. Теперь и лужа море. А молвить в добрый час, Без всякой лести, в луже Сидеть гораздо хуже, Чем, милые, у вас! Дай Бог, чтоб я здоровых Друзей моих нашел И в путь совсем готовых! Оставьте сей Орел, Печальную берлогу! 20 Скорей, скорей в дорогу, В Муратове село. Там счастье завело Колонию веселья; Там дни быстрей бегут Меж дела и безделья! Там нас смиренно ждут: Единственный Григорий, Цветник, валет, цикорий, Гора, винтовка, пруд, з° И стол, увы! грибовной С Матреною Петровной! Там, право, лучший свет! Там счастливый счастливей, Там Вендрих говорливей; А Вицмана там нет.— Авдотья! Вы Диана! Камкин — Зндимион! Он просит не дурмана — Собаки просит он! 4° В Белеве он почтмейстер! Намедни он ко мне Писал, что ваш форейтер Любезен сатане И псицей обладает, Достойною богов! А так как обожает Почтмейстер наш скотов Из песиева рода, То псицу у урода 5° Желает он купить! Нельзя ль благоволить В Белевскую контору Урода для разбору Сей тяжбы отпустить? Все это не стихами В письме изложено, Которое уж вами Давно получено. УЗНИК К МОТЫЛЬКУ, ВЛЕТЕВШЕМУ В ЕГО ТЕМНИЦУ Откуда ты, эфира житель? Скажи, нежданный гость небес, Какой зефир тебя занес В мою печальную обитель?.. Увы! денницы милый свет До сводов сих не достигает; В сей бездне ужас обитает; Веселья здесь и следу нет. Сколь сладостно твое явленье! 10 Знать, милый гость мой, с высоты Страдальца вздох услышал ты — Тебя примчало сожаленье; Увы! убитая тоской Душа весь мир в тебе узрела, Надежда ясная влетела В темницу к узнику с тобой. Скажи ж, любимый друг природы, Все те же ль неба красоты? По-прежнему ль в лугах цветы? 20 Душисты ль рощи? ясны ль воды? По-прежнему ль в тиши ночной Поет дубравная певица? Увы! скажи мне, где денница? Скажи, что сделалось с весной? Дай весть услышать о свободе; Слыхал ли песнь ее в горах? Ее видал ли на лугах В одушевленном хороводе? Ах! зрел ли милую страну, 3° Где я был счастлив в прежни годы? Все та же ль там краса природы? Все так ли там, как в старину? Весна сих сводов не видала: Ты не найдешь на них цветка; На них затворников рука Страданий повесть начертала; Не долетает к сим стенам Зефира легкое дыханье: Ты внемлешь здесь одно стенанье; 4° Ты здесь порхаешь по цепям. Лети ж, лети к свободе в поле; Оставь сей бездны глубину; Спеши прожить твою весну — Другой весны не будет боле; Спеши, творения краса! Тебя зовут луга шелковы: Там прихоти —твои оковы; Твоя темница — небеса. Будь весел, гость мой легкокрылой, 5° Резвяся в поле по цветам... Быть может, двух младенцев там Ты встретишь с матерью унылой. Ах! если 6 мог ты усладить Их муку радости словами; Сказать: он жив! он дышит вами! Но... ты не можешь говорить. Увы! хоть крыльями златыми Моих младенцев ты прельсти; По травке тихо полети, 60 Как бы хотел быть пойман ими; Тебе помчатся вслед они, Добычи милыя желая; Ты их, с цветка на цвет порхая, К моей темнице примани. Забав их зритель равнодушной, Пойдет за ними вслед их мать — Ты будешь путь их услаждать Своею резвостью воздушной. 9-536 Любовь их мой последний щит: 7° Они страдальцу Провиденье; Сирот священное моленье Тюремных стражей победит. Падут железные затворы — Детей, супругу, небеса, Родимый край, холмы, леса Опять мои увидят взоры... Но что?., я цепью загремел; Сокрылся призрак-обольститель... Вспорхнул эфирный посетитель... 80 Постой!., но он уж улетел. ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ Мой слабый дар Царица ободряет; Владычица, в сиянии венца, С улыбкой слух от гимнов преклоняет К гармонии безвестного певца... Могу ль желать славнейшия награды? Когда сей враг к нам брань и гибель нес, И русские воспламенились грады: Я с трепетом зрел Ангела небес, В сей страшной мгле открывшего пучину 10 Надменному успехом исполину; Я старца зрел, избранного Царем; Я зрел Славян, летящих за вождем На огнь и меч, и в каждом взоре мщенье — И гением мне было восхищенье, И я предрек губителю паденье, И все сбылось — губитель гордый пал... Но, ах! почто мне жребий ниспослал Столь бедный дар?.. Внимаемый Царицей, Отважно б я на лире возгремел, 20 Как месть и гром несущий наш орел Ударил вслед за робкою станицей Постигнутых смятением врагов; Как под его обширными крылами Спасенные народы от оков С возникшими из низости Царями Воздвигнули свободны знамена. Или, забыв победные перуны, Твоей хвалой воспламенил бы струны: Ах! сей хвалой душа моя полна! з° И где предмет славнее для поэта? Царица, Мать, Супруга, дочь Царей, Краса Цариц, веселие полсвета... О! кто найдет язык, приличный Ей? Почто лишен я силы вдохновенья? Тогда б дерзнул я лирою моей Тебя воспеть, в красе благотворенья Сидящую без царского венца В кругу сих дев, питомиц Провиденья. Прелестный вид! их чистые сердца 4° Без робости открыты пред Тобою; Тебя хотят младенческой игрою И резвостью невинной утешать; Царицы нет —они ласкают мать; Об Ней их мысль, об Ней их разговоры, Об Ней одной мольбы их пред Творцом, Одну Ее с небесным Божеством При алтаре поют их сладки хоры. Или, мечтой стремясь Тебе вослед, Дерзнул бы я вступить в сей дом спасенья, 5° Туда, где ты, как ангел утешенья, Льешь сладкую отраду в чашу бед. О! кто в сей храм войдет без умиленья? Как Божество невидимое, Ты Там колыбель забвенной сироты Спасительной рукою оградила; В час бытия отверзлась им могила — Ты приговор судьбы перервала, И в образе небесныя Надежды 6о Другую жизнь отверженным дала; Едва на мир открыли слабы вежды, Уж с Творческим слиянный образ Твой В младенческих сердцах запечатлели; Без трепета от тихой колыбели Они идут в путь жизни за Тобой. И в бурю бед Ты мощный им хранитель! Вотще окрест их сени брань кипит — На их главы Ты свой простерла щит, И задрожал свирепый истребитель Пред мирною невинностью детей; 7° И не дерзнул пожар внести злодей В священную сирот Твоих обитель. И днесь —когда отвсюду славы гром, Когда сражен полуночным орлом, Бежит в стыде народов притеснитель — О, сколь предмет высокий для певца! Владыки мать в величестве Царицы И с Ней народ, молящие Творца: Да под щитом всесильныя десницы Даст мир земле полсвета властелин! 80 Так, к небесам дойдут Твои молитвы; Придет, придет, свершив за правду битвы, Защитник Царств, любовь Царей, Твой Сын, С венчанными победою полками. О славный день! о радостный возврат! Уже я зрю священный Петроград, Встречающий Спасителя громами; Грядет! грядет, предшествуем орлами, Пленяющий величеством, красой, И близ него наш старец, вождь судьбины, 9° И им вослед вождей блестящий строй, И грозные Славянские дружины. И Ты спешишь с супругою младой, В кругу детей, во Сретенье желанных... Блаженный час; в виду героев бранных, Прославленной склоняется главой Владыка-сын пред Матерью-Царицей, Да славу их любовь благословит — И вкупе с Ним спасенный мир лежит Перед Твоей священною десницей! К ИВ. ИВ. ДМИТРИЕВУ Итак — ее уж нет, Сей пристани спокойной, Где добрый наш поэт Играл на лире стройной, И, счастия достойной, Пройдя стезю честей, Мечтал закатом дней Веселым насладиться И с жизнию проститься, 10 Как ясный майский день Прощается с природой! Исчезла мирна сень! С харнтами, с свободой, В сем тихом уголке Веселость обитала, И „с сердцем на руке" Там дружба угощала Друзей по вечерам! Но время все умчало, 20 И здесь — навеки там Как весело бывало, Когда своим друзьям, Под липою ветвистой С коньяком чай душистой Хозяин разливал И круг наш оживлял Веселым острым словом! О, дерево друзей! Сколь часто темным кровом з° Развесистых ветвей Ты добрых осеняло; Сколь часто ты внимало Веселым мудрецам, Кудрявых од разборам, Шутливым, важным спорам, И Пушкина стихам!.. Сколь часто прохлажденный Сей тенью Карамзин, Наш Ливий-Славянин, 4° Как будто вдохновенный, Пред нами разрывал Завесу лет минувших, И смертным сном заснувших Героев вызывал Из гроба перед нами! С подъятыми перстами, Со пламенем в очах, Под серым юберроком И в пыльных сапогах 5° Казался он пророком, Открывшим в небесах Все тайны их священны! И наш мудрец смиренный, Козлятьев незабвенный Оратору внимал, С улыбкой одобрял И взором выражал В молчанье все движенья Души своей простой! 60 Он кончил путь земной! Но как без восхищенья О добром говорить! О! можно ли забыть Сей взор приятный, ясной, Орган души прекрасной, Сей тихий, скромный вид, Сердечную учтивость, И старческих ланит Прелестную стыдливость, 7° И простоту речей!.. Покой сих мирных дней Смиренье ограждало; Ничто их не смущало Сердечной чистоты; Страдальца, сироты Молящее стенанье Внимал он со слезой; Он скрытною рукой Благотворил в молчанье!.. 80 Увы! его уж нет, И милой жизни след Хранит воспоминанье! Но что ж? очарованье Сих дружеских бесед Погибло ль без возврата?.. Пожар не пощадил Ни доброго Сократа, Которому грозил Амур в тени акаций, 9° Ни скромной урны граций, Ни тесной люльки той, Где эгоист спокойный, Под тенью в полдень знойный, С подругою мечтой Делил уединенье! Все грозною рукой Постигло разрушенье... УЕДИНЕНИЕ (Отрывок) Дружись с Уединеньем! Изнежен наслажденьем, Сын света незнаком С сим добрым Божеством, Ни труженик унылый, Безмолвный раб могилы, Презревший Божий свет Степной анахорет. Ужасным привиденьем Пред их воображеньем Является оно: Как тьмой, облечено Одеждою печальной И к урне погребальной Приникшее челом; И в сумраке кругом, Объят безмолвной думой, Совет его угрюмой: С толпой видений Страх, 20 Унылое Молчанье, И мрачное Мечтанье С безумием в очах, И душ холодных мука, Губитель жизни, Скука... О! вид совсем иной Для тех оно приемлет Кто зову сердца внемлет, И с мирною душой, Младенец простотой, з° Вслед Промысла стремится, Ни света, ни людей Угрюмо не дичится, Но счастья жизни сей От них не ожидает, А в сердце заключает Прямой источник благ. С улыбкой на устах, На дружественном лоне Подруги — Тишины, 4° В сиянии весны, Простертое на троне Из лилий молодых, Как райское виденье Себя являет их Очам Уединенье! Вблизи под сенью мирт Кружится рой Харит И пляску соглашает С струнами Лонид; 5° Смотря на них, смягчает Наука строгий вид, При ней, сын размышленья, С веселым взглядом Труд — В руке его сосуд Счастливого забвенья Сразивших душу бед, И радостей минувших, И сердце обманувших Разрушенных надежд; 60 Там зрится Отдых ясный Труда веселый друг, И сладостный Досуг, И три сестры, прекрасны, Как юная весна: Вчера — воспоминанье, И Ныне — тишина, И Завтра — упованье; Сидят рука с рукой, Та с розой молодой, 7° Та с розой облетелой, А та, мечтой веселой Стремяся к небесам, В их тайну проникает И, радуясь, сливает Неведомое нам В магическое там! <К А. А. ПЛЕЩЕЕВУ) Друг милый мой, Прекрасен твой Гали-Матвей! Скажу: ей! ей! Оставя лесть, Ты Пинду честь! Но вот и мой Не мастерской Гали-Максим, 0 Твоим, поэт, Стихам в ответ! На двух стопах, Как на клюках, Мои стихи (Из рифм жмыхи) К тебе пойдут И принесут Приятный сон! Царь Аполлон 20 Давно судил, Чтоб я лечил Микстурой слов, Клистиром строф И рвотным од Бессонных род! Что ж написать? Ужель сказать, Что аплике На сундуке? 30 xjTO тюфяки Не парики? Что Мовильон, Хоть и крещен, Но ренегат И не женат? Увы! мой друг! Мне недосуг! Меркурий твой: Пора домой! 4° Мне говорит; И клей кипит, И твой пиит, Сложив кафтан, Не капитан — Наклейщик стал! Чин этот мал, Да лучше в нем, Мой друг, тишком Свой век провесть 5° И помнить честь, Чем все забыть И первым быть, С звездой, с крестом, Секретарем, И продавать Отца и мать, Царя, друзей За горсть гиней! Друг, одолжи, Мое скажи Почтенье той Жене, какой Здесь, под луной, Ах! нет другой! К ПЛЕЩЕЕВУ Напрасно я, друг милый, говорил, Что супостат, как вешний лед, растает!. Увы! грядущего никто, никто не знает! Ведь не растаял он —застыл! РАЙ Есть старинное преданье, Что навеки рай земной Загражден нам в наказанье Непреклонною судьбой! Что дверей его хранитель Ангел с пламенным мечом; Что путей в сию обитель Никогда мы не найдем. Нет, друзья! вы в заблужденье! Есть на свете Божий рай! Есть! И любит Провиденье Сей подобный небу край! Там не виден грозный мститель, Ангел с пламенным мечом — Там трех ангелов обитель, Данных миру Божеством! Не страшит, но привлекает Их понятный сердцу взор! 20 Сколь улыбка их пылает! Сколь их сладок разговор! В их приюте неизвестно — Что порок, что суета! Непорочностью небесной Их прекрасна красота! Ты, который здесь уныло Совершаешь путь земной, К ним приди — их образ милой Примирит тебя с судьбой. Ах! друзья, кто здесь их знает, з° Кто им жертвует душой, Тот отдать не пожелает За небесный рай — земной] ОБЕТ Путь жизни мне открыт И вождь мой Провиденье! Твое благословенье Надежнейший мой щит! Хранитель, гений мой, Друг верный, неизменный! Будь образ твой священный Повсюду предо мной! Я с именем твоим Готов лететь за славой! Опасность чту забавой Тобой животворим! Достойным в жизни быть Любви твоей священной! Обет сей неизменной Клянуся сохранить! Ты будешь всех моих Сокрытых мыслей зритель, Печалей ободритель, Причина дел благих. Каких искать наград? С душою чистой, правой, Мне будь наградой, славой Твой благодарный взгляд. ПЕРВОЕ ИЮНЯ 1813 Вспомни, вспомни, друг мой милой, Как сей день приятен был! Небо радостно светило! Мнилось, целый мир делил Наслаждение со мною! Год минувший — тяжкий сон! Смутной, горестной мечтою Без возврата скрылся он. Снова день сей возвратился, Снова в сердце тишина! Вид природы обновился — И душа обновлена! Что прошло —тому забвенье! Верный друг души моей, Нас хранило Провиденье! Тот же с нами круг друзей! О сопутник мой бесценный! Мысль, что в мире ты со мной, Неразлучный, неизменный,— Будь хранитель в жизни мой! В ней тобою все мне мило! В самой скорби страха нет! Небо нас соединило! Мы вдвоем покинем свет! НИНА К СУПРУГУ в день его рождения Друг, сопутник и хранитель! Будь священный кубок сей Днесь того изобразитель, Что всегда в душе моей! Все в одном соединяю Несравненном чувстве я: Что вкушала, что вкушаю И надежды бытия. Что прошло, то предо мною Все теперь обновлено, Восхитительной мечтою Мне является оно: Годы, вместе проведении, Жребий твой и мой в одном, И залоги их священны Нам ниспосланы Творцом! Сколь пристрастно Провиденье Мне удел избрало мой! Проходило ли мгновенье, Чтобы тайною мольбой Перед ним не изливалось Сердце Нины?.. О! для нас Все прошедшее промчалось, Как один веселый час! А теперь —о, друг бесценный! Что ни вижу пред собой,— Все свидетель мне священный, Сколь прекрасен жребий мой! Ты —в едином все что мило! 3° Дети —в них твои ж черты! Все, что есть, что будет, было — Все в тебе и всюду ты! И грядущее вручаю, Друг единственный, Тому, Чья рука вела святая Нас ко счастью одному. Я молюсь, чтобы Небесный Ничего не изменил, И протекши дни прелестны 4° В днях грядущих обновил. ПУТЕШЕСТВИЕ ЖИЗНИ Что, когда б одни влачились Мы дорогою земной И нигде на ней не льстились Повстречать души родной?.. И от странствия, друзья, Отказался б лучше я! Что тогда красы творенья В наших были бы глазах? На источник наслажденья Мы смотрели бы в слезах! И веселья милый глас Был бы жалобен для нас! Кто б отрадными устами Нам „терпение" сказал? Кто б нас братскими руками Утомленных поддержал? Кто б в опасный, страшный час Был покров и щит для нас? И безрадостно б, уныло Наша вся дорога шла!.. Отчего ж нам жить так мило? Чем дорога весела? О! друзья! то сердца глас: Провожают братья нас! (К А. А. ПРОТАСОВОЙ) Лишь я глаза открыл, Как мне сказал Никита, Что ты, моя Харита, Приехала назад С Надеждой и каретой! От милой вести этой Прошел остаток сна! Но тайна объяснилась! Карета возвратилась — Надежда в ней одна И я Надежду в злости Отчаяньем назвал, А в утешенье кости Никите изломал. Письмо твое читали, Собравшись мы в кружок; Смеялись, но вздыхали, Что милый наш дружок, Наш легкий мотылек Так улетел далеко. В разлуке быть жестоко. Но ты ведь там с друзьями, А мыслью вместе с нами. Смотри же — будь умна, Сиди на стульях прямо! Не слишком спорь упрямо, Чтобы не вздумал свет Назвать тебя кликушей! (А в кликах правды нет). з° Табачною папушей, Ты нос не утирай! В зубах не ковыряй Перстами — не учтиво! Не слишком торопливо И в шахматы играй! Не делай дураками Ты матов Бонами, И пешкой не страми Того, кто под штыками 4° Стал бедным решетом. И все тут наставленье. Еще бы об одном Сказал я в заключенье! Верь Богу всей душой! Но это безделушка! Короче: будь умна! И будет мной дана За то тебе ватрушка С сметаной, с творогом. 5° Прошу тебя при том Сказать твоей хозяйке, Что я на балалайке Ее рожденья день Хотел бренчать —но лень! А тетушке Елене Скажи: Ей Богу стыд, Что так меня бранит! Что на одном колене Я став, готов просить 6о Ее меня простить В вине моей безвинной! Что Меньшиков старинной Бывал разносчик блинной, Что правнуки его, Хотя и отучились „Б.шны! 6~.шны!" кричать, Но в честь ему решились По свету торговать Словесными блинами, 7° Которые пекут Болтушки языками И сплетнями зовут. Что блин, где я припекой, Рукой судьбы жестокой Немного подожжен,— Что комом вышел он! Что я жду с нетерпеньем Минуты милой жду, Когда с моим почтеньем 8о В Черни к ней подойду! Что от нее награды Себе дерзаю ждать: Чтоб экземпляр баллады Капустной написать, Своею мне рукою Велела для себя! Вот все и Бог с тобою! Я сам люблю тебя! (К Н. П. СВЕЧИНУ) Сам Бог тебе порука, Что я, мой друг, не внука, А бабушки просил! Ты сам мне говорил. Портрет отдам Сергею! И думать я не смею, Чтоб мой полковник мог С своим штабс-капитаном Разделаться обманом! Мой друг! нам правда Бог! Давно ль ты из-под шлема? Когда бывал лукав? — Солдатская эмблема Известно: гол, да прав! ПЕСНЯ МАТЕРИ НАД КОЛЫБЕЛЬЮ СЫНА Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! Когда отец твой обольстил Меня любви своей мечтою, Как ты, пленял он красотою, Как ты, он прост, невинен был! Вверялось сердце без защиты — 10 Но он неверен; мы забыты. Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! Когда покинет легкий сон, Утешь меня улыбкой милой; Увы! такой же сладкой силой Повелевал душе и он. Но сколь он знал, к моей напасти, 20 Что все его покорно власти! Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! Мое он сердце распалил, Чтобы сразить его изменой; Почто ж своею переменой Он и его не изменил? Моя тоска неутолима; з° Люблю, хотя и нелюбима. Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать н над тобой? Ах! тяжко н одно страданье! Его краса в твоих чертах; Открытый вид, живые взоры; Его услышу разговоры Я скоро на твоих устах! Но, ах! красой очарователь, 4° Мой сын, не будь, как он, предатель! Засни, днтя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! В слезах у люльки я твоей — А ты с улыбкой почиваешь! О дай, Творец, да не узнаешь Печаль, подобную моей! От милых горе нестерпимо! 5° Да пройдет страшный жребий мимо! Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! Навек для нас пустыня свет! К надежде нам пути закрыты! Когда единственным забыты, Нам сердца здесь родного нет, Не нам веселие земное; 6о Во всей природе мы лишь двое! Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! Пойдем, мой сын, путем одним, Две жертвы рока злополучны. О, будем в мире неразлучны, Сносней страдание двоим! Я нежных лет твоих хранитель, Ты мне на старость утешитель! Засни, дитя! спи, ангел мой! Мне душу рвет твое стенанье! Ужель страдать и над тобой? Ах! тяжко и одно страданье! ПЛЕЩЕПУПУ Есть ли же толк? Что ты примолк? Скучно писать! Лучше зевать, Глядя на нос Будешь, друг, кос! Скинь, Плещепуп, Лени тулуп; Сотней стихов (Смертных грехов) Мне удружи; То есть скажи: Скоро ли к нам, Добрым друзьям, Врать, пить и есть? Лошади есть! Мой же Пегас С часу на час Прытче летит! Так и горит Лист под пером! Стих за стихом! Сон позабыл! Мало чернил! Перья изгрыз Лучше всех крыс. Вот приезжай, Сам позевай, Слушая вздор. з° Но до тех пор, Друг Плещепуп, Если не скуп, Будь мне отец... Сам ты писец Не из простых; В книгах твоих Есть Буало. Я сквозь стекло Видел, как он, 4° (Переплетен В красный сафьян Гром-капитан Роты певцов) Против глупцов Перья острил, Штык наводил Страшных сатир. Он наш Омир — Вкуса пророк! 5° Мне на часок Нужен тот том, Где он, умом Ясным водим, Братьям своим, Стихоткачам, Как по херам Все рассказал: Способы дал Рифмы ловить, 60 С музами пить Нектар, не квас, А на Парнас Шею и честь Здраво принесть, Лавров нарвать И обуздать Злого коня. Есть у меня Свой Буало, 7° Да как назло Стереотип. Я не Здип! Многим стихам Толку не дам, Нот не прочтя, Дай не шутя Книжицы сей: Да поскорей: Нужно, ей, ей! 80 Да одолжи, К ней приложи Тот лексикон, Что сочинен Обществом муз. Я не француз, (Право, не лгу) Знать не могу Силы всех слов. Будь же готов 9° (Для ради муз) Этот мне груз С первым гонцом В сельский наш дом Перешвырнуть. Да не забудь Связки ключей. Бес Асмодей Влез в мой карман; Я как болван 100 Их потерял (Как проезжал) В доме твоем. Честен твой дом: Верно они Целы в Черни. А ведь без них Шкапов моих Мне умереть — Не отпереть! Будь над тобой Сильный, святой Бог Аполлон. Низкий поклон Анне твоей, Музе моей. Баста стихам! Буду я к вам — Вот тебе честь! — Лишь двадцать тесть Канет на двор. Милый певец, Будь мне отец, Книги пришли! Люли, люли. К А. П. К.(ИРЕЕВСКОЙ) В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МАШИ Вотще, вотще невинной красотой И нежностью младенец твой пленяет; Твой смутный взор ее не замечает! Ты с хладною сдружилася тоской! И резвостью, и взором, и улыбкой Она тебя к веселости зовет!.. Но для тебя в сем зове смысла нет! Веселие считаешь ты ошибкой И мнишь, что скорбь есть долг священный твой! 10 Ах! откажись скорей от заблужденья! В ее лице надежда пред тобой — А ты печаль даришь ей в день рожденья! Увы! в сей день восторженная мать Спешит Творцу обет священный дать — И свыше ей внимает Провиденье — Быть счастливой для счастия детей! Тебе ж сей день других грустнее дней. Ты на себя креп черный надеваешь, И мыслию от радости бежишь! 20 Иль отвратить ее от жизни мнишь И черную судьбу ей обещаешь? Кто ж счастия дерзнет здесь ожидать, Когда в кругу детей прелестных мать Забыв, что ей и мило и священно, Меж радостей грустит уединенно И Промысла не мнит благословлять? Приди ж, дитя, посол прелестный Бога, Приди сказать немым ей языком, Что вам одна в сей мир лежит дорога, з° Что ей твоим ко счастью быть вождем! Прочтя свой долг в твоем невинном взоре, Она опять полюбит Божий свет, И будет дар тебе ее обет: Не чтить за долг убийственное горе. МОЛИТВА ДЕТЕЙ О! не отринь, Отец Небесный, нас! Все об одной Тебя мы умоляем! Одно для нас желанье в этот час: Храни ее! Тебе ее вверяем! Твоей любви залог мы видим в ней! Ее любовь наш круг одушевляет! И счастие ее священных дней Сопутницей-звездой для нас сияет! О спутник наш, да Твой отрадный свет Вовек, вовек над нами не затмится! О царь судьбы! один от нас обет: Храни ее! в ней наше все хранится! РУССКОМУ ЦАРЮ Наш добрый Царь, тебе мы пьем — Да слава путь твой увенчает! Твой меч благословен Творцом! Он не разит, но защищает! Полней стаканы! Пейте в лад! Так пили наши деды! Царю великому виват! Ему венец победы! ТУРГЕНЕВУ, В ОТВЕТ НА ЕГО ПИСЬМО Послание Друг, отчего печален голос твой? Ответствуй, брат! реши мое сомненье! Иль он твоей судьбы изображенье? Иль счастие простилось и с тобой? С стеснением письмо твое читаю; Увы! на нем уныния печать; Чего не смел ты ясно мне сказать, То все, мой друг, я чувством понимаю. Так! и на твой досталося удел! 10 Разрушен мир фантазии прелестной; Ты в наготе, друг милый, жизнь узрел; Что в бездне сей таилось, все известно — И для тебя уж здесь обмана нет. И, испытав, сколь сей изменчив свет, С пленительным простившись ожиданьем, На прошлы дни ты обращаешь взгляд И без надежд живешь воспоминаньем. О! не бывать минувшему назад! Сколь весело промчалися те годы, 20 Когда мы все, товарищи-друзья, Делили жизнь на лоне у свободы! Беспечные, мы в чувстве бытия, Что было, есть и будет, заключали, Грядущее надеждой украшали — И радостным оно являлось нам! Где время то, когда по вечерам В веселый круг нас музы собирали? Нет и следов; исчезло все —и сад, И ветхий дом, где мы в осенний хлад з° Святой союз любви торжествовали И звоном чаш шум ветров заглушали! Где время то, когда наш милый брат Был с нами, был всех радостей душою? Не он ли нас приятной остротою И нежностью сердечной привлекал? Не он ли нас тесней соединял? Сколь был он прост, нескрытен в разговоре! Как для друзей всю душу обнажал! Как взор его во глубь сердец вникал! 4° Высокий дух пылал в сем быстром взоре. Бывало, он, с отцом рука с рукой, Входил в наш круг — и радость с ним являлась: Старик при нем был юноша живой; Его седин свобода не чуждалась... О нет! он был милейший нам собрат; Он отдыхал от жизни между нами, От сердца дар его был каждый взгляд, И он друзей не рознил с сыновьями... Увы! их нет!., мы ж каждый по тропам 5° Незнаемым за счастьем полетели, Нам прошептал какой-то голос: там Но что? и где? и кто вожатый к цели? Вдали сиял пленительный призрак — Нас тайное к нему стремленье мчало; Но опыт вдруг накинул покрывало На нашу даль —и там один лишь мрак! И верою к грядущему убоги, Задумчиво глядим с полудороги На спутников, оставших назади, 60 На милую Фантазию с мечтами... Изменница! навек простилась с нами, А все еще твердит свое: иди! Куда идти? что ждет нас в отдаленье? Чему еще на свете веру дать? И можно ль, друг, желание питать, Когда для нас столь бедно исполненье? Мы разными дорогами пошли: Но что ж, куда они нас привели? Всё к одному, что счастье — заблужденье! "° Сравни, сравни себя с самим собой! Где прежний ты, цветущий, жизни полный? Бывало, все —и солнце за горой, И запах лип, и чуть шумящи волны, И шорох нив, струимых ветерком, И темный лес, склоненный над ручьем, И пастыря в долине песнь простая — Веселием всю душу растворяя, С прелестною сливалося мечтой: Вся жизни даль являлась пред тобой; 80 И ты, восторг предчувствием считая, В событие надежду обращал. Природа та ж... но где очарованье? Ах! с нами, друг, и прежний мир пропал; Пред опытом умолкло упованье; Что в оны дни будило радость в нас, То в нас теперь унылость пробуждает; Во всем, во всем прискорбный слышен глас, Что ничего нам жизнь не обещает. И мы еще, мой друг, во цвете лет! 9° О, беден, кто себя переживет! Пред кем сей мир, столь некогда веселый, Как отчий дом, ужасно опустелый: Там в старину все жило, все цвело, Там он играл младенцем в колыбели; Но время все оттуда унесло, И с милыми веселья улетели; Он их зовет... ему ответа нет; В его глазах развалины унылы; Один его минувшей жизни след: юо Утраченных безмолвные могилы. Неси ж туда, где наш отец и брат Спокойным сном в приюте гроба спят, Венки из роз, вино и ароматы; Воздвигнем, друг, там памятник простой Их бытия... и скорбной нашей траты. Один исчез из области земной В объятиях весел ыя Надежды. Увы! он зрел лишь юный жизни цвет; С усилием его смыкались вежды; 110 Он сетовал, навек теряя свет — Где милого столь много оставалось — Что бытие так рано прекращалось. Но он и в гроб Мечтой сопровожден. Другой... старик... сколь был он изумлен Тогда, как смерть, ошибкою ужасной, Не над его одряхшей головой, Над юностью обрушилась прекрасной! Он не роптал; но с тихою тоской Смотрел на праг покоя и могилы — 120 Увы! там ждал его сопутннк милый; Он мыслию, безмолвный пред судьбой, Взывал к Творцу: да пройдет чаша мимо! Она прошла... и мы в сей край незримой Летим душой за милыми вослед; Но к нам от них желанной вести нет; Лишь тайное живет в нас ожиданье... Когда ж? когда?.. Друг милый, упованье! Гробами их рубеж означен тот, За коим нас свободы гений ждет, хзо С спокойствием, бесчувствием, забвеньем. Пришед туда, о друг, с каким презреньем Мы бросим взор на жизнь, на гнусный свет; Где милое один минутный цвет; Где доброму следов ко счастью нет; Где мнение над совестью властитель; Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель!. Дай руку, брат! как знать, куда наш путь Нас приведет, и скоро ль он свершится, И что еще во мгле судьбы таится — Х4° Но дружба нам звездой отрады будь; О прочем здесь останемся беспечны; Нам счастья нет: зато и мы —не вечны. ЭПИМЕСИД „О жребий смертного унылый! Твой путь,—Зевес ему сказал,— От колыбели до могилы Между пучин и грозных скал; Его уносит быстро время; Врага в прошедшем видит он; Влачить забот и скуки бремя Он в настоящем осужден; А счастья будущего сон 10 Все дале, дале улетает И в гробе с жизнью исчезает: И пусть случайно оживит Он сердце радостью мгновенной — То в бездне луч уединенной: Он только бездну озарит. О ты, который самовластно Даришь нас жизнию ужасной, Зевес, к тебе взываю я: Пошли мне дар небытия". 20 В стране, забвенной от природы, Где мертвый разрушенья вид, Где с ревом бьют в утесы воды, Так говорил Зпимесид. Угрюмый, страшных мыслей полный, Он пробегал очами волны, Он в бездну броситься готов... И грянул глас из облаков: „Ты лжешь, хулитель Провиденья, Богам любезен человек: з° Но благ источник наслажденья; Отринь, слепец, что в буйстве рек, И не гневи Творца роптаньем". Эпимесид простерся в прах. Покорный, с тихим упованьем, С благословеньем на устах, Идет он с берега крутова. Два месяца не протекли — На берег он приходит снова. „О небеса! вы отвели 4° Меня от страшной сей пучины; Хвала вам! тайный перст судьбины Уже мне друга указал. О, сколь безумно я роптал! Не дремлют очи Провиденья, И часто посреди волненья Оно являет пристань нам; Мы живы под Его рукою, И смертный не к одним бедам Приходит трудною стезею". 5° Умолк —и видит: не вдали Цветет у брега мирт зеленый, На брата юного склоненный, И бури ветви их сплели. Под тенью их он воздвигает Лик Дружбы, в честь благим богам. Проходит год —опять он там; Во взорах счастие пылает; Гименов на челе венок. „И я винил в безумстве рок! 6о И я терял к бессмертным веру! Они послали мне Глисеру; Люблю, о сладкий жизни дар! О! как мне весь перед богами Излить благодаренья жар?" Он пал на землю со слезами; Потом под юными древами, Где Дружбы лик священный был, Любви алтарь соорудил. Свершился год — с лучом Авроры 7° Опять пришел он на утес, И светлые сияли взоры Святым спокойствием небес. „Хвала вам, боги; вашей властью Узнал в любви и в дружбе я Все наслажденья бытия; Но вы открыли путь ко счастью. Проклятье дерзостным хулам, Произнесенным в исступленье! Наш в мире путь —одно мгновенье, Но можем быть равны богам". И он воздвиг на бреге храм, Где все пленяло простотою: Столбы, обитые корою, Помост из дерна и цветов, И скромный из соломы кров, Под той же дружественной сенью, Где был алтарь сооружен... И на простом фронтоне он Изобразил: Благотворенью. МОЛИТВА РУССКОГО НАРОДА Боже, Царя храни! Славному долги дни Дай на земли! Гордых смирителю, Слабых хранителю, Всех утешителю — Все ниспошли! НАДПИСЬ НА КАРТИНКЕ, изображающей три радости и подаренной Е. И. П. Прими сей дар. Три радости небесны Здесь для тебя изобразила я: Одним простым душам они известны — И знает их, мой друг, душа твоя! Ах! если б та, которой лик священной Начертан здесь рукою дерзновенной, Исполнила обет души моей — Тебе 6 не знать на свете черных дней! Но для чего ж к любви ее сомненье? Она —благим заступница и щит! Отринет ли столь правое моленье! О, нет! она твой путь благословит. (АВДОТЬЕ ПЕТРОВНЕ КИРЕЕВСКОЙ) Авдотья, напишите, Каков ваш Петрухан, И Маша, и Иван! Люблю их —не взыщите! Люблю от всей души! Ведь, право, хороши! Скажу вам без притворства, Не ради стихотворства, Вы счастливая мать! 10 Они ж, ни дать ни взять, Как милые амуры, И Ваня белокурый, И Петя петушок, И Машенька дружок, Смеющаяся радость!.. Что в мире лучше их? В кругу детей таких — И жизнь не жизнь, а сладость. <К А. А. ПЛЕЩЕЕВУ) О Негр, чернилами расписанный Натурой, На коем виден лак искусств; Из-под экватора пролезший к нам фигурой, Лица чудесного дивишь архитектурой, Ты винегрет ролей и чувств; Вдруг мамкой, цесарем... и се-карикатурой! Но дело не об том, Со всем твоим уменьем и умом, Ты можешь сделаться великою скотиной, То есть большим скотом, Когда не подаришь друзей безделкой —днем, И не останешься у нас сегодня с Ниной. Плещук! Не вдруг Оставь Друзей! Ей! Ей! Поправь Свой план! 20 Надень Кафтан; Брось лень, Побрей Себя; Друзей Любя, Им ты Вещай: „Скоты! з° Вам рай, Где я! Одна Моя Жена, Да рой Святой Плещат — Ребят, Каких 4° Других Здесь нет, Как нет Мне вас, Друзей, Подчас Милей! И так, Чудак Плещук, 5° Ваш друг, У вас, Скотов, Не час Готов, Но шесть И шесть Часов Провесть!" СИРОТКА Едва она узрела свет, Уж ей печаль знакома стала; Веселье — спутник детских лет — А ей судьба в нем отказала. В семье томилась сиротой; Ее грядущее страшило... Но Провидение хранило Младенца тайною рукой. О Ты, святое Провиденье! В твоем владенье нет сирот! Боязнь и ропот — заблужденье; Всегда к добру Твой путь ведет. Среди неистовых врагов Сиротка матерью забыта; Сгорел ее родимый кров, И ей невинность не защита; Но бедный с нищенской клюкой Ей Богом послан во спасенье... На крае бездны Провиденье 20 Сдружило слабость с нищетой! О Промысл, спутник невидимый И сиротства и нищеты, Сколь часто путь непостижимый К спасенью избираешь Ты! И породннвшися судьбой, Сиротка и старик убогой, Без трепета, рука с рукой, Пошли погибельной дорогой: Дорога бедных привела з° В гостеприимную обитель... Им был Всевышний предводитель; Их Милость в пристани ждала. О Ты, святое Провиденье! Сколь нам Твой безопасен след! Творишь из гибели спасенье; Ведешь к добру стезею бед. Играй, дитя, гроза прошла; Ужасный гром ударил мимо; Тебя мать добрая нашла 4° На место матери родимой: Дорога жизни пред тобой Цветами счастия покрыта... Молись же, чтоб Творец защита Был той, кто здесь хранитель твой. Услышь младенца, Провиденье, Прими ее под щит любви: Она чужих детей спасенье — Ее детей благослови. ЗДРАВСТВУЙ Справься, справься, мой голубчик, Ты в который день был купчик Тех лугов, Что судьба тебе судила, Что продал тебе Гаврила, Сын Петров! И скажи ты эскулапу, Что по всем углам, по шкапу Я искал Им потерянного тома; Знать, он был забыт им дома Иль пропал. К САМОМУ СЕБЕ Ты унываешь о днях, невозвратно протекших, Горестной мыслью, тоской безнадежной их призывая,— Будь настоящее твой утешительный гений! Веря ему, свой день проводи безмятежно! Легким полетом несутся дни быстрые жизни! Только успеем достигнуть до полныя зрелости мыслей, Только увидим достойную цель пред очами — Все уж для нас и прошло, как мечта сновиденья, Призрак фантазии, то представляющей взору Луг, испещренный цветами, веселые холмы, долины; То пролетающей в мрачной одежде печали Дикую степь, леса и ужасные бездны. Следуй же мудрым! всегда неизменный душою, Что посылает судьба, принимай и не сетуй! Безумно Скорбью бесплодной о благе навеки погибшем То отвергать, что нам предлагает минута! (СТИХИ, ЧИТАННЫЕ В МУРАТОВЕ НА НОВЫЙ 1814 ГОД) Друзья! я восемьсот, Увы! тринадесятый Весельем не богатый И старый очень год! Двенадцать бьет часов, Отец Сатурн грозится! Знать, с вами мне проститься! Вам мой отчет готов. А брат наследник мой 10 Четырнадцатый родом Утешит вас приходом; Он щедрою рукой Все то вам возвратит, Что было взято мной, Здоровье с тишиной И мир вам подарит. 3- Веселый есть приют Близ Волховской дороги, Там вас Пенаты боги 20 С дарами счастья ждут. Там саженки и сад, Дом старый с мезониной, И негр Плещеев с Ниной, И близко Волхов град. 4- Под липою весной, Зимой подле печи, Вам Жучка в епанчи Петь будет век живой; И будет Суринам — з° Убежище веселья, Меж дела и безделья Промчатся годы там. 5- Лишь в этот Суринам Вы ступите ногою, Подписанный судьбою Контракт отдастся вам: „Всегда веселью быть, Считать дни за мгновенья, Прошедшие ж мученья 4° Навеки позабыть". 6. И вот вам братец мой, Его вам представляю, Ему свершить вверяю Предсказанное мной! В час добрый, милый брат! Простимся, до свиданья! Ты с чашей упованья Вперед, а я назад. Г- Друзья, я восемьсот 5° Четыренадесятый, Надеждою богатый И новым счастьем год. От брата получил Простые завещанья, Он ваши мне желанья Исполнить поручил. В знак того, что предсказаньем Ложным вам я не польстил, Вашим сладким воздаяньем 6о В самый этот будет час Вдохновенная котлетка И яичница-краса, И с начинкою наседка, И маркизша-колбаса. С ними барин-поросенок, Кулебяки, пирожки, И с горчицею утенок, И Жуковского стишки, И Плещеева куплеты, 7° И Воейкова гудок Проскрипит вам многи леты, Как под розгою щенок. письмо к*** Я сам, мой друг, не понимаю, Как можно редко так писать К друзьям, которых обожаю, Которым все бы рад отдать!.. Подруга детских лет, с тобою Бываю сердцем завсегда И говорить люблю мечтою... Но говорить пером —беда! День почтовой есть день мученья! 10 Для моего воображенья Враги — чернильница с пером! Сидеть согнувшись за столом И, чтоб открыть души движенья, Перо в чернила помакать, Написанное ж засыпать Скорей песком для сбереженья — Все это, признаюсь, мне ад! Что ясно выражает взгляд Иль голоса простые звуки, 20 То на бумаге, невпопад, Для услаждения разлуки, Должны в определенный день Мы выражать пером!.. А лень, А мрачное расположенье, А сердца тяжкое стесненье Всегда ль дают свободу нам То мертвым поверять строкам, Что в глубине души таится? Неволи мысль моя страшится: з° Я автор — но писать ленив! Зато всегда, всегда болтлив, Когда твои воображаю Столь драгоценные черты, И сам севе изображаю, Сколь нежно мной любима ты! Всегда, всегда разгорячаешь Ты пламенной своей душой И сердце и рассудок мой! О, сколь ты даром обладаешь 4° Быть милой для твоих друзей! Когда письмо твое читаю, Себя я лучшим ощущаю, Довольней участью своей, И будущих картина дней Передо мной животворится, И хоть на миг единый мнится, Что в жизни все имею я: Любовь друзей — судьба моя. Храни, о друг мой неизменный, 5° Сей для меня залог священный! Пиши —когда же долго нет Письма от твоего поэта, Все верь, что друг тебе поэт,— И жди с терпением ответа! (ТОСТ) Земным сопутникам, друзьям! Храни Творец союз наш милый! Пошли единый жребий нам И неразлучность до могилы. Полней стаканы! пейте в лад За дружество святое! Избранный друг, по сердцу брат! Живем друзьями вдвое! Ami, ton retour parmi nous Du six prouve encore Pinfluence. Ce jour, qui fiit heureux pour tous, Devait bien finir ton absence. Buvons, buvons! que notre ami Partage notre ivresse; Tous les jours passes avec lui Sont des six pour notre tendresse. Любви фиал!—В душе питать Союз священный и единый! Что б ни было, не изменять, 20 Любить и вопреки судьбины! В единой видеть жребий свой; Все жизни упованья, Все, все на жертву для одной, Все блага и желанья. Contre le sort trop anime Banissons 1'injuste colere! Nous aimons, nous sommes aimes! Enfants! benissons notre рёге. L'amitie pour tous les humains 3° Brille comme 1'aurore, Partage meme les chagrins — N'est ce pas un bonheur encore! * * * Кто б ни был ты —зефир, певец иль чародей Когда ей сыном быть лишь тот имеет право, Кто первою своей И радостью и славой Считает тишину ее священных дней; В ком каждое души движенье Любовью к ней освящено, И для кого надежд милейших исполненье В ее желании одном заключено; Кто ценит счастье жить, но с нею, И презрит счастие — один: То право на сие названье я имею! Ты не ошибся: я ей сын. К ДОКТОРУ ФОРУ Сын Эскулапа, Фебов внук, По платью враг, по сердцу друг, Тебе нескладными стихами Я должен то изобразить, Что ты умел в нас поселить Пилюлями и порошками, И хиной и исландским мхом, И добрым сердцем и умом. Сперва судьбе благодаренье 10 За то, что в области зимы Ты от простудныя чумы Столь чудное приял спасенье. Мой друг, ее незримый перст, Тебя чрез столько сотен верст Меж ратниками, казаками, Сперва в Рязань, потом в Орел, Потом и к дружбе в Чернь привел, Потом и познакомил с нами. Могу сказать тебе в стихах; 20 Что дар приятным быть имеешь, Что сердцем добр, как на словах, И притворяться не умеешь; Что к шахматам имеешь страсть, Хотя играешь очень худо; Что для тебя совсем не чудо, Зажмурясь, в шар шаром попасть! Что пишешь умные ответы, И что всегда твои портреты Похожи, только не на тех, з° Кто был твоим оригиналом; Что ты с друзьями любишь смех И не боишься за бокалом Пред ними сердце расстегнуть; Что, выбрав в свете верный путь, Идешь за счастьем осторожно, И, чтоб себя не обмануть, Судьбу о том, что невозможно, Пренебрегаешь умолять; Готов назначенное взять, 4° К отнятому ж храня презренье, Благословляешь Провиденье!.. И прочее... В стихах писать 06 этом я — хоть и без склада, Согласен: Муза будет рада! Но как могу изобразить Души растроганные чувство, Смотря, как дружбу и искусство Спешишь на благо посвятить Тех, кто н жизни мне милее? 5° Здесь чувство языка сильнее, И сердце не находит слов! Для той печали нет стихов, В которой вяну я душою, Смотря, как страждут предо мною Все те, кем мой украшен свет! И в час — когда без утешенья, Бессильный зритель их мученья, Творю напрасный я обет, Чтоб Провидение прияло 6о В залог всю жизнь мою за них, Иль мне, как милость, ниспослало И скорби и недуги их; Когда я бытием скучаю, И рад бы нить его порвать, И дни грядущего считаю, Страшася смертью опоздать... Как выразить то восхищенье, Когда, воскреснувший душой, Внимаю сладку весть: спасенье! 7° Нам приносимую тобой? Когда одним небесным словом — О, слова радостнее нет! — Мне жизнь даешь, и вялый свет Являешь мне во цвете новом! О, сколь ничтожен здесь поэт С своими бедными стихами!.. Мой друг, бросаю лиру в прах! Сравнится ль что в моих стихах С нежнейшей матери слезами?.. (К 16 ЯНВАРЯ 1814 ГОДА) Прелестный день, не обмани! Тебя встречаю я с волненьем. О, если 6 жизни прнношеньем Я сделать мог, чтоб оны дни, Летящи следом за тобою, Ей все с собою принесли!.. Мой друг, кто был любим судьбою Тебя достойней на земли? (СТИХИ ИЗ АЛЬБОМОВ) 1. К Саше Дразни меня, друг милый Саша! И я готов тебя дразнить, В искусстве сладостном с тобой счастливым быть И так дразнясь пускай и жизнь промчится наша! 2. К Маше Пришли Воейкова посланье, Хочу ответ писать! За песнь волшебную Орфея в воздаянье Хочу вороной прокричать. 3. К Воейкову Хвала, Воейков! крот, сады Делнлевы изрывший. И царскосельские пруды Стихами затопивший! Пред ним, за ним свистят свистки И воет горько муза. Он бодр! Виргилия в толчки! Пинком Делиля в пузо! 4. К нему же Воейков-брат! Ты славно в шахматы играешь; Ты счастье матом называешь, И подлинно ты мат К АРФЕ Моя вторая мать, друг юношеских лет, На память о любви ее мне подарила, И я, как памятник любви, ее хранила, И вечно сохранить дала себе обет,— И ныне мысль переменяю! Мой друг, она —твоя!... Но что ж, ужели чем обет свой нарушаю? Ты — та же л! К САШЕ АРБЕНЕВУ Мой друг, младенец несравненный, Ты хочешь, чтобы твой поэт Стихами написал ответ На письмецо твое, бесценный? Готов! И что же гений мой Воспламенит, как не прелестной, Идущий к сердцу голос твой? Твоей невинности святой Короче таинство известно 10 Восторгом душу наполнять — Чем ухищренному искусству, Которое невнятно чувству, И может только удивлять. И вот тебе мое посланье! Мой милый вихорь-атаман, Ты знаешь, что поэту дан Талант божественный: предзнаньеЪ Но дар сей нужен ли с тобой? Тебя я видел в колыбели; 20 Я зрел, как близ тебя сидели — Слетевший с неба ангел твой И мать, хранитель твой земной; Как сердце матери вверяло Тебя в защиту небесам, Как Провидение внимало Ее мольбе, ее слезам... Какого лучше предсказанья? Верь жизни! Будешь счастлив ты!.. Но я — пророк, и толкованья з° Хочу искать на те черты, Которые своей рукою Ты по линейкам написал, В которых просто все сказал, Что непорочною душою Свободно было внушено. Мой друг! Я вижу в них одно: Они подобны совершенно Знакомым, милым тем чертам, В которых поверяет нам 4° Все тайны дружбы неизменной Твоя —наш добрый гений —мать! Мой друг! Ее в тебе узнать — Есть верное знаменованье, Что здешней жизни испытанье Ты с чистой совершишь душой, Что вера будет спутник твой, И что небес рукой пристрастной (Дабы верней счастливым быть Или чтоб счастье заменить), 5° Тебе ниспослан: дар лювитй Храни сей дар! С ним безопасно Пойдешь дорогою земной! Чувствительность есть откровенье! Оно рассудку вождь прямой, Оно и там зрит наслажденье, Где пред холодною душой Все, как в могиле, исчезает!.. Но, друг, болтливый твой пророк Совсем без нужды повторяет 60 Тебе знакомый сей урок! Уж все рука Творца свершила: Она бессмертную печать Тебе на сердце положила, И не властна земная сила Клейма небесного сорвать! Ты будешь добрым неизменно!.. О где вы! Призываю вас, С душой внимавших восхищенной, Когда младенца милый глас, 7° Перерываемый слезами, За мать молился небесам. И был внимаем небесами! Что сердце говорило нам?.. Мой друг! Твоя верна дорога: Уж ты к прекрасному привык! Уже ты знаешь тот язык, Которым сердце славит Бога И небесам передает Свое блаженство и страданье! 8о Мое свершится упованье, И счастие тебя найдет Везде —и вопреки судьбины: Для добрых жребий здесь единый... Я друг твой Так ты подписал Свое письмо, младенец милой; С волненьем подпись я читал, И сердце билось с новой силой! Казалось, ангел спутник мой, Принявши образ твой прелестной, 9° Тогда явился предо мной И счастья вестию небесной Меня обрадовал на час!.. Еще, мой милый, неизвестно Тебе, что друг: твой нежный глас За матерью лишь повторяет Все то, что сердце ей внушает, Что так давно знакомо нам Но будь угодно небесам, Чтобы хоть часть пути земнова, 100 Как друг, прошел с тобою я, Чтоб ты сказал мне: мы друзья — Всю силу понимая слова! (29 ЯНВАРЯ 1814 ГОДА) Когда б родиться в свет и жить Лишь значило: пойти в далекий путь без цели, Искать безвестного, с надеждой —не найтить, И, от младенческой спокойной колыбели До колыбели гробовой Стремясь за тщетною мечтой, Остановиться вдруг и, взоры обративши, Спросить с унынием: зачем пускался в путь? Потом, забвению свой посох посвятивши, На лоне тишины заснуть,— Тогда бы кто считал за праздник день рожденья? Но жребий мне иной! Мне ангел, мои хранитель, Твой вид приняв, сказал: „Я друг навеки твой!' В сем слове все сказал небесный утешитель. В сем слове цель моя, надежда и венец! Благодарю за жизнь, Творец! К А. П. (КИРЕЕВСКОЙ) Сей памятник о нем мне дорог в день рожденья! Пусть нашу дружбу он теснее укрепит, И нас, до встречи с ним в стране соединенья, Еще блаженных здесь земным блаженством зрит! К ВОЕЙКОВУ Послание Добро пожаловать, певец, Товарищ-друг, хотя и льстец, В смиренную обитель брата; Поставь в мой угол посох свой И умиленною мольбой Почти домашнего Пената. Садись —вот кубок! в честь друзьям! И сладкому воспоминанью, И благотворному свиданью, И нас хранившим небесам! Ты был под знаменами славы; — Ты видел, друг, следы кровавы На Русь нахлынувших врагов, Их казнь и ужас их побега: Ты, строя свой бивак из снега, Себя смиренью научал И, хлеб водою запивая, „Хвала, умеренность златая!"— С певцом Тибурским восклицал. Ты видел Азии пределы; Ты зрел ордынцев лютых край И лишь обломки обгорелы Там, где стоял Шери-Сарай, Батыя древняя обитель; Задумчивый развалин зритель, Во днях минувших созерцал Ты настоящего картину И в них ужасную судьбину Батыя новых дней читал. з° В Сарепте зрелище иное: Там братство Христиан простое Бесстрастием ограждено От вредных сердцу заблуждений, От милых сердцу наслаждений. Там вечно то же и одно; Всему свой час: труду, безделью; И легкокрылому веселью Порядок крылья там сковал. Там, видя счастие в покое, 4° Ты все восторги отдавал За нестрадание святое; Ты зрел, как в тишине семей, Хранимы сердцем матерей, Там девы простотой счастливы, А юноши трудолюбивы От бурных спасены страстей Рукой занятия целебной; Ты зрел, как, вшедши в Божий храм, Они смиренно к небесам 5° Возводят взор с мольбой хвалебной И служат сердцем Божеству, Отринув мрак предрассужденья... Что уподобим торжеству, Которым чудо искупленья Они в восторге веры чтут?.. Все тихо... полночь... нет движенья... И в трепете благоговенья Все братья той минуты ждут, Когда им звон-благовеститель 60 Провозгласит: воскрес Спаситель!.. И вдруг... во мгле... средь тишины, Как будто с горней вышины С трубою Ангел-пробудитель, Нисходит глас... алтарь горит, И братья пали на колени, И гимн торжественный гремит, И се, идут в усопших сени, О, сердце трогающий вид! Под тенью тополей, ветвистых 7° Берез, дубов и шелковиц, Между тюльпанов, роз душистых Ряды являются гробниц: Здесь старцев, там детей могила, Там юношей, там дев младых — И Вера подле пепла их Надежды факел воспалила... Идут к возлюбленных гробам С отрадной вестью воскресенья; И все — отверзтый светлый храм, 80 Где, мнится, тайна Искупленья Свершается в сей самый час, Торжественный поющих глас, И братнй на гробах лобзанье (Принесших им воспоминанье И жертву умиленных слез), И тихое гробов молчанье, И соприсутственных небес Незримое с землей слиянье — Все живо, полно Божества; 9° И верных братнй торжества Свидетели, из тайной сени Исходят дружеские тени, И их преображенный вид На сладку песнь: „Воскрес спаситель] Сердцам „воистину11 гласит, И самый гроб их говорит: Воскреснем! жив наш Искупитель! — И сей оставивши предел, Ты зрел, как Терек в быстром беге L0° Меж виноградников шумел, Где часто, притаясь на бреге, Чеченец иль черкес сидел Под буркой, с гибельным арканом; И вдалеке перед тобой, Одеты голубым туманом, Гора вздымалась над горой, И в сонме их гигант седой, Как туча, Эльборус двуглавой. Ужасною и величавой 110 Там все блистает красотой: Утесов мшистые громады, Бегущи с ревом водопады Во мрак пучин с гранитных скал; Леса, которых сна от века Ни стук секир, ни человека Веселый глас не возмущал, В которых сумрачные сени Еще луч дневный не проник, Где изредка одни олени, 120 Орла послышав грозный крик, Теснясь в толпу, шумят ветвями И козы легкими ногами Перебегают по скалам. Там все является очам Великолепие творенья! Но там —среди уединенья Долин, таящихся в горах,— Гнездятся и балкар, и бах, И абазех, и камукинец, Аз° И карбулак, и абазинец, И чечереец, и шапсук; Пищаль, кольчуга, сабля, лук И конь — соратник быстроногий Их и сокровища и боги; Как серны, скачут по горам, Бросают смерть из-за утеса; Или, по топким берегам, В траве высокой, в чаще леса Рассыпавшись, добычи ждут. А4° Скалы свободы их приют; Но дни в аулах их бредут На костылях угрюмой лени; Там жизнь их —сон; стеснясь в кружок И в братский с табаком горшок Вонзивши чубуки, как тени В дыму клубящемся сидят И об убийствах говорят Иль хвалят меткие пищали, Из коих деды их стреляли; А5° Иль сабли на кремнях острят, Готовясь на убийства новы. Ты видел Дона берега; Ты зрел, как он поил шелковы Необозримые луга, Одушевленны табунами; Ты зрел, как тихими водами Меж виноградными садами Он, зеленея, протекал И ясной влагой отражал 160 Брега, покрытые стадами, Ряды стеснившихся стругов И на склонении холмов Донских богатырей станицы; Ты часто слушал, как певицы Родимый прославляют Дон, Спокойствие станиц счастливых, Вождей и коней их ретивых; С смиреньем отдал ты поклон Жилищу вихря-Атамана Х7° И из заветного стакана Его здоровье на Цимле Пил, окруженный стариками, И витязи под сединами Соотчичам в чужой земле „Ура!" кричали за тобою. Теперь ты случая рукою В обитель брата приведен, С ним вспомнишь призраки златые Невозвратимых тех времен, 180 Когда мы —гости молодые У милой Жизни на пиру — Из полной чаши радость пили И счастье наше говорили В своем пророческом жару... Мой друг, пророчество прелестно! Когда же сбудется оно? Еще вдали и неизвестно Все то, что нам здесь суждено... А время мчится без возврата, Х9° И жизнь-изменница за ним; Один уходим за другим; Друг, оглянись... еще нет брата, Час от часу пустее свет; Пустей дорога перед нами. Но так и быть!., здесь твой поэт С смиренной Музою, с друзьями В смиренном уголке живет И у моря погоды ждет. И ты, мой друг, чтобы мечтою 200 Грядущее развеселить, Спешишь волшебных струн игрою В нем спящий гений пробудить; И очарованный тобою, Как за прозрачной пеленою, Я вижу древни чудеса: Вот наше солнышко-краса Владимир-Князь с богатырями; Вот Днепр кипит между скалами; Вот златоверхий Киев град; 2ю и бусурманов тьмы, как пруги, Вокруг зубчатых стен кипят; Сверкают шлемы и кольчуги; От кликов, топота коней, От стука палиц, свиста пращей Далеко слышен гул дрожащий; Вот, дивной облечен броней, Добрыня, богатырь могучий, И конь его Златокопыт; Чрез степи и леса дремучи 220 Не скачет витязь, а летит, Громя Зилантов, и Полканов, И ведьм, и чуд, и великанов; И втайне девица-краса За дальни степи и леса Вослед ему летит душою; Склоняся на руку главою, На путь из терема глядит И так в раздумье говорит: „О ветер, ветер! что ты вьешься? 23° Ты не от милого несешься, Ты не принес веселья мне; Играй с касаткой в вышине, По поднебесью с облаками, По синю морю с кораблями — Стрелу пернатую отвей От друга-радости моей". Краса-девица ноет, плачет; А друг по долам, холмам скачет, Летя за тридевять земель; 24° Ему сыра земля постель; Возглавье щит; ночлег дубрава; Там бьется с Бабою-Ягой; Там из ручья с живой водой, Под стражей змея шестиглава, Кувшином черпает златым; Там машет дубом перед ним Косматый людоед Дубыня; Там заслоняет путь Горыня; И вот внезапно занесен 25° В жилище чародеев он; Пред ним чернеет лес ужасный. Сияет блеск вдали прекрасный; Чем ближе он — тем дале свет; То тяжкий филина полет, То вранов раздается рокот; То слышится русалки хохот; То вдруг из-за седого пня Выходит леший козлоногий; И вдруг стоят пред ним чертоги, 260 Как будто слиты из огня — Дворец волшебный царь-девицы; Красою белые колпицы, Двенадцать дев к нему идут И песнь приветствия поют; И он... Но что? куда мечтами Я залетел тебе вослед — Ты чародей, а не поэт; Ты всемогущими струнами Мой падший гений оживил... 270 и кто? скажи мне, научил Тебя предречь осмью стихами В сей книге с белыми листами Весь сокровенный жребий мой? Признаться ли?.. Смотрю с тоской, С волнением непобедимым На белые сии листы, И мнится, перстом невидимым Свои невидимы черты На них Судьба уж написала. 280 xjTO б ни бЫЛОв„ ceg дар тебе Отныне дружба завещала; Она твоя... молись Судьбе, Чтоб в ней наполнились страницы. Когда, мой друг, тебе я сам Ее в веселый час подам И ты прочтешь в ней небылицы, За быль рассказанные мной, То знай, что счастлив жребий мой, Что под надзором Провиденья, 200 Питаясь жизнью в тишине, Вблизи всего, что мило мне, Я на крылах воображенья, Веселый здесь, в тот мир летал И что меня не покидал Мой верный Ангел вдохновенья... Но, друг, быть может... как узнать?.. Она останется пустая, И некогда рука чужая Тебе должна ее отдать з°° В святой залог воспоминанья, Увы! и в знак, что в жизни сей Милейшие души моей Не совершилися желанья. Прими ее... и пожалей. ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ В ИГРУ, НАЗЫВАЕМУЮ СЕКРЕТАРЬ Какая разница, или раз нота, т. е. разность? Светлана — ангел красоты Тут я не вижу разноты! Светлана — безобразность Тут всё —и разница, и разнота, и разность! Милый друг, позволите ли вы мне сказать вам: раздуй вас горой! Vous те confusionez, душа моя, между друзьями на что комплименты? Без друга и без милой можно ли бродить и долго ли пробродишь? Бреди —пока есть ноги! Но долго ль — как сказать? Тогда лишь можно не устать, Когда нам цель видна с дороги. 3- Отчего желаем для себя, а ищем разделить? Губительного я Не будет, не было на свете хуже слова! Мне жизнь мила моя Лишь тем, что может здесь быть жизнию другова. Радость иль кручину? Радость за кручиной вслед, Как за тенью ясный свет. 5- Скоро ли вырос воп(рос)? Сперва он веди был кривой, Потом к нему прилипнул он! Потом на двух ногах покой. Потом и рцы, и снова он; Потом сутулистое слово, Потом брюхатый ер! И стал для сплетниц он курьер: Нескоро, да здорово! 6. Нет, вот видите ли, ежели вы, то есть, например, впрочем, вуде, однако, ну вот! Вить а? Что? Как? Где? Ба, ва, ва? О друг! Могу ли отвечать! Сей кортик пламенный косится на кастрюлю! И хочет поп свинью в кокошник наряжать! И нос мой стал похож на пудовую дулю! Всё так ли, как в старину? Всё так и навсегда! Что лучше старины! Когда 6 я мог войти в разбор с судьбою, Сказал бы: новое перед тобою, Но чтоб грядущее мне было стариною! г. Идет котик по межчке, идет котик по ложчке, идет котик по до- рожгке, прыгнул котик в окошко, зачем он прыгнул в окошко? Котик лысый, котик бедный! Для чего прыгнул в окно; На окне был тазик медный, Тазик, глиняное дно! А на тазике Матрешка! За Матрешкою кулик. В кулике яиц лукошко И утёсистый парик. 9- Надеешься ли ты на авось, или брось? Когда обманет нас прелестница авось, Тогда останется одно нам в утешенье: Сказать: всему забвенье! Всё брось. Ю. На что выло город городить? А на что было город городить? Чтобы горю к нам дорогу затворить, Чтобы горе к нам дороги не нашло, Чтоб от нас веселье не ушло. п. С чем сравнить гремушку? Гремушку можем мы с надеждою сравнить; Дитя гремушкою играет И, что вокруг него, того не замечает! Так можем мы, когда надежда нас пленяет, Всё настоящее забыть. 12. Для чего Сократ выл не длинноносый? Сократ был длиннонос, осмелюсь вам сказать! Но длинный нос его имел премного дела: Он мудрость стал клевать! А мудрость нос отъела! [>з] У Жуковского к Максиму страсть, или просто милая привязан- ность: Страсть и ах! неизлечима! И такая это страсть, Что Жуковскому напасть Уж приходит от Максима! LA GRANDE PENSEE Лягушке вздумалось: сем сделаюсь с быка, Хотя и лопну я — да мысль-то велика! 3i6 (К А. Ф. ВОЕЙКОВУ) О друг мой! жизнь крылатый час! Мы радость ловим здесь украдкой! Нет прочных благ в сей жизни гадкой; Настал в Саратов ехать час. (К А. А. ПРОТАСОВОЙ) Что делаешь, Сандрок? Кружишь ли, как сверчок, По стульям, по окошкам? Стрижешь ли морды кошкам? Рисуешь ли усы, Крючки и колбасы На Впцмановой роже? Иль чертиков в рогоже Сажаешь на носы? Иль мух сажаешь в банки, Иль проповедь с лежанки Бутылкам, сундукам, И рыжим парикам, И разным женихам Рассказываешь с жаром? Иль рожами смешишь И споришь с самоваром И чайники казнишь? Ты милое творенье; Ты взглядом обратишь И горе в восхищенье; С тобой явилась в свет Веселость, бог крылатый; Она твой провожатый, При ней несчастья нет. К ТУРГЕНЕВУ, В ОТВЕТ НА СТИХИ, ПРИСЛАННЫЕ ИМ ВМЕСТО ПИСЬМА Nei giorni tuoi, felici Ricordati di me! В день счастья вспомнить о тебе — На что такое, друг, желанье? На что нам поверять судьбе Священное воспоминанье? Когда 6 любовь к тебе моя Моим лишь счастьем измерялась И им лишь в сердце оживлялась,— Сколь беден ею был бы я! Нет, нет, мой брат, мой друг-хранитель; 10 Воспоминанием иным Плачу тебе; я вечно с ним; Оно мой верный утешитель! Во дни печали ты со мной; И, ободряемый тобой, Еще я жизнь не презираю; О, что бы ни было,—я знаю, Где мне прибежище обресть, Куда любовь свою принесть, И где любовь не изменится, 20 И где нежнейшее хранится Участие в судьбе моей. Дождусь иль пет счастливых дней — О том, мой милый друг, ни слова; Каким бы я ни шел путем — Все ты мне спутником-вождем; Со мной до камня гробового, Не изменялся, иди; Одна мольба: не упреди! (Первое апреля 1814 г.) [?] (АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ ПРОТАСОВОЙ, ОПИСАНИЕ ПОЕЗДКИ ЖУКОВСКОГО К СВОЕМУ ДРУГУ А. А. ПЛЕЩЕЕВУ) По кочкам, колеям, Преследуем суровым Морозом, с Дербичовым Я полетел к друзьям; Кони меня крылаты Безвредно донесли; Встречать меня пришли В передней Плещеняты, Их мать и Букильон. 10 А сам Плещук копченой, Быв страшно рассержен Моей, друзья, изменой, Ко мне не выходил И с доктором долбил В столовой шаропехом Шары как на убой! Вы спросите со смехом, Какой привлек виной От негра я презренье? 20 Причиною тому К обеду неявленье. Однако моему Он все был рад приезду! Пускай не выбегал Он с моськами к подъезду! Но, верно, прошептал Сквозь губы раз десяток Он песню плещеняток: „Тел лучше! как я рад!" з° Почто?., зовут обедать! Ах! голод мне не сват!.. Как быть! Извольте ж ведать, Что я во всякий час При вас моей душою, И жертвовать собою И всем готов за вас! Сказал хоть не прекрасно — Да коротко и ясно. (Приписка). А Светлана? Ох хороша! ш (ПИСЬМО ЖУКОВСКОГО В СТИХАХ И ПРОЗЕ, ПИСАННОЕ У ПЛЕЩЕЕВЫХ К ПРОТАСОВЫМ) Я собирался к вам Лететь с моим почтеньем И с нежным поздравленьем, Но вздумалось судьбам Расчет мой переправить, И я друзей поздравить Заочно принужден! Печален сей закон! Но как же то случилось, 10 Что и во сне не снилось! Вот так. Был ясный день! Прогнавши сон и лень, По просьбе Плещепупа, Без кенег, без тулупа, Пошел я чинно в сад! Ходили мы, ходили, Да ноги замочили! Когда ж пришли назад, А лихорадка с нами! 20 И ну стучать зубами. Желанный Плещепуп В набойчатом тюрбане, Под дюжиною шуб В гостиной на диване Кобенился, кряхтел, И мерзнул, и потел; А я как будто с бою, С двуярусной щекою, С хандрою в голове На штофных креслах жался з° И тем уподоблялся Трофимовне сове.— Товарищ мой все болен! А я хоть и уволен От щелканья зубов, Но в лапах у Лефорта, Не доктора, а черта, Сушителя кишков, Злодея поваров! Когда б его послушать, 4° То кухню 6 на запор! Он не охотник кушать И Бог его запор. Зато уж наша Нина На голос казачка Поет исподтишка: „О рожа! О скотина! Копченый сатана!" Не диво! ведь она Желудку не злодейка! 5° В руках ее индейка И два-три пирога Исчезнут в два мига! Приятно ль ей поститься! Но я чем виноват! И можно ль не взбеситься? Злодеи говорят, Что будто очень худо Дарить друзей простудой (Своей, а не чужой), 6о Что будто в грязь, по стуже Поеду я домой; Что, притаившись в луже, С бутылкой хины ждет Меня сестра припадка Злодейка лихорадка! О милые друзья! Итак невольно я Сей день для нас бесценный Не с вами проведу! 7° Но мыслями найду Я к милым путь открытой! Для мыслей хины нет! И важный факультет С своей пузырной свитой Не властен удержать Их быстрое стремленье... [3] ПОХОЖДЕНИЯ ИЛИ ПОХОД ПЕРВОГО АПРЕЛЯ (La bonne aventure) Был-жил в свете Букильон И поэт Жуковский! Букильону снился сон Про пожар Московский! Видел также он во сне, Что Профессор на коне Ехал по Покровской. Ай, жги! Ехал по Покровской. 10 О ужасный! грозный сон! Знать перед кручиной! Вот проснулся Букильон, Чистит зубы хиной! Пробудился и поэт, И смиренно он одет В свой тулуп овчинной! Ай, жги! В свой тулуп овчинной! РЕЧИТАТИВ И важно к Тихону воскликнул Букильон: 20 Будь Тихон спереди! Будь наш посланник сзади Спроси, отдав поклон: Прошел ли пароксизм, пришел ли пот и сон И возвратися Бога ради! АРИЯ (Oui noir, mais pas si diable) И Тихон возвратился: „Больной, оставя лесть, Почти совсем взбесился! То на печь хочет лезть! То спальню ложкой месть! То просит: дайте съесть з° Прикащика с начинкой! То быть желает свинкой С серебряною спинкой! То квохчет, сняв кафтан: Степан! Степан! Несносный, (bis) барабан!" АРИЯ (Trlste raison) Увы! Увы! сбылося сновиденье! О Тихон, дай скорее сапоги! Скотина, дай нам трубки в утешенье! 4° Скорей!., о рок!., за кофеем беги! РЕЧИТАТИВ Но что, Тераль, что нам твой вид вещает! Как тени гробовой его ужасен лик! Над ним на потолке сияет Комета грозная, пылающий голик! Какие перед ним горе несутся духи! Увы! две шпанские, как две перины, мухи И сальный докторский парик Верхом на огненной клистирной трубке, И Гиппократ в воздушном полушубке! АРИЯ (Дубрава шумит) 5° „Monsieur Bouquillon!" „Aimable Жуковский!" Наш лекарь заморский... Ах! бесится он! Сидит пригорюнясь и вяжет чулки! То сам себе на нос задумчиво плюет! То к сердцу жеманно прижав башмаки, Ползёт на карачках и томно кукует!" АРИЯ (Кассандра) И слова ещё звучали... Взбеленился Букильон! 60 Дверн страшно застучали, Лишь дверями стукнул он! Побежал... но возвратился... О, насмешка сатаны! Так он в страхе торопился, Что забыл свои штаны! Одеваться! Новы муки! Вот внезапный страх каков! Вместо ног он всунул руки! Вышел капор из штанов! 7° Машут девки голиками! Лают моськи по углам! И Визар, всплеснув руками, Удивляется штанам! РЕЧИТАТИВ И побежал во мраке коридора В тафтяном шлафроке рысистый Букильон! Уж мимо сени той промчался быстро он, Где сундуки, тюфяк и некий тайный трон, На коем прения поноса и запора Без апелляции решает Афендрон! Летит... уже театр оставил за собою! Уж отпер роковую дверь, На коей белый кит, морской огромный зверь Написан был искусною рукою! Вошёл и что же видит он, Наш добрый Букильон. АРИЯ (Минутная краса полей) В картузе Форт, краса людей, Унылый доктор одинокой, Лишенный прелести своей Рукою колики жестокой! 9° Увы! нам тот же дан удел! Всех рок запором угнетает! Тут, скорчась, юный Фор кряхтел! Степан Максимыч там страдает! РЕЧИТАТИВ И Букильон, едва несчастного узрел, Запел! АРИЯ (Сей друг и пр.) Сей друг, кого запор вовек не побеждал! Увы! надев картуз, сей друг воскуковал! Кукушки, кукушки, кукуйте со мной! Царь горький хины кряхтит предо мной! И дымом табачным уже он не дышит И ссоры Визара с Бароном не слышит! В картузе горячка его нагнала! И с кашею ложка в зубах замерла! И сном он спокойным заснул над Левеком И сделался тако больным человеком! РЕЧИТАТИВ И грянул хохот вдруг с двенадцати сторон: Вздрогнул смятенный Букильон, И видит: личико, одетое картузом, Которое ему казалоея арбузом, Как роза расцвело, И на картузе вдруг незримыми руками Пришпилился ярлык с волшебными словами: Апреля первое число! АРИЯ (Светлана) Что же? что ужасный сон! Много снится вздора! Фор здоров! Избавлен он Всякого запора! Тот же нос, и на глазах Те ж густые брови! 120 Так же точно и в щеках Нет ни капли крови! А копченый Плещепуп Так же весел и не глуп! Те ж и все конфеты! К черту ж хину! Прочь халат! Рюмки в руки! Пейте в лад! Пойте: Многи леты! (ПОСТСКРИПТУМ К ПОСЛАНИЮ А. Ф. ВОЕЙКОВУ) Мое postscriptum, брат Дашков! Нельзя ли усмирить певцов Твоею прозою целебной И заглянуть с твоим пером В Парнасский сумасшедший дом? Какой-то, слышу, дух враждебной Поэтов так перемутил, Что Феб, озлясь, их заключил В бедлам. Теперь за нумерами 10 Опутанные кандалами, Обритые, табак жуют. И все, как умные, поют. Смотри, о горе! вот в чулане Сидит наш друг, певец во стане, И горькую микстуру пьет И ей в бесовском исступленье: „Хвала, Микстура"— вопиет. Вот наш Воейков в заточенье, Наш стихотворец-готтентот 20 За то, что силой русска слога Преобратил, забывши Бога, Сады Делила в огород И на Вергилия грозился Напасть с гекзаметром врасплох! Три сотни б насчитать я мог! Но видишь сам, я очутился В конце страницы и письма!.. Войди! Здесь стихотворцев тьма: В чулане каждый, с каждым лира! з° Что здесь услышишь, запиши, И будет добрая сатира — Мы посмеемся от души! (К МАРИИ АНДРЕЕВНЕ ПРОТАСОВОЙ) Нет, право, мочи нет, Какой стал ныне свет! Быть светупреставленыо, По щучьему веленью, По моему прошенью!.. Нет! полно жить в Черни! Здесь каверзы одни! Не думай, друг мой Маша, Искать в Черни друзей; 10 Для пользы, знай, твоей И грешневая каша Тебя сто раз милей. Желаешь ты примера! Спроси у землемера — Он прям и скажет gat А Феотраст докажет, Что пьяный никогда Неистины не скажет!.. Давно Сократ сказал: Счастлив, кому послал Создатель в жизни друга, Подобного тебе! Тот, верно, мил судьбе, И радость с ним подруга! Но Нина шепчет мне: „Читать довольно скушноГ И очень равнодушно У моськи на спине Изволит по преданью Искать проворных блох! Кто не воскликнет ох Как можно блох исканью Тебя не предпочесть! Когда, оставя лесть, Мой друг, перед тобою Покажется блохою И все, что в мире есть, И мило, и прекрасно! И так, мой друг, напрасно От Нины дружбы ждать! Будь моськой или маком Или печеным раком, И будет обожать... Но можно ли желать Такого превращенья! Прелестнейшего свет Лишился б украшенья! Другой в нем Маши нет! * * * Мой друг утешительный! Тогда лишь покинь меня, Когда из души моей Луч жизни скроется! Тогда лишь простись со мной! Источник великого, И веры и радости, И в сердце невинности; Мне силу и мужество, И твердость дающа, Мой ангел — сопутница, И в жизни и в вечности! (К И. П. ЧЕРКАСОВУ) Володьковский Барон! Пора из Петрограда. Мне шепчет Аполлон, Что Вам здесь будет рада И добрая жена, И рой детей веселый. Каминная грустна, И в ней осиротелый Нахмурен круглый стол. Итак, за лошадьми! Являйтесь к нам с вестями О том, что в добрый час Случилось там у вас; О том, как победитель У Бельта встречен был; Какой стихотворитель Его в стихах хвалил? Каков собор Казанский, Каков и вахт-парад; Поет ли старец Званский О славе невпопад; И Батюшков-ленивец, Малютка и Герой, В стихах всегда счастливец, Не сделал ли какой Парнасский проказы? Какие вам указы Открыл наш друг Дашков, Чтобы от злой заразы, з° И ябед, и крючков Вам было избавленье? Что мой Тургенев-брат... Скорей, скорей назад В Володьково! Забвенье Всем жалким суетам! Здесь счастье! Скука там • ДОЛБИНСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ • ДОБРЫЙ СОВЕТ В АЛЬБОМ В. А. А.<ЗБУКИНУ) Любовь, Надежда и Терпенье: На жизнь порядочный запас. Вперед без страха; в добрый час! За все порука Провиденье. Блажен, кому Любовь вослед; Она веселье в жизнь вливает И счастья радугу являет На самой грозной туче бед. Пока заря не воссияла — Бездушен, хладен, тих Мемнон; Заря взошла —и дышит он! И радость в мраморе взыграла! Таков Любви волшебный свет, Великих чувств животворитель, К делам возвышенным стремитель! Любви нет в сердце —жизни нет! Надежда с чашею отрады Нам добрый спутник — верь, но знай, Что не земля, а небо рай; Верней быть добрым без награды! Когда ж Надежда улетит — Взгляни на тихое Терпенье; Оно утехи обольщенье Прямою силой заменит. Лишь бы, сокровище святое, Доброта сохранилась нам; Достоин будь —а небесам Оставь на волю остальное! БИБЛИЯ Кто сердца не питал, кто не был восхищен Сей книгой, от небес Евреям вдохновенной! Ее божественным огнем воспламенен, Полночный наш Давид на лире обновленной Пророческую песнь псалтыри пробуждал,— И север дивному певцу рукоплескал. Так, там, где цвел Эдем, на бреге Иордана, На гордых высотах сенистого Ливана Живет восторг; туда, туда спеши, певец; Там мир в младенчестве предстанет пред тобою, И мощный, мыслию сопутствуем одною, В чудесном торжестве творения Творец... И слова дивного прекрасное рожденье, Се первый человек; вкусил минутный сон — Подругу сладкое дарует пробужденье. Уже с невинностью блаженство тратнт он. Повержен праведник —о грозный Бог! о мщенье! Потоки ХЛЫНУЛ и... земли преступной нет; Одни, путеводим Предвечного очами, 20 Возносится ковчег над бурными валами, И в нем с Надеждою таится юный свет. Вы, пастыри, вожди племен благословенных, Иаков, Авраам, восторженный мой взгляд Вас любит обретать, могущих и смиренных, В родительских шатрах, среди шумящих стад; Сколь вашей простоты величие пленяет! Сколь на востоке нам ваш славный след сияет!.. Не ты ли, тихий гроб Рахили, предо мной?.. Но сын ее зовет меня ко брегу Нила; 3° Напрасно злобы сеть невинному грозила; Жив Бог — и он спасен. О! сладкие с тобой, Прекрасный юноша, мы слезы проливали. И нет тебя... увы! на чуждых берегах Сыны Израиля в гонении, в цепях Скорбят... но небеса склонились к их печали; Кто ты, спокойное дитя средь шумных волн? Он, он, Евреев щит, их плена разрушитель! Спеши, о дочь царей, спасай чудесный чолн; Да не дерзнет к нему приблизиться губитель — 4° В сей колыбели скрыт Израиля предел. Раздвинься, море... пой, Израиль, искупленье! Синай, не ты ли день завета в страхе зрел? Не на твою ль главу, дрожащую в смятенье, Гремящим облаком Егова ннзлетел? Скажу ль — и дивный столп в день мрачный, в ночь горящий, И изумленную пустыню от чудес, И солнце, ставшее незапно средь небес, И Руфь, и от руки Самсона храм дрожащий, И деву юную, которая в слезах, 5° Среди младых подруг, на отческих горах, О жизни сетуя, два месяца бродила?.. Но что? рука Судей Израиль утомила; Неблагодарным в казнь, Царей послал Творец; Саул помазан, пал —и пастырю венец; От племени его народов Искупитель; И воину-царю наследник царь-мудрец. Где вы, Левиты? Ждет божественный строител! Стеклись... о, торжество! храм вечный заложен. Но что? уж десяти во граде нет колен!.. Падите, идолы! Рассыпьтесь в прах, божницы! В блистаньи Илия на небо воспарил!.. Иду под вашу сень, Товия, Рагуил... Се мужи Промысла, Предвечного зеницы; Грядущие лета как прошлые для них — И в час показанный народы исчезают. Увы! Сндон, навек под пеплом ты утих!.. Какие вопли ток Евфрата возмущают? Ты, плакавший в плену, на вражеских брегах, Иуда, ободрись; восходит день спасенья! Смотри: сня рука, разитель преступленья, Тирану пишет казнь, другим тиранам в страх. Сион, восторжествуй свиданье с племенами; Се Зздра, Маккавей с могущими сынами; И се Младенец-Бог Мессия в пеленах. БЕСПОДОБНАЯ ЗАПИСКА К ТРЕМ СЕСТРИЦАМ В МОСКВУ Скажите, милые сестрицы, Доехали ль, здоровы ль вы? И обгорелыя столицы Сочли ли дымные главы? По Туле много ли гуляли? Все те же ль там —завод, ряды, И все ли там пересчитали Вы наших прежних лет следы? Покрытая пожарным прахом, 10 Москва, разбросанный скелет, Вам душу охладила ль страхом? А в Туле прах минувших лет Не возвратил ли вспоминанья О том, что было в оны дни? Когда нам юность лишь одни Пленительные обещанья Давала на далекий путь, Призвав неопытность в поруку?.. Тогда, подав надежде руку, 20 Не мнили мы, чтоб обмануть Могла сопутница крылата! Но время опыт привело; И многих, многих благ утрата Велит сквозь темное стекло Смотреть на счастие земное, Чтобы сияние живое Его пленительных лучей Нам вовсе глаз не заслепило!.. Друзья, что верно в жизни сей? з° Что просто, но что сердцу мило, Собрав поближе в малый круг,— (Чтоб взор наш мог окинуть вдруг), Мечты уступим лишь начавшим Идти дорогою земной И жребия не испытавшим! Для них надежды сон златой! А нам будь в пользу пробужденье! И мы, не метя больше вдаль, Терпеньем усладим печаль, 4° Веселью — верой в Провиденье — Неизменяемость дадим! Сей день покоем озлатим, Красою мыслей и желаний И прелестью полезных дел, Чтоб на неведомый предел Сокровище воспоминаний, Прекрасной жизни зрелый плод Нам вынесть из жилища праха И зреть открытый нам без страха 5° Страны обетованной вход. РОСПИСКА МАШИ Что ни пошлет судьба, все пополам! Без робости, дорогою одною, В душе добро и вера к небесам, Идти —тебе вперед, нам за тобою! Лишь вместе бы, лишь только б заодно, Лишь в час один, одна бы нам могила! — Что впрочем здесь ни встретим —все равно! Я в том за всех и руку приложила. МОТЫЛЕК Вчера я долго веселился, Смотря как мотылек Мелькал на солнышке, носился С цветочка на цветок. И милый цвет его менялся Всечасно предо мной, То алой тенью отливался, То нежной голубой. Я вслед за ним... но он быстрее Виляет и кружит! И вижу, вдруг, прильнув к лилее, Недвижимый блестит! Беру... и мой летун вертляной Дрожит в моих руках. Но где же блеск его румяной? Где краски на крылах? Увы! коснувшись к ним перстами, Я стер их нежный цвет! И мотылек... он все с крыламн. Но красоты уж нет! „Так наслажденье изменяет!"— Вздохнувши я сказал: „Пока не тронуто — блистает! Дотронься — блеск пропал!' • ЭПИТАФИИ • I. МОТУ Здесь Лакомкин лежит — он вечно жил по моде! Зато и вечно должен был! А заплатил Один лишь долг —природе!.. II. ХРОМОМУ Дамой покинул свет: На гроб ему два слова: Был хром и ковылял сто лет! Довольно для хромова. III. ПЬЯНИЦЕ Под камнем сим Бибрис лежит; Он на земле в таком раздоре был с водою, Что нам и из земли кричит: Не плачьте надо мною! IV. ГРАМОТЕЮ Здесь Буквин-грамотей. Но что ж об нем сказать? Был сердцем добр; имел смиренные желанья... И чести правила старался наблюдать, Как правила правоппсанья! V. ТОЛСТОМУ ЭГОИСТУ Здесь Никоднмову похоронили тушу! К себе он милостив, а к ближнему был строг; Зато, когда отдать он вздумал Богу душу, Его души не принял Бог! VI. ЗАВОЕВАТЕЛЯМ Где всемогущие владыки, Опустошители земли? Их повелительные лики Смирились в гробовой пыли! И мир надменных забывает, И время с их гробов стирает Последний титул их и след, Слова ничтожные: их непЛ ЖЕЛАНИЕ И НАСЛАЖДЕНИЕ „Что так, дружочек, приуныло? Что твой приятный взор угас?" Так наслажденье говорило Желанью в добрый час. „Приди! Поделимся напастью! Приди —я друг давнишний твой! Я покажу дорогу к счастью И помирю с судьбой!" Желанье слезы отирает, ) И мчится к другу на крылах, И — в ту ж минуту умирает У друга на руках! СОВЕСТЬ Сколь неизбежна власть твоя, Гроза преступников, невинных утешитель, О, совесть! наших дел закон и обвинитель, Свидетель и судья! СМЕРТЬ То сказано глупцом и признано глупцами, Что будто смерть для нас творит ужасным свет! Пока на свете мы, она еще не с нами; Когда ж пришла она, то нас на свете нет! ЧТО ТАКОЕ ЗАКОН? Закон — на улице натянутый канат, Чтоб останавливать прохожих средь дороги, Иль их сворачивать назад, Или им путать ноги. Но что ж? Напрасный труд! Никто назад нейдет! Никто и подождать не хочет! Кто ростом мал —тот вниз проскочит, А кто велик —перешагнет! В АЛЬБОМ БАРОНЕССЕ Е. И. ЧЕРКАСОВОЙ Где искренность встречать выходит на крыльцо, И вместе с дружбой угощает, Где все, что говорит лицо, И сердце молча повторяет, Где за большим семейственным столом Сидит веселая свобода, И где, подчас, когда нахмурится погода, Перед блестящим камельком, В непринужденности живого разговора Позволено дойти до спора — Зашедшн в уголок такой, смело говорю, что я зашел домоиЛ ПОСЛАНИЕ К ПЛЕЩЕЕВУ Ну, как же вздумал ты, дурак, Что я забыл тебя! —о, рожа! Такая мысль весьма похожа На тот кудрявый буерак, Который —или нет!..—в котором... Иль нет!... ошибся: на котором... Но мы оставим буерак, А лучше, не хитря, докажем, То есть простою прозой скажем, 10 Что сам кругом ты виноват! Что ты писать и сам не хват! Что неписанье и забвенье Так точно то же и одно, Как горький уксус и вино, Как вонь и сладкое куренье... И как же мне тебя забыть? Ты не боишься белой книги! Итак, оставь свои интриги! И не изволь меня рядить 20 В шуты пред дружбою священной Скажу тебе, что я один, То есть, что я уединенно И не для собственных причин Живу в соседстве от Белева Под покровительством Гринева; То есть, что мне своих детей Моя хозяйка поручила И их не оставлять просила, И что честное слово ей з° Я дал, и верно исполняю, А без того бы, друг мой, знай, Давно бы был я уж в Черни! Мои уединенны дни Довольно сладко протекают! Меня н Музы посещают, II Аполлон доволен мной! II под пером моим налой Трещит —н план и мысли есть, II мне осталось лишь присесть ^° Да и писать к Царю посланье! Жди славного, мой милый друг, И не обманет ожиданье! Присыпало все к сердцу вдруг, И наперед я в восхищенье Предчувствую то наслажденье, С каким без лести, в простоте, Я буду говорить стихами О той небесной красоте, Которая в венце пред нами! 5° А ты меня благослови! Но, ради Бога, оживи О Грпшпном выздоровленье Прекрасной вестню скорей! А то растает вдохновенье! Прости же! Ниночке моей Любовь, и дружба, и почтенье; Прошу отдать их, не деля! А Губареву — киселя! (ПОСЛАНИЯ К КН. ВЯЗЕМСКОМУ И В. Л. ПУШКИНУ) I Preambule На этой почте все в стихах, А низкой прозою ни слова. Вот два посланья вам —обнова, Которую для Муз скроил я второпях. Одно из них для вас, а не для света; В нем просто критика, и запросто одета В простой, нестихотворный слог. Другим я отвечать хотел вам на посланья, В надежде заслужить рукоплесканья 10 От всех, кому знаком Парнасский бог. Но вижу, что меня попутала поспешность. В моем послании великая погрешность! Слог правилен и чист, но в этом славы нет! При вас, друзья, писать нечистым слогом стыдно, Но связи в нем не видно, А видно, что спешил поэт! Нет в мыслях полноты и нет соединенья, А кое-где есть повторенья. Но так н быть! 20 „Бедой своей ума мы можем прикупить!" Так Дмитриев, пророк п вкуса и Парнаса, Сказал давно, И аксиомой быть для нас теперь должно: „Что в час сотворено, то не живет и часа! Лишь то, что писано с трудом, читать легко! Кто хочет вдруг замчаться далеко, Тот в хлопотах умчит и глупость за собою! Спеши не торопясь, но твердою стопою, И ни на шаг вперед, 3° Покуда тем, что есть, не сделался довольным, Пока назад смотреть не смеешь с духом вольным: Иначе от задов переднее умрет Или напишутся одни иносказанья!" Простите. Ваши же посланья Оставлю у себя, чтобы друзьям прочесть! У вас их список есть. К тому же, Вяземский велит жить осторожно: Он у меня свои стихи безбожно На время выпросив, на вечность удержал; 4° Прислать их обещал, Но все не присылает; Когда ж пришлет, Об этом знает тот, Кто будущее знает. Милостивые государи, имею честь пребыть вашим покорнейшим слугою. В. Жуковский. II Милостивый государь Василии Львович ваше сиятельство князь Петр Андреевич! Вот прямо одолжили, Друзья! вы и меня писать стихи взманили. Посланья ваши —в добрый час сказать, В худой же помолчать — Прекрасные; и вам их Грации внушили. Но вы желаете херов, И я хоть тысячу начеркать их готов, Но только с тем, чтобы в Зоилы И самозванцы-судии 10 Меня не завели мои Перо, бумага и чернилы. Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист; Грамматика тебя угодником считает, И никогда твой вкус не ковыляет. Но, кажется, что ты подчас многоречист, Что стихотворный жар твой мог бы быть живее, А выражения короче и сильнее; Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас Предмет свой забываешь! 20 Твое посланье в том живой пример для нас. В начале ты завистникам пеняешь: „Зоилы жить нам не дают! — Так пишешь ты.— При них немеет дарованье, От их гонения один певцу приют — Молчанье!" Потом ты говоришь: „И я любил писать; Против нелепости глупцов вооружался; Но гений мой и гнев напрасно истощался: Не мог безумцев я унять! з° Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют; Итак, пришлось молчать!" Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненье ль зависти? Или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца?.. Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. 4° Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен! Конец прекрасен! Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах! моя рука поймала Лишь Друга юности и всяких лет! А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!.. 5° Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт, Перед судилище явись с твоим посланьем. Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать! К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю, 60 Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах! Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши! тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, 7° Которая живет не для веков, для часа, Тебе за песенку перелететь дала, А много, много за посланье. Но кстати о посланье, О нем ведь, помнится, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко, да ясно. „У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!"— Прелестный стих и точно твой. „Язык их —брань; искусство — 80 Пристрастьем заглушать священной правды чувство; А демон зависти — их мрачный Аполлон!" Вот сила с точностью и скромной простотою! Последний стих —огонь! Над трепетной толпою Глупцов, как метеор, ужасно светит он! Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство] Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломаты 9° Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасныя души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, 00 А злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. „Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал, Да в подтверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал! Не тронь! иль к самому престолу Аполлона 10 Я с апелляцией пойду И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!" Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я; И ум —правдивый судия Не на твое, а на мое потомство Ему быть рифмой дал приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. 120 gOT доказательство: „Как волны от скалы, Оно несется вспять!11— такой стишок умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: „Что век зоила —день! век гения —потомство!" Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство! Сначала обольстил и мой рассудок он; Но... с нами буди Аполлон! И словом, как глупец надменный, На высоту честей Фортуной вознесенный, Аз° Забыв свой низкий род, Дивит других глупцов богатством и чинами, Так точно этот стих-урод Дивит невежество парадными словами; Но мигом может вкус обманщика сразить, Сказав рассудку в подтвержденье: „Нельзя потомству веком выть!" Но станется и то, что и мое решенье Своим выть по сему Скрепить бог Пинда не решится; А4° Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться: Люблю я этот стих наперекор уму. Еще одно пустое замечанье: „Укрывшихся веков"— нам укрываться страх Велит; а страха нет в веках. Итак, „укрывшихся"— в изгнанье; „Не ведает врагов"—не знает о врагах — Так точность строгая писать повелевает, И Муза точности закон принять должна, Но лучше самого спроси Карамзина: А5° Кого не ведает или о ком не знает, То самой точности точней он должен знать. Вот все, что о твоем посланье, Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать. Чур не пенять на доброе желанье; Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет; При этой критике есть и ответ: Прочти и сделай замечанье. А в заключение обоим вам совет: „Когда завистников свести с ума хотите И вытащить глупцов из тьмы на белый свет Пишите!" III К КН. ВЯЗЕМСКОМУ И В. Л. ПУШКИНУ Послание Друзья, тот стихотворец — горе, В ком без похвал восторга нет. Хотеть, чтоб нас хвалил весь свет, Не то же ли, что выпить море? Презренью бросим тот венец, Который всем дается светом; Иная слава нам предметом, Иной награды ждет певец. Почто на Фебов дар священный 10 Так безрассудно клеветать? Могу ль поверить, чтоб страдать Певец, от Музы вдохновенный, Был должен боле, чем глупец, Земли бесчувственный жилец, С глухой и вялою душою, Чем добровольной слепотою Убивший все, чем красен свет, Завистник гения и славы? Нет! жалобы твои неправы, 20 Друг Пушкин; счастлив, кто поэт; Его блаженство прямо с неба; Он им» не делится с толпой: Его судьи лишь чада Феба; Ему ли с пламенной душой Плоды святого вдохновенья К ногам холодных повергать И на коленах ожидать От недостойных одобренья? Один, среди песков, Мемнон, з° Седя с возвышенной главою, Молчит —лишь гордою стопою Касается ко праху он; Но лишь денницы появленье Вдали восток воспламенит — В восторге мрамор песнь гласит. Таков поэт, друзья; презренье В пылн таящимся душам! Оставим их попрать стопам, А взоры устремим к востоку. 4° Смотрите: неподвластный року И находя в себе самом Покой, и честь, и наслажденья, Муж праведный прямым путем Идет —и терпит ли гоненья, Избавлен ли от них судьбой — Он сходен там и тут с собой; Он благ без примеси не просит — Нет! в лучший мир он переносит Надежды лучшие свои. 5° Так и поэт, друзья мои; Поэзия есть добродетель; Наш гений лучший нам свидетель. Здесь славы чистой не найдем — На что ж искать? Перенесем Свои надежды в мир потомства... Увы! Димитрия творец Не отличил простых сердец От хитрых, полных вероломства. Зачем он свой сплетать венец 60 Давал завистникам с друзьями? Пусть Дружба нежными перстами Из лавров сей венец свила — В них Зависть терния вплела; И торжествует: растерзали Их иглы славное чело — Простым сердцам смертельно зло: Певец угаснул от печали. Ах! если б мог достигнуть глас Участия и удивленья "° К душе, не снесшей оскорбленья, И усладить ее на час! Чувствительность его сразила; Чувствительность, которой сила Мопны душу создала, Певцу погибелью была. Потомство грозное, отмщенья!.. А нам, друзья, из отдаленья Рассудок опытный велит Смотреть на сцену, где гремит 80 Хвала —гул шумный и невнятный; Подале от толпы судей! Пока мы не смешались с ней, Свобода друг нам благодатный; Мы независимо, в тиши Уютного уединенья, Богаты ясностью души, Поем для Муз, для наслажденья, Для сердца верного друзей; Для нас все оболыценья славы! 9° Рука завистников-судей Душеубнйственной отравы В ее сосуд не подольет, И злобы крик к нам не дойдет. Страшись к той славе прикоснуться Которою прельщает Свет — Обвитый розами скелет; Любуйся издали, поэт, Чтобы вблизи не ужаснуться. Внимай избранным судиям: 100 Их приговор зерцало нам; Их одобренье нам награда, А порицание ограда От убнвающня дар Надменной мысли совершенства. Хвала воспламеняет жар; Но нам не в ней искать блаженства В труде... О благотворный труд, Души печальныя целитель И счастия жнвотворитель! но xjTO пред тобой ничтожный суд Толпы, в решениях пристрастной, И ветреной, и разногласной? И тот же Карамзин, друзья, Разимый злобой, несраженный И сладким лишь трудом блаженный, Для нас пример и судия. Спросите: для одной ли славы Он вопрошает у веков, Как были, как прошли державы, 120 И чадам подвиги отцов На прахе древности являет? Нет! он о славе забывает В минуту славного труда; Он беззаботно ждет суда От современников правдивых, Не замечая и лица Завистников несправедливых. И им не разорвать венца, Который взяло дарованье; Аз° Их злоба —им одним страданье. Но пусть и очаруют свет — Собою счастливый поэт, Твори, будь тверд; их зданья ломки; А за тебя дадут ответ Необольстимые потомки. ЗАПИСКА К СВЕЧИНУ Извольте, мой полковник, ведать, Что в завтрашний субботний день Я буду лично к вам обедать! Теперь же недосуг. Не лень, А Феб Зевесович мешает. Но буду я не ночевать, А до вечерни поболтать, Да выкурить две трубки, Да подсластить коньяком губки, Да сотню прочитать Кое-каких стишонок, Чтоб мог до утра без просонок Полковник спать! ЗАПИСКА К БАРОНЕССЕ И я прекрасное имею письмецо От нашей Долбинской Фелицы! Приписывают в нем и две ее сестрицы; Ее же самое в лицо Не прежде середы увидеть уповаю! Итак, одним пораньше днем В володьковский эдем, То есть во вторник, быть с детьми располагаю — Обедать, ночевать, Чтоб в середу обнять Свою летунью всем собором И ей навстречу хором „Благословен грядый!" сказать. Мои цыпляточки с Натальею-наседкой Благодарят от сердца вас За то, что помните об них, то есть об нас! Своею долбинскою клеткой (Для рифмы клетки здесь) весьма довольны мы! Без всякой суетной чумы Живем да припеваем! Детенки учатся, подчас шалят. А мы их унимаем! Но сами не умней ребят! По крайней мере, я — меж рифмами возиться И над мечтой. Как над задачею, трудиться!.. Но просим извинить; кто вправе похвалиться, Что он мечте не жертвует собой! Все здесь мечта —вся разница в названье! з° Мечта — веселие, мечта — страданье, Мечта и красота! И всяк мечту зовет, как Дон Кишот принцессу! Но что володьковскую баронессу Я всей душой люблю... вот это не мечта! Р. S. Во вторник ввечеру Я буду (если не умру Иль не поссорюсь с Аполлоном) Читать вам погребальным тоном, Как ведьму черт унес, 4° И напугаю вас до слез. ЗАПИСКА К ПОЛОНСКИМ Обещанное исполнять Есть долг священный христианства, И знаю точно я, что вы мне не из чванства Четвероместную карету нынче дать В четверг прошедший обещали. Вот мы за нею к вам и лошадей прислали Она не мне, детеночкам нужна, Чтобы в Володьково безвредо докатиться! Линейка есть у нас; но, знаете, она В мороз и ветер холодна: И дети могут простудиться. К тому же бедная больна: В подагре все колеса И шворень взволдырял! А я известного вам Аполлоса В Белев за лекарем еще не посылал. Четвероместную карету мы имеем; Но сесть в нее никак не смеем! Карета — инвалид! И просится давно, давно уже на покаянье! И вот ее вам описанье: Она имеет вид 3Si Как бы лукошка! Кто выглянуть захочет из окошка, Тот верно загремит Главою вниз, горе ногами; Понеже дверцы не крючками, А лычками закреплены! Сквозь древний ветхий верх ее днем солнце проницает, з° А ночью блеск луны! А в добрый час и дождик поливает. И так, что можете порой Вы ехать в ней и сушей и водой! А козлы? Боже мой! Когда на них Григорий наш трясется, То, кажется, душа в нем с телом расстается! Знать душу грешника за то, что здесь Шалила — Рука Всевышнего в Григорья нарядила, 4° И осужденная должна Трястись на козлах тех, в которых сатана С компанией сидит, до светопреставленья! Я много б мог еще кое-чего сказать, Чтобы живей мою чудиху описать Для вашего воображенья! Как, например, колеса в ней Друг с другом в беспрестанной ссоре, И на заказ визжат! Как странен вид осей! Как вечно клонится она к одной рессоре, 5° И нечувствительна к другой! Короче: на земле кареты нет такой! Но, несмотря на совершенство Ее красот — сажать в нее детей Я не считаю за блаженство! И вас прошу помочь мне в крайности моей! Чтобы унять чудиху ату, Четвероместную пришлите мне карету! Не откажите в том хоть нашим лошадям, Которые вас просят лично! 6о Для вас быть добрыми — обычно, И дело доброе наградой будет вам! АМУР И МУДРОСТЬ Богиня мудрости на землю ниспустилась; Но у людей она худой прием нашла. Однажды близ реки она остановилась,— Погода бурная была; — У берега челнок, а в челноке малютка... Не знает, плыть иль нет?.. А он ее манил! Решилась! поплыли; — но то была лишь шутка: Плутишка Мудрость утопил! БЕСПОЛЕЗНАЯ СКРОМНОСТЬ Демид, под одою своей, боясь Зоила, Ты имени не подписал! Но глупость за тебя к ней руку приложила, И свет тебя узнал. ФЕНИКС И ГОЛУБКА „Я на костре себя сжигаю!" И я горю, и в сердце пламень мой! — „Я каждый век. Чтобы воскреснуть, умираю!' Бывает то ж, но чаще, и со мной! — „Эмблема славы я!"—Я счастия простого.— „Зевес мой друг".—А мой богиня красоты.— „На свете я один! Нет Феникса другого!" Бедняк бессмертный, жалок ты! <К ВОЕЙКОВУ) Воейков, дай же знать, Что Дерптские Немчурки! Пора уж перестать Играть нам с ними в жмурки! Когда ж к тебе указ В дорогу снаряжаться И для Немецких глаз В обширный наряжаться Парик и епанчу? 10 На почте нет пакета... К КАВЕЛИНУ Кавелин! друг, поэт, директор И медиков протектор, Я с просьбою к тебе! Угодно было так судьбе, Чтоб я в Орле узнал Гаспари. Природа не дала ему той важной хари, С какою доктора Одной чертой пера Подписывают нам патенты на могилу! Нет! доктор —Антиной! Как ртуть живой. И смерть с ним потеряла силу. За то, что он в Орле С известным генерал-штаб-доктором Вицманом В военном заседал гошпитале, И докторским своим фирманом Над ним всех древних прав навеки смерть лишил; За то, что не дал он потачки Вербовщикам ее сестры —гнилой горячки; За то, что вовремя те кратеры закрыл, Из коих к нам понос кровавой Течет убийственною лавой, От коей гибнет все, и жизнь и красота,— За это все, по праву, Он получил уж славу! Но для чего еще не получил креста? Он Эскулапов сын! А за сню прижимку В большой досаде Аполлон! Итак, похлопочи, чтоб он Себе мог получить скорее недоимку! <К БУКИЛЬОНУ) De Bouquillon Je vais chanter la fete; Je creuse donc ma tete, Mais je me sens trop bete Pour celebrer la fete De Bouquillon. Cher Bouquillon! Je suis trop temeraire, Je devrais bien me taire; Mais comment ne pas braire, Que ta fete m'est chere, Cher Bouquillon! Pour Bouquillon Invoquons donc la rime! Et grimpons sur la cime De POlympe sublime! La muse nous anime Pour Bouquillon! 0, Bouquillon! Ce jour, qui va parattre, II t'a deja vu naitre, Mais il me fait connaitre Que tu n'es plus a naitre, 0, Bouquillon! Par Bouquillon S'embellit la nature! Son ame est bonne et pure, Je dis sans imposture, Je 1'aime, et je la jure 3° Par Bouquillon! В АЛЬБОМ К НИНЕ Кто нашу жизнь своим добром считает, За нас вперед заботливо глядит, О счастии —как мы —за нас мечтает, Как мы, от наших бед дрожит. Кто, проводив нас в дальний путь, с тоскою, В кругу семьи наш празднует возврат — Того зовем мы братом иль сестрою! Ты мне сестра, а он мне брат! А. А. ВОЕЙКОВОЙ Сашка, Сашка! Вот тебе бумажка. Ведь нынче шестое ноября, И я, тебя бумажкою даря, Говорю тебе: здравствуй; А ты скажи мне: благодарствуй. И желаю тебе всякого благополучия, Как здесь, в губернии маркиза Паулучия, Так во всякой другой губернии и в уезде! Как по отъезде, так и по приезде! И сохрани тебя Бог от Гробовского! И почитай и люби господина Жуковского. К КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ Нам славит древность Амфиона: От струн его могущих звона Воздвигся город сам собой... Правдоподобно, хоть и чудно. Что древнему поэту трудно? А нынче?.. Нынче век иной. И в наши бедственные леты Не только лирами поэты Не строят новых городов, 10 Но сами часто без домов, Богатым платят песнопеньем За скудный угол чердака И греются воображеньем Ввиду пустого камелька. О Амфион, благоговею! Но, признаюсь, не сожалею, Что дар твой: говорить стенам, В наследство не достался нам. Славнее говорить сердцам, 20 И пробуждать в них чувства пламень, Чем оживлять бездушный камень И зданья лирой громоздить. С тобой хочу я говорить, Мой друг и брат по Аполлону; Склонись к знакомой лиры звону; Один в нас пламенеет жар; Но мой удел на свете — струны, А твой: и сладких песней дар И пышные дары фортуны. з° Послушай повести моей (Здесь истина без украшенья): Был пастырь образец смиренья; От самых юношеских дней Святого алтаря служитель. Он чистой жизнью оправдал Все то, чем верных умилял В Христовом храме, как учитель; Прихожан бедных тесный мир Был подвигов его свидетель; 4° Невидимую добродетель Его лишь тот, кто наг иль сир, Иль обречен был униженью, Вдруг узнавал по облегченью Тяжелый судьбы своей. Ему науки были чужды — И нет в излишнем знанье нужды — Он редкую между людей В простой душе носил науку: Страдальцу гибнущему руку 5° В благое время подавать. Не знал он гордого искусства Умы витийством поражать И приводить в волненье чувства; Но, друг, спроси у сироты: Когда в одежде нищеты, Потупя взоры торопливо, Она стояла перед ним С безмолвным бедствием своим, Умел ли он красноречиво 60 В ней сердце к жизни оживлять И мир сей страшный украшать Надеждою на Провиденье? Спроси, умел ли в страшный час, Когда лишь смерти слышно прибл» Он с робкой говорить душой И, скрыв пред нею мир земной, Являть пред нею мир небесный? Как часто в угол неизвестный, 7° Где нищий с гладною семьей От света и стыда скрывался, Он неожиданный являлся С святым даяньем богачей, Растроганных его мольбою!.. Мой милый друг, его уж нет; Судьба внезапною рукою Его в другой умчала свет, Не дав свершить здесь полдороги; Вдовы ж наследство: одр убогий, 80 На коем жизнь окончил он, Да пепел хижины сгорелой, Да плач семьи осиротелой... Скажи, вотще ль их жалкий стон? О нет! Он, землю покидая, За чад своих не трепетал, Верней он в час последний знал, Что их найдет рука святая Неизменяющего нам; Он добрым завещал сердцам 9° Сирот оставленных спасенье. Сирот в семействе Бога нет; Исполним доброго завет, И оправдаем Провиденье. К ВЯЗЕМСКОМУ ОТВЕТ НА ЕГО ПОСЛАНИЕ К ДРУЗЬЯМ Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и Поэт! Проблему, что в тебе ни крошки дара нет, Ты вздумал доказать посланьем, В котором, на беду, стих каждый заклеймен Высоким дарованьем! Притворство в сторону! знай, друг, что осужден Ты своенравными богами На свете жить и умереть с стихами, Так точно, как орел над тучами летать, Как благородный конь кипеть пред знаменами, Как роза на лугу весной благоухать! Сноси ж без ропота богов определенье! Не мысли почитать успех за обольщенье И содрогаться от похвал! Хвала друзей — Поэту вдохновенье! Хвала невежд — бряцающий кимвал! Страшися, мой певец, не смелости, но лени! Под маской робости не скроешь ты свой дар; А тлеющий в твоей груди священный жар 20 Сильнее, чем друзей и похвалы и пени! Пиши, когда писать внушает Аполлон! К святилищу, где скрыт его незримый трон, Известно нам, ведут бесчисленны дороги; Прямая же одна! И только тех очам она, мой друг, видна, Которых колыбель парнасским лавром боги Благоволили в час рожденья осенить! На славном сем пути певца встречает Гений; И, весел посреди божественных явлений, з° Он с беззаботностью младенческой идет, Куда рукой неодолимой, Невидимый толпе, его лишь сердцу зримой, Крылатый проводник влечет! Блажен, когда, ступив на путь, он за собою Покинул гордости угрюмой суеты И славолюбия убийственны мечты! Тогда с свободною и ясною душою Наследие свое, великолепный свет, Он быстро на крылах могущих облетает 4° И, вдохновенный, восклицает, Повсюду зря красу и благо: я Поэт! Но горе, горе тем, на коих Эвмениды, За преступленья их отцов, Наслали Фурию стихов! Для них страшилищи и Феб и Аониды! И визг карающих свистков Во сне н наяву их робкий слух терзает! Их жребий — петь назло суровых к ним судей! Чем громозвучней смех, тем струны их звучней, 5° И лира, наконец, к перстам их прирастает! До Леты гонит их свирепый Аполлон; Но и забвения река их не спасает! И на брегу ее, сквозь тяжкий смерти сон, Их тени борются с бесплотными свистками! Но, друг, не для тебя сей бедственный удел! Природой научен, ты верный путь обрел! Летай неробкими перстами По очарованным струнам И Музы не страшись! В нерукотворный храм 60 Стезей цветущею, но скрытою от света Она ведет Поэта. Лишь бы любовью красоты И славой чистою душа в нас пламенела, Лишь бы, минутное отринув, с высоты Она к бессмертному летела — И Муза счастия богиней будет нам! Пускай слепцы ползут по праху к похвалам, Венцов презренных ищут в прахе И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе, 7° Чтобы прелестница-хвала, Как облако, из их объятий не ушла! Им вечно не узнать тех чистых наслаждений, Которые дает нам бескорыстный Гений, Природы властелин, Парящий посреди безбрежного пучин, Красы верховной созерцатель И в чудном мире сем чудесного создатель! Мой друг, святых добра законов толкователь, Поэт на свете сем —всех добрых семьянин! 80 И сладкою мечтой потомства оживленной... Но нет! потомство не мечта! Не мни, чтоб для меня в дали его священной Одних лишь почестей блистала суета! Пускай правдивый суд потомством раздается, Ему внимать наш прах во гробе не проснется, Не прикоснется он к бесчувственным костям! Потомство говорит, мой друг, одним гробам; Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны! Но в жизни мысль о нем нам спутник благодатный! 9° Надежда сердцем жить в веках, Надежда сладкая — она не заблужденье; Пускай покроет лиру прах — В сем прахе не умолкнет пенье Душой бессмертной полных струн! Наш гений будет, вечно юн, Неутомимыми крылами Парить над дряхлыми племен и царств гробами; И будет пламень, в нас горевший, согревать Жар славы, благости и смелых помышлений В сердцах грядущих поколений; Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать! Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать Над нашею с землей сравнявшейся могилой — Что счастием для нас в минутной жизни было, То будет счастием для близких нам сердец И долго после нас; грядущих лет певец От лиры воспылает нашей; Внимая умиленно ей, Страдалец подойдет смелей К своей ужасной, горькой чаше И волю промысла, смирясь, благословит; Сын славы закипит, Ее послышав, бранью, И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью... Давно в развалинах Сабинский уголок, И веки уж над ним толпою пролетели — Но струны Флакковы еще не онемели! И, мнится, не забыл их звука тот поток С одушевленными струями, Еще шумящий там, где дружными ветвями В кудрявые венцы сплелися древеса. Там, под вечер, когда невидимо роса С роскошной свежестью на землю упадает, И мирты спящие Селена осребряет, Дриад стыдливых хоровод Кружится по цветам, и тень их пролетает По зыбкому зерцалу вод! Нередко, в тихий час, как солнце на закате Лиет румяный блеск на море вдалеке, И мирты темные дрожат при ветерке, На ярком отражаясь злате,— Вдруг разливается как будто тихий звон, И ветерок, и струй журчанье утихает, Как бы незримый Аполлон Полетом легким пролетает — И путник, погружен в унылость, слышит глас: „О смертный! жизнь стрелою мчится! Лови, лови летящий час! Он, улетев, не возвратится". МЛАДЕНЕЦ (В альбом графини О. П.) В бурю, в легком челноке, Окруженный тучи мглою. Плыл младенец по реке, И несло челнок волною. Буря вкруг него кипит, Челн ужасно колыхает — Беззаботно он сидит И веслом своим играет. Волны плещут на челнок — Он веселыми глазами Смотрит, бросив в них цветок, Как цветок кружит волнами. Челн, ударясь у брегов Об утесы, развалился, И на бреге меж цветов Мореходец очутился. Челн забыт... а гибель, страх? Их невинность и не знает. Улыбаясь, на цветах Мой младенец засыпает. Вот пример! Беспечно в свет! Пусть гроза, пускай волненье; Нам погибели здесь нет; Правит челн наш Провиденье. Здесь стезя твоя верна; Меньше, чем другим, опасна; Жизнь красой души красна, А твоя душа прекрасна. ЛЮБОВНАЯ КАРУСЕЛЬ, или ПЯТИЛЕТНИЕ МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЕ СТРУЧЬЯ СЕРДЕЧНОГО ЛЮБЛЕНИЯ Тульская баллада В трактире тульском тишина, И на столе уж свечки, Като на канапе одна, А Азбукин у печки! Авдотья, Павлов Николаи Тут с ними — нет лишь Анны. „О, друг души моей, давай Играть с тобой в Татьяны!"— Като сказала так дружку, 10 И милый приступает, И просит скромно табачку, И жгут крутой свивает. Катошка милого комшит, А он комшит Катошку; Сердца их тают —стол накрыт, И подают окрошку. Садятся рядом и едят Весьма, весьма прилежно. За каждой ложкой поглядят 20 В глаза друг другу нежно. Едва возлюбленный чихнет — Катошка тотчас: здравствуй; А он ей головой кивнет И нежно: благодарствуй! Близ них Плезирка-пес кружит И моська ростом с лося! Плезирка! — милый говорит; Катоша кличет: — мося И милому дает кольцо... з° Но вдруг стучит карета — И на трактирное крыльцо Идет сестра Анета! Заметьте: Павлов Николай Давно уж провалился, Анета входит невзначай — И милый подавился! „О милый! милый! что с тобой?"— Катоша закричала. „Так, ничего, дружочек мой, 4° Мне в горло кость попала!" Но то лишь выдумка — злодей! Он струсил от Анеты! Кольцо в глаза мелькнуло ей И прочие конжеты! И говорит: „Что за модель? Извольте признаваться!" Като в ответ: „Ложись в постель", И стала раздеваться... Надела спальный свой чепец 5° И ватошнпк свой алый И скомкалася наконец Совсем под одеяло! Оттуда выставя носок, Сказала: „Я пылаю!" Анета ей в ответ: „Дружок, Я вас благословляю! Что счастье вам, то счастье мне!" Като не улежала И бросилась на шею к ней,— 60 Авдотья заплясала. А пламенный штабс-капитан Лежал уже раздетый! Авдотья в дверь, как в барабан, Стучит и кличет: „Где ты?" А он в ответ ей: „Виноват!" „Скорей!"— кричит Анета. А он надел, как на парад, Мундир, два эполета, Кресты и шпагу нацепил — 7° Забыл лишь панталоны... И важно двери растворил И стал творить поклоны... Какой же кончу я чертой? Безделкой: многи лета! Тебе, Василий! вам, Като, Авдотья и Анета! Веселье стало веселей; Печальное забыто; И дружба сделалась дружней; И сердце всё открыто! Кто наш — для счастья тот живи, И в землю Провиденью! Ура, надежде и любви И киселя терпенью! ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ Когда летящие отвсюду шумны клики, В один сливаясь глас, Тебя зовут: Великий! Что скажет лирою незнаемый певец? Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец, Который для Тебя вселенная сплетает?.. О Русский Царь, прости! невольно увлекает Могущая рука меня к мольбе в тот храм, Где благодарностью возженный фимиам Стеклися в дар принесть Тебе народы мира — И, радости полна, сама играет лира. Кто славных дел Твоих постигнет красоту? С благоговением смотрю на высоту, Которой Ты достиг по тернам испытанья, Когда, исполнены любви и упованья, Мы шумною толпой тот окружали храм, Где, верным быть Царем клянясь Творцу и нам, Ты клал на страшный крест державную десницу И плечи юные склонял под багряницу,— Скажи, в сей важный час, где мысль Твоя была? 20 Скажи, когда венец рука Твоя брала, Что мыслил Ты, вблизи послышав клики славы, А в отдалении внимая, как державы Ниспровергала, враг земных народов, Брань, Как троны падали под хищникову длань? Ужель при слухе сем душой не возмутился? Нет! выше бурь земных Ты ею возносился, Очами твердыми сей ужас проницал И в сердце Промысла судьбу свою читал. Смиренно приступив к сосуду примиренья, з° В Себе весь свой народ Ты в руку Провиденья С спокойной на Него надеждой положил — И Соприсутственный Тебя благословил! Когда ж священный храм при громах растворился О, сколь пленителен Ты нам тогда явился, С младым, всех благостей исполненным лицом, Под прародительским сияющий венцом, Нам обреченный вождь ко счастию и славе! Казалось, к пламенной в руке Твоей державы Тогда весь Твой народ сердцами полетел; 4° Казалось, в ней обет души Твоей горел, С которым Ты за нас перед алтарь явился — О Царь, благодарим: обет сей совершился... И призванный Тобой Тебе не изменил. Так! и на бедствия земные положил Он светозарную печать благотворенья; Ниспосылаемый им Ангел разрушенья Взрывает, как бразды, земные племена, В них жизни свежие бросает семена — И, обновленные, пышнее расцветают; 5° Как бури в зной поля, беды их возрождают; Давно ль одряхший мир мы зрели в мертвом сне? Там, в прорицающей паденье тишине, Стояли царствия, как зданья обветшалы; К дремоте преклоня главы свои усталы, Цари сей грозный сон считали за покой; И, невнимательны, с беспечной слепотой, В любви к отечеству, ко славе, к вере хладны, Лишь к наслаждениям одной минуты жадны; Под наклонившихся престолов царских тень, Как в неприступную для бурь и бедствий сень, Народы ликовать стекалися толпами... И первый Лилий трон у галлов над главами Вспылал, разверзнувшись как гибельный вулкан. С его дымящихся развалин великан, Питомец ужасов, безвластия и брани, Воздвигся, положил на скипетр тяжки длани, И взорами на мир ужасно засверкал — И пред страшилищем весь мир затрепетал. Сказав: нет Промысла! гигантскою стопою Шагнул с престола он и следом за звездою Помчался по земле во блеске и громах; И Промысл, утаясь, послал к нему свой Страх; Он тенью грозною везде летел с ним рядом; И, раздробляющий полки и грады взглядом, Огромною рукой ту бездну покрывал, К которой гордого путем успеха мчал. Непобедимости мечтою ослепленный, Он мыслил: „Мой престол престолом будь вселенны! Порфиры всех царей земных я раздеру И все их скипетры в одной руке сберу; Народов бедствия — ступени мне ко счастью; Всё, всё в развалины! на них воссяду с властью, И буду царствовать, и мне соцарствуй страх; Исчезни, всё опять, когда я буду прах, Что из развалин брань и власть соорудила — Бессмертною моя останется могила". И, к человечеству презреньем ополчен, На первый свой народ он двинул рабства плен, Чтобы смелей сковать чужим народам длани,— И стала Галлия сокровищницей брани; Там все, и сам Христов алтарь, взывало: брань! Всё, раболепствуя мечтам тирана, дань К его ужасному престолу приносило: Оратай, на бразды склоняя взор унылой, Грабителям свой плуг последний отдавал; Убогий рубище им в жертву раздирал; И мздой свою постель страданье выкупало; И беспощадною косою подсекало Самовластительство прекрасный цвет людей: юо Чудовище, склонясь на колыбель детей, Считало годы их кровавыми перстами; Сыны в дому отцов минутными гостями Являлись, чтобы там оставить скорби след — И юность их была как на могиле цвет. Все поколение, для жатвы бранной зрея, И созидать себе грядущего не смея, Невольно подвигов пленилося мечтой И бросилось на брань с отважной слепотой... И вслед ему всяк час за ратью рать летела; 110 Стенящая земля в пожарах пламенела, И, хитростью подрыт, изменой потрясен, Добитый громами, за троном падал трон. По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою; От Рейнских твердынь до Немана валов, От Сциллы древния до Бельта берегов Одна ужасная простерлася могила; Все смолкло... мрачная, с кровавым взором, Сила На груде падших царств воссела, страж Царей; 120 Пред сим страшилищем и доблесть прежних дней, И к просвещенью жар, и помышленья славы, И непорочные семей смиренных нравы, Погибло все,—окрест один лишь стук оков Смущал угрюмое молчание гробов, Да ратей изредка шумели переходы, Спешащих истребить еще приют свободы; Унылость на сердца народов налегла — Лишь вера в тишине звезды своей ждала, С святым терпением тяжелый крест лобзала И взоры на восток с надеждой обращала... И грозно возблистал спасенья страшный год! За сей могилою народов цвел народ — О Царь наш, Твой народ,— могущий и смиренный, Не крепостью твердынь громовых огражденный, Но верностью к Царю и в славе тишиной. Как юноша-атлет, всегда готовый в бой, Смотрел на брани он с беспечностию силы... Так, юные поджав, но опытные крылы, На поднебесную глядит с гнезда орел... А4° И злобой на него губитель закипел. В несметну рать столпя рабов ожесточенных И на полях, стопой врага не оскверненных, Уж в мыслях сгромоздив престол всемирный свой, Он кинулся на Русь свирепою войной... О Провидение! Твоя Россия встала, Твой Ангел полетел, и брань Твоя вспылала! Кто, кто изобразит бессмертный оный час, Когда, в молчании народном, Царский глас Послышался как весть надежды и спасенья? А5° О глас Царя! о честь народа! пламень мщенья Ударил молнией по вздрогнувшим сердцам; Все бранью вспыхнуло, все кинулось к мечам, И грозно в бой пошла с Насилием Свобода! Тогда явилось все величие народа, Спасающего трон и святость алтарей, И тихий гроб отцов, и колыбель детей, И старцев седины, и младость дев цветущих, И славу прежних лет, и славу лет грядущих. Все в пепел перед ним! разлей пожары, месть! 160 Стеною рать! что шаг, то бой! что бой, то честь! Пред ним развалины и пепельны пустыни; Кругом пустынь полки и грозные твердыни, Везде ревущие погибельной грозой,— И Старец-вождь средь них с невидимой Судьбой!.. Холмы Бородина, дымитесь жертвой славы!.. Уже растерзанный, едва стопы кровавы Таща по гибельным отмстителей следам, Грядет, грядет слепец, Москва, к Твоим стенам! О радость!., он вступил!., зажгись, костер свободы! А7° Пылает!., цепи в прах! воскресните, народы! Ваш стыд и плен Москва, обрушась, погребла, И в пепле мщения Свобода ожила, И при сверкании кремлевского пожара, С развалин вставшая, призрак ужасный, Кара Пошла по трепетным губителя полкам И, ужас пригвоздив к надменным знаменам, Над ними жалобно завыла: горе! горе! И Глад, при клике сем, с отчаяньем во взоре, Свирепый, бросился на ратных и вождей... 180 Тогда помчались вспять; н грудами костей И брошенными в прах потухшими громами Означили свой след пред Русскими полками; И Неман льдистый мост для бегства их сковал... Сколь нам величествен Ты, Царь, тогда предстал, Сжимающий вождю, в виду полков, десницу, И старца на свою ведущий колесницу, Чтоб вкупе с ним лететь с отмщеньем вслед врагам. О незабвенный час! За Неман знаменам Уж отверзаешь путь властительной рукою... А9° Когда же двинулись дружины пред Тобою, Когда раздался стук помчавшихся громад И грозно брег покрыл коней и ратных ряд, Приосеняемых парящими орлами... Сие величие окинувши очами, Что ощутил, наш Царь, тогда в душе Своей? Перед Тобою мир под бременем цепей Лежал, растерзанный, еще взывать не смея; И Человечество, из-под стопы злодея К Тебе подъемля взор, молило им: гряди! 200 И, судия Царей, потомство впереди Вещало, сквозь века явив свой лик священный: „Дерзай! И нареку Тебя: Благословенный". И в грозный между тем полки слиянны строй, На все готовые, с покорной тишиной На Твой смотрели взор и ждали мановенья. А Ты?.. Ты от Небес молил благословенья... И Ангел их, гремя, на щит Твой низлетел, И гибелью врагам Твой щит запламенел, И руку Ты простер... и двинулися рати. 210 Как к возвестителю небесной благодати, Во сретенье Тебе народы потекли, И вайями Твой путь смиренный облекли. Приветственной толпой подвиглись веси, грады; К Тебе желания, к Тебе сердца и взгляды; Тебе несет дары от нивы селянин; Зря бодрого Тебя впреди Твоих дружин, К мечу от костыля безногий воин рвется; Младая старику во грудь надежда льется: „Свободен, мнит, сойду в свободный гроб отцов!" 220 И смотрит, не страшась, на зреющих сынов. И Ты средь плесков сих —не гордый победитель, Но воли Промысла смиренный совершитель — Шел тихий, благостью великость украшал; Блеск утешительный окрест Тебя снял, И лик Твой ясен был, как ясный лик надежды. И вождь наш смертию окованные вежды Подъял с усилием, чтобы на славный путь, В который Ты вступал уже не с ним, взглянуть И, угасая, дать Царю благословенье. 2з° Сколь сладостно его с землею разлученье! Когда, в последний час, он рать Тебе вручал И ослабевшею рукою прижимал К немеющей груди Царя и друга руку — О! в сей великий час забыл он смерти муку; Пред ним был тайный свет грядущего открыт; Он весело приник сединами на щит, И смерть его крылом надежды осенила. И чуждый вождь —увы! —судьба его щадила, Чтоб первой жертвой он на битве правды пал — 24° Наш Царь, узнав Тебя, на смерть он не роптал; Ты руку падшему, как брат, простер средь боя; И сердцу верному венчанного героя, Смягчившего слезой его с концом борьбу, Он смело завещал отечества судьбу... И лишь горе взлетел орел наш двоеглавый, Лишь крикнул голосом давно молчавшей славы, Как всколебалися Тевтонов племена! К ним Герман с норда нес свободы знамена — И всё помчалось в строй под знамена свободы; 25° В одну слнялись грудь воскресшие народы, И всех Царей рука, наш Царь, в руке Твоей На жизнь, на смерть, на брань, на честь грядущих дней. О славный Кульмский бой! о доблесть Славянина! Вотще на них рвались все рати исполина, Вотще за громом гром на строй их налетал — Все опрокинуто, и Русский устоял. И строем роковым отмстителей дружины Уж приближаются к святилищу Судьбины; Уж видят тот рубеж, ту цель, к которой вел 260 Их Неиспытанный по темной бездне зол, В пылающей грозе носясь над их главою И тяжкой опыта их бременя рукою; Се место, где Себя во правде Он явит; Се то судилище, где миг один решит: Не быть иль быть Царям; восстать иль пасть вселенной. И все в собрании... о час, векам священной!.. Народы всех племен, и всех племен Цари, Под сению знамен святые алтари, Несметный ряд полков, вожди перед полками, 270 и громы впереди с подъятыми крылами, И на холме, в броне, на грозный щит склонен, Союза мстителей младой Агамемнон, И тени всех веков внимательной толпою Над светозарною вождя Царей главою... И в ожидании священном все молчит... И тихо мгла еще на небе том лежит, Отколь с грядущим днем изыдет Вседержитель... И загорелся день... Бог грянул... пал губитель! Бегут —во прах и гром, и шлем, и меч, и щит, 280 Впреди, в тылу, с боков и рядом Страх бежит И жадною рукой Погибель их хватает; И небо тихое торжественно сияет Над преклоненною отмстителей главой; Победная хвала летит из строя в строй, И Рейн восплескал, послышав ликованья... О старец вод! о ты, с минуты мирозданья Не зревший на брегу еще лица Славян,— Ликуй и отражай в волнах Славянский стан! И погрузился крест при громах в древни воды; 200 И Рейн, обновлен, потек в брегах свободы, И заиграл на них веселья звонкий рог; И быстро ворвались полки в тот страшный лог, Где, кроясь, хищник царств ковал им цепи плена. Вотще, вотще воздвиг он черные знамена — Лишь весть погибели он с ними водрузил; Гром Русский берега Секваны огласил — И над Парижем стал орел Москвы и мщенья!.. Тогда, внезапного исполнен изумленья, Узрел величие невиданное свет: зоо о Русская земля! спасителем грядет Твой Царь к низринувшим Царей Твоих столицу; Он распростер на них пощады багряницу; И мирно, славу скрыв, без блеска, без громов, По стогнам радостным ряды Его полков Идут —и тишина вослед им прилетает... Хвала! хвала, наш Царь! стыдливо отклоняет Рука Твоя побед торжественный венец! Ты предстоишь благий семьи врагов отец И первый их с землей и с небом примиритель. зА0 О незабвенный день! смотрите — победитель, С обезоруженным от ужаса челом, Коленопреклонен, на страшном месте том, Где Царский мученик под острием секиры, В виду разорванной отцов своих порфиры, Молил Всевышнего за бедный свой народ: Где на дымящийся убийством эшафот Злодейство бледную Свободу возводило И Бога поразить своей хулою мнило,— На страшном месте том смиренный вождь Царей з20 Пред миротворною святыней алтарей Велит своим полкам склонить знамена мщенья И жертву небесам приносит очищенья. Простерлись все во прах; все вкупе слезы льют; И се!., подъемлется спасения сосуд... И звучно грянуло: воскреснул Искупитель! И побежденному лобзанье победитель, Как брат по Божеству, в виду небес дает... Свершилось!., освящен испытанный народ, И гордо по зыбям потек от Альбиона зз° Спасительный корабль, несущий кровь Бурбона; Питомец бедствия на трон отцов грядет, И старцу братскую десницу подает Победоносный друг в залог любви и мира, И Людовикова наброшена порфира На преступления минувших страшных лет!.. Свершилось... Русский Царь! отечество и свет Уже рекли свой суд делам неизреченным, И свой дадут ответ потомки современным!.. Богатый чувством благ, содеянных Тобой, 34° И с неприступною для почестей душой, Сияние сокрыв, Ты в путь летишь желанной — Отчизна сына ждет! об ней средь бури бранной, Об ней среди торжеств и плесков Ты скорбел, И Ты, невидимый, чрез земли полетел, Где во спасение Твои промчались громы. Уж всюду запевал свободы глас знакомый: На оживающих под плугами полях, На виноградником украшенных холмах, На градских торжищах, кипящих от народа, 35° На самом прахе сел... везде, везде свобода, Везде обилие, надежда и покой... И все сие, Наш Царь, дано земле Тобой. Но что ж Ты ощутил, когда Твой взор веселый Завидел вдалеке отечески пределы И ветер, веющий из-под родных небес, Ко слуху Твоему глас родины принес? Что ощутил, когда святого Петрограда Вдали перед тобой возникнула громада? Когда пред Матерью колено преклонил; збо Когда, свершивший все, ко храму приступил, Где освященный меч приял на совершенье, Где, истребителя начавший истребленье, Предтеча в славе Твой, герой спасенья спит?.. Россия, Он грядет; уже алтарь горит; Уже Его принять отверзлись двери храма, Уж благодарное куренье фимиама С сердцами за него взлетело к небесам! И се!., приникнувший к престола ступеням Во прах пред Божеством свою бросает славу!.. 37° О Вечный! осени смиренного державу; Его душа чиста: в ней благость лишь одна, Лишь пламенем к добру она воспалена... Отважною вступить дерзаю, Царь, мечтою В чертог священный Твой, где Ты один с Собою, Один, в тот мирный час, когда лежит покой Над скромных жребием беспечною главой, Когда лишь бодрствуют Цари и Провиденье. О Царь! в сей важный час —когда Нева в теченье Объемлет пред Тобой тот усыпленный храм, з8° Где свой бессмертный след, свой прах оставил нам Твой праотец, наш Петр, Царей земных учитель,— Я зрю Тебя, племен несметных повелитель, Сей окруженного всемирной тишиной, Над полвселенною парящего душой, Где все Твое, где Ты над всех судьбою властен, Где ты один всех благ, один всех бед причастен, Уполномоченный от неба судия — О, сколь божественна в сей час душа Твоя! Сей полный взор любви, сей взор воспламененной — 39° За нас он возведен к Правителю вселенной; За нас Ты предстоишь как жертва перед Ним; Отечество, внимай: „Творец, все блага им! Не за величие, не за венец ужасный — За власть благотворить, удел Царей прекрасный, Склоняю, Царь земли, колена пред Тобой, Бесстрашный под Твоей незримою рукой, Твоих намерений над ними совершитель!.. Покойся, мой народ, не дремлет твой хранитель; Так, мой народ Творец, он весь в душе моей, 400 jja удивление народов и Царей, Его могуществом и счастием прославлю, И трон свой алтарем любви ему поставлю; Как небо, над моей простертое главой, Где звезд бесчисленных ненарушимый строй, Так стройно будь мое владычество земное. Правленье Божества — зерцало мне святое: Все здесь для блага будь, как все для блага там! А Ты, дарующий и трон и власть Царям, Ты, на совете их седящий благодатью, *10 Ознаменуй Твоей дела мои печатью: Да имя чистое в наследие векам С примером благости и славы передам, Отец моей семьи и друг Твоей вселенны!.." Вонми ж и Ты своей семье, Благословенный! Оставь на время Твой великолепный трон — Хвалой неверною трон Царский окружен,— Сокрой Свой Царский блеск, втеснись без украшенья, Один, в толпу, и там внимай благословенья. В чертоге, в хижине, везде один язык: 420 На праздниках семей украшенный Твой лик — Ликующих родных родной благотворитель — Стоит на пиршеском столе веселья зритель, И чаша первая, и первый гимн Тебе; Цветущий юноша благодарит судьбе, Что в Твой прекрасный век он к жизни приступает, И славой для него грядущее пылает; Старик свой взор на гроб боится устремить И смерть поспешную он молит погодить, Чтоб жизни лучший цвет расцвел перед могилой; 43° И воин, в тишине, своею гордый силой, Пенатам посвятив изрубленный свой щит, Друзьям о битвах тех с весельем говорит, В которых зрел Тебя, всегда в кипящей сече, Всегда под свистом стрел, везде побед предтечей; На лиру с гордостью подъемлет взор певец... О дивный век, когда певец Царя —не льстец, Когда хвала — восторг, глас лиры — глас народа, Когда все сладкое для сердца: честь, свобода, Великость, слава, мир, отечество, алтарь — 44° Все, все слилось в одно святое слово: Царь. И кто не закипит восторгом песнопенья, Когда и Нищета под кровлею забвенья Последний бедный лепт за лик твой отдает, И он, как друга тень, отрадный свет лиет Немым присутствием в обители страданья! Пусть облечет во власть святой обряд венчанья; Пусть верности обет, отечество и честь Велят нам за Царя на жертву жизнь принесть — От подданных Царю коленопреклоненье; 45° Но дань свободная, дань сердца — уваженье, Не власти, не венцу, но человеку дань. О Царь, не скипетром блистающая длань, Не прахом праотцев дарованная сила Тебе любовь Твоих народов покорила, Но трона красота — великая душа. Бессмертные дела смиренно соверша, Воззри на Твой народ, простертый пред тобою, Благослови его державною рукою; Тобою предводим, со славой перешед 460 Указанный Творцом путь опыта и бед, Преобразованный, исполнен жизни новой, По манию Царя на все, на все готовой — Доверенность, любовь и благодарность он С надеждой перед Твой приносит Царский трон. Предстатель за Царей народ у Провиденья. О! наши к небесам дойдут благословенья: Поверь народу, Царь, им будешь счастлив ты. Поставивший Тебя в сем блеске красоты Перед ужасною погибели пучиной, 47° Победоносного над грозною судьбиной — Ужель на краткий миг Он нам Тебя явил? О нет! Он наших зол печатью утвердил Завет: хранить в Тебе все блага, нам священны — И не обманет нас от века Неизменный. Прими ж, в виду небес, свободный наш обет: За благость Царскую, краснейшую побед, За то величие, в каком явил Ты миру Столь древле славную отцов Твоих порфиру, За веру в страшный час к народу Твоему, 48° За имя, данное на все века ему,— Здесь, окружая Твой престол, Благословенной, Подъемлем руку все к руке Твоей священной; Как пред ужасною святыней алтаря Обет наш перед ней: всё в жертву за Царя. * * * Ноябрь, зимы посол, подчас лихой старик И очень страшный в гневе, Но милостивый к нам, напудрил свой парик И вас уже встречать готовится в Белеве; Уж в Долбине давно, В двойное мы смотря окно На обнаженную природу, Молились, чтоб седой Борей Прислал к нам поскорей 10 Сестру свою метель и беглую бы воду В оковы льдяные сковал; Борей услышал наш молебен: уж крошится На землю мелкий снег с небес; Ощипанный белеет лес, Прозрачная река уж боле не струится, И растопорщивши оглобли, сани ждут, Когда их запрягут. Иному будет жаль дней ясных,— А я жду не дождусь холодных и ненастных. 20 Милей мне светлого природы мрачный вид! Пусть вьюга на поле кипит И снег в нас шапками бросает, Пускай нас за носы хватает Мороз, зимы сердитой кум. Сквозь страшный вихрей шум Мне голос сладостный взывает: „Увидишь скоро их! сей час недалеко! И будет на душе легко!" Ах! то знакомый глас надежды неименной!.. з° Как часто вьюгою несчастья окруженной, С дороги сбившися, пришлец земной, Пути не видя пред собой (Передний путь во мгле, покрыт обратный мглой), Робеет, света ждет, дождется ли, не знает, И в нетерпенье унывает... И вдруг... надежды глас!., душа ободрена! Стал веселее мрак ужасной, И уж незримая дорога не страшна!.. Он верит, что она проложена 4° Вождем всезнающим и к куще безопасной, И с милым ангелом-надеждой он идет, И, не дойдя еще, уж счастлив ожиданьем Того, что в пристани обетованной ждет! Так для меня своим волшебным обещаньем Надежда и зиме красу весны дает! О! жизнь моя верна, и цель моя прекрасна, И неизвестность мне нимало не ужасна, Когда все милое со мной!.. Но вот и утро встало! О, радость! на земле из снега одеяло! Друзья, домой! ТЕОН И ЭСХИН Эсхин возвращался к Пенатам своим, К брегам благовонным Алфея. Он долго по свету за счастьем бродил — Но счастье, как тень, убегало. И роскошь, н слава, н Вакх, и Эрот — Лишь сердце они изнурили; Цвет жизни был сорван; увяла душа; В ней скука сменила надежду. Уж взорам его тихоструйный Алфей В цветущих брегах открывался; Пред ним оживились минувшие дни, Давно улетевшая младость... Все те ж берега, и поля, и холмы, И то же прекрасное небо; Но где ж озарявшая некогда их Волшебным сияньем Надежда? Жилища Теонова ищет Эсхин. Теон, при домашних Пенатах, В желаниях скромный, без пышных надежд, Остался на бреге Алфея. Близ места, где в море втекает Алфей, Под сенью олив и платанов, Смиренную хижину видит Эсхии — То было жилище Теона. С безоблачных солнце сходило небес, И тихое море горело; На хижину сыпался розовый блеск, И мирты окрестны алели. Из белого мрамора гроб не вдали, з° Обсаженный миртами, зрелся; Душистые розы и гибкий ясмин Ветвями над ним соплетались. На праге сидел в размышленье Теон, Смотря на багряное море,— Вдруг видит Эсхина и вмиг узнает Сопутника юныя жизни. „Да благостно взглянет хранитель «Зевес На мирный возврат твой к Пенатам!"— С блистающим радостью взором Теон 4° Сказал, обнимая Эсхина. И взгляд на него любопытный вперил — Лицо его скорбно и мрачно. На друга внимательно смотрит Эсхин — Взор друга прискорбен, но ясен. „Когда я с тобой разлучался, Теон, Надежда сулила мне счастье; Но опыт иное мне в жизни явил: Надежда лукавый предатель. Скажи, о Теон, твой задумчивый взгляд 5° Не ту же ль судьбу возвещает? Ужель и тебя посетила печаль При мирных домашних Пенатах?" Теон указал, воздыхая, на гроб... „Эсхин, вот безмолвный свидетель, Что боги для счастья послали нам жизнь — Но с нею печаль неразлучна. О! нет, не ропщу на Зевесов закон: И жизнь и вселенна прекрасны. Не в радостях быстрых, не в ложных мечтах Я видел земное блаженство. Что может разрушить в минуту судьба, Эсхин, то на свете не наше; Но сердца нетленные блага: любовь И сладость возвышенных мыслей — Вот счастье; о друг мой, оно не мечта. Эсхин, я любил и был счастлив; Любовью моя освятилась душа, И жизнь в красоте мне предстала. При блеске возвышенных мыслей я зрел Яснее великость творенья; Я верил, что путь мой лежит по земле К прекрасной, возвышенной цели. Увы! я любил... и ее уже нет! Но счастье, вдвоем столь живое, Навеки ль исчезло? И прежние дни Вотще ли столь были прелестны? О! нет: никогда не погибнет их след; Для сердца прошедшее вечно. Страданье в разлуке есть та же любовь; Над сердцем утрата бессильна. И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин, Обет неизменной надежды: Что где-то в знакомой, но тайной стране Погибшее нам возвратится? Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг, Уже одиноким не будет... Ах! свет, где она предо мною цвела,— Он тот же: все ею он полон. По той же дороге стремлюся один 9° И к той же возвышенной цели, К которой так бодро стремился вдвоем — Сих уз не разрушит могила. Сей мыслью высокой украшена жизнь; Я взором смотрю благодарным На землю, где столько рассыпано благ, На полное славы творенье. Спокойно смотрю я с земли рубежа На сторону лучшия жизни; Сей сладкой надеждою мир озарен, 100 Как небо сияньем Авроры. С сей сладкой надеждой я выше судьбы, И жизнь мне земная священна; При мысли великой, что я человек, Всегда возвышаюсь душою. А этот безмолвный, таинственный гроб... О друг мой, он верный свидетель, Что лучшее в жизни еще впереди, Что верно желанное будет; Сей гроб затворенная к счастию дверь; 110 Отворится... жду и надеюсь! За ним ожидает сопутник меня, На миг мне явившийся в жизни. О друг мой, искав изменяющих благ, Искав наслаждений минутных, Ты верные блага утратил свои — Ты жизнь презирать научился. С сим гибельным чувством ужасен и свет; Дай руку: близ верного друга С природой и жизнью опять примирись; 120 О! верь мне, прекрасна вселенна. Все небо нам дало, мой друг, с бытием: Все в жизни к великому средство; И горесть и радость —все к цели одной: Хвала жизнедавцу-Зевесу!" ДРЕВНИЕ И НОВЫЕ ГРЕКИ Счастливый путь на берега Фокиды! Счастливый будь в отечестве богов! Но, друг, ужель одной корысти виды Влекут тебя к стране твоих отцов? Пускай вино и шелковые ткани, И аромат, и пламенный мока Сбирают там с торговли жадной дани! Твоя корысть — минувшие века! Там пред тобой — отчизна вдохновенья И древности величественный храм! Вослед тебе мечтой воображенья Переношусь к чудесным сим брегам! Вот на волнах рассыпаны Циклады И пифиев пророческий Делос! Но что же там твои встречают взгляды? Пустыню! Храм терновником оброс!.. К НЕИЗВЕСТНОЙ ДАМЕ в ответ на лестную от нее похвалу Хваля стихи певца, ты нас сама пленяешь Гармонией стихов; И, славя скудный дар его, лишь убеждаешь, Что твой, а не его родной язык богов. МАКСИМ Скажу вам сказку в добрый час! Друзья, извольте все собраться! Я рассмешу, наверно, вас — Как скоро станете смеяться. Жил-был Максим, он был неглуп; Прекрасен так, что заглядеться! Всегда он надевал тулуп — Когда в тулуп хотел одеться. Имел он очень скромный вид; 10 Был вежлив, не любил гордиться; И лишь тогда бывал сердит — Когда случалось рассердиться. Максим за пятерых едал, И более всего окрошку; И рот уж, верно, раскрывал — Когда в него совал он ложку. Он был кухмистер, господа, Такой, каких на свете мало,— И без яиц уж никогда 20 Его яишниц не бывало. Красавиц восхищал Максим Губами пухлыми своими; Они, бывало, все за ним — Когда гулял он перед ними. Максим жениться рассудил, Чтоб быть при случае рогатым: Но он до тех пор холост был — Пока не сделался женатым. Осьмое чудо был Максим з° В оригинале и портрете; Никто б не мог сравниться с ним Когда 6 он был один на свете. Максим талантами блистал И просвещения дарами; И вечно прозой сочинял — Когда не сочинял стихами. Он жизнь свободную любил, В деревню часто удалялся; Когда же он в деревне жил — 4° То в городе не попадался. Всегда учтивость сохранял, Был обхождения простова; Когда он в обществе молчал — Тогда не говорил ни слова. Он бегло по складам читал, Читая, шевелил губами; Когда же книгу в руки брал — То вечно брал ее руками. Однажды бодро поскакал 5° Он на коне по карусели, И тут себя он показал — Всем тем, кто на него смотрели. Ни от кого не трепетал, А к трусости не знал и следу; И вечно тех он побеждал — Над кем одерживал победу. Он жив еще и проживет На свете, сколько сам рассудит; Когда ж, друзья, Максим умрет 60 Тогда он, верно, жив не будет. В АЛЬБОМ БАРОНУ П. И. ЧЕРКАСОВУ Мой опытный старик Теон Сказал: „Прекрасен свет!", стоя с душой унылой Перед безмолвною могилой; Узнав несчастие, все верил жизни он! А ты, мой милый друг, лишь к жизни приступаешь И свет сей по одним лишь обещаньям знаешь Надежды молодой! Ах, верь им! С ясною твоею, друг, душой Что б ни случилось здесь, все будет путь твой ясен! Кто друг прекрасному, тому и свет прекрасен; Я за тебя порукою тебе! Ты добр —и так дана быть счастливым свобода! Оставь проказничать судьбе! Тебя не выдаст ей заступница природа! ПЛАЧ О ПИНДАРЕ Быль Однажды наш поэт Пестов, Неутомимый ткач стихов И Аполлонов жрец упрямый, С какою-то ученой дамой Сидел, о рифмах рассуждал, Свои творенья величал,— Лишь древних сравнивал с собою И вздор свой клюквенной водою, Кобенясь в креслах, запивал. Коснулось до Пиндара слово! Друзья! хотя совсем не ново, Что славный был Пиндар поэт И что он умер в тридцать лет, Но им Пиндара жалко стало! Пиндар великий! Грек! Певец! Пиндар, высоких од творец! Пиндар, каких и не бывало, Который мог бы мало-мало Еще не том, не три, не пять, 20 А десять томов написать,— Зачем так рано он скончался? Зачем еще он не остался Пожить, попеть и побренчать? С печали дама зарыдала, С печали зарыдал поэт — За что, за что судьба сослала Пиндара к Стиксу в тридцать лет! Лакей с метлою тут случился, В слезах их видя, прослезился; з° И в детской нянька стала выть; Заплакал с нянькою ребенок; Заплакал повар, поваренок; Буфетчик, бросив чашки мыть, Заголосил при самоваре; В конюшне конюх зарыдал,— И словом, целый дом стенал О песнопевце, о Пиндаре. Да, признаюся вам, друзья, Едва и сам не плачу я. 4° Что ж вышло? Все так громко выли, Что все соседство взгомозили! Один сосед к ним второпях Бежит и вопит: „Что случилось? О чем вы все в таких слезах?" Пред ним все горе объяснилось В немногих жалобных словах. „Да что за человек чудесной? Откуда родом ваш Пиндар? Каких он лет был? молод? стар? 5° И что о нем еще известно? Какого чину? где служил? Женат был? вдов? хотел жениться? Чем умер? кто его лечил? Имел ли время причаститься? Иль вдруг свалил его удар? И словом —кто таков Пиндар?" Когда ж узнал он из ответа, Что все несчастья от поэта, Который между греков жил, Который в славны древни годы Певал на скачки греков оды, Язычник, не католик был; Что одами его пленялся, Не понимая их, весь свет, Что более трех тысяч лет, Как он во младости скончался,— Поджав бока свои, сосед Смеяться начал, да смеяться Так, что от смеха надорваться! И смотрим, за соседом вслед Все —кучер, повар, поваренок, Буфетчик, нянька и ребенок, Лакей с метлой, и сам поэт, И дама — взапуски смеяться! И хоть я рад бы удержаться, Но признаюся вам, друзья, Смеюсь за ними вслед и я! К ВОЕЙКОВУ О Воейков! Видно, нам Помышлять об исправленье! Если должно верить снам, Скоро Пинда-преставленье, Скоро должно наступить! Скоро, за летящим громом, Аполлон придет судить По стихам, а не по томам! Нам известно с древних лет, Сны, чудовищей явленья Грозно-пламенных комет Предвещали измененья В муравейнике земном! И всегда бывали правы Сны в пророчестве своем. В мире Феба те ж уставы! Тьма страшилищ меж стихов, Тьма чудес... дрожу от страху! Зрел обверткой пирогов 20 Я недавно Андромаху. Зрел, как некий Асмодей Мазал, вид приняв лакея, Грозной кистию своей На заклейку окон Грея. Зрел недавно, как Пиндар, В воду огнь свой обративши, Затушил в Москве пожар, Всю дожечь ее грозивший. Зрел, как Сафу бил голик, з° Как Расин кряхтел под тестом, Зрел окутанный парик И Электрой и Орестом. Зрел в ночи, как в высоте Кто-то, грозный и унылый, Избоченясь, на коте Ехал рысью; в шуйце вилы, А в деснице грозный Ик; По-славянски кот мяукал, А внимающий старик 4° В такт с усмешкой Иком тукал. Сей скакун по небесам Прокатился метеором; Вдруг отверзтый вижу храм, И к нему идут собором Феб и музы... Что ж? О страх! Феб — в ужасных рукавицах, В русской шапке и котах; Кички на его сестрицах! Старика ввели во храм, 5° При печальных Смехов ликах В стихарях Амуры там И хариты в черевиках! На престоле золотом Старина сидит богиня; Одесную Вкус с бельмом, Простофиля и разиня. И как будто близ жены, Поручив кота Эроту, Сел старик близ Старины, 60 Силясь скрыть свою перхоту. И в гудок для пришлеца Феб ударил с важным тоном, И пустилась голубца Мельпомена с Купидоном. Важно бил каданс старик И подмигивал старушке; И его державный Ик Перед ним лежал в кадушке. Тут к престолу подошли 7° Стихотворцы для присяги; Те под мышками несли Расписные с квасом фляги; Тот тащил кису морщин, Тот прабабушкину мушку, Тот старинных слов кувшин, Тот кавык и юсов кружку, Тот перину из бород, Древле бритых в Петрограде; Тот славянский перевод 80 Басен Дмитрева в окладе. Все, воззрев на Старину, Персты вверх и, ставши рядом: „Брань и смерть Карамзину! — Грянули, сверкая взглядом.— Зубы грешнику порвем, Осрамим хребет строптивый! Зад во утро избием, Нам обиды сотворивый!" Вздрогнул я. Призрак исчез... 9° Что ж все это предвещает? Ах, мой друг, то глас небес! Полно медлить... наступает Аполлонов страшный суд, Дни последние Парнаса! Нас богини мщенья ждут! Полно мучить нам Пегаса! Не покаяться ли нам В прегрешеньях потаенных? Если верить старикам, юо Муки Фебом осужденных Неописанные, друг! Поспешим же покаяньем, Чтоб и нам за рифмы —крюк Не был в аде воздаяньем. Мук там бездна!.. Вот Хлыстов Меж огромными ушами, Как Тантал среди плодов, С непрочтенными стихами. Хочет их читать ушам, 110 Но лишь губы шевельнутся, Чтобы дать простор стихам,— Уши разом все свернутся! Вот, на плечи стих взгрузив, На гору его волочит Пустопузов, как Сизиф; Бьется, силится, хлопочет, На верху горы вдовец — Здравый смысл — торчит маяком; Вот уж близко! вот конец! 120 gOT дополз — и книзу раком!.. Вот Груздочкин-траголюб Убирает лоб в морщины И хитоном свой тулуп В угожденье Прозерпины Величает невпопад; Но хвастливость не у места: Всех смешит его наряд, Даже фурий и Ореста! Полон треску и огня И на смысл весьма убогий, Вот на чахлого коня Лезет Шлих коротконогий. Лишь уселся, конь распух. Ножки врозь —нет сил держаться; Конь галопом; рыцарь —бух! Снова лезет, чтоб сорваться!.. Ах! покаемся, мой друг! Исповедь — пол-исправленья! Мы достойны этих мук! Я за ведьм, за привиденья, За чертей, за мертвецов; Ты ж за то, что в переводе Очутился из Садов Под капустой в огороде!.. <А. А. ВОЕЙКОВОЙ) Не имею я кирхгофа — Он во власти у Фриофа, Сей известный вам Фриоф Есть поистине кирхгоф Всех бумажек, книг, картинок, Чашек, чашечек, корзинок, Мосек, плошек, катехов... Ох! ты чушечка Фриоф! ПРЕД СУДИЛИЩЕ МИНОСА Пред судилище Миноса Собралися для допроса Подле Стиксовых брегов Души бледные скотов. Ворон, моська, кот, телушка, Попугай, баран, индюшка, Соловей, петух с свиньей Стали пред Миносом —в строй. „Говорите, как вы жили? Много ль в свете вы грешили? — Так сказал им судия.— Начинай хоть ты, свинья". „Я нисколько не грешила; Не жалея морды, рыла Я на свете сем навоз; В этом нет греха, Минос!" „Я, баран, жил тихомолком, На беду, столкнулся с волком: Волк меня и задавил,— Тем лишь я и согрешил". „Я смиренная корова; Нраву з была простова; Грех мой, право, не велик: Ободрал меня мясник". „Хоть слыву я попугаем, Но на свете был считаем С человеком наравне; Этот грех прости ты мне!" „Я котом служил на свете з° И имел одно в предмете: Бил мышей и сыр таскал; Этот грех, по чести, мал". „Я, пичужка, вечно пела; По-еллински Филомела, А по-русски соловей; Не грешна ни в чем! Ей-ей!" „Я курносая собака, Моська, родом забияка, И зовут меня Барбос; 4° Пощади меня, Минос!" „Я петух, будильник ночи, С крику выбился из мочи И принес на Стикс-реку Я свое кукареку". „Я индюшка-хлопотунья, Пустомеля и крикунья; У меня махровый нос; Не покинь меня, Минос!" „Ворон я, вещун и плакса; 5° Был я черен так, как вакса, Каркал часто на беду; Рад я каркать и в аду". Царь Минос сердитым взглядом На скотов, стоящих рядом, Разъяренный засверкал... И —ни слова не сказал. АРЕОПАГУ О мой Ареопаг священной, С моею музою смиренной Я преклоняюсь пред тобой! Публичный обвинитель твой, Малютка Батюшков, гигант по дарованью, Уж суд твой моему „Посланью" В парнасский протокол вписал За скрепой Аполлона, И я к подножию божественного трона С повинной головой предстал, С поправками „Посланья" И парой слов для оправданья! Прошу, да пред него и Аристарх-певец С своею критикой предстанет, И да небесный Феб, по Ппнду наш отец, На наше прение негневным взором взглянет! За что ж о плане ты, мой грозный судия, Ни слова не сказал? О, страшное молчанье! Им Муза робкая оглушена моя! И ей теперь мое „Посланье" Уродом кажется под маской красоты! Злодей! молчанием сказал мне больше ты Один, чем критиков крикливое собранье Разбора строгого шумящею грозой! Но так и быть, перед тобой Все тайные ошибки! О чем молчишь —о том и я хочу молчать!.. Чтоб безошибочно, мой милый друг, писать, На то талант твой нужен гибкий! Дерзнет ли свои листок он в тот вплести Ужасный стих! так ты воскликнул, мой певец! И музы все с тобой согласны! Да я и сам кричу, наморщившись: ужасный! Вотще жую перо, вотще молюсь богам, Чтоб от сего стиха очистили „Посланье"! Напрасное пера невинного жеванье, Напрасные мольбы! — поправь его ты сам! Не можешь? Пусть живет векам на посмеянье! Кто славы твоем опишет красоту! 4° Ты прав: опишет — вздор, написанный водою, А твоем—урод! Готов одной чертою Убить сей стих! Но, друг! смиренную чету Двух добрых рифм кто разлучить решится? Да, может быть, моя поправка пригодится?.. Кто славных дел твоих постигнет красоту?— Не лучше ли? Прими ж, мой друг, сию поправку, А прежний вздорный стих в отставку. Что далее?.. Увы! я слышу не впервой, Что стих: Дробила над главой 5° Земных народов брань, и что ж еще: державьЛ — Смешной и темный стих! Быть может, бес лукавый, Моих баллад герой, Сшутил таким стихом коварно надо мной. Над искусителем себя мы позабавим Балладой новою, а стих хоть так поправим: Ниспровергала, враг земных народов, брань!, Нет! выше бурь венца... Ты здесь, мой друг, в сомненье; Но бури жизни есть для всякого певца Не запрещенное от Феба выраженье! 60 А бури жизни, друг, чем лучше бурь венца? Итак, сомнение приняв за одобренье, Я с бурмми венца отважно остаюсь — Вверяясь твоему сомненью, Спокойно на брегу с моей подругой ленью Сижу и бурям критики смеюсь. Другой же стих —твоя, а не моя погрешность; Затмила, кажется, рассудок твой поспешность: Ведь невнимательных царей В Посланье нет! лишь ты, по милости своей, 7° Был невнимательный читатель; А может быть, и то, что мой переписатель Царей не отделил От их народов запятою И так одной пера чертою Земной порядок помутил. Итак —здесь виноват не я, а запятая, И критика твоя косая.— Под наклонившихся престолов царских сень Народы ликовать стекал ися толпами. По мненью твоему, туман. Прости! но с критикой твоей я не согласен, И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен! Зато другие два, как шумный барабан, Рассудку чуждые, лишь только над ушами Господствуют: мои трон у галлов над главами, Раз грянувшись... Своими страшными кусками Подобен сухарю и так же сух, как он. Словечко вспыхнул мне своею быстротою Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою; И робкою пишу рукою: Вспылал, разверзнувшись как гибельный вулкан. Но чем же странен великан, С развалин пламенных ужасными очами Сверкающий на бледный свет? — Тут, право, милый друг, карикатуры нет! Вот ты б, малютка, был карикатура, Когда бы мелкая твоя фигура Задумала с развалин встать И на вселенну посверкать. А тень огромная свирепого тирана... Нет... Я горой за великана! Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах Пред критикой твоей бросаю лирой в прах И рад хоть казачка плясать над их могилой: Там всё... И вот как этот вздор поправил Феб мой хилой: Там всё—и весь, и град, и храм — взывало: брань! Всё, раболепствуя мечтам тирана, дань К его ужасному престолу приносило... Поправка — но вопрос, удачна ли она? И мздой свою постель страданье выкупало! Конечно, здесь твой вкус надменный испугало Словечко бедное: постель? Постель бедна Для пышности стихов —не спорю я нимало; Но если муза скажет нам: И мздой свой бедный одр страданье выкупало,— Такой стишок ее понравится ль ушам? Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам! 120 И дай вздохнуть моей ты лени — Тем боле, что твои совсем некстати пени За этот добрый стих, в котором смысла нет; И юность их была, как на могиле цвет! Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый Противоположен унынию могилы; На гробе расцветя, цветок своей красой Нам о ничтожности сильней напоминает: Не украшает он, а только обнажает Пред нами ужас гробовой. 130 И гроба гость, цветок — символ для нас унылый, Что все живет здесь миг и для одной могилы... И хитростью... Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов! В них вся политика видна Наполеона! И всем известно нам, что, неизбежный ков Измены, хитрости расставивши близ трона, Лишь только добивал его громами он. Не будь Наполеон — Разбитый громами охотно я б поставил! и° Последние ж стихи смиренно я поправил, А может быть, еще поправкой и добил: По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою! Что скажешь? угодил? — А следующий стих, на ратей переходы Служащий рифмою, я так переменил: Спешащих раздробить еще престол свободы. Еще трем карачун; их смуглый мой зоил (Воейков) На смерть приговорил: И вслед ему всяк час за ратью рать летела — И по следам его на место: вслед всяк час Поставить рожица мне смуглая велела! И я исполнил сей приказ! Уж указуешь путь державною рукой — Приказано писать: Уж отверзаешь путы Перед тобой весь мир — писать: перед тобою Мир — весь же зачеркнуть... Еще на многие стихи он покосился, Да я не согласился. (ПРОЩАНИЕ) Воейков, этот день для сердца незабвенный! Здесь возвращение мое Ты за год праздновал в родной друзей семье. Как странник, в круг ее случаем заведенный, Ты мыслил между нас минуту отдохнуть, Потом опять идти в свой одинокий путь С несовершившимся желаньем И с темным счастья ожиданьем! Но здесь тебе твое не дале рок сказал... И Провидение здесь всем, что в жизни мило, Тебя в душе твоей Светланы наградило! Друг, благодарственный фиал Незримому, Тому, кто нам не изменяет, Который всюду спутник нам, Который и самим бедам Всегда во благо быть для нас повелевает! Ему поверим мы! Ему от нас обет — Украсить жизнию Его прекрасный свет! И быть в кругу Его прекраснейших созданий, Достойным всех Его святых благодеяний! * * * Вам, милая, наш друг-благотворитель, От счастливых детей мольба в веселый час: Вкушайте счастие беспечно между нас! Покой ваш нашего спокойствия хранитель! С доверием подайте руку нам, И верным ваших чад сердцам Себя с надеждой поручите; Их на добро благословите, А общий жребий свой —оставим небесам! * * * з° Друзья, в сей день был мой возврат! Но он для нас и день разлуки; На дружбу верную дадим друг другу руки! Кто брат любовию, тот и в разлуке брат! О, нет! Не может быть для дружбы расстоянья! Вдали, как и вблизи, я буду вам родной, А благодарные об вас воспоминанья Возьму на самый край земной! * * * Вас, добрая сестра, на жизнь друг верный мой, Всего, что здесь мое, со мною разделитель! 4° Вас брат ваш, долбинский минутный житель, Благодарит растроганной душой За те немногие мгновенья, Которые при вас, в тиши уединенья, Спокойно музам он и дружбе посвятил! Что 6 рок ни присудил, Но с долбинской моей семьею Разлука самая меня не разлучит! Она лишь дружеский союз наш утвердит! * * * Мой ангел, Ваничка, с невинной красотою, 5° С улыбкой милой на устах, С слезами на глазах, Боясь со мной разлуки, Ко мне бросающийся в руки, И Машенька, и мой угрюмый Петушок, Мои друзья бесценны... Могу ль когда забыть их ласки незабвенны! О, будь же, долбинский мой уголок, Спокоен, тих, храним святыми небесами! Будь радость ясная ваш верный семьянин, бо ц чтоб из нас в сей жизни ни один Не познакомился с бедами! А если уж нельзя здесь горе не узнать, Будь неизменная надежда вам подруга! Чтоб вы при ней могли и горе забывать, Что б ни было, не забывайте друга!.. ПРИЛОЖЕНИЯ А. С. Янушкевич ЛИРИКА ЖУКОВСКОГО В «поэтическом хозяйстве» В. А. Жуковского границы между «ли¬рикой» и «не лирикой» весьма подвижны и неопределенны. И хотя его репутация как «лирика по преимуществу» (Г. А. Гуковский) доста¬точно устойчива, корпус его лирического творчества четко не обозна¬чен. Сам поэт во многом провоцировал своих издателей и исследова¬телей на ошибки и неточности в определении состава его лирическо¬го наследия. Прижизненные издания своей поэзии Жуковский обозначал од¬ним понятием — «стихотворения», а жанровыми рубриками: «лириче¬ские стихотворения», «послания», «романсы и песни» (С 1—2), с добав¬лением в С 3 «элегий», «сельских стихотворений», «баллад» — подчер¬кивал их разнообразие. В этом смысле обозначение «стихотворения» приобретало расширительный характер как аналог поэзии вообще. Характерной тенденцией автоиздательской позиции Жуковского ста-новится увеличение раздела «Смесь», в который легко переходят сти¬хотворения из других разделов. И хотя в «Общем оглавлении» к по¬следнему прижизненному изданию (С 5) рубрикация остается, а раз¬дел «Смесь» все увеличивается1, Жуковский впервые решается на хро¬нологический принцип расположения материала. Последовательное выделение баллад и стихотворных повестей, сказок и поэм, что проявилось уже в С 4 и специальном издании «Бал¬лад и повестей» (Ч. 1—2. СПб., 1831), а в С 5—эпических и драмати¬ческих стихотворений позволяет говорить о том, что к концу жизни Жуковский воспринимал лирику как самостоятельную часть своего наследия уже без четкой жанровой рубрикации. 1 Матяш. С. 150—154. — А С.Янушкевич — Лирика Жуковского—динамичная творческая система. Она живет в большом контексте времени и в атмосфере творческого развития са¬мого поэта. И в этом смысле ее этапы и проблемы обусловлены как идеями времени, так и глубоко индивидуальными поисками. Жуковский входит в русскую поэзию на рубеже веков, в предчувствии ее золотого века. В своих пансионских стихотворениях 1797—1800 гг. он постоянно колеблется в выборе традиции: с одной стороны, пер¬вые опыты ощутимо связаны с ломоносовско-державинской одой, с дру¬гой— в них следы карамзинско-дмитриевской сентиментальной поэзии. Процесс элегизации одической традиции происходит именно через син¬тез этих традиций, осложненных идеями нравственного самоусовершен¬ствования и масонской эмблематикой. Ранний Жуковский эклектичен, но в этой эклектике—прорыв к новому поэтическому мышлению. Как известно, «родиной русской поэзии», точнее, «началом истинно человеческой поэзии» (Вл. Соловьев), стало «Сельское кладбище» Жу¬ковского— перевод одноименной элегии английского сентиментали¬ста Т. Грея. Но не менее значим и тот факт, что лирика Жуковского 1801—1805 гг. формируется в тесном взаимодействии с поэтической философией английского предромантизма. Две редакции «Сельского кладбища» (1801—1802 гг.) и другой перевод из Грея (пиндарическая ода «Успехи поэзии») 1802 г., работа над переложением «Опустевшей деревни» Голдсмита (1805), интерес к произведениям Томсона, Драй-дена, Попа—все это рождало новый тип поэтической рефлексии, со¬стояние меланхолии, «философии грусти»2. По точному замечанию ис¬следователя, «это было утверждение нового направления»3. Суть этого нового направления определялась выработкой элегиче¬ского языка русской лирики. Поэтика «кладбищенской элегии», ха¬рактерные черты которой на русской почве обозначил Жуковский в «Сельском кладбище»4, и меланхолическая рефлексия переводов из английских поэтов определили новое содержание поэзии, то, что точ¬но сформулировал еще В. Г. Белинский: «выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь»5. Франклиновы дневники 1804—1805 гг., 2 Об этом см.: Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Уч. зап. Московского куль-турологического лицея № 1310. Вып. 2. М.,1997. С. 144 и сл. 3 Левин. С. 249. 4 Об этом см.: Вацуро. Гл. 3. 5 Белинский. Т. 7. С. 190. 406 — Лирика Жуковского — как «памятники ранних попыток русской мысли анализировать внут¬реннего человека»6, стали своеобразной лабораторией его психологи¬ческой лирики. Белевское уединение 1806 г. способствовало лирическому взрыву после затянувшейся творческой паузы. В течение апреля-декабря Жу¬ковский создает около 50 стихотворений разных жанров. Огромная внутренняя работа по самообразованию и самоусовершенствованию дала почву для творческих поисков, вырвалась в лирическом излия¬нии. Адекватной формой такого выражения становится монолог-испо¬ведь. Уже в переводе «Опустевшей деревни» Голдсмита Жуковский разрабатывает эту форму лирики, но подлинный расцвет она пережи¬вает в группе стихотворений 1806 г.: «Послание Элоизы к Абеляру», «Отрывок перевода элегии» (из Парни), «Песня» («Когда я был лю¬бим...»), «Сафина ода», «Идиллия» («Когда она была пастушкою про¬стой...»), «Прощание старика», элегия «Вечер», «К Эдвину», «Песнь барда над гробом славян-победителей». В форму монолога поэт вмещает различное жанровое содержание: послание, элегия, песня, романс, мадригал, ода, идиллия и т. д. Но главным становится не выявление жанровой специфики, а поиск но¬вых форм лирического выражения. Характерно, что Жуковский, по существу, разрушает жанровые каноны, раскрывая прежде всего при-роду человеческих страстей. Именно с этой авторской установкой свя¬зана специфика лирического «я» в монологах 1806 г. Средневековая монахиня, древнегреческая поэтесса, старик, бард, молодые влюблен¬ные—таковы своеобразные маски лирического героя. Басенные опы¬ты Жуковского этого же времени—логическое продолжение поисков в области выражения индивидуальной психологии. Это был путь к то¬му методу психологического анализа, который так точно позднее оп¬ределит П. А. Вяземский: «(...) дать языку души такую верность, когда говоришь за другую душу...»7 Такая многоликость лирического героя Жуковского была связана с процессом создания персонажа-характера, помещенного в различные жизненные ситуации. Общая идея высокой всепоглощающей любви обыгрывается в разных вариантах. В «Послании Элоизы к Абеляру» — любовь, побеждающая схиму, все затворы и запреты; в «Отрывке эле- 6 Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 39. 7ОА. Т. 1. С. 284—285. 407 — А С.Янушкевич — гии»—любовь в минуты измены; в «Сафиной оде»—огонь любви; в «Прощании старика»—потеря любви; в «Песне» — память о любви; «К Эдвину» — мольба, заклинание любви. В этом смысле можно гово¬рить о цикле стихотворений 1806 г.—«превратности любви». Проблема внутреннего человека в лирике Жуковского определяет¬ся его пониманием личности вообще. Разделяя просветительскую идею внесословной ценности человека, Жуковский уже рано наметил свой тип героя. В двух стихотворениях—«Герой» и «Человек», написанных почти одновременно (1800—1801), он дал свое представление об идеале лич¬ности. Отталкиваясь в первом стихотворении от традиционного оди¬ческого понимания героя как высокой по сану личности, прославив¬шейся своими военными победами, Жуковский полемически говорит о герое добродетели, человеке «чистой и светлой души». «Герой» — «Человек». Эти два названия программны у Жуковского и внутренне связаны. Отстаивая свое понимание героической лично¬сти, поэт очеловечивает ее. Само понятие «человек» он наполняет вы¬сокими нравственными идеалами, вводит его в систему своих этико-философских поисков. Природа героического в человеке приобретает общечеловеческий смысл и внесословную ценность. Установка на лирического героя, обыкновенного частного челове¬ка, интересного прежде всего своими нравственными поисками, принципиальна в лирике 1806 г. Герои всех монологов—люди с зем¬ными страстями. Это сближает и древнегреческую поэтессу Сафо, и средневековую монахиню Элоизу, и современного молодого человека, и оссианического барда, и старика. Не стремясь к исторической и нацио-нальной характеристике героев, Жуковский раскрывает родство их душ. Страдания и радости любви приобщают их к человеческому братству. Осваивая возможности малых поэтических форм, Жуковский ищет новые способы выражения лирического чувства. Этот поиск особенно отчетливо обозначился в стихотворениях 1808—1812 гг., опублико¬ванных на страницах журнала «Вестник Европы», редактором которо¬го в 1808 г. становится Жуковский. Абсолютное большинство стихо¬творений этого периода имеют подзаголовки: «песня» или «романс» и «подражание немецкому», чаще всего Шиллеру. Еще в элегии «Вечер» стихия песенности как особой формы лири¬ческой суггестивности становится всепроникающей. По точному заме¬ 408 — Лирика Жуковского — чанию И. М. Семенко, «тип лирической эмоциональности в поэзии Жуковского в известном смысле родствен музыке», а его лиризм — «лиризм песенного типа»8. Жуковский наполняет стихотворения зву¬ками лиры, арфы, свирели, гуслей, «златой цевницы», образами бар¬да, певца, песнями. Весь окружающий мир звучит и поет в лирике 1808—1812 гг. Эстетическая рефлексия Жуковского в стихотворениях «К поэзии», «К моей лире и к друзьям моим», Вечер», в переводах из «Идеалов» Шиллера опирается прежде всего на музыку бытия. Обра¬щения «к моей лире», «к арфе», к музе, к поэзии становятся лишь ак¬компанементом в этом музыкальном космосе. Как заметил еще Г. А. Гу-ковский, «Жуковский создает музыкальный словесный поток, качаю¬щий на волнах звуков и эмоций сознание читателя; в этом музыкаль¬ном потоке, едином и слитном, как и единый поток душевной жизни, им выражаемый, слова—это ноты»9. Система курсивов, экспрессивно¬го синтаксиса, рождающая особую мелодику стиха10, семантические резервы словоупотребления11—за всем этим открывались новые го-ризонты русской лирики. Шиллеровский энтузиазм нашел в Жуковском свой отклик. Пере¬вод его стихотворения «Die Ideale», получившего у Жуковского назвав ние «Мечты» (1812), стал программным: поэт «согласовал свое собст¬венное мироощущение с шиллеровским текстом»12. Одновременно чувство патриотической экзальтации, вызванное событиями Отечест¬венной войны 1812 г., очевидцем и участником которых был сам поэт, пробудило в нем гражданские чувства. От «Певца во стане русских воинов», послания «Императору Александру» он пролагал дорогу но¬вому типу исторической элегии. И форма кантаты, и гражданское по¬слание способствовали оригинальному синтезу элегических и одиче¬ских интонаций. Но главное—«патриотизм впервые явился здесь од¬новременно и гражданской, и личной темой»13. Импровизационность как выражение свободы лирического чувства, переходов от темы к те- 8 Семенко. С. 86. 9 Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995. С. 42. 10 Об этом см.: Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. Пг., 1922 (перепечатано: Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 348—390). 11 Семенко. С. 85—86. 12 Вацуро. С. 124. 13 Семенко. С. 26. 409 — А С. Янушкевич — ме, ассоциативных связей, рождения образа прямо на глазах читателя обогащала саму палитру лирики. В этом контексте эстетической и общественно-философской реф¬лексии история личной трагедии Жуковского, его драматических от¬ношений с Машей Протасовой, обретала в «Песнях и романсах» не столько автобиографический, сколько автопсихологический характер. Суггестивность его лирического чувства делала эту историю общече¬ловеческой, выводила ее на философский уровень. «На дне сйоего рас¬терзанного сердца, во глубине своей груди, истомленной тайными му¬ками» (В. Г. Белинский), он увидел новые источники элегической по¬эзии, «философии страдания». Расширялось само представление о душевной жизни человека. Как неоднократно будет повторять поэт, «душа распространяется». Ли¬ризм песенного типа позволял Жуковскому синтезировать различные сферы человеческого бытия. Переводы из Шиллера, как и другие об¬ращения Жуковского в это время к немецкой поэзии (Тидге, Матти-сон), способствовали «жанровой диффузии» и широкому пониманию «элегической поэзии»14. Этот синтез тем, настроений, мотивов нашел свое ярчайшее вопло¬щение в лирике долбинской осени 1814 г. Лирический взрыв 1814 г. во многом психологический феномен. Находясь в состоянии душев¬ной распутицы, когда «душа разорвана в клочки»15, поэт пытается в самом страдании увидеть прекрасное, преодолеть отчаяние через по¬этическое вдохновение. Долбинские стихотворения, расписанные по дням,—своеобразная лирическая стенограмма, где «Жизнь и Поэзия одно». В альбоме Саши Протасовой Жуковский однажды запишет: «И faut rire avant cTetre heureux, de peur de mourir sans avoir rire»16. Словно конкретизируя этот жизненный принцип, Жуковский пре¬вращает поэзию в философию жизнестроительства. Его шутливые за¬писки, юмористические послания, стихи по поводу и без повода соче¬таются с трагическими балладами о несчастной любви, с набросками «Аббадоны», с философской рефлексией «Теона и Эсхина», с высоким пафосом послания «Императору Александру», со стихотворной лите- 14 Вацуро. С. 140—141. 15 ПЖТ. С. 176. 16 Цит.: Соловьев. Т. 1. С. 12. Перевод: «Надо смеяться прежде, чем быть счаст-ливым, из боязни умереть, не имевши случая посмеяться» (фр.). 4Ю — Лирика Жуковского — ратурной сатирой («Плач о Пиндаре», «Пред судилище Миноса»), с опытами стихотворной эстетики и критики («Послания к В. Л. Пуш¬кину и П. А. Вяземскому», «К Воейкову», «Ареопагу»). Поэт ищет в по¬эзии ответы на мучительные вопросы жизни. Возникают большие контексты лирического творчества, когда «за словом притаилась це¬лая философия», когда поэт «жаждет создать общечеловеческую мо¬дель душевного мира, способную противостоять действительности»17. Поэзия как способ самосохранения и внутренней свободы обретает у Жуковского в долбинскую осень 1814 г. статус жизнетворчества и жизнестроительства. Это истоки той концепции «самостояния челове¬ка», без которой невозможно понять нравственный феномен Пушки¬на и роль Жуковского как его наставника. В лирике 1814 г. Жуковский пытается показать, что ничто челове¬ческое поэзии не чуждо. Его «домашняя поэзия» в определенной сте¬пени уравнивает быт и бытие, хотя не находит для них еще одного стиля. Возникают два параллельных ряда поэтических текстов: шут¬ливые экспромты, пронизанные стихией озорства, просторечия, и об-разцы высокой поэзии о таинствах судьбы, превратностях любви, проблемах творчества. Эти опыты нередко пересекаются, возникают буквально в один день, но границы между поэзией и прозой как раз¬личными мироощущениями остаются. Абсолютное большинство сво¬их поэтических шуток Жуковский так и не решился опубликовать при жизни: он их писал для себя и для близкого круга людей. Конденсатором этих процессов раскрепощения поэтического язы¬ка и стиля становится дружеское послание. Многочисленные сти¬хотворные обращения к родным и знакомым, особенно к А. А. Пле¬щееву, соседствуют с эстетической рефлексией в посланиях к друзь¬ям-литераторам— В. Л. Пушкину, П. А. Вяземскому, А. Ф. Воейкову, Д. А. Кавелину, «Ареопагу». Именно здесь отчетливо прослеживает¬ся «процесс профессионализации юмористической и шутливой по¬эзии»18. Но главное—послания формируют новые литературные принципы, которые получат масштаб «школы гармонической точно- 17 Грехнев В. А. Слово и большой лирический контекст в поэзии пушкинской поры: Жуковский, Тютчев // А. С. Пушкин: Статьи и материалы: Уч. зап. / Горь-ковск. ун-т. Вып. 115. Горький, 1971. С. 15. 18 Иезуитова Р. В. Шутливые жанры в поэзии Жуковского и Пушкина 1810-х годов// Пушкин: Исследования и материалы. Т. 10. Л., 1982. С. 29. 4И — А С. Янушкевич — сти»19. Жуковский является организатором стихотворной переписки, без которой невозможно представить будущую атмосферу «Арзамаса» и «арзамасского братства»20. Следующий этап развития лирики Жуковского, хронологически определяемый 1815—1824 гг., особенно значим для русского эстети¬ческого и художественного сознания. Это эпоха эстетических манифе¬стов поэта. От элегии «Славянка» (1815), которую справедливо опре¬деляют как «прогулку по садам Романтизма»21, тянется цепь стихотво¬рений, где каждое звено—отрывок лирической философии и роман-тической эстетики. «На кончину Ея величества королевы Виртемберг-ской», «Цвет завета», «К мимопролетевшему знакомому гению», «Не¬выразимое», «Подробный отчет о луне», «Лалла Рук», «Воспомина¬ние», «Море», «Таинственный посетитель», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», «Я музу юную, бывало...», «Мотылек и цветы»—каждое из этих произведений органическая часть лирического космоса Жуковского. Исследователи уже давно обратили внимание на их лейтмотив-ность и внутреннюю связь. И это естественно: каждое стихотворение ощущалось автором как отрывок, фрагмент его эстетической и фило¬софской концепции. На это указывает не только подзаголовок «Отры¬вок» к стихотворению «Невыразимое», но и общая атмосфера мимо¬летности, воспоминания, случайности, призрачности, бесконечных вопросов. И вместе с тем происходит сопряжение всех этих состоя¬ний; одно стихотворение как бы переливается в другое, не просто подзаряжая его своим содержанием, но и включая в систему своих об¬разов, настроений. Когда в дерптских письмах-дневниках 1815 г., обращенных к Ма¬ше Протасовой, или в письмах к Александру Тургеневу из первого за¬граничного путешествия 1821—1822 гг. Жуковский говорил о «philo-sophie de Lalla Roock», о философии Теона или «старца Эверса», когда он мотивы и образы эстетических манифестов делал лейтмотивными и сквозными словами, он давал «ключ к постижению новых эстетиче-ских ценностей», а «с читателем словно бы заключался некий художе- 19 Об этом см.: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 19—50. 20 Об этом см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. 21 Об этом см.: Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых сти¬лей. Л., 1982. С. 251—252. 412 — Лирика Жуковского — сгвенный контракт на интуитивное постижение того, что не могло быть раскрыто полностью в отдельном лирическом высказывании»22. Арзамасские гекзаметрические протоколы 1817 г., собрание пере¬водов, представленных в шести выпусках авторского сборника «Fur wenige. Для немногих» (1818), полушутливые павловские послания 1819—1820 гг. «не столь различны меж собой», если пристальнее всмот¬реться в их эстетику. За буффонадой и галиматьей стихотворных протоколов Светланы (арзамасское прозвище Жуковского) отчетливо выступают новые ли¬тературные принципы, особая «стилевая система, порожденная дру¬жеским кружком и несущая на себе печать кружковой психологии и кружкового языка»23. Жуковский насыщает эти арзамасские докумен¬ты рефлексией своих эстетических манифестов. Шесть выпусков «Fur wenige. Для немногих» выявляли лицо Жу¬ковского-переводчика, были демонстрацией его переводческих прин¬ципов. Композиция сборника, располагающая параллельно текст-оригинал и перевод (en regarde), организующая переводные тексты в жанрово-стилевые и тематические подборки, намечала определенную психологию восприятия, что своеобразно и точно выразил А. С. Пуш¬кин в послании «К Жуковскому» («Когда к мечтательному миру...»): «Ты прав, творишь ты для немногих, II Не для завистливых судей (...) Но для друзей таланта строгих, // Священной истины друзей». Пространство павловских посланий Жуковский заполняет обшир¬ными пейзажными зарисовками, сочными бытовыми подробностями, историческими экскурсами. Наконец, он опирается в них на свой по¬этический опыт, совершает как бы прогулки по страницам собствен¬ных произведений. Так, история платка графини Самойловой дает та¬кой взлет фантазии поэта, что весь окружающий мир, подводное цар¬ство, романная история Малек-Аделя и поэтическая притча об Арио-не приходят в особое сцепление, образующее неразделимое единство быта и бытия, шутки и философской медитации, стихотворного бала¬гурства и высокого лирического чувства. В этих лирических массивах и контекстах, хронологически продол¬жающих друг друга как дневниковые записи, вырабатывалась поэти¬ка эстетических манифестов. Оживотворение окружающей жизни че- 22 Грехнев В. А. Указ. соч. С. 21. 23 Вацуро В. Э. В преддверии пушкинской эпохи //Арзамас—2. Кн. 1. С. 22. 413 — А С Янушкевич — рез встречу с поэзией — вот их главная тема. Знаменитая формула Жуковского «Жизнь и Поэзия одно», со всей определенностью выра¬женная в стихотворении «Я Музу юную, бывало...», выросла из всей поэтической системы этого периода. Эта формула берет свое начало в посвящении к «Двенадцати спящим девам», где обращение к «благо¬датному гению» влечет за собой оживотворение, поэтизацию прошло¬го, воспоминание. Концентрация таких слов-понятий, как «мечта», «вдохновение», «очарование», «пленять», «песни звуки», «задумчивая лира», «сердце воскресает», «глас на лире оживает», «гения полет» и т. д., рождает связь жизненных впечатлений и поэтических отзвуков. Имен¬но от этого посвящения 1817 г., восходящего к «Фаусту» Гёте, тянется цепь обращений к символу вдохновения, источнику поэзии: «таинст¬венный посетитель», «милый гость», «гений мой», «пленитель безы¬мянный», «гость прекрасный с вышины», «посол небес крылатый», «призрак, гость прекрасный», «Муза юная». Поэт словно выходит на связь со своим вдохновением, и весь мир оживает, превращаясь в чуд¬ные мгновения. «Прекрасному—текущее мгновенье» («Старцу Эвер-су»)—так Жуковский определил связь поэзии и жизни. Сквозные мотивы и образы эстетических манифестов, система авторе¬минисценций способствовали обогащению самих возможностей образа в лирике. Уже в «Славянке» обозначилась его способность жить на пересе¬чении двух смыслов: реального, пластического, натурфилософского, и символического, тяготеющего к философско-эсгетическому универсуму. В предисловии к «Овсяному киселю», где с особенной зримостью и эпической детальностью поэт воссоздал мир устойчивых идилличе¬ских ценностей, Жуковский пишет: «И тленная былинка неприметно становится эмблемою человеческой жизни». В примечании к «Славян¬ке», описывая памятники Павловска, он вновь подчеркивает их сим¬волический смысл. Само слово «символ» активно входит в поэзию Жуковского, отра¬жая процесс расширения реального смысла вещей, философского обобщения. Вот лишь несколько примеров: «Святый символ надежд и утешенья!» («На кончину Ея величества королевы Виртембергской»), «Символ любви и жизни молодой» («Цвет-завета»), «Таинственный символ его завета» («Старцу Эверсу»). Не менее важен для поэзии Жуковского этого периода прием упо¬добления, открытой метафоризации. На этом поэтическом приеме ос¬ 414 — Лирика Жуковского — новано все стихотворение «Таинственный посетитель», в котором ка¬ждая строфа—разгадка тайны, открытие символического явления: «Не Надежда ль ты младая...», «Не Любовь ли нам собою тайно ты изобразил?..», «Не волшебница ли Дума // Здесь к тебе явилась нам?», «Иль в тебе сама святая // Здесь Поэзия была?..», «Иль Предчувствие сходило // К нам во образе твоем...» Процесс «развоплощения» явле¬ния, переданного в системе понятий-символов, получает у Жуковско¬го эстетическое обоснование. Эстетика «двойного бытия» — нерв его манифестов. Конкретным ее выражением является образ покрова, за¬навеса, покрывала, проходящий, по существу, через все его произве¬дения 1818—1824 гг. Романтическая символика придала им особый масштаб и про¬граммность. В течение почти десяти лет поэт формировал в сознании русских читателей и русской эстетической мысли идею творчества как процесса познания тайны бытия, как загадку невыразимого. В систе¬ме символов он передал характер этого явления, универсальность и особую его жизненную силу. По точному замечанию исследователя, «появление символического языка было мощным стимулом эволю¬ции. Менялись самые формы поэтической суггестивности»24. Интонации живой речи, имитация размышления на глазах и слуху читателя через варьирование сквозных образов, вопросительную ин¬тонацию, курсивы, элементы проповедничества новых принципов важны для Жуковского, автора эстетических манифестов. Может быть, поэтому у него впервые стихотворение как бы обнажает свою этимологию: творение стиха, творчество в стихах. Оно выявляет свою родовую сущность: непосредственное лирическое высказывание. Именно здесь берет свое начало не только русская философская лири¬ка, но и концепция стихотворения как особого типа поэзии, что про¬явится в «Стихотворениях Александра Душкина», где уже в названии — творческая позиция. Пожалуй, как никогда раньше и позже, Жуковский в этот период мало обращается в лирике к переводам. Стремление найти для неко¬торых эстетических манифестов Жуковского те или иные источники, в основном немецкие (Шеллинг, Новалис, Ваккенродер), может быть по¬нято. Выработка своей оригинальной системы романтического миросо¬зерцания опиралась на общеромантические идеи, на опыт немецкой ро- 24 Вацуро. С. 152. 415 — А С Янушкевич — мантической эстетики. И в этом смысле «Жуковский был переводчиком на русский язык не Шиллера или других каких-нибудь поэтов Германии и Англии», он был «переводчиком на русский язык романтизма...»25 Но в поэтическом воплощении этих идей Жуковский шел своим путем и искал свои формы. Он открыл для русской поэзии особый тип стихотворения, где эстетическая проблематика была прочно связана с натурфилософией и бытовыми зарисовками, с философской символи¬кой и личными чувствами. Он подготовил тот тип лирики, который можно было бы назвать эстетическим и этическим вероисповеданием. Процесс оживотворения природы, программно выразившийся в эстетических манифестах 1818—1824 гг., проходил у Жуковского в не¬драх его поэзии 1816—1818 гг. На пути от «Славянки» к манифестам, в атмосфере арзамасских заседаний формировался новый тип поэти¬ческого мышления Жуковского. Уже за буффонадой арзамасских про¬токолов поэта открывался принцип эпической детализации: общая картина заседания в гекзаметрах Жуковского обрастала такой массой подробностей из быта арзамасцев, что превращалась в своеобразную шутоэпопею. Именно на арзамасских заседаниях Жуковский и познакомил сво¬их друзей-единомышленников с опытами в «совершенно новом и нам еще неизвестном роде»26. Речь идет о его переводах идиллий Гебеля, которые он включит в С 3—4 под общим заглавием «Сельские стихо¬творения». Говоря об опытах Жуковского в области идиллии, необхо¬димо заметить, что ему вообще был близок этот поэтический жанр. Более того, идиллическое миросозерцание как особая концепция бы¬тия присуще поэту на всем протяжении его творчества, включая рабо¬ту над переводом гомеровского эпоса. Идиллии Жуковского с их своеобразным топосом, «прелестью про¬стоты и вымысла», элементами русификации и гекзаметрической де¬тализацией остро ставили вопрос о «возвращении к национальным истокам поэзии»27. Но одновременно они были важным этапом на пу¬ти к стихотворному эпосу. Баллады и стихотворные повести, поэмы и сказки развивали эти тенденции поэтического повествования. 25 Белинский. Т. 7. С. 167. 26 ПЖТ. С. 164. 27 Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма// Русский романтизм. Л., 1978. С. 125. 416 — Лирика Жуковского — После 1824 г. интенсивность собственно лирического творчества Жуковского резко падает. Его путь к эпосу—перевод образцов миро¬вой эпической поэзии, выход в 1831 г. двумя изданиями «Баллад и повестей» — внес коррективы в само направление лирической поэзии. «Русская песнь на взятие Варшавы» и «Русская слава» (1831), «Народ¬ные песни» («Боже, царя храни!» и др.; 1834), «Ночной смотр» (1837), «Бородинская годовщина» (1839), «К русскому великану» (1848), «Че¬тыре сына Франции» (1849)—все эти стихотворения позднего Жуков¬ского являются откликами на важнейшие исторические события. Их объем, характер стиха, публицистический элемент по праву делают их эпическими элегиями. Память о прошлом «певца 1812 года», боль за настоящее России и Европы и предсказание будущего рождают со-стояние общественно-исторической рефлексии. Образ России, Святой Руси обретает во всех этих стихотворениях историософский характер. Через события русской истории и современность поэт осмысляет опыт мировой истории—от наполеоновских войн до европейских ре¬волюций 1848 г. Эпический потенциал поздней лирики Жуковского проявляется и в его новом переводе «Сельского кладбища» (1839), и в лирических циклах «Из альбома, подаренного гр. Ростопчиной» (1837), «Эолова арфа» (1838—1839). Поздний Жуковский насыщает лирику 1840-х гг. идеями христианской философии. Его переложение латинской молит¬вы «Stabat mater» (1838), стихотворения «Молитвой нашей Бог смяг¬чился» (1839), «1-го июля 1842» выявляют взаимосвязь поэзии и религии. Меняются формы лирического выражения, характер стиха и по¬этического синтаксиса. На смену лирической экзальтации приходят интонации эпического размышления. Жуковский-эпик в 1840-е гг. не¬отделим от Жуковского-лирика. Вряд ли есть основания говорить о кризисе Жуковского-лирика, об угасании его лирического таланта. Два последних стихотворения поэта, написанные незадолго до его смерти — «Царскосельский лебедь» и «Розы»,— ярчайшее выражение неиссякаемого лиризма. Далеко не сентиментальный Вяземский, про¬читав «Царскосельского лебедя», воскликнул: «Ах ты мой старый лебедь, пращур лебединый, да когда же твой голос состареется? (...) Лебедь твой чудно хорош. Да что это за лебедь, вымысел, аллегория или быль?»28 28 Гиллельсон М. И. Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского // Памят¬ники культуры: Новые открытия: Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 70. 14 - 536 417 — А С Янушкевич — Эстетический синтетизм Жуковского вел его к поэтическому син¬тетизму. «Вымысел, аллегория, быль»—это триединство способство¬вало обогащению лирики как особой формы поэтической рефлек¬сии. Мысли Жуковского о сближении поэзии и прозы приобретают в 1830—1840-е гг. методологический характер. Его попытки перело¬жить на язык поэзии значительные произведения европейской ро¬мантической прозы («Ундину» Ф. Ламотт-Фуке, «Белокурого Экберта» Л. Тика, сказки братьев Гримм, «Неожиданное свидание» Гебеля, рейнское сказание «Фалкенбург» и т. д.)29 способствовали выявлению возможностей лирического высказывания, намечали пути взаимодей¬ствия лирики и эпоса. Лирика позднего Жуковского—это одновременно и его стихотвор¬ный эпос, так как историческое событие определяет развитие мысли поэта и формы ее выражения. Жуковский постепенно стирает и меж¬родовые границы внутри стихотворных текстов. Лирическое, драма¬тическое и эпическое начала образуют общее стихотворное простран¬ство в творчестве Жуковского 1840-х гг. И все-таки лиризм как особая форма суггестивности не исчезает из поэзии Жуковского. Лирика об¬наруживает свою жизненную силу и в контексте стихотворного эпоса позднего Жуковского. Около 500 произведений определяют лирическое наследие Жуков¬ского. Наверное, не все в нем равноценно и эстетически значимо. Многие шутливые стихотворения могут показаться пустяками и заба¬вой, но если посмотреть на них сквозь призму арзамасской смеховой культуры, пародийной поэзии Козьмы Пруткова, словесных и стихо¬вых экспериментов обэриутов, то и в них обнаружится свой смысл. Лирика Жуковского, его «стихов пленительная сладость» прошли «веков завистливую даль». Пушкинское пророчество конкретизирует¬ся и в динамике лирической системы Жуковского, и в ее генетической связи с традицией русской поэзии вообще—от Пушкина и Лермонто¬ва до символистов. 29 Об этом подробнее см.: Янушкевич. С. 197—216. ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ СТИХОТВОРЕНИЙ В первый том настоящего издания входят стихотворения Жуковского 1797—1814 гг. Этот период в творческой биографии поэта определяется двумя да¬тами: 1797 — начало его поэтической деятельности и 1814—долбинская осень, время подведения итогов и подготовки первого собрания стихотворений, вышед¬шего в двух частях в начале 1816 г. Включение в состав первого тома трех стихо¬творений начала 1815 г.: «Пред судилище Миноса» (1 января), «Ареопагу» (4 янва¬ря), «Прощание» (6 января) продиктовано их органической связью с лирикой долбинской осени (и местом создания, и характером проблематики, и творческой историей). Между этими хронологическими вехами — целый этап нравственного самоусовершенствования, выработки собственного поэтического стиля, формиро¬вания идей и образов русского романтизма. Корпус стихотворений этого периода во всех предшествующих изданиях не был определен с необходимой точностью и в надлежащем объеме. Издатели и ре¬дакторы посмертных собраний сочинений Жуковского исключали целые пласты его лирики, находя их то «ученическими», то «не соответствующими характеру да¬рования поэта». Это в первую очередь касалось пансионских од и шутливых черн-ско-долбинеких стихотворений. Кроме того, традиция издания лирики Жуковско¬го по жанровым рубрикам («песни и романсы», «послания», «элегии», «смесь») приводила к игнорированию логики творческого развития поэта, к нарушению столь важного для поэта-романтика принципа системности, когда динамика жан-рово-стилевых поисков определяла этапы его творческого развития. Состав корпуса стихотворений 1797—1814 гг. нередко нарушался из-за оши-бочности датировки многих текстов. Между тем сам Жуковский многочисленны¬ми списками своих произведений, их датировкой, иногда (в особенно важные для него периоды) буквально подневными росписями сознательно определял логику своего поэтического пути. В этом смысле его рабочие тетради с автографами или авторизованными копиями (рукою сестер Протасовых или пансионского друга В. И. Губарева) поистине лирические стенограммы, фиксирующие не только про¬цесс работы (см. примечания к «Долбинским стихотворениям»), но и принципы отбора стихотворений, их композицию для предполагаемых изданий. В периоды лирического взрыва (для данного времени это прежде всего 1806 и 1814 г., когда 14* создавалось около 50 стихотворений) Жуковский особенно планомерно вел работу по систематизации своего наследия. Тщательное изучение этих тетрадей позволя¬ет уточнить датировку многих произведений, а главное—увидеть динамику раз¬вития поэта. В соответствии с общим хронологическим принципом внутри жанрово-родо-вых разделов, принятым в данном издании и в этом смысле опирающимся на об¬щую эдиционную практику полных собраний сочинений, в первом томе сосредо¬точены собственно стихотворения, то есть та часть творческого наследия Жу¬ковского, которую можно назвать лирикой (об этом см. вступительную статью «Лирика Жуковского»). Последовательно выдержанный в пределах тома хронологический принцип позволяет видеть внутри отдельных годовых подборок жанрово-стилевые рубри¬ки. Так, например, опыты в области эпиграмматического, басенного творчества, локализованные во времени, или же «Долбинские стихотворения», задуманные самим поэтом как некое единство в пространстве (Долбино) и времени (долбин-ская осень 1814 г.), дают возможность выделить их внутри общей хронологии и закрепить их целостность через особую преамбулу к их текстам. По существу та¬кой же целостностью обладают и пансионские стихотворения 1797—1800 гг. В пределах годовой подборки тексты располагаются в следующем порядке: сначала произведения, имеющие точную дату (число, месяц, год), затем — относя¬щиеся к определенному периоду года (месяц, время года, половина года), нако¬нец— безусловно датируемые годом в целом и предположительно относящиеся к произведениям этого года. Раздел «Наброски. Dubia. Недатированные тексты» войдет в конец второго тома. /В текстологическом „описаний-источников произведений составители опира-лиЪь^а^эди1Щ0йную практику, принятую в последние годы в академических (М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, лицейские стихотворения А. С. Пушкина) и полуакадемических («Библиотека поэта») изданиях. Выявлены и описаны все из-вестные на сегодняшний день автографы и авторизованные копии. Заглавия сти-хотворений, отсутствующие в рукописях и прижизненных изданиях, но вошед¬шие в эдиционную практику, даются в конъектурных скобках; так же отмечены сокращения в названиях или в текстах. В примечаниях к настоящему тому использовано большое количество материа¬лов, проясняющих творческую историю стихотворений. Не имея возможности на данном этапе (см.: «От редакции») представить раздел «Редакции и варианты», со¬ставители в комментарии стремились отметить существенные разночтения, изме¬нения в тексте и заглавии разных публикаций. Большое количество адресованных стихотворений (причем речь идет не толь¬ко о собственно посланиях, но и об альбомных текстах и произведениях с посвя¬щением) способствовало разысканиям биографического характера. Все новые све¬дения об окружении Жуковского, его родственных и дружеских связях составили особый пласт реального комментария. Биографическая справка об адресатах посланий Жуковского и о реальных пер-сонажах его лирики дается или при первом упоминании его имени, или в произ¬ 420 ведении, обращенном к нему (см.: «Записка к Свечину», «Послание к Плещееву. В день Светлого Воскресения», «К доктору Фору», «К Воейкову» и т. д.). Особое место в корпусе 1-го тома занимают так называемые чернско-дол-бинские стихотворения разных лет, впервые напечатанные Н. В. Соловьевым (Соловьев. Т. 1—2). Автографы некоторых из них, взятые из альбомов А. А. Воей¬ковой, находившихся в собрании Н. А. Бреверн де ла Гарди, сегодня неизвестны (об этом см.: Вацуро В. Э. Литературные альбомы в собрании Пушкинского дома (1750—1840-е годы) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1977. Л., 1979. С. 23). Поэтому тексты воспроизводятся по публикации Н. В. Соловьева, с исправлением явных опечаток и более точной датировкой. Комментарий к лирике Жуковского (т. 1—2) содержит сведения о музыкаль¬ных переложениях его текстов. В данном случае использованы указатели: Русская поэзия в отечественной музыке (до 1917 г.): Справочник / Сост. Г. К. Иванов. Вып. 1. М., 1966; Русская литература в советской музыке: Справочник. Вып. 1 / Сост. Н. Н. Григорович, С. И. Шлифштейн. М., 1975. В соответствующих приме¬чаниях сообщены лишь инициалы и фамилия композитора; библиографические описания публикаций нот и т. д. см. в этих справочниках. 1797 Майское утро («Белорумяна всходит заря...») (С. 19) Автограф неизвестен. Впервые: Приятное и полезное препровождение времени. 1797. Ч. 16. С. 286—288, с подписью: «Василий Жуковской». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: май-июнь 1797 г. Первое печатное стихотворение Жуковского, так как, несмотря на отсутствие в первой публикации даты ц. р., можно говорить о выходе журнала в конце ноября 1797 г. По всей вероятности, стихотворение было вызвано смертью сводной сестры Жуковского Варвары Афанасьевны Юшковой (урожд. Буниной; 1768 — май 1797) и написано в Мишенском в период первых пансионских каникул. В жизни юного поэта дом Юшковых и его хозяйка, мать «соколыбельниц» Жуковского—А. П. Зон-таг и А. П. Киреевской-Елагиной, сыграли важную роль. В годы его учебы в Туль¬ском училище и в первый год московской жизни В. А. Юшкова была для него не только крестной, но и духовной матерью, приобщая одаренного мальчика к миру театра и литературы (см.: Зонтаг. С. 12—14). 421 По своему настроению и тематике «Майское утро» тесно связано с прозаиче¬ским отрывком «Мысли при гробнице» (см.: Жуковский и русская культура. С. 51), появившимся одновременно и в том же издании. Очевидна связь этого первого опыта Жуковского с традицией Дмитриева, особенно с его стихотворением «Про¬хожий и горлица» (Резанов. Вып. 1. С. 11—12), с «Ночными размышлениями» Юн¬га и с державинской поэзией (Веселовский. С. 47—48), но речь в большей степени может идти о типологическом соотношении стихотворения с меланхолической по¬этикой русского и европейского сентиментализма. В письме Жуковского к И. И. Дмитриеву от 1823 г. поэт вспоминал: «Ваши стихи „Размышление по случаю грома", переведенные из Гёте, были первые, вы¬ученные мною наизусть в русском классе, и первые же мною написанные стихи (без соблюдения стоп) были их подражанием» (СС 1. Т. 4. С. 576). И хотя еще П. А. Ефремов высказывался против предположения о том, что речь идет о «Май¬ском утре» (С 8. Т. 1. С. 502), есть все основания думать: «стихами, написанными в подражание „Размышлению", стало „Майское утро" Жуковского» (Иезуитова. С. 51). А. Янушкевич Ода. Благоденствие России, устрояемое великим Ея самодержцем Павлом Первым («Откуда тишина златая...») (С. 21) Автограф неизвестен. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Благородном университетском пансионе Декабря 19 дня, 1797 года. М., 1797. С. 1—8 втор, паг., с примечанием: «Читана сочинившим ее воспитанником Васи¬лием Жуковским». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1797 г. Как явствует из сообщения газеты «Московские ведомости» о пансионском ак¬те 19 октября 1797 г., «после танцев и фехтования двое из воспитанников читали стихи своего сочинения: 1) Александр Чемизов: К счастливой юности; 2) Василий Жуковский Оду: Благоденствие России (...) (1797. 23 дек., № 102. Стб. 2003—2004). Кроме того, на этом же акте Жуковский от лица Праводума вместе с однокашни¬ками Мятневым и Порош иным выступал с «Разговором о том, что всякий член об¬щества необходимо обязан служить ему, отправляя в нем какую-нибудь долж¬ность» (см.: Речь, разговор и стихи... С. 1—17 перв. паг.). Стихотворение принадлежит к циклу пансионских од Жуковского. Исследо¬ватели традиционно говорят о том, что Жуковский во время учебы в Москов¬ском университетском благородном пансионе (1797—1800) «отдает жанру оды обильную дань» (Иезуитова. С. 53). В работах В. И. Резанова (Вып. 1. С. 50—83), Н. А. Портновой (Вопросы русской литературы. Куйбышев, 1972. Т. 99. С. 43—55), 422 Р. В. Иезуитовой выявлены эстетические основы, поэтические принципы этих произведений, их связь с ораторской культурой того времени. Уже в первой строфе оды Жуковского нетрудно увидеть перекличку с образ¬ной системой знаменитой «Оды надень восшествия на всероссийский престол (...) Елисаветы Петровны» М. В. Ломоносова. Столь же очевидна связь мотивов и об¬разов первой оды Жуковского с жанровым каноном похвальной оды Державина (Иезуитова. С. 54). Так, например, сама концепция идеального монарха, выра¬женная в пожелании: «под венцом быть человеком», восходит к державинскому требованию: «Будь на троне человек!» («На рождение в Севере порфирородного отрока»). Эта мысль будет особенно близка поэту и получит дальнейшее развитие в его зрелой лирике (см. послание «Государыне вел. княгине Александре Федо¬ровне на рождение вел. князя Александра Николаевича»; 1818). Возможно, стихотворение было создано в период коронационных торжеств 15 марта—3 мая 1797 г., связанных со вступлением Павла I на русский престол. * Peuple! ~ des tous mes sacrifices.— Народ, твоим интересам я подчиняю мои, // И потребности трона—потребностям граждан. // И если мои заботы дадут вам благоприятные дни, // Я буду сполна вознагражден за все мои жертвы (фр.). Ис¬точник эпиграфа установить не удалось. Ст. 10. Росс на трофеях опочил...— В. И. Резанов связывает этот стих с виньетка¬ми к оде Державина «На покорение Дербента...», которая представляет «молодо¬го витязя, в шлеме, латах, со щитом и мечом, расположившегося отдохнуть на трофеях своих побед» (Резанов. Вып. 2. С. 85). Ст. 69—70. Он все содержит, устрояет, II Хранит все, движит и живит.— Ср. с одой Державина «Бог»: «Кто все собою наполняет, // Объемлет, зиждет, сохраня¬ет...// Ты цепь существ в себя вмещаешь, // Ее содержишь и живишь». Ст. 87—88. Из лучезарных звезд ~ венец.— По мнению В. И. Резанова (Вып. 2. С. 99), «венец из лучезарных звезд» напоминает эмблематические рисунки Державина к его оде «Победителю», изображающие «венец вечности, носящейся в высоте», и к оде «На кончину благотворителя», воссоздающие «бессмертный венец добродетели и самый мрак освещающий» (Державин Г. Р. Сочинения. СПб., 1864. Т. 1. С. 232, 235, 703, 708). А. Янушкевич 1798 Добродетель («Под звездным кровом тихой нощи...») (С. 25) Автограф неизвестен. Впервые: Приятное и полезное препровождение времени. М., 1798. Ч. 17. С. 153—156, с подписью: «Василий Жуковской». В прижизненные собрания сочинений не входило. 4*3 Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1798 г. Два стихотворения под одним заглавием: «Добродетель», появившиеся в печа¬ти буквально друг за другом в течение нескольких месяцев, образуют своеобраз¬ную поэтическую дилогию. Первое стихотворение «Под звездным кровом тихой нощи...» — пролог к теме. Само понятие «добродетель» в нем появляется лишь в последней строфе, фиксируя момент его рождения, утверждения в человеческой жизни. Второе—подхватывает тему. Уже первые слова: «От света светов луч из¬лился, // И добродетель родилась!» намечают ее лейтмотивное звучание как важ¬нейшей принадлежности нравственного мира. Именно в таком соотношении обе «Добродетели» Жуковского определяют его вхождение в одну из магистральных проблем нравственной философии рубежа веков. «Нравоучительные оды» Жуковского на тему добродетели органично вписыва¬лись в круг идей Московского университетского пансиона и его кураторов — мос¬ковских масонов (И. П. Тургенев, И. В. Лопухин, М. М. Херасков, А. А. Прокопо-вич-Антонский): именно в их просветительской деятельности, сочинениях после-довательно проповедуются идеи нравственного самоусовершенствования, разви-ваются принципы новой морали: служение добру, справедливость, всечеловече¬ское братство (Резанов. Вып. 1. С. 13—50, 73—83). Масонская антропология сдела¬ла внутреннего человека объектом пристального рассмотрения, а его путь к доб-родетели— предметом нравственной философии. Категория добродетели у рус¬ских масонов обретает на рубеже веков статус жизненной философии, «науки познания самого себя». «Не то хорошо, чтоб жить, но то, чтоб жить добродетель¬но»,—так И. П. Тургенев сформулировал главную задачу «познания самого себя» (Иоанна Масона. Познание самого себя... М., 1783. Ч. 1. С. 55). Поэтически осваивая эту философию, Жуковский «следует наметившейся в кон¬це XVIII в. тенденции к расширению жанрово-тематического диапазона оды, наи¬более отчетливо выразившейся в творчестве Хераскова, „Нравоучительные оды" которого оказали заметное воздействие на юного поэта» (Иезуитова. С. 55—56). Ст. 28—32. Кидая всюду страшный взор ~ Развалин следом за собой.—А. Галахов (ОЗ. 1852. Т. 85. Отд. 2. С. 43) обратил внимание на сходство этих стихов со стро¬фой стихотворения И. Кованько (1774 или 1775—1830) «Тленность» (Приятное и полезное препровождение времени. 1795. Ч. 5). Ср.: «Кровавый всюду взор вра¬щая (...) Сатурн несытный и суровый (...) Парят пред ним везде туманы,—А по следам развалин след». А. Янушкевич Добродетель («От Света светов луч излился...») (С. 27) Автограф неизвестен. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Благородном университетском пансионе. Декабря 22 дня 1798 года. М., 1798. Пе¬ 424 репечатано: И отдых в пользу, или Собрание сочинений и переводов в стихах и прозе: Труды Воспитанников Университетского благородного пансиона. М., 1804. С. 38—42, с подписью: «В. Ж.» и ошибочным примечанием на с. 42: «Стихи чита¬ны в Акте на Публичном Пансионском Экзамене 1800 году Декабря 20 дня». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1798 г. «Московские ведомости» так освещали пансионский акт 22 декабря 1798 г.: «после танцев и фехтования двое из воспитанников читали стихи своего сочине¬ния: 1) Василий Жуковский под заглавием „Добродетель", а 2) Семен Родзянка: Любовь к отечеству (...) (1798. № 103. Стб. 2030—2031). Показательно, что рядом с «Добродетелью» в «Речи, разговоре... Декабря 22 дня 1798 года» помещен пере¬вод на французский язык оды Державина «Бог», сделанный Жуковским совместно с С. Родзянкой. В разработке темы добродетели как истории борьбы за ее принципы в «век железный» Жуковский обращается к образной системе книги Сен-Мартена «О за-блуждениях и истине...», но обращение к «доблести Славянинов» придает поэти-ческой рефлексии Жуковского вполне современный характер. Заключительные слова стихотворения воспринимаются как поэтический постскриптум к трактатам наставников юного пансионера—И. В. Лопухина и И. П. Тургенева. А. Янушкевич 1799 Его Превосходительству, Господину Тайному Советнику, Императорского Московского университета куратору и кавалеру МИХАИЛУ МАТВЕЕВИЧУ ХЕРАСКОВУ на случай получения им ордена св. Анны 1-й степени, от воспитанников Университетского Благородного Пансиона («Еще Херасков, друг Минервы...») (С. 30) Автограф неизвестен. Впервые: отд. изд., с подписью: «Восп.(итанник) Васил.(ий) Жуковский» и датой: «1799-го года, марта 16 дня». В прижизненные собрания сочинений не входило. Перепечатано: БЗ. 1859. Т. 2. № 17. С. 542—543. Печатается потекстуБЗ. Датируется: 16 марта 1799 г. на основании указания в первом изд. В БЗ это стихотворение было опубликовано М. Н. Лонгиновым со следующей преамбулой: «Недавно попался мне длинный лист синеватой бумаги, на котором 425 напечатаны не известные до сих пор библиографам стихи шестнадцатилетнего Жуковского (...). Сообщаем читателям нашу находку, сохраняя текст ее с дипло-матическою точностью» (С. 542). Наши попытки разыскать этот листок в отечест-венных книгохранилищах пока не увенчались успехом. Далее М. Н. Лонгинов замечает: «Известно, что Херасков (род. 25 октября 1733, ум. 27 сентября 1807) был с 1778 по 1803 г. куратором Московского ун-та и, следовательно, начальником университетского благородного пансиона. Он оста¬вил самую добрую память во всех студентах и воспитанниках того времени, и нет никакого сомнения, что все они разделяли чувства, выраженные Жуковским в приведенном нами стихотворении, которое носит на себе отпечаток его поэзии, несмотря на свою немногозначительность» (С. 542). О справедливости последних слов публикатора говорит следующий факт: свою речь на пансионском акте 14 ноября 1798 г. под заглавием «Добродетель» Жуков¬ский заключил такими словами: «Мы не возмутим тишины вашей [умерших кура¬торов.—А. Я.] уклонением от пути добродетели. Херасков, добрый, чувствитель¬ный, незабвенный основатель сего благотворного места, воспитанию благородных юношей посвященного,— Херасков с досточтимыми своими сотрудниками нас ру-ководствует... И семена премудрости и добродетели, насажденные во дни юности в умах и сердцах наших, возрастут в дерево великое, коего плоды будем мы соби¬рать и в самой вечности» (ПСС. Т. 9. С. 9). А. Янушкевич. Могущество, слава и благоденствие России («На троне светлом, лучезарном...») (С. 30) Автограф неизвестен. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Университетском благородном пансионе. Декабря 21 дня 1799. М., 1799. С. 5—8. Перепечатано: УЗ. М., 1800. Кн. 1. С. 1—9, с подписью: «Василий Жуков¬ский». Имеются небольшие изменения стилистического характера. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту УЗ. Д ати руется: конец 1799 г. «Московские ведомости», информируя о торжественном акте 21 декабря 1799 г., сообщали: «После танцев и фехтования двое из воспитанников читали стихи своего сочинения: 1) Семен Родзянка под заглавием „Слава", 2) Василий Жуков¬ский под заглавием „Могущество, слава и благоденствие России"» (1799. № 103. Стб. 2139—2140). Здесь же говорилось о лучших картинах воспитанников, кото¬рые «остаются в пансионской зале—Василия Жуковского, Павла Чернявского и Аггея Абазы» (Стб. 2140). По мнению В. И. Резанова, «вся ода Жуковского (...) соткана по чужой канве, чужими узорами, из чужих материалов» (Резанов. Вып. 1. С. 108). Многочислен¬ные точки сближения молодого поэта с мотивами и образами его великих пред¬ 416 шественников—Ломоносова и Державина, выявленные исследователем (Там же. С. 102—108), достаточно убедительны, но вместе с тем свидетельствуют и об ори-гинальности автора. Осваивая традицию торжественной оды, Жуковский ищет новый стиль для русской гражданской поэзии. Его масштабные панорамные картины России орга¬нично соотносятся с образами мирной жизни и темой творческого вдохновения. Ода как «ораторский жанр» обретает наряду с риторическим пафосом определен¬ную повествовательность и лиризм. И в этом смысле она открывает перспективы творческого развития молодого поэта, будущего автора «Песни барда над гробом славян-победителей», «Певца во стане русских воинов». Ст. 29. «Мой сын!»—гласит ему Россия...— Образ «радостной России» и картины ее величия восходят к «Слову похвальному имп. Елизавете Петровне...» М. В. Ло-моносова (см.: Резанов. Вып. 1. С. 103—104). О чтении Жуковским этого «Слова...» и об отношении его к традиции похвальных слов Ломоносова см.: БЖ. Ч. 1. С. 61—66. Ст. 94—108. Тягчат сокровищами брег ~ Цари сокровища мне шлют...— В описа-нии дани, которую приносят России разные народы, Жуковский опирался вновь на традицию Ломоносова. «Стихи эти,— замечает исследователь,— представляют собственно перифраз и распространение известной летописной речи Святослава о Переяславле, которая Жуковскому должна была стать известной по „Древней Рос-сийской истории" Ломоносова» (Резанов. Вып. 1. С. 106). По мнению того же авто¬ра, «Жуковский имел перед собою образец в стихах Державина — в „Описании По-темкинского праздника"» (Там же). Ст. ПО—111. Текут для юношей струи II Премудрости, нравоученья...— Отзвук знаменитого ломоносовского стиха «Науки юношей питают» из «Оды на день вос-шествия (...) имп. Елизаветы Петровны 1747 года». Ст. 116. Там Праксителев ученик...— Имеется в виду древнегреческий скульп¬тор Пракситель (IV в. до н. э.). Ст. 121. Там холст под кистью Апеллеса...—Апеллес (2-я пол. IV в. до н.э.), древнегреческий художник, мастер монументальной живописи. Ст. 162. Главу Россия подняла, II Престол ее, вознесшись к небу, II Рассыпал на вселен¬ну тень...— ср. характеристику деяний Петра I в «Оде на день восшествия (...) имп. Елизаветы Петровны 1747 г.»: «(...) он вознес// Главу, победами венчанну, // Россию, грубостью попранну, // С собой возвысил до небес». Ст. 163. Ее Алкиды загремели...—Алкид (Геракл), герой древнегреческих ми¬фов, символ мужества и героизма. Ст. 173. И царства падшие подъемлет...— К этому стиху Жуковский сделал сле-дующее примечание: «Это писано около того времени, когда войска российские одерживали победы в Италии под командою Генералиссимуса» (имеется в виду А. В. Суворов). А. Янушкевич 4*7 Стихи на Новый 1800 год («Из недра вечности рожденный...») (С. 35) Автограф неизвестен. Впервые: Московские ведомости. 1800. № 1. 4 янв. С. 1, с подписью: «Васи¬лий Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: конец 1799 г. по содержанию. Стихотворение Жуковского, как и две его «Добродетели», диалогически соот-носится со стихотворением «К Тибуллу. На прошедший век». Если первое стихо-творение— гимн рождению Нового года и связанных с ним надежд, то второе— рефлексия о быстротечности бытия. Стихотворение открывало номер известной московской газеты; оно было на-печатано прямо под титулом издания, на первой же странице и становилось уже достоянием не только пансионско-университетских кругов, но и широкой общест-венности. А. Янушкевич 1800 К Тибуллу На прошедший век («Он совершил свое теченье...») (С. 37) Автограф неизвестен. Впервые: УЗ. 1800. Кн. 1. С. 16—17, с подписью: «В. Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: начало 1800 г. по содержанию. Стихотворение Жуковского находится на страницах первой книжки УЗ в большом контексте его раннего творчества. 35 статей, которые «характеризу¬ют направление деятельности „Собрания воспитанников" Университетского Бла¬городного Пансиона за первые годы его существования» (Резанов. Вып. 1. С. 122—123), включали 5 произведений молодого поэта: под № 1 — «Могущество, слава и благоденствие России», под №3 — «К Тибуллу. На прошедший век», под №4—статья «К надежде», под № 11 и 25 соответственно прозаические опыты — «Мысли на кладбище» и «Истинный герой». Как уже отмечено исследователями, на стихотворении «сказалось влияние оды Державина „На смерть князя Мещерского"» (Резанов. Вып. 1. С. 122). Нельзя не 428 увидеть в нем отзвуки «Послания к Александру Алексеевичу Плещееву» (1794) и стихотворения «Опытная Соломонова Мудрость, или Выбранные мысли из Еккле-зиаста» (1797) Н. М. Карамзина, где важнейший образ Екклезиаста (1. 9—10) об¬рел новое поэтическое выражение: «Ничто не ново под луною». Обращение к Тибуллу, последовательно проходящее через весь текст стихо-творения, думается, не поэтическая условность. Мотивы и образы 1-й элегии из первой книги римского поэта Альбия Тибулла, известной Жуковскому по перево¬ду И. И. Дмитриева, напечатанному в пансионском изд. «Приятное и полезное препровождение времени» (1795. Ч. 8. С. 8), получили у Жуковского оригиналь¬ный отклик. Жуковский позднее, около 1805 г., предполагал перевести эту эле¬гию Тибулла. В список произведений для перевода он в раздел «Элегии» включает ее наряду с «элегиями из Парни» (РНБ, оп. 1, № 79, л. 8; ср.: Резанов. Вып. 2. С. 252). А. Янушкевич Платону неподражаемому, достойно славящему Господа («Платон, великий муж, когда ты прославлял...») (С. 38) Автограф неизвестен. Впервые: Ипокрена. 1801. Ч. 8. С. 64, с подписью: «В. Жуковский. Вифания. 25 декабря 1800». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 25 декабря 1800 г. на основании указания в тексте первой пуб¬ликации. Митрополит Московский и Коломенский Платон (в миру Петр Егорович Лев-шин; 1737—1812) заслужил у современников название «второго Златоуста» и «мос¬ковского апостола». Его речи и проповеди были популярны и изданы при его жизни в 20-ти томах. Любимым местопребыванием митрополита в последние го¬ды его жизни была пустынь Вифания, разросшаяся в монастырь и семинарию, близ Троице-Сергиевой лавры. Поводом к написанию стихотворения послужило «Слово на день Рождества Христова», произнесенное Платоном в Троице-Сергиевой лавре 25 декабря 1800 г., о чем свидетельствует указание в печатном тексте Слова: «Говорёно 1800 года, Де¬кабря 25 дня, в Троицкой Лавре». Пафосом проповеди митрополита стали слова из текста Евангелия от Иоанна: «Явих имя Твое человеком» (Иоанн. 17. 6). Звучащие рефреном, они прославляли «кроткого отца в Зиждителе вселенной». Вот лишь один фрагмент из этой речи: «О Господи Саваоф! яви нам нещастным человекам другое и новое имя Твое; имя, кое изъявляло бы Твое о нашем нещастии сострадание; имя, кое в нашей горести подало бы нам утешение; имя, которое ободрило бы нас благою надеждою; имя, которое бы заключало Твое милосердие к нам грешным, и любовь отеческую к нам, блудным детям; имя, в коем открывалась бы тайна нашего оправдания и спа¬сения, им же образом весть премудрость Твоя. Сострадание, снисхождение, про¬ 429 щение, помилование, кротость, любовь суть свойства Отеческие. Явих имя Твое че-ловеком (...) Прежде явления Христова нигде и никогда Бог не был призываем и поклоняем под именем Отца» (Поучительные слова Святейшего правительствую¬щего Синода членом, Высокопреосвященнейшим Платоном, Митрополитом Мос¬ковским и Коломенским, Свято-Троицким Сергиевой лавры Священно-архиманд-ритом, и Орденов св. Апостола Андрея и св. Александра Невского кавалером про¬поведанные. М., 1803. Т. 19. С. 273—274). Именно эти слова проповеди Платона и вызвали поэтический отклик молодого Жуковского. Жуковский вместе со своими пансионскими друзьями присутствовал при про-изнесении речи и пережил, видимо, то же состояние, о котором говорил его заду-шевный друг Андрей Тургенев в письме к Андрею Кайсарову из Вены от 26 дек. 1802 г.: «Сейчас вспомнил я то счастливое Рождество, когда мы все были у Трои¬цы (...). Помнишь ли, что мы слушали тогда проповедь прекрасную Платона, ко¬торая до слез меня тронула, как он возгласил: „Отец!"» (АбТ. Вып. 2. С. 49—50). Близкий к семье Тургеневых, прежде всего к отцу семейства—Ивану Петровичу (см.: ЖМНП. 1910. Ч. 26. Март. С. 11—14 втор, паг.), митрополит Платон оказал влияние и на формирование молодого Жуковского. А. Янушкевич Мир («Проснись, пифийского поэта древня лира...») (С. 38) Автограф неизвестен. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Благородном университетском пансионе. Декабря 22 дня, 1800 года. М., 1800. С. 21—24, с подписью: «В. Жуковский». Перепечатано: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 84—91, с подписью: «В. Ж.», с небольши¬ми изменениями стилистического характера и пропуском 7-й строфы. Печатается по тексту УЗ. Датируется: декабрь 1800 г. О чтении оды «Мир» на Публичном акте пансиона сообщала газета «Москов¬ские ведомости» (1800. № 103. 26 дек. Стб. 2245—2246). При перепечатке текста в УЗ после ст. 40 была опущена 7-я строфа: Беспечно селянин поля там засевает, Лишь потом их своим, не кровью орошает, Супруг спокойно спит супруги на руках, И в самом сне своем, в пленяющих мечтах, Еще свое блаженство видит. Пропуск строфы объяснить причинами эстетического характера не представ¬ляется возможным. Не исключено, что появившийся в промежуток между первой и второй публикацией «Мира» перевод «Сельского кладбища» повлиял на это ре¬шение поэта в связи с явной их перекличкой. 430 Стихотворение написано в духе ломоносовских од и связано с окончанием во¬енных действий русских войск под руководством А. В. Суворова в Италии. Ст. 1. Просишь, пифийского поэта древня лира...— К этому стиху в публикации УЗ Жуковский сделал примечание: «Пиндар. Вторая и третья строфа взяты из од¬ной его оды». Вероятно, речь идет о 8-й Пифийской оде древнегреческого поэта Пиндара (522 или 518 — 446 до н. э.), написанной в обстановке вспыхнувшей вой¬ны между Афинами и Спартой и воспевающей тишину и мир. Ср.: Пиндар. Вак-хилид. Оды, фрагменты. М.,1980. С. 98. Ст. 75. Но стой, Росс! опочий—се новый век грядет!—К публикации УЗ сдела¬но примечание: «Стихи эти читаны в Декабре 1800 года на Публичном акте в Пансионе». А. Янушкевич Герой («На лоне облаков румяных...») (С. 41) Автограф неизвестен. Копия (РНБ, оп. 1, № 12, л. 1—4) — неизвестной рукою, с указанием: «Васи¬лий Жуковской», в отдельной тетрадке на бумаге с водяным знаком 1797 г. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 10—11. Печатается потекстуПСС. Датируется: предположительно 1800 г. Принадлежность данного стихотворения Жуковскому специально не была ого-ворена ни первым публикатором А. С. Архангельским, ни в последующих издани¬ях. Главным основанием включения текста в корпус лирики Жуковского был сам факт наличия копии стихотворения в черновых бумагах поэта, хотя отдельная тет¬радка с его текстом была приплетена к № 12 позднее и является частью конволюта. Основанием для доказательства авторства Жуковского могут быть прежде все¬го факты творческой биографии поэта пансионского периода. Стихотворение «Ге¬рой» автореминисцентно по отношению к стихотворению 1798 г. «Добродетель» («От Света светов луч излился...»). Не только отдельные мотивы и образы этого стихотворения, но и прямые словесные переклички определяют их внутреннюю связь: «Героем тот лишь назовется, // Кто добродетель красну чтит...» Но, пожа¬луй, особенно наглядно это проявляется в концовках стихотворений, буквально повторяющих друг друга. Ср.: «Добродетель» — «Но солнце ваших дней затмится, // Зарю оставя по следам...»; «Герой» — «И солнце дней моих затмится, // Зарю ос-тавя по себе...» Общая концепция и образная система стихотворения «Герой» тесно связана и с прозаическим отрывком Жуковского «Истинный герой», написанным в 1800 г., опубликованным в УЗ (1800. Кн. 1) и являющимся конспектом-планом данного стихотворения. 431 Именно связь с этими пансионскими произведениями и позволяет высказать предположение о датировке стихотворения «Герой» временем пребывания Жу-ковского в пансионе, т. е. не позднее 1800 г. Ст. 19. То славы храм чело вздымает...— По мнению В. И. Резанова, «эта ротон¬да— „храм славы", тот самый, который представлен воздвигнутым в лучах на вы¬соком утесе на многих виньетках, украшающих издания XVIII в.: см., напр. „Рос¬сийский Феатр" (...), рисунки к одам Державина „На умеренность", „На тщету земной славы"» (Резанов. Вып. 2. С. 88). Ст. 34—35. Се, вижу, сердцу милый Тит, II Се Антонины, Адрианы...— Имеются в виду римский имп. Флавий Веспасиан Тит (39—81), прославившийся своей спра-ведливостью и получивший прозвище «любовь и утешение человеческого рода», а также другие римские имп.: Адриан Пий Элий (76—138) и его наследник Анто¬нин Пий (86—161), считавшиеся носителями миролюбия и созидания. Ст. 41. О Александр, тщеславный, буйный...— Речь идет о полководце Александ¬ре Македонском (356—323 до н. э.), прославившемся прежде всего своими воен¬ными кампаниями. А. Янушкевич 1801 Элегия («Вечерний колокол печально раздается...») (С. 45) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 5—6 об.— черновой, с заглавием: «Элегия, писанная на сельском кладбище. Из Грая». Ст. 1—146, без эпитафии. 2) РНБ, оп. 2, №21, л. 3—7 — черновой, с заглавием: «Элегия», с подписью: «Василий Жуковский». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 13—15 — по автографу № 1. Печатается впервые по автографу № 2. Датируется: первая половина 1801 г. Стихотворение является первым опытом обращения Жуковского к знаме¬нитой элегии английского поэта-сентименталиста Томаса Грея (Thomas Gray; 1716—1771) «Elegy, Written in a Country Church-Yard» (1751). Сочинения Грея широко представлены в библиотеке поэта (Описание. № 808, 1171—1172) как отдельными изданиями, так и в составе антологии произведений лучших английских поэтов (№ 808). Время создания первой редакции «Сельского кладбища» может быть опреде¬лено на основе косвенных свидетельств концом 1800 — началом 1801 г. В автобио¬графии «Прошедшая жизнь» Жуковский говорит именно о ней (так как далее спе¬ 43^ циально отмечает: «Вторичный перевод Греевой элегии») в следующем контексте: «Вступление в Соляную контору. М.(альчик) у ручья. Греева элегия. Литератур¬ное собрание.(...) С Карамзиным. Смерть государя» (Дневники. С. 38—39). Все перечисленные события произошли в период с 21 февраля 1800 г. по 19 марта 1801 г., что дает основание говорить о завершении работы над переводом в пер¬вой половине 1801 г. Этот перевод был хорошо известен окружению Жуковского. Так из письма Ан¬дрея Тургенева к Жуковскому от 10—14 декабря 1801 г. известно, что М. Н. Све-чина «вспомнила о Греевой „Элегии", которую называет прекрасною» (Письма Андрея Тургенева. С. 378). Заслуживает внимания свидетельство мемуариста о том, что «Грееву элегию „Сельское кладбище" перевел Жуковский еще в пансионе первый раз в 1801 г.» (Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 182), хотя оно явно с чужих слов, да и не совсем точно: в 1801 г. Жуковский уже не учился в пансионе. Но это свидетельство позволяет предполагать, что уже в по¬следний год учебы, т. е. в 1800 г., Жуковский начал свою работу над переводом. Нельзя не учитывать и замечание другого мемуариста, биографа Жуковского, о создании этого варианта элегии в Мишенском в 1801 г. (Зейдлиц. С. 21—22). Ско¬рее всего, автограф № 1 был создан вскоре после окончания пансиона, а затем был перебелен летом 1801 г. в Мишенском (см. автограф № 2). По свидетельству М. А. Дмитриева, «Жуковский принес свой перевод к Карам¬зину для напечатания в начинающемся в 1802 г. „Вестнике Европы", но Карамзин нашел, что перевод нехорош» (Дмитриев М. А. Указ. соч. С. 182). О времени знакомства Н. М. Карамзина с этим вариантом перевода можно го¬ворить гипотетически: скорее всего, это произошло в Свирлове уже после женить¬бы Карамзина на Е. И. Протасовой и по приезде Жуковского из Мишенского, в августе-сентябре 1801 г. Замысел издавать журнал возник у Карамзина летом 1801 г. (9 октября в «Московских ведомостях», № 81 появилось объявление о его издании). По всей вероятности, Жуковский готовил перевод именно для карам-зинского журнала. Еще сложнее говорить о характере замечаний Карамзина, но сравнение двух автографов позволяет выявить направление переработки текста: Жуковский до¬полняет перевод эпитафией, придает ему более обобщенный смысл за счет загла¬вия «Элегия» и снятия подзаголовка, указывающего на источник перевода (кстати, это изменение соотносится с «Элегией» Андрея Тургенева, над которой он рабо¬тал в это же время,). Подпись: «Василий Жуковский» во втором автографе, как и его законченность, дают основания говорить о том, что именно он отражает послед¬нюю стадию работы над 1-й редакцией и может быть источником ее публикации. Традиционно этот текст перевода элегии Грея печатался в разделе «Варианты и редакции» (см.: Стихотворения. Т. 1. С. 334—339) по автографу № 1. Думается, есть все основания включить его в основной корпус стихотворений Жуковского, так как это важный этап в развитии его лирики, и печатать его по автографу № 2, отражающему последнюю волю поэта. Ст. 1. Вечерний колокол печально раздается...— «В Англии со времен Вильгельма Завоевателя обыкновенно по вечерам в восемь часов звонят, для напоминания, 433 чтоб всяк скрывал огонь и гасил свечи» (Покоящийся трудолюбец. 1785. Ч. 4. С. 187). Ст. 72. Там, может быть, лежит неведомый Мильтон...—Джон Мильтон (1608—1674), великий английский поэт, автор поэмы «Потерянный рай». Ст. 74. Там, может быть, Кромвель неукротимый...—Оливер Кромвель (1599—1658), деятель английской буржуазной революции XVII века. Э. Жилякова Человек («Ничтожный человек! что жизнь твоя? — Мгновенье...») (С. 49) Автограф неизвестен. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Университетском благородном пансионе. Декабря 21 дня 1801 года. М., 1801. С. 15—21. Перепечатано: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 9—18, с подписью: «В. Жуковский», не-значительными стилистическими изменениями и без последней строфы. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту УЗ. Датируется: конец 1801 г. Основанием для датировки являются слова из письма Андрея Тургенева к Жу-ковскому от 10—14 декабря 1801 г.: «сказал, что ты пишешь оду и что первый ку¬плет самый отчаянный» (Письма Андрея Тургенева. С. 378). Общий контекст письма—воспоминание о первом переводе Жуковским Греевой «Элегии», раз¬мышление о новом расположении духа позволяют с уверенностью говорить, что речь идет о его оде «Человек». В. И. Резанов отмечал ее перекличку с кругом влияний, «испытанных нашим поэтом в пансионе», имея в виду «Размышления в вечерние часы» Хр. Штурма, «Книгу премудрости и добродетели» Д од елея, пере¬вод И. П. Тургеневым книги Иоанна Масона «Познание самого себя» (Резанов. Вып. 1. С. 167—173). Хотя стихотворение было прочитано на публичном акте в пансионе, оно уже отражало новое состояние Жуковского после окончания учебы и было связано с его службой в Соляной конторе, с неопределенностью положения, с новыми лите-ратурными пристрастиями, продиктованными атмосферой Дружеского литера¬турного общества. В первоначальном варианте текста последняя строфа, отброшенная в публика¬ции УЗ, звучала так: О вы, птенцы наук, путь жизни перед вами! Теките, ополчась премудрости мечом, Изгнав из сердца страх — и бледных бедствий сонм Исчезнет как туман пред дневными лучами; Вас радость, слава, вечность ждут. 434 По всей вероятности, снятие этих стихов, актуальных для чтения на публич¬ном акте в пансионе из-за прямой обращенности к его воспитанникам, публика¬ции 1803 г. придавало ббльшую этико-философскую обобщенность. Созданная «в подражание Юнгу» (см.: Левин. С. 260), ода Жуковского была уже в большей степени ориентирована на поэзию русского сентиментализма, пре¬жде всего Н. М. Карамзина. Как убедительно показала Н. Д. Кочеткова, «кроме явных параллелей с письмами Мелодора и Филалета здесь можно обнаружить и соотнесенность со стихотворением Карамзина „К самому себе"» (Ж. и русская куль-тура. С. 193). Необходимо учитывать соотношение оды Жуковского с одой Державина «Бог». Номинация двух од, их юнговско-вольтеровский подтекст позволяют гово¬рить о корректности такой историко-литературной параллели. Это тем более ин¬тересно в контексте перевода в 1798 г. юным Жуковским (вместе с С. Е. Родзян-кой) на французский язык оды Державина, текст которого пансионеры послали Державину сразу же после его публикации. Ср.: «Плененные редкими, неподра¬жаемыми красотами оды Вашей „Бог", мы осмелились перенести ее на француз¬ский язык, и Вам на суд представляем перевод свой» (письмо от января 1799 г.— СС1.Т. 4. С. 557). * А Worm! а God! Young.— О червь! О Бог! Юнг (англ.). Эпиграф восходит к 1-й песне «Ночей» английского поэта-сентименталиста Эдварда Юнга (1683—1765). Этими же словами до Жуковского воспользовался Державин в оде «Бог». Ср.: «Я царь,— я раб,— я червь,— я Бог!» (об этом см.: Резанов. Вып. 1. С. 168—169; Ле¬вин. С. 260). Ст. 32.... а жизнь—с бедами брань...— К этим словам Жуковский сделал приме-чание: «Юнг», «подразумевая то место из II „Ночи", где говорится: „Life is war; eternal war with woe" („Жизнь—война, вечная война с бедствиями" — Night II. 9—10)»—Левин. С. 260. Ст. 50. Пред взором Вечного ничто?..—Жуковский сопроводил этот стих приме-чанием: «Вольтер». Ср. с одой Державина «Бог»: «А я перед тобой — ничто». Ст. 66. Познай себя, познай!..— Этот призыв находится в тесной связи с идеями Московского университетского пансиона, нашедшими свое выражение в новиков-ских изд., и прежде всего в книге Иоанна Масона «Познание самого себя», кото¬рую в 1783 г. перевел И. П. Тургенев. Гл. 1 «Важность и свойство сего познания» открывалась словами: «Познай самого себя», которые были выделены курсивом и напечатаны посреди отдельной строки (см.: Иоанна Масона. Познание самого се¬бя (...). Перевел И.(ван) Т.(ургенев). М., 1783. С. 4). А. Янушкевич 435 1802 Сельское кладбище Элегия («Уже бледнеет день, скрываясь за горою...») (С. 53) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 1—3) — черновой, с заглавием: «Сельское кладбище. Греева Елегия». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13. л. 5—10 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуков¬ского, с заглавием: «Сельское кладбище. 1802 года в сентябре». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 25—27 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и заглавием: «Сельское кладбище. Греева Елегия». Впервые: ВЕ. 1802. 4.6. №24. Декабрь. С. 319—325 —с заглавием: «Сель¬ское кладбище, Греева элегия, переведенная с английского» и подзаголовком: «Переводчик посвящает А. И. Т(ургенев)у», с подписью: «В. Жуковский». В прижизненных изданиях: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 103—114; Пантеон рус¬ской поэзии, изд. Павлом Никольским. СПб., 1814. Ч. 1. С. 85—92; Собрание об¬разцовых русских сочинений и переводов в стихах. СПб., 1816. Ч. 5. С. 3—9; С 1—5; в С 1—2 (отдел «Смесь») отнесено к 1801, в С 3—4 (отдел «Элегии»), в С 5 от¬несено к 1802 г. и снято посвящение А. И. Тургеневу. Датируется: май-сентябрь 1802 г. на основании творческой истории и ука¬заний копии № 1. Элегия Т. Грея «Сельское кладбище» была известна в русских переводах еще в XVIII в. Но прозаические переложения с французского перевода П. Летурнера не сделали ее фактом русского литературного сознания. По замечанию исследова¬теля, «решающее значение в истории восприятия Грея в России имел перевод В. А. Жуковского «Сельское кладбище» (Левин. С. 248; там же, с. 274—276—биб¬лиография русских переводов элегии). Одновременно с Жуковским делает пере¬вод элегии П. И. Голенищев-Кутузов (подробнее см.: Янушкевич. С. 44—45), но именно перевод Жуковского, по определению Вл. Соловьева, «может считаться началом истинно человеческой поэзии», «родиной русской поэзии» (ВЕ. 1897. № 11. С. 347). Второе обращение Жуковского к элегии Грея (см. примеч. к «Элегии» 1801 г.) относится к маю-сентябрю 1802 г. Этот перевод был сделан в Мишенском, о чем Жуковский вспоминал в письме А. П. Зонтаг от 29 января 1833 г.: «(...) хочу у по-дошвы Швейцарских гор посидеть на том низком холмике, на коем стоял наш Мишенский дом со своею смиренною церковью, на коем началась моя поэзия Греевой элегией» (УС. С. 109). А. П. Зонтаг в статье «Несколько слов о детстве Ва¬силия Андреевича Жуковского» (1849) писала: «Летом на вакации Василий Анд¬реевич приезжал к нам в Мишенское (...). Местоположение Мишенского прекрас¬но; оно часто вдохновляло юного поэта. Тут, в 1802 г., на холме возле церкви тру¬дился он над переводом первой своей пьесы, обратившей на него внимание пуб¬ 436 лики: Греевой элегии „Сельское кладбище"» (Зонтаг. С. 13). Наконец, в предисло-вии к своему третьему переводу «Сельского кладбища» (1839) Жуковский сооб¬щал: «Греева элегия переведена мною в 1802 году и напечатана в „Вестнике Евро¬пы", который в 1802 и 1803 г. был издаваем Н. М. Карамзиным. Это мое первое печатное стихотворение» (Современник. 1839. Т. 16. С. 216). Насчет «первого пе¬чатного стихотворения» Жуковский был не совсем точен, но, несомненно, Жуков¬ский как поэт начинается именно с этой публикации. Творческая работа Жуковского над элегией продолжалась и после ее публика¬ции в ВЕ. Вплоть до последнего прижизненного собрания стихотворений (С 5) он вносил в ее текст существенные исправления. Направление этого процесса было связано с углублением нравственно-философского содержания и разработкой принципов психологического анализа, нового элегического языка. Прежде всего, Жуковский усиливает минорную элегическую суггестию, фор¬мируя русский тип «кладбищенской элегии» (подробнее см.: Вацуро. С. 52—73). Ср. ст. 8—9 ВЕ: «Лишь дикая сова, степя под древним сводом II Мохнатой башни сей, ви¬нит перед луной» — С 1—5: «Лишь дикая сова, таясь под древним сводом II Сей башни, се¬тует, внимаема луной...». В изображении мечтательного поэта и чувствительного героя, похороненного на сельском кладбище, акцентируются душевная сосредоточенность, уныние и одиночество. Ср. ст. 112 ВЕ: «Лежал над тихою, прекрасною рекой» — С 1—5: «Лежал, задумавшись, над светлою рекой»; ст. 117 ВЕ: «Грустя, задумавшись, тоскою отягчен¬ный»— С. 1—4: «Прискорбный, сумрачный, с главою приклоненной». Одновременно Жуковский, в отличие от «Элегии» Андрея Тургенева, усилива¬ет светлую интонацию при описании земного бытия. Он вводит в текст старосла-вянизмы, придающие описанию торжественность, и внедряет элементы сельской идиллии. В работе над переводом в С 1—5 четко просматривается тенденция Жу-ковского «просветлить» и смягчить настроение уныния и тревоги перед бездной смерти мыслью о бессмертии души каждого из смертных, равных перед судьбой, и вечной духовной связи за пределами земной жизни. Ср. ст. 94 ВЕ, С 1—2: «Наде¬ется друзьям оставить пепел свой» — С 3—5: «Надеется друзьям оставить пламень свой»; ст. 103 С 1—2: «И к гробу твоему, тоскою заведенный» — С 3—5: «И к гробу твое¬му мечтой сопровожденный»; ст. 140, С 1—4: «Кто знает, что нас ждет за гробовой дос-кой»— С 5: «С надеждою, что жив Спаситель-Бог». Многочисленные изменения в С 1—5 связаны с работой Жуковского над оди-ческим строем, отчетливо выражающим идею поэта о значимости человеческого достоинства как высшей нравственной ценности, о социальном равенстве людей. Жуковский варьирует темы, интонации, усложняя одическую структуру «внедре¬нием элегизирующих ее стилевых включений» (см.: Топоров. С. 233). Ср. ст. 38 ВЕ: «Не смейте спящих здесь безумно укорять»—С 1—5: «Напрасно спящих здесь спеши¬те презирать»; ст. 62 ВЕ: «Защитник сельских прав, тиранства смелый враг» — С 4—5: «Защитник сограждан, тиранства смелый враг». Во второй редакции «Сельского кладбища» определилась художественная сис¬тема Жуковского, давшая язык русской элегии и получившая развитие во всей его лирике. «Греевский слой» явственно ощутим в его оригинальных произве¬ 437 дениях—в «Вечере», «Певце», «Славянке», «На кончину Ея Величества королевы Виртембергской» и др. «Сельское кладбище» положило начало целому этапу в истории русской по¬эзии и явилось эталоном жанра элегии. В этом плане характерно признание К. Н. Батюшкова в письме 1817 г.: «Мне хотелось бы дать новое направление мо¬ей крохотной музе и область элегии расширить. К несчастью моему, тут-то я и встречусь с тобой. „Павловское" и „Греево кладбище"! (...) Они глаза колют» (Ба¬тюшков. Т. 2. С. 442). Язык «Сельского кладбища» со своей «пленительной сладо¬стью» «вошел как целое важной составной частью в фонд русского поэтического языка» (Топоров. С. 208). На этой традиции вырастала поэзия Пушкина и поэтов его круга (подробнее см.: Вацуро. С. 48—73). Плодотворным оказался жанровый синтез оды и элегии, соединение высокой патетики и проникновенного лиризма для Лермонтова в «Смерти поэта». С пере¬вода Жуковского, по мнению С. С. Аверинцева, начинается «русский лиризм в (...) особом, самоуглубленно-лакримозном смысле» (ТОДРЛ. Т. 50. С. 709). Перевод Жуковского стал известен и в Англии уже при его жизни, так как он вошел в «Российскую антологию» (Specimens of the Russian Poets. L., 1821), изд. Джоном Баурингом (Bowring, 1792—1872). Ст. 8. Лишь слышится вдали рогов унылый звон...— Почувствовав двусмыслен-ность перевода этого стиха, Жуковский снабдил его примечанием при публика¬ции в ВЕ: «В Англии привязывают колокольчик к рогам баранов и коров». Име¬лось оно и в других публикациях и только в С 1—5 было снято. Ст. 61. Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный...—Джон Гампден (1596—1643), богатый английский землевладелец, прославившийся своим отказом уплатить в пользу короля ничтожную корабельную подать, как незаконную, и сыгравший впоследствии заметную роль в английской революции. Э. Жилякова 1803 Стихи, сочиненные в день моего рождения К моей лире и к друзьям моим («О лира, друг мой неизменной...») (С. 58) Автограф неизвестен. Впервые: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 169—171—с подписью: «В. Жуковской». Перепечатано: Муза новейших российских стихотворцев. М., 1814—с под¬писью: «Жуковский», без всяких изменений. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту УЗ. Датируется: 27 января 1803 г. по времени первой публикации и на основа¬нии содержания стихотворения. 438 Стихотворение, написанное за полгода до смерти Андрея Тургенева, несмотря на меланхолический колорит, передает атмосферу Дружеского литературного об¬щества. Обращение «к моей лире» позволяет говорить о нем как о своеобразном первом эстетическом манифесте поэта, идеи и образы которого получат свое раз¬витие в стихотворении «К поэзии». Ст. 20—32. Простой, укромный уголок ~ Сверитесь к хижине моей.— По мнению B. И. Резанова, эти «мечты поэта (...) напоминают подобные же мечтания Матти-сона» (Резанов. Вып. 2. С. 216). И далее исследователь цитирует восьмистишие из стихотворения немецкого поэта Фридриха фон Маттисона «Der Cenfersee», имею¬щего переклички с приведенным отрывком. Исследователь также говорит о влия¬нии английского поэта Дж. Томсона, в частности его описательной поэмы «Вре¬мена года», на образную систему этого фрагмента и стихотворения в целом (там же). А. Янушкевич На смерть А(ндрея Тургенева) («О друг мой! неужли твой гроб передо мною!..») (С. 59) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 17)—беловой, с заглавием: «На смерть А...» Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 15 — неизвестной рукою, с заглавием: «Памяти незаб¬венного человека». 2) РНБ, оп. 1, № 13, л. 11 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского, заглавием: «На смерть А... (1803 в июле)». 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 6 об.— рукою М. А. Протасовой, с заглавием: «На смерть А...» 4) РНБ, оп. 2, №2, л. 6—рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «На смерть А(ндрея Тургенева)», причем часть названия, заключенная в конъектурные скоб¬ки, дописана Жуковским. В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 25 — первые три стиха; полностью — ПЖТ. C. 5. Печатается по ПЖТ. Датируется: июль 1803 г. на основании содержания (как непосредственный отклик на смерть друга, последовавшую 8 июля 1803 г.). Жуковского с Андреем Ивановичем Тургеневым (1781—1803) связывала глубо¬кая дружба. Старший из четырех братьев, сыновей директора Московского уни-верситетского пансиона И. П. Тургенева, он за свою короткую жизнь сумел про¬явить себя как оригинальный поэт (см.: Поэты 1790—.1810-х годов. Л., 1971. С. 231—246), организатор Дружеского литературного общества, незаурядный критик, переводчик сочинений Франклина, популяризатор творчества Гёте и Шиллера в России (см.: Письма Андрея Тургенева), тонкий толкователь наследия Шекспира (Веселовский. С. 58—60), автор интересного дневника (см.: Из дневни¬ 439 ка Андрея Ивановича Тургенева / Публ. и комм. М. Н. Виролайнен // Восток-За¬пад: Исследования. Переводы. Публикации. М., 1989. Вып. 4. С. 100—139). Имен¬но он стал литературным наставником юного Жуковского, определив его интерес к немецкой литературе и культуре. В свою очередь Жуковский был поверенным сердечных дел Тургенева (см.: Письма Андрея Тургенева), соавтором коллектив¬ных (при участии А. Ф. Мерзлякова) литературных проектов. Ему Жуковский по¬святил свой перевод «Сельского кладбища» (1802), который вышел в свет почти одновременно с «Элегией» Андрея Тургенева. Внезапная смерть Андрея Тургенева 8 июля 1803 г. в Петербурге от пятнисто¬го тифа потрясла Жуковского. Проживавший в это время в Белеве, он сразу же по получении известия 6 смерти друга сообщает его отцу, И. П. Тургеневу: «Не ду¬мал и не хочу утешать Вас. Я слишком чувствую свою и вашу потерю... Что де¬лать? Мое сердце разрывается, но горесть и слезы его не возвратят. Ах, удар так неожидан! Он так был достоин жизни! За что мы наказаны его потерею? Теперь, признаюсь, жизнь для меня утратила большую часть своей прелести; большая часть надежд моих исчезла. Мысль об нем была соединена в душе моей со всеми понятиями о счастии!» (Истрин В. М. Из архива братьев Тургеневых: Смерть Ан¬дрея Тургенева//ЖМНП. 1910. № 3. С. 4). На письмо И. П. Тургенева Жуковский отвечает пространным посланием, пронизанным мыслями о скоротечности бытия, о смерти и Боге (ПЖТ. С. 8—12). Ему же он прислал стихи — вероятно, элегию «На смерть А...» И. П. Тургенев по этому поводу сообщал: «Ежели захочешь напечатать ему стихи в мое утешение, то подпиши имя свое и его. Пусть знают о вашей редкой дружбе... Он достоин был тебя, и тебе не стыдно публично сказать, кто он был и что для меня, для тебя, для многих...» (АбТ. Вып. 2. С. 288). На это Жуковский отвечал: «Стихов моих не должно печатать: я горд именем его друга, но такими ли стихами я должен поч¬тить кончину его? Они писаны для меня и для вас. Публика смотрит на стихи, а не на чувства. Она не поймет меня...» (ПЖТ. С. 12). В. И. Резанов, приводя все эти материалы, добавлял: «Элегия так и осталась до последнего времени и напечатана лишь в наши дни» (Резанов. Вып. 2. С. 106). Однако память о друге Жуковский сохранит на всю оставшуюся жизнь. В пре-дисловии к повести «Вадим Новогородский» (1803), в примечании к «Посла¬нию Александру Тургеневу» (1813), в «Надгробии Ивану Петровичу и Андрею Ивановичу Тургеневым» (1818), в примечании к переводу «Сельского кладбища» 1839 г.— поэтические отзвуки этой памяти. Через 40 лет после его смерти в пись¬ме к Александру Тургеневу от 1844 г. Жуковский вспомнит: «...и в поздние наши годы, кажется мне, что жива еще наша молодость: было теперь что-то, напоминав¬шее те горницы Московского университета, где мы собирались около брата Анд¬рея, который еще мне живо памятен» (С 7. Т. 6. С. 419). По всей вероятности, текст копии № 1 является первоначальным. Беловой ав¬тограф стихотворения находится в альбоме, с надписью на обложке: «Подарок 1806 года генваря 16 дня. Часть I. Белев». Записи в нем ведутся с 14 октября 1806 г. Именно к этому времени относится и автограф элегии «На смерть А...» Все 440 известные копии элегии (кроме № 1) также были сделаны не раньше 1806 г. и, су¬дя по составу рукописей, предполагались для готовящегося собрания стихотворе¬ний. Однако вновь стихотворение напечатано не было. Разночтения в его тексте отражают различия белового автографа и копий № 2—4, относящихся к более позднему времени, и носят стилистический характер. Ст. 6. В копии № 2: «5 пустынном мире сем»; «В сем мире, без тебя, надежд моих лишенный». Ст. 8. В копии № 2: «Но долго ль слезы лить...» Ст. 9f В копии № 2: «Ах, нет, пройдет и жизнь, ты будешь мой опять!» Ст. 11. В копии № 2: «прелестно ожиданье». А. Янушкевич К К. М. С(оковнин)ой («Протекших радостей уже не возвратить...») (С. 59) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 17 об.—18) — беловой, с заглавием: «К К***». Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 11 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкою Жуковско¬го, с заглавием: «К К***» и датой: «1803 в декабре»; перечеркнуто. Здесь же (л. 5) под тем же заглавием в списке стихотворений. 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 7 — рукою М. А. Протасовой, под тем же заглавием. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 6 об.— рукою А. А. Протасовой, под тем же заглавием. В прижизненных изданиях: С 1—5;вС1—4—с заглавием: «К К. М. С...ой» в разделе «Смесь»; С 5 — с тем же заглавием и датировано 1807 г. Датируется: декабрь 1803 г. на основании указания в копии № 1 и на осно¬ве содержания. Стихотворение обращено к Екатерине (Катерине) Михайловне Соковниной (ум. 1809), сестре пансионского друга Жуковского Сергея Соковнина, дом которо¬го в Москве посещали постоянно Жуковский и братья Тургеневы (Андрей и Алек¬сандр). Семья состояла из матери, Анны Федоровны, четырех сыновей — Михаи¬ла, Николая, Павла и Сергея и трех дочерей — Варвары, Екатерины и Анны. Ко времени отъезда Андрея Тургенева в Петербург у него начался роман с Екатери¬ной Михайловной, который получил отражение в переписке с Жуковским. Жу¬ковский был поверенным этих отношений. Чувство оказалось серьезным лишь со стороны Екатерины Михайловны; в дневнике и письмах Андрея Тургенева слыш¬ны постоянные сожаления об утраченной свободе, признания в охлаждении и т. п. После смерти Ан. Тургенева Е. М. Соковнина рассказывала И. П. Тургеневу о своей любви к его сыну и до конца жизни так и не вышла замуж (Письма Анд¬рея Тургенева. С. 373. См. также: Из дневника Андрея Тургенева. С. 130; Весе-ловский. С. 78—81, 96). После смерти Андрея Тургенева, 24 августа 1803 г., А. Ф. Мерзляков писал Александру Тургеневу: «Соковниных здесь нет, потому письмо тебе возвращается. Не можешь ли ты написать в деревню. Надо поберечь бедную» (Стихотворения. 441 Т. 2. С. 500). По справедливому утверждению Ц. С. Вольпе, «посвящение Жуков-ского очевидно и является одним из таких слов дружеского утешения» (Там же). У Соковниных было имение невдалеке от Белева, и, видимо, Жуковский, жив¬ший в это время в Мишенском, первым сообщил им весть о смерти Андрея Тур¬генева. Во всех рукописных источниках текст этого посвящения идет вслед за стихо-творением «На смерть Андрея Тургенева», что не только свидетельствует об их внутренней связи, но и о стремлении опубликовать их вместе в С 1, так как копии № 2 и 3 были проектом этого издания. В прижизненные собрания, как известно, вошло только второе произведение. Правка Жуковского в тексте имела чисто стилистический характер: в копии № 1, ст. 1 вместо «не возвратить» было «не воротить»; ст. 12 вместо «паи Провидение сей тайны не открыло» — «сего решение судьбы нам, не открыло». А. Янушкевич 1804 к*** («Увы! протек свинцовый год...») (С. 61) Автограф неизвестен. Впервые: Общезанимательный вестник. 1857. №2. С. 67 — в составе текста статьи А. Грена «В. А. Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1804г. на основании свидетельства Жуковского в примеч. к тексту первой публикации. Текст стихотворения, по свидетельству автора публикации в «Общезанима¬тельном вестнике» поэта и журналиста А. Е. Грена (ок. 1806—ок. 1880), был сооб¬щен в письме Жуковского к писательнице Софье Адольфовне Грен от 16 (28) мар¬та 1842 г. История знакомства Жуковского с ней была следующей: в 1835 г. она издала сборник своего мужа А. Е. Грена «Моей малютке. Книга в пользу воспитания де¬тей» ( о книге и ее авторе подробнее см.: Русские писатели. Т. 2. С. 17). Книга бы¬ла написана для семилетней дочери Гренов, а вырученные от продажи деньги предназначалось употребить на ее воспитание. В 1837 г. вышло 2-е изд. книги, и один экземпляр был поднесен Жуковскому. Он отвечал письмом с благодарно¬стью и, лично посетив г-жу Грен, взял 30 экз. для раздачи знакомым (см.: С 7. Т. 6. С. 548). В 1842 г. С. А. Грен задумала выпустить новый сборник и попросила Жуков¬ского принять в нем участие. «Вы просите у меня стихов для „Сборника",—отве¬ 442 чал поэт.— Посылаю вам два стихотворения, написанные мною в юности. Я их на-шел на днях в моих бумагах. Печатая, выставьте под ними год» (С 7. Т. 6. С. 549). Речь шла о стихотворениях «Фиалка» и «К *** (Увы! протек свинцовый год...)». Во всяком случае, так утверждал, публикуя эти тексты, А. Е. Грен. Сопровождая эту публикацию своими воспоминаниями, он, в частности, писал: «Стихотворе¬ния Василия Андреевича не были напечатаны, потому что предполагаемый госпо¬жою С. „Литературный Сборник" не состоялся. Стихотворения поэта как драго¬ценность хранятся в семействе г-жи С.» (Общезанимательный вестник. 1857. № 2. С. 66). Как удалось установить итальянскому слависту С. Гардзонио (см.: Garzonio S. Gliorissonti della creazione: Studi schede di litteratura russa. Bologna, 1992. P. 38—45), стихотворение «Фиалка» принадлежит H. М. Карамзину (см.: Московский журнал. 1792. № 3. Ч. 5. С. 329—331) и его публикация под именем: «В. А. Жуковский» — мистификация А. Грена. Этот факт дал нам основание исключить стих. «Фиалка», традиционно входя¬щее во многие собрания сочинений Жуковского, из корпуса его текстов. С. Гардзонио предлагает и стих. «К *** (Увы! протек свинцовый год...)» убрать из основного корпуса текстов Жуковского и перенести его в раздел «Dubia» (р. 43). Несмотря на отсутствие автографа и историю со стих. «Фиалка», думается, что это делать преждевременно, так как по мнению авторитетных исследователей творче¬ства поэта (В. И. Резанов, Ц. С. Вольпе), стихотворение соотносится с мыслями Жуковского после смерти его друга Андрея Тургенева и выявляет характерные черты поэтического стиля Жуковского. Так, Ц. С. Вольпе считал что, стихотворение «написано на годовщину со дня смерти Андрея Тургенева» и «обращено к себе самому (менее вероятно, что оно адресовано А. И. Тургеневу)» (Стихотворения. Т. 2. С. 520). По существу, об этом же говорил еще В. И. Резанов, связывая «мрачные настроения» этого произведе¬ния с настроениями стихотворения «К моей лире...», но осложненные «тяжкой скорбью» об утрате друга—Андрея Тургенева» (Резанов. Вып. 2. С. 229). Совре¬менный биограф Жуковского без всяких аргументов утверждает, что Жуковский «в январе [1804 г.] пишет стихотворное послание к Александру Тургеневу: «Увы! протек свинцовый год...» (Афанасьев. С. 55). Отсутствие дополнительных источ¬ников о тексте стихотворения затрудняет определение его адресата и точное вре¬мя написания. Ст. 2. Год тяжкий горя, испытанья...— И в первой публикации, и в посмертных изданиях (С 7—8) слово «горя» отсутствовало и заменялось многоточием; начиная с ПСС (Т. 1. С. 18) такое прочтение стиха стало общепринятым. Ст. 9. Как хладной осени рука...— Этот стих восходит к первому стиху «Элегии» Андрея Тургенева: «Угрюмой осени мертвящая рука». А. Янушкевич 443 К поэзии («Чудесный дар богов!..») (С. 61) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 15 об.—16 об.)—беловой, с заглавием: «К по¬эзии». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 12 об.—13 об.— рукою А. А. Протасовой, с разбивкой на пятистишия самим Жуковским, с заглавием: «К поэзии» и датой: «1804 в декабре». 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 1—2 — рукою М. А. Протасовой, с тем же заглавием. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 1—1 об.— рукою А. А. Протасовой, с тем же заглавием. Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Уни-верситетском благородном пансионе. Декабря 21 дня 1804. М., 1804. С. 15—17, с подписью: «В. Ж.» Перепечатано: УЗ. 1805. №3. С. 91—94 — с подписью: «В. Ж.» и неболь¬шими изменениями стилистического характера, а также: Муза новейших стихо¬творцев. М., 1814. С. 84—86—с подписью: «Жуковский». Тексты идентичны. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту УЗ. Датируется: декабрь 1804г. на основании указания в авторизованной ко¬пии № 1 и истории публикации. Стихотворение «К поэзии» занимает особое место в творческой биографии Жу-ковского. На протяжении почти 10 лет, с 1804 по 1814 г., оно воспринималось его автором как эстетический манифест. В авторизованных копиях № 2 и 3, рассмат-ривавшихся как основа первого собрания стихотворений, «К поэзии» находится под № 1 (нумерация принадлежит Жуковскому) и открывает всю подборку произ¬ведений 1806—1808 гг. В списках проекта издания «Стихотворений, относящихся к концу 1814 г.» (см. примеч. к «Долбинским стихотворениям»), «К поэзии» от¬крывает весь первый том и раздел «Лирические стихотворения» (РГАЛИ, ф. 198, оп. 3, № 8, л. 15 об.). Видимо, с согласия самого Жуковского стихотворение было перепечатано в сборнике «Муза новейших стихотворцев» (1814), но открыть им первое издание своих «Стихотворений» 1815—1816 гг. и даже просто включить «К поэзии» в его состав поэт отказался. Исследователи, начиная с В. И. Резанова (Резанов. Вып. 2. С. 239) и П. Н. Са-кулина (Сакулин П. Взгляд В. А. Жуковского на поэзию. М., 1902. С. 10), подчер-кивали особое значение этого стихотворения для Жуковского, его программ¬ный характер и генетическую связь с поэтическими манифестами Н. М. Карам¬зина, прежде всего со стихотворениями «Поэзия» и «Дарования» (см.: Кочетко-ва Н. Д. Жуковский и Карамзин // Ж. и русская культура. Л., 1987. С. 196—198), с идеями Дружеского литературного общества, в частности с речами Андрея Турге¬нева (Резанов. Вып. 2. С. 240). Но, пожалуй, особенно наглядно связь Жуковского с литературной традици¬ей сентиментализма проявилась в перекличках и реминисценциях его стихотво¬рения с пиндарической одой Томаса Грея «The Progress of Poesy» (1753). Еще 444 А. Н. Веселовский, опираясь на слова Андрея Тургенева из его письма Жуковско¬му от 21 марта 1802 г.: «Что твой Progress of poetry? Отдал ли ты ее? Право, надоб¬но что-нибудь издавать» (ср.: Письма Андрея Тургенева. С. 402), высказал пред¬положение: «Не идет ли дело о Progress of Poesy Грея, которого читал в то время Жуковский?» (Веселовский. С. 61). Опираясь на это предположение, В. И. Резанов пошел дальше: он выявил ре-минисценции пиндарической оды Грея в стихотворении Жуковского «К поэзии». Мысли о «бодрящем влиянии поэзии на человека», образ поэта в уединении, вы-ражение тогдашних взглядов Жуковского на поэзию и ее задачи — «служить воз-вышенным целям и интересам, возбуждать к добру, прямодушно карать зло, быть чуждой лести» — за всем этим исследователь почувствовал не только прямое воз-действие оды Грея, но и дух Дружеского литературного общества, отзвуки речи Андрея Тургенева «О поэзии и о злоупотреблении оной», произнесенной 7 апре¬ля 1801 г. (Резанов. Вып. 2. С. 232—240). Гипотеза Веселовского и Резанова о генетической связи стихотворения Жуков¬ского «К поэзии» с идеями и образами оды Т. Грея «Прогресс поэзии» неожидан¬но нашла свое документальное подтверждение. В архиве поэта (РГБ, ф. 104, п. 5, № 7, л. 1—3 об.; бумага с водяным знаком 1801 г.) была обнаружена рукопись ее перевода под заглавием «Успехи поэзии. Пиндарическая ода. Вольный перевод с английского из Грея». Сильно поврежденная и неполная рукопись, тем не менее включающая фрагменты как чернового автографа (л. 1—2 об.), так и перебелен¬ной писарской копии (л. 3—3 об.) в двух редакциях, позволяет говорить о серь¬езности этой работы и о подготовке перевода к печати, о чем свидетельствует и цит. выше письмо Андрея Тургенева: «Отдал ли ты ее? Право, надобно что-ни¬будь издавать, особливо, когда издатель „Вестника Европы" [т. е. Н. М. Карамзин] не так-то возвысился, как бы надобно было ожидать» (Письма Андрея Тургенева. С. 402). Приводим сохранившийся текст первых четырех и начала пятой строфы этого пе-ревода, впервые опубликованного и прокомментированного нами в 1985 г. (Януш-кевич. С. 47—51). В квадратные скобки заключена оторванная часть рукописи. Успехи поэзии Пиндарическая ода. Вольный перевод с английского из Грея I. ь L & Проснись, наперсница, подруга Аполлона, Пленительница [...........................] Восторгом движима, играй. Мать гимнов [...........................] И сердце сладостной гармонией пленяй!— О лира сладкая [...........................] С высот сенистых Геликона, Коль дивны [...........................] Журча в согласии, сверкающи ручьи, Забот твоих [...........................] То быстро, то едва катят свои струи, Ты сердце горестью [...........................] Несутся, тихую долину отеняют, Ты мир бунтуя [...........................] Цветы прохладною росою оживляют. На холмах Фракии [...........................] И слившись в пышную реку, Тобой смягчается [...........................] 445 Проходят по лугам в величии спокойном И вдруг, ударившись в гранитную скалу, Вздымаются, кипят [...........................] Клубятся, мчатся [...........................] Все рушат в ярости [...........................] Далекий, черный [...........................] Шумя, ответствует [...........................]1 Твой голос пляскою шумящей управляет! Когда Венеры день священный наступает На Кипрских бархатных лугах, Амуры, в розовых венках, Резвятся с смехами, играми, Согласно с звонкими струнами, То быстро прыгают, то с легкостью бегут, Едва цветы в стремлении волнуя гнут, Друг друга гонят — уступают — И сплетшись гибкими руками в хоровод Кружатся, носятся, мелькают — Киприды радостный приход Согласны арфы торжествуют. Хор юных граций вслед за ней, толпясь, спешит, Любовь на пламенных щеках ее горит И зыблющуюся грудь желания волнуют. И буйство гордое и [...........................] Сгибает пред тобой [...........................] На скиптроносную [...........................] Склонясь, роняет свой [........................] И крепость дерзких [...........................] Теряет, усыплен игрой волшебных струн. П. I. Раб бедствий, человек, в сем мире путь терновой Тебе от рока проложен, Несокрушимыми цепями пригвожден Ты к колеснице зол громовой! — Страданье бледное везде как тень с тобой, Лишь гроб от бурь судьбы покров унылый твой. Небесной лиры глас страдальцев утешает — Раздастся — туча зол мгновенно исчезает; — Так нощи дремлющая мгла, И привидения во тьме ее бродящи, И птиц зловещих сонм, в глуши лесов шумящи, Скрываются, едва заря, С сияньем озарит утесы отдаленны И Феб, стрелою золотой Пронзивши черный мрак густой, Взлетит на эмпирей, лучами окруженный! — Ср. черновой вариант этой строфы: Настройся, лира вдохновенна. Восторгом движима, звучи: Да гласу твоему внимает вся вселеина! Быстротекущие ключи, Сверкая, с Геликона мчатся, Живят росой цветы и пенясь в дол стремятся! Поток гармонии то мирною рекой Проходит по лугам в величии спокойном, То вдруг, спираяся с гранитною скалой, Вздымается, ревет и в исступлеиьи грозном Клубится, мчится, бьет по голым ребрам гор, Все рушит, в ярости, стремленьем беспреградным. Далекий, черноглавый бор Гром вторит гулом многократным. 446 П. а. О муза, дщерь небес, и в неприступны зоны, Где солнце в вечной пре с необозримым льдом, Блеснула ты благим живительным лучом, И укротилася жестокость Аквилона! (На этом стихе рукопись оборвана и повреждена). Сравнение этого перевода с текстом оригинального стихотворения Жуковско¬го 1804 г. «К поэзии» вполне подтверждает наблюдения В. И. Резанова. Исполь¬зуя весь строй высокой одической поэзии, Жуковский прежде всего был увлечен идеей Грея о преобразовательной силе поэзии, ее активном участии в жизни лю¬дей. Греевские пояснения к стихам: «Раб бедствий человек, в сем мире путь терновой» и «О Муза, дщерь небес и в неприступны зоны...» воспроизведены Жуковским в под¬строчных примечаниях совсем в духе тургеневской речи «О поэзии и злоупотреб¬лении оной». Ср.: «4) Поэзия приносит отраду в несчастьях»; «5) Власть поэтического гения и на самые отдаленные и необразованные народы». Подзаголовком «вольный перевод» Жуковский акцентировал факт творческого отношения к оригиналу. Молодой поэт придает звучанию оды более сдержанный характер, что подчеркнуто четкостью стихотворного ритма, обилием глагольных форм. Жуковский пытается разрушить общую тональность пиндарической оды с ее настроением мифологической легкости, возвышенности, умиротворенности. Он придает ей большую торжественность и эстетическую значимость, заостряя мотив могущества поэзии, ее влияния на окружающий мир. Не имея возможности сказать что-либо определенное о судьбе рукописи Жу-ковского, отметим неслучайность его обращения именно к этому произведению. Образ поэта, намеченный в «Сельском кладбище», и тема поэзии, звучащая во фрагментах перевода «Успехов поэзии»,— звенья одной цепи. Так же, как элегия «Вечер» стала оригинальным продолжением «Сельского кладбища», стихотворение «К поэзии» перевело на язык собственных мыслей и чувств греевскую оду «Успехи поэзии» По всей вероятности, перевод Жуковского должен был появиться в ВЕ вслед за переводом «Сельского кладбища». Но выход в 1803 г. отдельного издания: «Сти-хотворения Грея, с аглинского языка переведенные Павлом Голенищевым-Куту-зовым, с присовокуплением краткого известия о жизни и творениях Грея, и мно¬гих исторических и баснословных примечаний» (М., 1803), включающего как уже известный по публикации Жуковского перевод «Сельского кладбища», так и еще не напечатанный перевод пиндарической оды (у Голенищева-Кутузова—под за¬главием: «Успехи стихотворства»), мог помешать осуществлению изд. планов Жу¬ковского и Андрея Тургенева. Как явствует из письма А. Ф. Мерзлякова к Жуков¬скому от 22 сентября 1803 г.: «Писал ли я к тебе о том, что Кутузов в месяц пере¬вел всего Грея} О бедный Грей!» (РА. 1871. Стб. 0143), Жуковский был осведомлен об этом издании. И в этом смысле стихотворение «К поэзии» можно рассматривать не только как вариацию на темы пиндарической оды Грея или как выражение памяти об эс¬ 447 тетических заветах умершего друга, но и как эстетическую программу молодого поэта. Не пытаясь соперничать с Голенищевым-Кутузовым в переводе оды Грея, Жуковский создает оригинальный текст на тему «Успехов поэзии». Неослабеваю¬щий интерес к этому тексту на протяжении целого десятилетия—тому свидетель¬ство, но изъятие его из С 1—доказательство творческой неудовлетворенности ее автора как идеями произведения 1804 г., так и, главным образом, его поэтиче¬ским языком. На фоне элегии «Славянка», открывающей второй том С 1 и вопло¬щающей его общую эстетическую концепцию в гравюре на обложке, в контексте перевода «Идеалов» Шиллера под заглавием «Мечты» и баллад стихотворение «К поэзии» выглядело бы анахронизмом. Ст. 3. О прелесть тихая, души очарованье...— Это обращение к поэзии становит¬ся лейтмотивным для всех эстетических манифестов Жуковского—от стихотворе¬ния «К моей лире» («О лира милая моя») и предисловия к «Вадиму Новогородско¬му» («Тихая Муза моя непорочна») до элегии «Я Музу юную, бывало...» («Не умер¬ло очарованье! // Былое сбудется опять»). Эпитет «тихая» и понятие «душа» опре¬делят «идею стиля» Жуковского (см.: Гуковский. С. 37—38; Семенко. С. ПО—111, 119—120). Ст. 15. Лапландец, дикий сын снегов...— В. И. Резанов выявил различные грани «лапландской темы» в русской культуре конца XVIII — начала XIX в. (И. М. Дол-горуков, Н. М. Карамзин, переводы из Э. Клейста и И.-Г. Гердера), раскрыв их связь с образной системой стихотворения Жуковского (Резанов. Вып. 2. С. 235—237). Ст. 23. Оратай, наклонясь на плуг...—О связи этого и следующих стихов с идея¬ми Дружеского литературного общества, опытами А. Ф. Мерзлякова в области «народной песни» см.: Там же. С. 237—238. Л. Янушкевич 1805 Опустевшая деревня («О родина моя, Обурн благословенный!..») (С. 64) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 16—18 — черновой, с заглавием: «Опуст(евшая)», «Ос-тавленная)»— зачеркнуто; «Пустая деревня». Опубликован: Резанов. Вып. 2. С. 312—316. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 23 об.— 24 об.—беловой, с заглавием: «Опустевшая де-ревня»; заканчивается на ст. 96: «И вспоминание сменяется тоской», с подписью: «Ж.», после которой следует: «Продолжение после». Копия (РНБ, оп. 1, № 13, л. 14 об.—16) — рукою А. А. Протасовой, с заглави¬ем: «Опустевшая деревня 1805 году, в декабре»; заканчивается на ст. 96. Текст пе-речеркнут карандашом крест-накрест. 448 При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 10. С. 988—989. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: декабрь 1805 г. на основе указания Жуковского в копии, а так¬же из плана С 1: «Опустевшая деревня, начало. 1805 в декабре: перевод» (РНБ, оп. 1,№ 13, л. 5). «Сильно элегизированный перевод» (Топоров В. Н. Пушкин и Голдсмит в контексте русской Goldsmithiana^i: к постановке вопроса. Wien, 1992. С. 22) пер¬вых 103-х стихов поэмы английского поэта и прозаика Оливера Голдсмита (1728—1774) «The Deserted Village» (1770). Голдсмит представлен в библиотеке Жуковского многочисленными изданиями поэзии и прозы (см.: Описание. № 1141—1145, 26—28), в том числе и отдельным изд. поэмы «The Deserted Village» (Altenburg, 1773). Начало интереса Жуковского к поэме Голдсмита относится к 1802 г.— к перио¬ду увлечения Голдсмитом семьей Тургеневых, побуждавшей и Жуковского к пере¬воду поэмы. В начале мая 1802 г. Андрей Тургенев завершил работу над своей элегией, опубликованной в ВЕ (1802, ч. 13). В «Элегии» Тургенева активно разра¬батываются идеи поэмы Голдсмита о противоестественных законах, лишающих человека права на счастье, социальном неравенстве и успокоении среди природы и неиспорченного простого народа. Около 15 мая 1802 г. Тургенев сообщает Жу¬ковскому о своих планах и как бы подталкивает поэта к работе: «На той неделе надобно взяться за „Елоизу". Если есть здесь поэзия Голдшмита, то ты непремен¬но получишь их» (Письма Андрея Тургенева. С. 408). В этом же письме в связи с предполагаемой поездкой Жуковского в деревню отчетливо слышны голдсмитов-ские интонации, органично усваиваемые русскими писателями в контексте рус¬соистских и карамзинских традиций: «Ты, брат, едешь в деревню, нет, еще боль¬ше: ты едешь туда, где ты провел свое детство! Счастливая, завидная участь!» В письме из Вены от 26 ноября (7 декабря) 1802 г. Андрей Тургенев спрашивает у Жуковского: «Что твоя „Deserted village"?» (Там же. С. 417), уже имея в виду рабо¬ту Жуковского над переводом. Но в 1802 г. перевод не состоялся в силу того, что Жуковский в это время активно работал над второй редакцией «Сельского клад¬бища», в которой дал образец новой жанрово-стилистической системы,— и пере¬вод поэмы Голдсмита, близкой «Сельскому кладбищу» по содержанию и поэтиче¬ской структуре, означал бы своего рода повторение в решении творческих задач (см.: Топоров В. Н. Указ. соч. С. 20—22). Обращение к поэме Голдсмита в 1805 г. было данью памяти Андрея Тургене¬ва: в набросках плана «Что сочинить и перевести» в рубрике «Перевести» первы¬ми означены «Элоиза к Абеларду» и «Опустевшая деревня» (РНБ, оп. 1, № 12, л. 56 об.). Возвращение к переводу Голдсмита было продиктовано как художест¬венными достоинствами поэмы — «мягкостью картин, прелестью пейзажа, нежно-меланхолической гармонией стиха» (Резанов. Вып. 2. С. 303), так и потребностью выразить волновавшие Жуковского темы одиночества и странничества и творче¬скими поисками формы исповеди для воссоздания сложной душевной жизни. 15 — 536 449 Начало работы могло быть связано с впечатлениями поэта от поездки на Ор¬ловское пепелище Е. А. Протасовой (Резанов. Вып. 2. С. 303) и с размышлениями поэта о русском крестьянстве (см.: Иезуитова. С. 107—109), высказанными в пись¬ме к Александру Тургеневу и Блудову в половине декабря 1806 г. по поводу Ма¬нифеста об образовании милиции и ополчения,— о необходимости использовать «благоприятный случай для дарования многих прав крестьянству, которые бы приблизили его несколько к свободному состоянию» (ПЖТ. С. 26). А. П. Зонтаг в своих воспоминаниях пишет о «пророческом духе» Жуковского, который «написал стихи к опустевшей деревне; эти стихи не были напечатаны, и вряд ли сохранились в рукописи, они начинались так: „О, родина моя! О Бурн благословенный!"» (Зонтаг. С. 12). В процессе перевода (см. подробно: Резанов. Вып. 2. С. 305—314; Бродавко Р. И. Жуковский — переводчик «Опустевшей дерев¬ни» Голдсмита // Вопросы русской литературы. Львов, 1976. Вып. 1. С. 102—109) Жуковский опустил прозаическое посвящение сэру Д. Рейнолдсу, в котором вы¬ражена основная идея поэмы о разрушительном влиянии растущей буржуазии на положение английской деревни. Жуковский не сохранил деление поэмы на стро¬фы, разбив свой перевод на пять частей с анафорой «О родина моя...» в трех из них. Пятистопный ямб с мужскими окончаниями заменен на шестистопный — с чередованием мужских и женских окончаний. Переведенное Жуковским начало большой поэмы имеет характер законченно¬го произведения (Топоров В. Н. Указ. соч. С. 79—80; Бродавко Р. И. Указ. соч. С. 109), хотя в списках предполагаемых переводов более позднего времени «Deserted Village» упоминается (БЖ. Ч. 2. С. 484). Продолжающийся интерес Жу¬ковского к поэме Голдсмита соотносится с устойчивым вниманием Тургеневых к английскому поэту, о чем свидетельствуют записи в дневнике Николая Тургенева от 20 ноября 1807 г. о чтении «Deserted Village», «прекрасного произведения слав¬ного и любимого мною Голдсмита» и о переводе «Счастия деревенского камина. Из Голдсмита» 22 апреля 1807 г. (АбТ Вып. 1. С. 92, 63). В жанровом отношении перевод Жуковского характеризуется присущим мно¬гим произведениям этого времени синтезом элегии, описательной поэмы и оды. Следуя за Голдсмитом, Жуковский выделил три темы, взаимодействие которых образует внутреннее движение произведения. Перевод открывается описанием сельской идиллии, развернутым в панораму картин природы и деревенских сцен (см.: Топоров В. Н. Указ. соч. С. 23). Вторая тема, разработанная в жанре оды, по контрасту с первой, рисует карти¬ны страшного разрушения и забвения родного края. Тема странничества и духов¬ного возвращения на родину, свободно развиваясь на протяжении всего перевода и составляя основу его лирико-философского сюжета, получает кульминацию в по-следней части как утверждение нравственной и художественной ценности земно¬го бытия, счастья и красоты, обретаемых в родном краю. В «Опустевшей деревне» Жуковский овладел поэтическим стилем, совмещаю¬щим идиллическое и элегическое начала. «Голдсмитовский слой» получит разви¬тие в творчестве самого Жуковского («Вечер», «Теон и Эсхин»). Печать влияния 450 «Опустевшей деревни» как в социальном, так и в нравственно-философском плане сказалась в пушкинской «Деревне» (см.: Топоров В. Н. Указ. соч. С. 31—41). Ст. 1. О родина моя, Обурн благословенный!..—Auburn, название деревни в Англии. Ст. 64. Где дни, о Альбион, где сельский человек...—Альбион — поэтическое назва-ние Англии. Э. Жилякова Дружба («Скатившись с горной высоты...») (С. 67) Автографы: 1) Pfeffel G.-C. Poetische Versuche. Tubingen, 1802. Bd. 2. S. 180 —черновой, на свободной части страницы (Описание. № 1837). 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 31 об.— черновой; переработка первых 2 стихов «книж¬ного» варианта. Здесь же окончательный текст, с заглавием: «Дружба». 3) РНБ, оп. 1, № 14, л. 62 —беловой. Впервые: С 1. Ч. 2. С. 73. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 — отдел «Смесь»); в С 5 отнесено к 1805 г. Датируется: предположительно 1805 г. Основанием для датировки является как указание самого поэта в С 5, так и время чтения произведений немецкого поэта Готлиба Конрада Пфеффеля (1736—1839). Как установлено при работе с архивом и библиотекой поэта (ПМиЖ. Томск, 1983. Вып. 10. С. 49—52), «Дружба» — вольный перевод, скорее даже ва¬риация на тему стихотворения Г.-К. Пфеффеля «Das Epheu» («Плющ»). В оригинале это медитация чувствительного автора, начинающаяся приглаше¬нием читателя «посмотреть на ствол дуба», который «лежит на печальной равни¬не („in traurigen Gefilde")». Плющ обвился вокруг него, «упал и умирает вместе с ним». Последняя строка—многословное излияние автора: «О дружба! тебя узна¬ет мое сердце в этой картине» («О Freundschaft! dich erkennt mein Herz in diesem Bilde»). В переводе изменено не только название и размер (вместо 6-стопного ямба разностопный), но и вся образная система стихотворения. В «Дружбе» Жуковско¬го— иная лексика, иные образы, иной эмоциональный настрой. Стиль более воз¬вышен и торжествен. «Горная высота», «лежал во прахе», «перунами разбитый» — все это восходит не столько к сентиментальной, сколько к одической традиции. Справедливо и указание на связь идеи стихотворения с философией дружбы, ко¬торую исповедовал Жуковский в пансионе, и выступлений в Дружеском литера¬турном обществе (см.: Резанов. Вып. 2. С. 300—302). Н. Реморова 15* Моя тайна («Вам чудно, отчего во всю я жизнь мою...») (С. 67) Автографы: 1) РНБ, оп. 2, № 2, л. 31 об.—черновой. 2) ПД. Р. I, оп. 42, № 73, л. 39—беловой, с некоторыми отличиями от печатно¬го текста («странно» вместо «чудно»; «Веселью ныне отдаю» вместо: «Покою ныне отдаю»). 3) РНБ, оп. 1, № 14, л. 62 —беловой. Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 50. №7. Апрель. С. 196—без подписи, с заглавием: «Моя тайна». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту ВЕ, со сверкой по автографу. Датируется: 1805 г. (см. ниже). В различных изд. сочинений Жуковского стихотворение «Моя тайна» отнесено к 1809 (ПСС) или 1810 г. (Стихотворения. Т. 2. С. 503; СС 1). Основанием для да-тировки было время публикации в ВЕ. Однако положение автографа в рукопи¬си— рядом со стихотворением «Дружба» (автограф № 1) или со стих. «Дружба» и «Милосердие» (автограф №2) — позволяет датировать «Мою тайну» 1805 г. (под-робнее см.: ПМиЖ. Томск, 1983. Вып. 10). Другим аргументом в пользу такой да-тировки является перекличка стихотворения с одноименным произведением Г.-К. Пфеффеля «Mein Geheimnis» (см.: От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 61—67). Как уже отмечалось (см. примеч. к «Дружбе»), чтение этого немецкого поэта и перевод произведений из него относятся к 1805 г. Установлено, что непосредственным источником «Моей тайны» является эпи-грамма французского поэта Франсуа Моржье (1688—1726) «Je donne а 1'oubli le passe...» (см.: Русская эпиграмма: XVIII — начало XX века. Л., 1988. С. 581). Жу-ковский мог знать о другом переводе этой эпиграммы, сделанном А. Котельниц-ким (Приятное и полезное препровождение времени. 1796. Ч. 10. С. 411). Но ду¬мается, соотношение миниатюры Жуковского с одноименным стихотворением Пфеффеля позволяет более глубоко определить ее связь с жизненной философией поэта. Н. Реморова Брутова смерть («Бомбастофил, творец трагических уродов...») (С. 67) Автографы: 1) Pfeffel G.-C. Poetische Versuche. Bd. 6. S. 129 (Описание. № 1837) —черновой, без заглавия, на свободной части страницы. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 18 об.— беловой, с заглавием: «Брутова смерть». В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 229 (по автографу № 2). 452 Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1805 г. Традиционно издатели и комментаторы сочинений Жуковского относят эту миниатюру к 1808—1810 гг. (в С 9—к 1808; в ПСС —к 1810) без всякой аргумен-тации. Обнаружение чернового автографа на странице сочинений Пфеффеля (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 10. С. 53—54) позволило установить источник пере-вода— стихотворение Г.-К. Пфеффеля «Der Tod des Brutus» и уточнить время его выполнения. Все переводы на страницах книг Пфеффеля из библиотеки поэта выполнены одним почерком, одинаковыми чернилами и относятся ко времени первого чте¬ния немецкого поэта, к 1805 г. (см.: БЖ. Ч. 3. С. 389), что подтверждается и ха¬рактером перевода, непосредственным толчком к работе над которым становится яркая запоминающаяся концовка миниатюры. Именно она сразу же получает по¬этическое оформление в переводе и остается без изменений до конца работы над остальным текстом, приобретающим под пером переводчика несколько большую, чем в оригинале, обобщенность, за счет чего смягчается ирония (подробнее см.: БЖ. Ч. 3. С. 388—391). Ст. 1. Бомбастофил, творец трагических уродов...— Замена имени героя Пфеф¬феля «Gorgan» на Бомбастофил имела эстетический смысл. Для Жуковского это имя — символ высокопарности, напыщенности (от нем.: Bombast). Ср. в статье «Ра-дамист и Зенобия»: «Имею ли разборчивое ухо, легко оскорбляемое скрипом и визгом проклятых от Аполлона слов? враг ли я бомбаста? (...) И если ваша совесть не усумнится сказать, что вы совершенно чисты от всякого поползновения на га¬лиматью, бомбаст и прочие смертные грехи стихотворцев (...)» (ВЕ. 1810. Ч. 54. № 22. С. 103). Н. Реморова Милосердие («Перун мой изостри...») (С. 68) Автографы: 1) Ramler K.-W. Fabellese. Leipzig, 1783. S. 223 — черновой карандашный на¬бросок напечатанной здесь же басни неизвестного автора «Der donnernde Jupiter» (Описание. № 1896), без заглавия. 2) РНБ, оп. 1, № 14. л. 62—беловой, с заглавием: «Милосердие». Копия (РНБ, оп. 2, № 2, л. 31 об.) — рукою А. А. Протасовой. Идентична ав¬тографу № 2. Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 49. № 3. Февраль. С. 188 — с заглавием: «Баснь» и под¬писью: «Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту ВЕ, со сверкой по автографу и восстановлением заглавия. Датируется: 1805 г. 453 Анализ характера перевода и места его расположения рядом с «Дружбой» и «Моей тайной» позволяют уверенно датировать стихотворение 1805 г. (см.: ПМиЖ. Вып. 10. С. 44—49). Басенная антология, составленная немецким поэтом Карлом-Вильгельмом Рамлером (1725—1798), стала источником для перевода «Милосердия». В переводе изменено заглавие, объем, размер стиха и характер рифмы. Если в немецком оригинале два четверостишия с парной и опоясывающей рифмовкой, то в переводе—5 стихов шестистопного ямба и 1—одностопного, как бы отде¬ляющего «мораль» (итог) от основного повествования. Сокращение объема дости¬гается за счет отказа от некоторых частных деталей и пространных описаний дей¬ствия, что придало стихотворению большую динамичность и обобщенность, а внимание с гневного и карающего Юпитера (в оригинале) оказалось перенесено на Милосердие, умеряющее гнев надменного властителя. Н. Реморова (Антипатия) («Однажды пьяница смертельно занемог...») (С. 68) Автограф (Pfeffel G.-K. Poetische Versuche. Bd. 3. S. 193 (Описание № 1837)— черновой набросок на свободной части страницы, непосредственно под немецким текстом стихотворения «Die Antipathie», без заглавия. В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: ПМиЖ. Томск, 1983. Вып. 10. С. 52. Публикация Н. Б. Реморовой. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1805 г. Озаглавлено по названию текста оригинала. Датируется по времени чтения со-чинений Пфеффеля и перекличке с другими переводами из него (см. примеч. к стих. «Дружба», «Брутова смерть»). Перевод Жуковского близок к оригиналу, в то же время в нем утратилась кон-кретность действия, принципиально важная для немецкого поэта. В оригинале жена «обливала слезами его лицо» («betrante sein Gesicht»), то есть слезы текли, ли¬лись на лицо, видимо попали умирающему в рот, который до сих пор «орошался» только вином. Отсюда и юмор последней строки. В переводе вторая строка пре¬вратилась в своеобразный штамп «оплакивания умершего»: «Жена к нему на грудь упала со слезами». Юмор подлинника оказался утраченным. По всей веро¬ятности, перевод не удовлетворил Жуковского, и оп так и не опубликовал его. Н. Реморова 454 1806 Послание Элоизы к Абеляру («В сих мрачных келиях обители святой...») (С. 69) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 20—21—черновой, с первоначальным заглавием: «От¬рывок» (зачеркнуто); затем — «Начало послания Элоизы к Абелару». 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 33—34 об.— беловой, с заглавием: «Послание Элоизы к Абелару (С английского)»; после ст. 86: «Могла ли не забыть людей, Творца, се¬бя!»— строка тире, под которой запись: «Продолжение может быть». Копия (РНБ, оп. 1, №13, л. 16 об.—18 об.) — рукою А.А.Протасовой, с правкой Жуковского, с заглавием: «Послание Элоизы Абелару» и датой: «1806 в апреле». В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: С 10. С. 990. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу. Датируется: апрель 1806 г. на основании указания Жуковского в копии. Свободный перевод начала эпистолы известного английского поэта и перевод¬чика Александра Попа (Роре Alexander; 1688—1744) «Eloisa to Abelard» (1717). Творчество А. Попа (Поупа) представлено в библиотеке Жуковского различ¬ными изданиями его сочинений, в том числе переводами Гомера (Описание. № 2649—2652), в составе английской поэтической антологии (№ 808), 9-томным лондонским собранием его сочинений 1766 г. (№2728), во 2-м томе которого в тексте «Послания Элоизы к Абеляру» поэт сделал отчеркивания и небольшие за¬писи, связанные с поиском французских эквивалентов для отдельных английских слов. Все это свидетельствует об устойчивом интересе Жуковского к творчеству английского поэта. Начало интереса к эпистоле Попа может быть отнесено к 1802 г., когда, судя по письмам Андрея Тургенева, Жуковский был близок к созданию перевода. В письме от 31 декабря 1802 (13 января 1803 г.) из Вены Тургенев пишет: «...оставь уж мне испытать над ней мои силы» (Письма Андрея Тургенева. С. 418). Эту же просьбу он повторяет из Петербурга: «После первого письма твоего об «Элоизе» я было задумался и начал об этом размышлять и после второго (...) скажу тебе: брат, оставь мне „Элоизу"! Признаюсь тебе в моей слабости, я ни к чему иному не готов, о ней много думал, а теперь не так легко к чему-нибудь другому пригото¬виться» (Там же. С. 420). В 1802 г. в «Иппокрене» (Ч. 5. С. 337—357) был опубликован перевод «Эписто¬лы от Элоизы к Абельярду» (подпись: Им-нъ) с французского стихотворного пере¬ложения Л.-С. Мерсье, что подогревало желание молодых поэтов испробовать свои силы, сделав перевод с оригинала. Перевод был осуществлен Жуковским в апреле 1806 г., но его замысел нашел отражение в планах, относящихся к 1805 г. Так, в списке «Перевести» первой сто¬ 455 ит «Элоиза к Абеларду» (РНБ, оп. 1, № 12, л. 52 об.); дважды «Heloisa to Abelard» отмечена в «Планах сочинений в стихах» (РНБ, оп. 1, № 78, л. 25). Обращение к переводу произведения о страстной и драматичной любви теперь отвечало ду¬шевному состоянию самого Жуковского. Став учителем сестер Протасовых, Жу¬ковский, испытывая чувство любви к Маше, соотносил свое положение с положе¬нием героя эпистолы. Оставшись в одиночестве в Белеве, Жуковский выразил свое настроение, обратившись к ее переводу (см.: Резанов. Вып. 2. С. 27). Перевод Жуковского остался неоконченным. В его планах было продолжение работы над переводом. Автограф № 2 заканчивается словами: «Продолжение мо¬жет быть». Характерно, что все пометы поэта в английском тексте «Heloisa to Abelard» сделаны в непереведенной части эпистолы. Жуковский, по всей видимо¬сти, предполагал включить перевод послания в С 1, когда под номером 6 вписал: «1806. Элоиза к Абелару, начало, в апреле; перевод» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5), но за¬тем вычеркнул, что совпадает с исключением текста из будущего собрания: пере¬вод в копии, сделанной рукою А. А. Протасовой, зачеркнут. До Жуковского эпистола Попа в России переводилась неоднократно, но с французского языка (Левин. С. 279—280). Первый стихотворный перевод под за-главием: «Элоиза к Абеларду» был сделан В. А. Озеровым в 1794 г. с французского переложения Ш.-П. Колардо. В библиотеке Жуковского сохранилось пятое изда¬ние сочинений В. А. Озерова с этим переводом, открывающим третий том (Опи¬сание. № 270). Жуковский выполнил перевод с английского оригинала. Он перевел первые 72 строки (общий объем эпистолы Попа—366 строк), опустил предпосланное тек¬сту «Краткое содержание». Сюжетной основой для эпистолы послужил известный эпизод из жизни знаменитого средневекового поэта и богослова Пьера Абеляра (1079—1142) и его возлюбленной, подробно описанный самим Абеляром. Жуков¬ского, как и Андрея Тургенева, увлекало «поэтическое дарование» (ПЖТ. С. 247), предоставленная возможность поэтически выразить страстное чувство. Характер избранного Попом материала, драматические контрасты, заложенные в сюжете, образах и языке, содержали огромный потенциал для выражения романтического мировосприятия. Все отрывки, отмеченные Жуковским в английском тексте, от¬личаются предельной напряженностью. Не удержавшись при чтении, Жуковский набросал на нижнем форзаце с. 31 перевод двух строк: «Приди ты, мой отец, брат, муж, друг! II Твоя супруга, дочь и твоя любовница», а затем на с. 32: «Любя преступника, забываешь о преступлении» (Описание. № 27—28). Внутреннее созвучие таланта Жуковского пафосу Поповой эпистолы позже от-метит К. Н. Батюшков в письме к поэту от 3 ноября 1814 г.: «Тургенев сказывал, что ты пишешь балладу. Зачем не поэму? Зачем не переводишь ты Попа посла¬ние к Абелару? Чудак! Ты имеешь все, чтоб сделать себе прочную славу, основан¬ную на важном деле. У тебя воображение Мильтона, нежность Петрарки... и ты пишешь балладу!» (Батюшков. Т. 2. С. 310). Особенности перевода Жуковского, отмеченные и проанализированные В.И.Резановым (Резанов. Вып. 2. С. 328—331), явились отражением процесса создания романтической поэтической системы. Жуковский сохраняет и усиливает 456 характерную для стиля Попа эмфатику (повтор вопросительных слов в начале строки, многочисленные вопросы и восклицания как в конце, так и в середине стиха). Пятистопный ямб с мужскими окончаниями Жуковский заменяет на шес¬тистопный с мужскими и женскими окончаниями, что передает напряженность переживаемого страстного чувства. Отклонения перевода Жуковского от оригина¬ла идут по двум направлениям. В переводе усилен мрачный колорит в описании заточения и страданий Элоизы: «пустыней страшный вид», «лесов уединенье», «мощи с лампадой гробовой», «дикие скалы, изрытые мольбой» и т. д. Жуковский, переведя по¬ловину третьей строфы, после ст. 39: «Ах! Тщетно рвать себя! вотще томить слеза¬ми...», сделал примечание: «Я хотел перевести Делилево выражение «Uses раг 1а priere», но кажется, перевод не очень счастлив: слишком смело или натянуто» (Ав¬тограф № 1, л. 20). Резанов, комментируя эти слова Жуковского, пишет, что они «любопытны для характеристики того, как наш поэт вырабатывал свой стиль, изу¬чая поэтические обороты чужих писателей и пытаясь усвоить их, не всегда удач¬но, русской речи» (Резанов. Вып. 2. С. 331). В данном случае необычайно интере¬сен момент романтической обработки эпистолы, проявившейся в насыщении тек¬ста соответствующей лексикой. Жуковский вводит «дни волшебные», «невозвратного блаженства вспоминанья», «сладость прежних лет», «чувство очарованья», «душа моя пленилась», «сиял пленительным лучом». Изображению драматизма переживания героини, власти всепоглощающей любви подчинена композиция перевода, отличная от оригинала. Эпистола Попа состоит из 8—10—12-строчных строф, последовательно рисующих колебания ге¬роини между доводами ума и требованиями сердца. Перевод Жуковского содер¬жит пять частей с разным количеством стихов (26, 15, 13, 16, 18), в развертывании которых вырисовывается динамика растущего лирического чувства—от отчаяния и сомнения к апофеозу любви. Подобная композиция давала «отрывку», «началу перевода» этическую и художественную завершенность, чем, возможно, объясня¬ется тот факт, что Жуковский не возвратился к переводу эпистолы. «Послание Элоизы к Абеляру» сыграло важную роль в развитии эпистолярно¬го жанра и принципов психологического анализа в русской и европейской лите¬ратуре. Образ Элоизы Попа обессмертил Ж.-Ж. Руссо своим романом «Юлия, или Новая Элоиза», необычайно популярным и почитаемым в кругу Жуковского и его молодых друзей (подробнее см.: Канунова. С. 73—75). Работа Жуковского над пла¬менным и нежным языком письма Элоизы («В них дева робкая, с сердечной просто¬той, II Все тайны пылких чувств, весь жар свой изливает!») объективно, всем творче¬ством поэта, готовила в русской литературе появление письма Татьяны к Онегину. Э. Жилякова (Отрывок перевода элегии) («В разлуке я искал смягченья тяжких бед...») (С. 71) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 35—35 об.) — беловой, с заглавием: «Отры¬вок перевода элегии из Парни». 457 Копия (РНБ, оп. 1, № 13, л. 19 об.— 20)—рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 в апреле»; все зачеркнуто. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 25—26, с заглавием: «Отрывок перевода элегии». Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: апрель 1806 г. Как установил В. И. Резанов (Резанов. Вып. 2. С. 343—345), стихотворение яв-ляется достаточно точным переводом 34 стихов (из 71) VI-й элегии 4-й книги «Poesie erotiques» Эвариста Парни (1753—1814), виднейшего представителя фран¬цузской «легкой поэзии». Его «Эротические стихотворения» (1788) пользовались огромной славой как в своем отечестве, так и за его пределами. В России, по мне¬нию исследователя, Парни «оказывается достоянием русской сентиментальной поэзии» (Вацуро. С. 86), и Жуковский, обратившийся к переводу VI элегии в 1806 г., находится у истоков нового истолкования французского поэта. Почти одновременно к переводу элегии из «Эротических стихотворений» Парни обращается К. Н. Батюшков, что дает основание говорить как о паралле¬лизме их литературного развития, так и о любопытной тенденции «диффузии эсте¬тических идей» и своеобразного перевода Парни «по Шиллеру» (Вацуро. С. 90—91). В VI элегии Жуковского несомненно привлек основной ее мотив — мотив лю-бовной утраты, хорошо вписавшийся в его элегические замыслы 1800-х гг. Веро¬ятно, ситуация певца, окруженного природой и тоскующего о возлюбленной, бы¬ла созвучна настроению Жуковского, оставшегося в это время в белевском уедине¬нии: 1 марта Екатерина Афанасьевна Протасова уехала с дочерьми на три месяца в село Троицкое. В тот же день поэт записывает в дневнике: «Что мне делать в эти три месяца, кото-рые проживу один совершенно? Надобно хорошенько (...) подумать о будущем и на-стоящем. Пора выбирать что-нибудь постоянное и быть постоянным в своем выборе!» (Дневники. С. 31). Он уже не раз задавался вопросом: «Неужели для пустых причин и противуречий гордости К. А. пожертвует моим и даже ее счастием...?» И сейчас он раз¬мышляет о том, «какова теперь Маша и какой я ей желаю быть» (Там же. С. 34). Причиной незавершенности перевода могло явиться несовпадение общего на-строения элегии Парни, где развивается мотив страдания героя от неверности милой, с чувствами самого поэта, полного еще надежд и мечтаний о возможном будущем счастье. В ряду причин отказа поэта от дальнейшей работы над переводом может быть и появление в майском номере ВЕ за 1806 г. (№ 9. С. 22—26) полного перевода этой же элегии, сделанного А. Ф. Мерзляковым, что, судя по письму к А. И. Тур¬геневу, для поэта было неожиданностью (ПЖТ. С. 21), и, не желая соревноваться с другом, он мог отказаться от дальнейшего перевода. Уже в 1822 г. Александр Тургенев спрашивал Жуковского: «Зачем не кончил перевод элегии Парни?» (РА. 1902. № 6. С. 340), но никаких следов продолжения перевода после 1806 г. не обнаружено. Я. Реморова 458 Песня («Когда я был любим...») (С. 72) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 12—беловой, с заглавием: «Песня» и подписью: «Ж.» 2) РНБ, оп. 2. № 2, л. 16—черновой, с заглавием: «Песня». Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 20 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 в мае». 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 28 —рукою М. А. Протасовой. 3) РНБ, оп. 2,№ 2, л. 24 — рукою А. А. Протасовой. 4) РНБ. оп. 1, № 15, л. 61—рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. № 2. Январь. С. 123 — с заглавием: «Песня» и под¬писью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило Печатается потекстуВЕ. Датируется: май 1806 г. В С 5 (Т. 12. С. 3—4) к заглавию «Песня» дан подзаголовок: «Перевод с фран-цузского». Но источник перевода неизвестен. Однако интересно, что, вероятно, с того же самого источника и приблизительно в то же время был сделан перевод А. Ф. Мерзляковым, опубликованный в ВЕ (1806. № 15. С. 196) — с заглавием: «К ней: Рондо». Перевод Мерзлякова, как справедливо заметил Ц. С. Вольпе, очень близок к переводу Жуковского, что дает основание говорить не только об одном источнике, но и о достаточной близости передачи оригинала как тем, так и дру¬гим автором (см.: Стихотворения. Т. 1. С. 369). По всей видимости, оригинал имел в заглавии жанровое определение: «рон¬до», однако не полностью выдерживал требования этой твердой стихотворной формы. В стихотворении соблюдено количество рифм (2) и повторяемость послед¬ней строки четверостишия, что и соблюдено обоими переводчиками. Для того чтобы иметь представление о своеобразии стиля каждого из переводчиков и пра¬вомерности замены заглавия в переводе Жуковского, попытаемся указать на осо¬бенности переводов обоих русских поэтов, приведя текст «рондо» Мерзлякова: Меня любила ты — я жизнью веселился. День каждый пробуждал меня к восторгам вновь; Я потерял тебя — и с счастием простился: Ах, счастием моим была твоя любовь! Меня любила ты — средь милых вдохновений Я пел прекрасную с зарею каждой вновь; Я потерял тебя —и мой затмился гений: Ах, гением моим была твоя любовь! Меня любила ты — я добрым быть стремился, Искал несчастного, чтоб дать ему покров; Я потерял тебя — мой дух ожесточился: Добротою моей была твоя любовь!* 459 Оба переводчика используют один и тот же размер — шестистопный ямб с че-редующимися женскими и мужскими клаузулами, однако стихотворения звучат совершенно различно. Мерзляков строго соблюдает цезуру после третьей стопы, характерную для французского двенадцатисложника, стремясь закрепить ее смысловой паузой в не-четных строках, и подчеркивает ее графически с помощью тире, разделяющих синтаксически самостоятельные предложения. Это существенно утяжеляет текст, но подчеркивает заложенное в них сопоставление двух субъектов — «ты» и «я», двух состояний: «меня любила ты» — «я потерял тебя». В стихотворении Мерзлякова много инверсий, замедляющих движение стиха: «день каждый», «к восторгам вновь», «с зарею каждой вновь». Инверсированной оказывается и строка рефрена, где поставленное в конце стиха слово «любовь» не только не акцентируется, но буквально затушевывается банальной и неточной рифмой: «вновь» — «любовь» и «покров» — «любовь», как неточно звучит и послед-няя строка: «Добротою моей была твоя любовь!..» (Доброта—«прочность, досто¬инство вещи», по Далю). И, наконец, все рифмы в четных строках — закрытые, т. е. оканчиваются на со-гласную, что препятствует напевности стихотворения. Совершенно иную ритмическую организацию находим у Жуковского, который строит стихотворную фразу как сложноподчиненное предложение, которое в силу своей семантической и синтаксической связанности произносится более слитно, не подчеркивая, а сглаживая стихотворную паузу. Инверсии у Жуковского отсутствуют, речь льется плавно и фраза естественно завершается нисходящей интонацией. Все рифмы в стихотворении Жуковского открытые, что позволяет продлить звучание строки, пропеть ее, положить на музыку. Особую роль в стихотворении Жуковского играет рефрен, в котором при от-сутствии инверсии логическое ударение падает на слово «любовь», которое, кор-респондируя с находящимся также в сильной позиции словом «любим» (ст. 1. 5, 9), становится ключевым в «Песне», ее лейтмотивом. Ведь любовь для автора не только «счастье», «гений», но и «благость» — «высшая степень любви и милосер¬дия, соединение всех добродетелей» (В. Даль). Я. Реморова Отрывок (Подражание) («О счастье дней моих! Куда, куда стремишься...») (С. 73) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 13 об.—14) —беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 21 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 года в мае» и заглавием рукою Жуковского: «Подражание»; весь текст зачеркнут. 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 26—рукою М. А. Протасовой, с пометой Жуковского пе¬ред началом текста: «Не надо»; весь текст зачеркнут. 460 При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ВЕ. 1883. Кн. 2. С. 810. Публикация П. А. Висковатова по копии № 2 (в рукописи помета Висковатова: «1808. В печати нет»), в подборке из 4-х сти-хотворений. В этой подборке датировано: «около 1810». Печатается по тексту этой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: май 1806 г. на основании даты в копии № 1. «Отрывок» является первым опытом поэтического перевода стихотворения Ф. Шиллера «Die Ideale» и вообще первым обращением Жуковского к творчеству великого немецкого поэта. Правда, И. И. Дмитриев в письме к Жуковскому от 8 июля 1805 г. сообщал: «...примите с этим вместе и благодарность мою за прият¬ное ваше письмо, за перевод Шиллеровой оды, который я прочитал два раза сря¬ду с великим удовольствием...» (Сочинения И. И.Дмитриева. СПб., 1893. Т. 2. С. 193), но никаких следов этого перевода обнаружить не удалось. Подробнее о месте «Отрывка» в творческой биографии поэта см. примеч. к стихотворению «Мечты». О. Лебедева Сафина ода («Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает...») (С. 74) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 11—беловой, с заглавием: «Ода Сафы к Фаону (Пе¬ревод)». 2) РНБ. оп. 1, № 12, л. 22 — черновой, без заглавия. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 22 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Ода Са¬фы к Фаопу» и датой: «1806 году в мае». 2) РНБ. оп. 1, № 15, л. 59—рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Сафина ода». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №5. Март. С. 44 — с заглавием: «Сафина ода» и подписью: «Ж...Й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту ВЕ, со сверкой по автографу. Д атируется:,май 1806 г. Свободное переложение стихотворения древнегреческой поэтессы Сафо (7—6 вв. до н. э.). Являлось образцом изображения могучей любви, овладевающей всем су-ществом человека и несущей ему не только радости, но и жестокие страдания. Подражать ему начали еще в древности (Феокрит, Катулл, Лонгин). Н. Буало пе¬ревел его на французский язык. Позднее Ж. Делиль переделал этот перевод. Самым ранним русским переводом «Сафииой оды» является перевод А. П. Су-марокова (1755). Вслед за ним появились переводы Г. Козицкого, И. Виноградо¬ва, Е. Люценко; дважды обращается к ее переводу Г. Р. Державин. В перевод трактата Лонгина «О высоком» включает свой стихотворный перевод И. Марты ¬ 461 нов, а в примечаниях публикует перевод Ф. Эмина, выполненный с французского перевода Н. Буало. Также с французского перевода Буало делает свой перевод Д. Хвостов (подробнее см.: Свиясов Е. В. Античная лирическая поэзия в русских переводах и подражаниях XVIII—XIX веков: О библиографии // РЛ. 1988. № 2. С. 206—215). Вероятно, к самому началу XIX в. относится и перевод А. Ф. Мерз¬лякова с греческого подлинника (опубликован позднее), который писал осенью 1803 г. Жуковскому: «Пишу, перевожу (...). Тебя самого представляю я себе все¬гда почти в соединении или с Анакреоном или с Овидием, из которых кое-что пе¬ревожу...» (РА. 1871. № 2. Стб. 0145). Увлечение поэзией Сафо вызвало к жизни не только переводы, но и попытки реставрировать в нечто целое уцелевшие фрагменты ее произведений, дополнить недостающие части собственными текстами «в духе Сапфо». Появились подража¬ния и просто подделки (см.: Резанов. Вып. 2. С. 356), к числу которых принадле¬жал и перевод оды Сафо, сделанный Буало. Именно перевод Буало стал источником для перевода многих русских авто¬ров. Этим же источником пользовался и Жуковский, однако он, вероятно, был знаком и с переделкой Ж. Делиля, который попытался создать подобие сапфиче¬ской строфы. В результате в ритмическом рисунке первых трех строк перевода Жуковский следует за Буало, а в четвертой — за Делилем. Следуя за текстом Буало (и оригинала), Жуковский первоначально переводит стихотворение как обращение к женщине: «Счастлив, кто близ тебя одной тобой пылает...» Однако по каким-то причинам (возможно, под влиянием стихотворе¬ния Н. М. Карамзина, развивающего тему позднеантичного предания о любви Са¬фо к Фаону и включенного в прозаический текст «Афинской жизни»—Аглая. 1795. С. 26) Жуковский вносит изменения в ст. 1, 10, 12 своего перевода («Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает»; «Блаженством страстныя тоски утомлена»; «И жизни лишена...») и вписывает заглавие: «Ода Сафы к Фаону». Между тем во французском тексте (и в оригинале) речь идет об обращении женщины к женщине, и, поняв это, Жуковский, внеся еще несколько не меняю¬щих смысла правок, публикует стихотворение под новым заглавием, убрав из него упоминание имени Фаона,— «Сафина ода». Правда, как справедливо замечает Ре-занов, 9-я строка в окончательном варианте оказывается не совсем адекватной си-туации, изображенной в стихотворении (Резанов. Вып. 2. С. 361). Н. Реморова Идиллия («Когда она была пастушкою простой...») (С. 74) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 10 об.—черновой, с заглавием: «Идиллия (С немецкого)». 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 22 — беловой, с заглавием: «Идиллия». 3) РНБ, оп. 1, № 12, л. 22 — черновой, без заглавия. 462 4) РНБ, оп. 1, № 13. л. 5 — беловой. Здесь же приводится собственноручный перечень стихотворений, внесенных в данную тетрадь, где указано: «Идиллия. Перевод». Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 22 —рукою А. А. Протасовой. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 59—59 об.— рукою неустановленного лица. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 15 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 в мае». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 5. С. 44—45—с заглавием: «Идиллия» и подпи¬сью: «В. Ж...ий». В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—3 (отдел «Смесь») — с под¬заголовком: «Подражание» и датой: «1806», в С 4—без подзаголовка. В С 5 дати¬ровано 1805 г. Датируется: май 1806 г. Почему вместо собственноручного указания на то, что «Идиллия» — «перевод», появился ошибочный подзаголовок «Подражание» — не ясно. Однако именно он стал отправной точкой при обращении к стихотворению в работах Вс. Чешихина-Ветринского «Жуковский как переводчик Шиллера» (Рига, 1895. С. 6) и В. И. Ре-занова (Резанов. Вып. 2. С. 352—354), анализировавшего черновую рукопись. Ими была создана перекочевавшая во все последующие комментарии легенда о том, что «Идиллия» — вольное и сокращенное переложение стихотворения Шиллера «An Minna», переложение, в котором «жизненные краски» оригинала и «размер стиха—все вышло ослабленным у Жуковского» (Резанов. С. 352). Имя Шиллера возникло у первых комментаторов, по всей видимости, в силу его большей известности и наличия в его творчестве общей для поздних просве¬тителей темы противопоставления сельской идиллии развращенному городу. Как установлено при работе с архивом и библиотекой поэта (см.: БЖ. Ч. 3. С. 395—399; ПМиЖ. Вып. 13. С. 75—81), «Идиллия»—достаточно верный пере¬вод стихотворения немецкого поэта И.-В.-Л. Глейма (1719—1803) «Amalia» (1780), отмеченного Жуковским в оглавлении и в тексте первого тома сочинений немец¬кого поэта (Gleim J. W. L. Sammtliche Schriften. Bd. 1—4. Leipzig, 1802—1803), хра¬нящегося в его библиотеке (Описание. № 1135). Изменив имя героини и название стихотворения, переводчик сохранил основ¬ную систему образов, заданную оригиналом и синтаксически подчеркнутую анти-тетичность состояния героини, сохранил объем стихотворения, характер авторско¬го отношения к изображаемому (принципиально отличного от шиллеровского). Разностопный ямб Глейма (4, 5 и 6 стоп) заменен 6-стопным (заданным первой строкой оригинала) с постоянными пиррихиями в 5-й стопе (14) и дополнитель¬ными во второй и третьей стопах (8), что придает движению стиха особую плав¬ность, усиленную чередованием мужских и женских рифм. При этом строки с жен¬ской клаузулой являются логическим и синтаксическим продолжением предыду¬щей строки с мужской клаузулой, что предопределяет более слитное их прочтение, отличное от парно рифмующихся, преимущественно мужских клаузул оригинала. Н. Реморова 463 Прощание старика («Прости, мятежное души моей волненье...») (С. 75) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 11 — беловой, с заглавием: «Прощание старика». 2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 22 об.— черновой, с заглавием: «Старик». 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 20 об.— беловой, с заглавием: «Прощание старика». 4) РНБ, оп. 1, № 12, л. 5 —беловой. В списке «Сочинения с 1802 по 1807» за 1806 г. под № 18 — «Прощание старика, перевод. В мае». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 23 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Проща¬ние старика» и датой: «1806 в мае». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 60—60 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 2 — рукою А. А. Протасовой. Перечеркнуто. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 7. Апрель. С. 194—195, с заглавием: «Прощание старика» и подписью: «В. Ж...Й», без подзаголовка. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается потекстуВЕ. Датируется: май 1806 г. Подзаголовок в автографе № 4: «перевод» отсутствует во всех публикациях, кроме ПСС (Т. 1. С. 27). Между тем, как установил В. Э. Вацуро, источником вольного перевода для стихотворения «Прощание старика» явилось стихотворе¬ние французского поэта аббата Гийома де Шолье (1639/—1720) «Retirez-vous de moi, plaisirs tumultueux» («Удалитесь от меня, беспокойные наслаждения») — см.: Вацуро. С. 75—76. При этом Жуковский вводит отсутствующий у Шолье мотив разрушения меч¬ты, тогда как в оригинале речь идет о прощании с «пустыми, роскошными удо-вольствиями», а любовь, которую он «теряет со слезой», у Жуковского не просто «нежное и тонкое чувство» («sentiment tendre, delicieux»), но «восторг души», «сла-дость тихая», определение же чувства как «живого и сладострастного» («volup-tueux et vif») Жуковский совсем опускает. Как справедливо замечает исследователь, стихотворение написано в период «кульминации элегических настроений» (Вацуро. С. 75) в поэзии Жуковского и в этом смысле перекликается с грустными размышлениями, звучащими в «Отрывке перевода элегии» из Парни, относящемся к апрелю того же года. Нельзя не заметить, что большинство стихотворений, написанных в период белевского уединения 1806 г.,— переводные. Поэт, ощущающий, как он сам пи¬шет в дневнике, «волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание», заставляющее его «мечтать, воображать будугцее» (Дневники. С. 14. Кур¬сив Жуковского), как бы примеряет на себя чувства, отраженные в мировой лири¬ке, пытаясь через «чужое» осознать до конца «свое». Отсюда, вероятно, и незакон-ченность некоторых переводов, и свобода в передаче оригинала, связанная с 464 внутренним желанием выразить и свое представление об изображаемой лириче¬ской коллизии. И. Реморова Вечер Элегия («Ручей, виющийся по светлому песку...») (С. 75) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 23 (строфы 1—2), л. 24 (строфы 13—18), л. 25—25 об. (строфы 1—11) — черновой, с первоначальным заглавием: «Ручей» (л. 25), затем — «Вечер», которое зачеркнуто (л. 23). 2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 26—27 — черновой, с заглавием: «Вечер». 3) РНБ, оп. 1, № 14, л. 22—23 —беловой. 4) РНБ, оп. 1, № 13, л. 55 об.—беловой (строфы 18—23). Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 23 об., 24 об.— рукою А. А. Протасовой (строфы 1—17), с датой: «1806 году в мае». 2) РНБ, оп. 1, № 20, л. 11 об.— 12 об.— рукою М. А. Протасовой, с поправками Жуковского. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 46—47 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 1, № 15, л. 57 — рукою В. И. Губарева, с поправками Жуковского и датой: «Белев, 1806 года в июле». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. Февраль. С. 278—281 —с подписью: «В. Ж...ий» и датой: «Белев. 1806 года, в июле». В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—2 (отдел «Смесь»); С 3—4 (отдел «Элегии»). В С 5 отнесено к 1805 г. Датируется: май-июль 1806 г. на основании указаний в автографе, копиях и в первой публикации. «Вечер» является первой оригинальной элегией в творчестве Жуковского и, продолжая основные элегические лейтмотивы «Сельского кладбища» (быстротеч¬ность времени, бренность бытия, память как воскрешение из небытия, одухотво¬рение природы), преобразовывает их в устойчивый комплекс художественно-эсте¬тических тем, определяющих дальнейшее развитие исповедально-психологиче¬ской поэзии и творчества Жуковского в целом. Творческий процесс и рукописный контекст «Вечера» свидетельствуют о слож¬ных, противоречивых, но закономерных тенденциях воплощения замысла. Это относится к «философии жизни» раннего Жуковского, включающей темы жизне-строительства, натурфилософии, творческого и нравственного самоопределения, что делает элегию квинтэссенцией этих мотивов и одновременно фрагментом це¬лостного, но невоплощенного идеального плана жизни. Об этом свидетельству¬ют планы и конспекты описательной поэмы «Весна» (1805—1808) — РНБ, оп. 1, № 12, л. 19 об., 21 об.; №78, л. 4—6 об. Характерный для сентиментализма и 465 предромантизма жанр дидактической, описательной поэмы соответствовал, с од¬ной стороны, пробуждающемуся чувству природы (Naturgefuhl) как воплощению свободы «внутреннего человека» и, с другой стороны, представлял собой форму гармоничной включенности личности в универсальный миропорядок. Но так как 1800-е гг., и 1806 г. в особенности, были временем освоения малых лирических жанров, целостная история становления человеческой души, вписанной в опреде¬ленный сельский и одновременно космический уклад, воплощается фрагментар¬но. Так, в перечне задуманных элегий упоминается «Ручей» (будущий «Вечер»), общий проспект элегических сюжетов и тем выглядит так: «Сочинить. Элегии: Отсутствие. Первое впечатление. Присутствие. Знатность. Уединение. Скука. Меч¬ты. Музыка. Ручей. Быстрота времени» (РНБ, оп. 1, № 12, л. 37 об.). Элегия «Ве¬чер» в определенной степени и была синтезом этих тем и образов. «Вечер» является опытом сознательного «перевода» реального, конкретного, биографического плана бытия в условно-идеальный, синтезирующий общекуль¬турные образцы и формулы в непосредственное лирическое настроение. Поэтому движение от черновых редакций к окончательному тексту в С 5 связано с заменой конкретных реалий на обобщенно-психологические, переход аналитических на¬чал (действительного переживания) в синтетические, художественные формы эле-гического и идиллического сознания. Как указал биограф Жуковского К. Зейдлиц, в этой элегии содержится «одно из лучших его описаний вечерней красоты природы, села Мишенского» (Зейд¬лиц. С. 32) и окрестностей Белева весной отмеченного «лирическим взрывом» 1806 г. Мишенское, находящееся в трех верстах от Белева, явилось, очевидно, точкой отсчета «панорамного взгляда» на заречные луга и расположенный на воз¬вышенности амфитеатром Белев. Ручьем, по всей видимости, названа речка Бе-левка, впадавшая в Оку, а «журчащий ключ», возможно, относится к реально су¬ществовавшему колодезю «Гремячий ключ», почва которого усиливала журчание источника (об этом см.: Мартынов П. Село Мишенское, родина Жуковского // ИВ. 1887. Т. 27. С. ПО). Жуковский последовательно устраняет детали конкретных картин вечера, до-биваясь создания обобщенно-психологической картины взаимодействия души ге¬роя и мира в динамичных природных и духовных пространственных и времен¬ных планах. Черновые редакции строф элегии несут отпечаток интенсивной рабо¬ты, причем некоторые рождаются практически в беловой редакции, а часть строф и отдельные стихи подвергаются значительной переработке. Приведем наиболее показательные варианты такой работы: вместо первоначального варианта: «ивол¬ги стенанье» — в окончательном тексте: «стенанье Филомелы»; вместо: «Как воздух прохлажден душистою росой» — «Как слит с прохладою растений фимиам!» По¬следние стихи элегии в ранних редакциях читались так: «Ах! скоро может быть с пастушкою унылой // Придет сюда пастух в час вечера мечтать // Над тихой юно¬ши могилой!» Затем они были заменены на «Придет сюда Кольма». А в оконча¬тельном варианте звучали уже так: «Придет сюда Альпин с Минваною унылой». Подверглись переработке и стихи о назначении поэта. Ср. первоначально: «Бес¬печность и поля, и рощи воспевать! // О песни, сладкий яд невинности сердеч¬ 466 ной!» — в окончательном тексте: «Творца, друзей, любовь и счастье воспевать // О песни, чистый плод невинности сердечной». «Перевод» конкретных реалий на условно-поэтический язык принципиален, поскольку создает идеальную формулу жизни и поэзии, объединенных гармони-зирующей их фигурой певца, в песенном монологе сопрягающего основные цен-ностные сферы бытия (память, дружбу, любовь) в их движении и взаимопроник-новении. Принцип элегической суггестии неразрывно связан с природой музы-кальности и лиризмом песенного типа. Песенная интонация и отразившийся в элегии колорит эпохи начала XIX в. предопределили обращение к «Вечеру» композиторов, которые использовали от-дельные строфы элегии в качестве самостоятельных романсов. П. И. Чайковский в «Пиковой даме» (действие I, картина 2), в дуэте Лизы и Полины («Уж вечер... облаков померкнули края...») — строфы б—8. С. С. Прокофьев в опере «Война и мир» использовал для дуэта Наташи и Сони (действие I, картина 1) 1—4 строфы и стилизовал их в традициях романсной лирики начала XIX в. Ст. 20. С полей оратаи съезжают...—Оратаи—т. е. крестьяне, землепашцы. Ст. 29. Как слит с прохладою растений фимиам!..—Фимиам (греч. thymiama, от thymiao—жгу, курю), благовонное вещество, сжигаемое при богослужениях. В данном случае—аромат, запах. Ст. 34. Глас петела вдали уснувши будит селы...— Петел, т. е. петух. Ст. 36. В лесу стенанье Филомелы...—Филомела—условное мифопоэтическое название ласточки. Ст. 49. Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?..— Имеются в виду участники Дру-жеского литературного общества (1801), повлиявшего на формирование особого культа дружбы, актуального на протяжении всей жизни поэта. Ст. 62. Один—минутный свет—почил, и непробудно...— Речь идет об Андрее Тургеневе, задушевном друге поэта (см. примеч. «На смерть А...»). Ст. Другой... о небо правосудно!..— Речь идет о Семене Емельяновиче Родзян-ко (1782—1808), товарище Жуковского по Московскому университетскому пансио¬ну, сошедшем с ума. Ст. 90—91. Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой II Придет сюда Альпин в час вечера мечтать...— Минваиа и Альпин—условные имена поэтических влюблен-ных, связанные с оссианической традицией. Н. Ветшева К Эдвину («О юноша! лети, под зоной отдаленной...») (С. 78) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. И об.) — черновой, с заголовком: «К Едвину (с английского)». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 24 об., 25 об.— рукою А. А. Протасовой, с разбивкой ру¬кою Жуковского на 2 строфы по 8 стихов, с заглавием: «К Едвину»; на л. 5 — про¬ 467 нумерованный собственноручный список стихотворений 1806 г., где под № 15 значится: «К Эдвину, перевод, в сентябре». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 59 об.— рукою В. И. Губарева, в разделе «Смесь», с за-главием: «К Эдвину (М. П. Ю.)». 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 20 об.— рукою М. А. Протасовой, с заглавием: «К Едви¬ну», с большой правкой Жуковского, впоследствии не учтенной. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 20 — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «К Едвину». В п е р в ы е: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 5. С. 45—46, с заглавием: «К Эдвину (М. П. Ю.)» и подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания стихотворений не входило. Печатается потекстуВЕ. Датируется: сентябрь 1806 г. на основании собственного свидетельства Жу-ковского. Два указания, варьирующиеся в различных рукописных и печатных источни¬ках текста: «С английского» и «М. П. Ю.», не получили своего объяснения ни у до-революционных комментаторов (насколько известно, в послереволюционные изд. это произведение никогда не включалось), ни у исследователей творчества Жу¬ковского. Относительно первого указания, отброшенного при первой и единственной прижизненной публикации, можно сделать только предположение об отсутствии конкретного английского источника. Скорее всего, это своеобразный парафраз на темы «Послания Элоизы к Абеляру» А. Попа, над переводом которого Жуковский работал в апреле. Связь послания с историей драматичной любви Андрея Турге¬нева к Е. М. Соковниной, постоянное обращение друга к переводу этого произве¬дения (см.: Письма Андрея Тургенева. С. 407, 418—420) могли вызвать в творче¬ском сознании Жуковского этот поэтический отклик (ответное послание героя), хотя обнаружение реального источника вполне возможно. Подзаголовок «М. П. Ю.», сохранившийся в публикации ВЕ, впервые, правда, без всяких комментариев, был расшифрован П. А. Ефремовым как: «[М. П. Юшко¬ву]» (С 7. Т. 1. С. 62). Появление этого мифического адресата, скорее всего, следст¬вие элементарной опечатки, но эта опечатка повторена и в других дореволюци¬онных изданиях, а также И. А. Бычковым (Бумаги Жуковского. С. 45). Должно быть — М. П. Юшковой, так как речь идет о племяннице Жуковского, подруге его детских лет Марии Петровне Юшковой (в замуж. Офросимовой; 1787—1812), же¬не его пансионского друга А. М. Офросимова (1782—1846). Сведений о ее судьбе, истории женитьбы обнаружить не удалось, поэтому вопрос о реальном поводе по¬священия стихотворения именно ей остается открытым. А. Янушкевич 468 Отрывок из Делилева Дифирамба на бессмертие души («На лоне вечности безмолвной...») (С. 78) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 21—21 об.—беловой, с заглавием: «Отрывок из Д. Ди-фирамба», датой: «28 сентября» и 11 строками, отброшенными при первой пуб-ликации. 2) ПД. Р. I, оп. 42, № 73, л. 18 — беловой, с отброшенными 11 стихами. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 54 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Отрывок из Д. Дифирамба» и небольшой правкой Жуковского; л. 5 — рукою Жуковского в списке стихотворений 1806 г.: «№ 45. Отрывок из дифирамба на бессмертие. Сен¬тября 28». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 58—58 об.— рукою В. И. Губарева в разделе «Смесь», с заглавием: «Отрывок из Делилева Дифирамба на бессмертие души», без 11 строк. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 17 — рукою М. А. Протасовой, с тем же заглавием, но с дополнительной строфой. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 16 об.— рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. Февраль. С. 261—262 — с заглавием: «Отры¬вок из Делилева Дифирамба на бессмертие души» и подписью: «В. Ж...Й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Д ати руется: 28 сентября 1806 г. Как уже явствует из заглавия, стихотворение Жуковского—перевод отрывка из произведения французского поэта и эстетика Жака Делиля (1738—1813) «Dithyrambe sur l'immortalite de Гате» (1794). «Это—гимн, написанный Делилем в 24 часа, по настояниям Робеспьера, которому нужна была ода для праздника в честь Высшего Существа, но не подошедший впрочем к цели, для какой на¬значался» (Резанов. Вып. 2. С. 372). Отрывок, переведенный Жуковским,—это ст. 114—129 оригинала. Весь объем «Дифирамба» Делиля — 231 ст., непосредст¬венным источником перевода является отдельное парижское изд. «Дифирамба» 1802 г., хранящееся в библиотеке поэта и имеющее его многочисленные пометки (Описание. № 2603). О популярности этого произведения Делиля в России свидетельствуют его многочисленные переводы, в том числе того отрывка, к которому впоследствии обратится Жуковский. В 1802—1803 гг. на страницах карамзинского ВЕ снача¬ла А. Ф. Лабзин (1802. № 23. С. 211—212), а затем Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1803, № 5, С. 48; с параллельным французским текстом) печатают свои варианты переложения. Ко второму переводу было сделано следующее редакционное при¬мечание: «В „Вестнике" было напечатано подражание г. Лабзина сим двум Де-лилевым строфам. Вот другой перевод. Читатели решат, который счастливее» (С. 43—44). Перевод Жуковского стал третьим. Вероятно, отбор материала (от¬рывка для перевода) был подсказан Жуковскому его предшественниками, тем бо¬ 469 лее что перевод А. Лабзина был напечатан почти одновременно с «Сельским клад-бищем» (ВЕ. 1802. № 24). Ко времени работы Жуковского над переводом появи¬лись и два полных перевода «Дифирамба»—А. Лабзина (СПб., 1804) и А. Пали-цына (М., 1804). Подробнее о рецепции творчества Делиля в России, в частности его «Дифирамба» см.: Резанов. Вып. 2. С. 373; Письма Андрея Тургенева. С. 423. Первоначально, как это явствует из рукописных источников, Жуковский коле¬бался в определении объема отрывка для перевода. В рукописях поэта (автогра¬фы, копия № 3) сохранился текст следующих за «Отрывком» стихов (ст. 130—139 у Делиля): И кто не оживлен сим сладким ожиданьем! Сомненьем зыблемый, живимый упованьем, В обитель смерти человек Приводит смелую надежду за собою От тьмы небытия спасти свой краткий век. На пепле гробовом, с заоблачной главою, Превознесенный мавзолей. К престолу Вечного из праха восхищает Кичливую мечту надменных сих костей! На бренности гробов он след свой сохраняет И ах! ничтожество свое!.. Этот текст, впервые опубликованный родственником поэта гр. Н. А. Бреверн-де-ла-Гарди (РС. 1902. Т. ПО. №4. С. 134—136, с разночтением в ст. 8: «К Пред¬вечного стопам из праха восхищает»), как известно, был отброшен поэтом при первой публикации. Вероятно, Жуковский решил сохранить традицию перевода «Отрывка», заложенную А. Ф. Лабзиным и Ю. А. Нелединским-Мелецким на стра¬ницах карамзинского ВЕ. Работа над переводом «Отрывка» датирована Жуковским 28 сентября 1806 г. Этим же днем обозначено и начало создания «Песни барда над гробом славян-по¬бедителей». Такое совпадение имело в сознании Жуковского свою логику: 12 сти¬хов из «Дифирамба» он первоначально использовал в качестве эпиграфа к своему оригинальному сочинению (см. примеч. к «Песни барда...»). В творческом сознании Жуковского «Дифирамб» и его автор, Жак Делиль, имели свою историю. Еще из письма Андрея Тургенева к Жуковскому от 9 марта 1803 г. известно об интересе к этому произведению. «Читал ли ты весь дифирамб Делилев (...),— вопрошает он, обращая внимание Жуковского на французский текст стихов: «Assise sur PEternite...», и добавляет: «Поверишь ли ты, что в одном стихе «Ты чуждых берегов минутный посетитель!» — заключается для меня целый трактат об искусстве переводить стихи. Право, это совершенная правда» (Письма Андрея Тургенева. С. 422). В переводе Жуковского эта строка прозвучит так: «О жертва мирная, минутный гость земной». Словно вспомнив слова умершего друга: «целый трактат об искусстве переводить стихи», Жуковский в 1810 г. переводит заключительную часть предисловия Делиля к его переводу «Георгик» Вергилия и дает ему заглавие: «О переводах вообще, и в особенности о переводах стихов» 470 (см.: Эстетика и критика. С. 402). Мотивы и образы «Садов» Делиля в переводе А. Ф. Воейкова получат шутливую интерпретацию в долбинских стихотворениях Жуковского. А. Янушкевич Песнь барда над гробом славян-победителей («Ударь во звонкий щит! стекитесь, ополченны!..») (С. 79) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 20, л. 1—8 —черновой. 2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 28—38 об.— черновой, с первоначальным заглавием: «Певец перед вой» и затем другим: «Песнь барда над гробом падших славянских воинов». 3) РНБ, оп. 1, № 14, л. 36—41 об.—беловой, с заглавием: «Бард над гробом падших славян». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 25 об.— 29 об.— рукою А. А. Протасовой с правкой Жу-ковского, с заглавием: «Бард над гробом падших славян» и датой: «1806 года, сен¬тября 28 и октября 10». 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 9 об.—13 об.— рукою М. А. Протасовой с правкой Жу-ковского, с заглавием: «Песнь барда над гробом славян-победителей» и подзаго-ловком: «Посвящается неустрашимым защитникам отечества». 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 9—13 — рукою А. А. Протасовой, с тем же заглавием. Впервые: ВЕ. 1806. Ч. 30. №24. Декабрь. С. 266—280 — с подписью: «В. Жу-ковский» и датой: «Белев, 15 ноября», с подзаголовком: «Посвящается неустраши¬мым защитникам Отечества» и эпиграфом из Делиля на французском языке*. Отд. брошюрой (СПб., 1807) — с идентичным текстом. В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—4 (отдел «Лирические стихотворе-ния»)— с датой: «1806»; в С 5 — с датой: «1807» по времени публикации. В С 1 примечание: «Стихи сии написаны в конце 1806 г. и относятся к военным обстоя-тельствам того времени». В С 1—5 снят эпиграф и подзаголовок. Датируется: 28 сентября—15 ноября на основании указаний самого Жу¬ковского. «Рамка стихотворения» была подсказана Жуковскому И. И. Дмитриевым (Реза¬нов. Вып. 2. С. 378), который в письме поэту от середины 1806 г. предложил ему разработать сюжет «барда на поле битвы после ночного сражения» (Сочинения И. И. Дмитриева. СПб., 1895. Т. 2. С. 207). Поэтическое зерно произведения содержит эпиграф из «Дифирамба на бес¬смертие души» Жака Делиля. Показательно, что Жуковский выбирает из его тек¬ста ст. 150—157 и 224—228 и соединяет их как некое единство. В русском перево¬де это выглядит так: «Если иногда лесть унижала наши песни, зато чаще наши торжественные звуки заставляют уважать законы и любить отечество. Воинствен¬ный бард переходил из строя в строй, чтобы воодушевлять юношество, устремив¬ 471 шееся к битвам. Тиртей пожирал Марса своим пламенем (...). Не будем же позо¬рить пыл, нас воодушевляющий; оставим сладостные песни забав и их родную ли¬ру; прославим великодушного и добродетельного человека» (перевод с француз¬ского цит. по: С 7. Т. 1. С. 494). Подобная контаминация французского текста Де¬лиля в эпиграфе позволяла отчетливее выявить главный поэтический пафос сти¬хотворения. Сам образ Тиртея как элегического певца военной доблести в рус¬ском литературном сознании, особенно после «Певца во стане русских воинов», стал неразрывно связан с именем Жуковского. Так, например, П. А. Вяземский свое поэтическое послание к Жуковскому назвал «К Тиртею славян», а К. Н. Ба¬тюшков в «Надписи к портрету Жуковского» писал: «Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей...» Причина же снятия эпиграфа при последующих изданиях стихотворения (С 1—5) может быть объяснена двумя причинами: нежеланием по¬казать зависимость от Делиля в разработке русского исторического материала и решением специально создать переложение отрывка из этого дифирамба фран¬цузского поэта (см. примеч. к «Отрывку из Делилева Дифирамба...»). Заглавие произведения было напоминанием о дарственной надписи на титуль¬ном листе первого изд. «Слова о полку Игореве», сделанной Андреем Тургене¬вым: «Песнь древнего барда новому трубадуру дарит Андрей Тургенев в знак дружбы на память любви. 1800 ноября 24» (Описание. № 2801), тем более что мо¬тивы и образы «Слова...» нашли свое отражение в работе Жуковского над «Пес¬нью барда...», да и, по выражению современника, Жуковский «подобно певцу о полку Игореве, в чудесных стихах оплакал падших в поражении Аустерлицком» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1891. Ч. 3. С. 136). Жуковский очень много работал над текстом стихотворения. Об этом свиде-тельствует не только сравнение чернового и белового автографов, но и последую¬щая работа над текстом уже после его журнального варианта и при дальнейших переизданиях (подробнее см.: Резанов. Вып. 2. С. 378—423). В черновых вариан¬тах стихотворение выглядело как своего рода песня-реквием над гробом падших воинов. Затем, под влиянием необычайного патриотического подъема, связанно¬го не только с героическим сопротивлением Наполеону русских войск и их бес¬спорной победой под Кремсом и Шенграбеном (октябрь-ноябрь 1805 г.), но и предчувствием нового победного сражения с Наполеоном, под воздействием ма¬нифеста Александра I от 30 августа 1806 г. Жуковский меняет тональность «Пес¬ни...» Песнь-реквием заменяется хвалой, гимном мужеству русских солдат. Скорб¬ная песнь превращается в песнь славы, о чем свидетельствуют следующие измене¬ния в тексте: ВЕ С5 «Проснись, да оживет печаль в твоих струнах...»; «Да путник видит холм в долине гробовой...»; «Да камень возвестит, где ссыльных прах священный»; «Проснись, да оживет хвала «Да камень здесь хранит могущих «Да холм вещает здесь векам в твоих струнах»; о бранных днях...»; след священный». 472 Здесь и в других стихах видны возвышение и мифологизация образов погиб¬ших воинов, заслуживших своею гибелью бессмертие. В этом же направлении ис¬пользовал Жуковский синтез библейского и античного колорита, а также черт славянской и кельтской мифологии. Очевидны в «Песни...» отзвуки поэтической традиции Ломоносова, Державина, Хераскова и оссианических мотивов, о чем свидетельствует сам образ барда (подробнее см.: Резанов. Вып. 2. С. 399—400). Однако «Песнь барда...» — важная веха в становлении романтической эстетики Жуковского. Это первая «лирическая интерпретация» батальной темы, пришед¬шая на смену парения и патетического восторга канонической оды. Поэт вносит элементы субъективности в область гражданско-патриотической поэзии. Большой успех «Песни...» объясняется именно новаторской установкой Жуковского пред¬ставить патриотизм как выражение личного индивидуального чувства. «Песнь барда...» как по настроению, так и по форме отвечала чувствам русско¬го читателя. Очень порадовал Жуковского восторженный отзыв А. И. Тургенева и Д. Н. Блудова, о чем он пишет к Тургеневу от 24 декабря 1806 г.: «Стихи напеча¬таны в „Вестнике" прежде, нежели я получил твое воспламеняющее письмо, кото¬рое оживило мой гений (...) твоя похвала и Блудова стоят для меня похвалы всех наших почтенных сограждан и современников» (ПЖТ. С. 28). О том, что «Песнь...» «прославила автора», говорит А. П. Зонтаг (РА. 1902. кн. 2. С. 132). Ф. Ф. Вигель, сравнивая общую тенденцию «Песни...» со «Словом о полку Игореве», утверж¬дал факт общего восторженного восприятия произведения: «Его полюбили» (Ви¬гель Ф. Ф. То же). Окрыленный успехом и желая широкого распространения «Песни...», Жуков¬ский просит А. И. Тургенева об отдельном ее издании (ПЖТ. С. 28). Одновремен¬но Жуковский мечтал об инсценировке произведения, полагая, что пьеса для уси¬ления ее «великого действия (...) должна быть представлена мелодрамою на теат¬ре» (Там же). В этих же целях поэт договаривается с московским композитором Д. Н. Кашиным положить «Барда» на музыку и пишет для него хор, который со¬общает в этом же письме к А. И. Тургеневу: Росс! И щит и меч во длань! Враг за гибелью притек! Смерть ему от Росса дань! Жертвой рок его нарек! Прочь покоем наслажденье! Там отчизна! Там наш царь! Братья, руки на алтарь! Клятва; смерть или спасенье! Мы ль на жертву предадим Вас, Славян отцы священны? Мы ль врага не потребим От отчизны ополченны? Росс! и щит и меч во длань, и пр. (ПЖТ. С. 29). Однако факты музыкального исполнения «Барда» не установлены. 473 * Si quelque fois la flatterie A deshonore nos chansons, Plus souvent nos sublimes sons Font respecter les lois font cherir la patrie, Le bard belliqueux courait des rangs en rangs, Echauffer la Jeunesse quelle combats elancee Tirtee embrasait Mars des feux plus devorantes. Ne profanons point le feu qui nous anime! Laissons la des plaisirs les chants voluptueux Et leur lyre ptissillanime Celebrons Phomme magnanime! Gelebi4>ns 1'homme vertueux! Ст. 54—55. Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможенной II Оторванну хоругвь скры¬вает на груди...— К этим словам в рукописном и варианте ВЕ дано следующее при¬мечание: «Известный поступок солдата Емельянова. Покойный император Павел наградил его саном подпоручика и тем самым знаменем, которого спасение так много ему стоило. Граф Ф. В. Растопчин, имевший случай видеть сего почтенного воина, приказал списать с него портрет, который выгравирован и продается» (ВЕ. 1806. № 24. С. 269). Ср.: «Подвиг Емельянова относится ко времени голланд¬ской экспедиции. В сражении при Петтене, 8 сентября 1799 г., когда был убит знаменосец фанагорийского гренадерского полка, а за ним и рядовой, приняв¬ший знамя, тогда раненый уже Емельянов, с трудом поднявшись на ноги, пробил¬ся к знамени, отнял у неприятеля, сорвал с древка, обвил около себя и продол¬жал сражаться; был взят в плен, где и скрывал его несколько месяцев, пока не ус¬пел передать в Лилле генералу Спренгпортену, ехавшему во Францию. Портрет Емельянова был выгравирован Н. Соколовым и внизу изображена передача зна¬мени Спренгпортену» (С 7. Т. 1. С. 495). Ст. 80. О юноша, о ты, бессмертью приобщенный!..— К этой строке в рукописном и журнальном варианте Жуковский сделал следующее примечание: «Здесь автор думал об одном молодом человеке, Новосильцеве, который в прошедшую войну был изранен в сражении и умер от ран, разлученный со своим отечеством, разлу¬ченный с родными, которые и теперь оплакивают его потерю. Автор желал бы на¬именовать всех наших героев, столь недавно принесших в дар отечеству и кровь свою и жизнь, но их имена известны, и благодарность сохранит об них вечное вос¬поминание». Ст. 138. Красою образ ДиЬа...—Дид, Дидо—божество в славянской мифологии, которому поклонялись в древнем Киеве. Ст. 140. С блистаньем Световида...— Световид—божество, бывшее в высоком почтении у славян. Ст. 192. Я где тевтонов мощь, низринувшая Рим...— Имеется в виду разгром Пруссии. Здесь военная мощь тевтонов (германцев) дается по контрасту с уни¬женным положением разгромленной Наполеоном Пруссии. Ст. 279. Которых гром возжег эвксинские пучины...—Т. е. пучины Черного моря. Эвксинский Понт—греческое название Черного моря. 474 Ст. 280. И скандинавского на прах повергнул льва...— Имеется в виду Северная война России против Швеции и победоносное Полтавское сражение 8 июля 1709 г. Лев — геральдический знак Швеции. Ст. 281. Явись, сразившая сарматов булава...— Сарматы — объединение кочевых скотоводческих племен. В IV в. н. э. разгромлены. Ф. Канунова Разговор (« — Как звать тебя, чудак? Кто ты?—Я бог Амур!..») (С. 87) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 5)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 29 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году, 11 октября», с разбивкой на пятистишия рукою Жуковского; зачеркнуто. Л. 5 — списки стихотворений 1806 г. рукою Жуковского: «№ 17. Разговор, из Парни, пе¬ревод. Октября 11». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 61 об.— рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Разговор» и с рисунком метрической схемы шестистопного ямба; перечеркнуто. Тексты копий идентичны и соответствуют автографу. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 7. С. 196—197 —с заглавием: «Разговор» и псев-донимом: «Д. К-ъ» (Дон Кишот). В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Датируется: 11 октября 1806 г. «Разговор» Жуковского является переводом небольшого шутливого стихотво¬рения французского поэта Эвариста Парни (1753—1814) «Dialogue». В. И. Реза¬нов, подробно исследовавший судьбу наследия Парни в России, констатировал: «... роль Жуковского в процессе усвоения русской литературой поэзии Парни не была значительна: он перевел всего два стихотворения Парни („Диалог" и „Эпи-месид"), целиком и отрывка из третьего (VI элегия), напечатал же только одного „Эпимесида"; влияние Парни на собственные стихи Жуковского удалось пока предположительно отметить лишь в одном случае—„К моей лире"» (Резанов. Вып. 2. С. 348). Если интерес Батюшкова, которого называли «русским Парни», в 1810-е гг. «приобрел осознанные и устойчивые формы» (Вацуро. С. 104), то почти все опыты освоения Жуковским творчества виднейшего представителя «легкой поэзии» локализованы в пределах 1806 г. и связаны прежде всего с поиском ново¬го стиля. Перевод Жуковского сохраняет общий характер и структуру стихотворения Парни. Жуковский добивается непринужденности интонации за счет разговорно¬го характера повествования. Так же, как и Парни, он членит стихотворные стро¬ки на восклицательно-вопросительные периоды. Вместо разностопного ямба под¬линника он последовательно использует шестистопный ямб с чередованием муж¬ских и женских клаузул. Шестнадцать строк стихотворения Парни он увеличивает 475 до восемнадцати за счет более развернутой характеристики чар бога Амура и его кокетства (ст. 3, 12). В переводе Жуковского, по замечанию В. И. Резанова, «стерт лишь парижский колорит» (Вып. 2. С. 341). Так, на вопрос «Ты царь?»—Амур у Парни отвечает: «Я еще бог» и добавляет: «Pour tout Paris» («Для всего Парижа»). У Жуковского этот «адресный» ответ расширяется: «Всесветный» (в черновых ва-риантах: «Всевечный»). В 1819 г. В. И. Туманский переводит стихотворение Парни под тем же, что и у Жуковского, заглавием (Благонамеренный. 1819. Ч. 6. № 17. С. 271). А. Янушкевич «Мой друг бесценный, будь спокойна...» (С. 87) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 2 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 31. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 14 октября 1806 г. на основе собственноручной записи Жуков¬ского на л. 2 автографа. Стихотворение открывает золотообрезный альбом в красном сафьяновом пере¬плете, подаренный Жуковским Маше Протасовой на день ее рождения, что зафик¬сировано на переплете золотым тиснением: «Подарок 1806 года генваря 16 дня». К ней же обращено стихотворение, вписанное в альбом 14 октября 1806 г. И. Реморова • басни • В октябре-ноябре 1806 г. Жуковский переводит 18 басен из Лафонтена и Фло-риана, которые были опубликованы в ВЕ в начале 1807 г. Басня привлекала Жуковского как читателя, издателя, критика и переводчика. Его библиотека включала большое количество изданий различных баснописцев, зачастую с его пометами и записями. Наиболее поздние издания относятся к нача¬лу 1830-х гг., что свидетельствует о длительности и стабильности интереса Жуков¬ского к басне (подробнее см.: Ж. и русская культура. С. 96). Первое обращение Жуковского к этому жанру приходится на середину 1800-х гг. В списке намеченных переводов и подражаний 1804 г. (РНБ, оп. 1, № 79, л. 8) упоминаются произведения Лафонтена, Флориана, Ламота, Геллерта, Гагедорна, Лихтвера, Лессинга. Третью часть СРС, выпущенного Жуковским в 1810—1811 гг., а задуманного еще в 1805 г., составили в основном басни Сумаро¬кова, Ломоносова, Хемницера, Дмитриева, Крылова и других авторов. Редактируя ВЕ, Жуковский охотно предоставлял место в журнале произведениям этого жанра. 476 Около 1805 г. состоялись первые опыты басенных переводов Жуковского из антологии К.-В. Рамлера (Ramler К. W. Fabellese. Leipzig, 1783), а также стихотво¬рений Г.-К. Пфеффеля и И.-В. Глейма (см.: Ж. и русская культура. С. 98). Но они или были опубликованы намного позднее, или вообще не печатались. Не были опубликованы Жуковским и первые переводы прозаических басен Лессинга, вы¬полненные гекзаметром (см.: Гофман. С. 150—153; Реморова. С. 235—249). И в последующие десятилетия Жуковский неоднократно обращался к басне. В конце 1820-х гг. он сочинил несколько басен в прозе и в стихах, часть из которых при жизни не публиковалась. Но в целом известность Жуковского как баснописца определили его первые публикации переводов из французских авторов—Лафонтена и Флориана. Жан де Лафонтен (1621—1695)—поэт, автор стихотворных новелл и нескольких выпус¬ков знаменитых «Басен» (1660-е—1690-е гг.). В библиотеке Жуковского имелось издание: Fables de Lafontaine; suivies cPAdonis, роете. Т. 1. Р., 1799 (Описание. № 2677). Жан-Пьер Клари Флориан (1755—1794) — автор новелл, романов (в том числе переложения «Дон Кихота» Сервантеса), стихотворений. Басни Флориана были опубликованы в 1792 г. и приобрели большую популярность. В библиотеке Жуковского имелось издание: J. Р. С. Florian. Fables. Nouvelle edition. В., 1797, с его пометами и записями (Описание. № 1032). Современники увидели в баснях Жуковского продолжение традиции сенти-менталистской басни И. И. Дмитриева; такого мнения придерживались в основ¬ном и позднейшие исследователи (см., напр.: Резанов. Вып. 2. С. 470; Русская бас¬ня XVIII—XIX вв. Л., 1977. С. 577). Не случайно басни Жуковского понравились Дмитриеву, о чем свидетельствует письмо М. П. Офросимовой: «Очень рада, что басни ваши так Дмитриеву понравились. Правду сказать, и невозможно иначе» (РА. 1883. Ч. 1. С. 212). Уже само обращение Жуковского к басням Флориана напоминало о Дмитрие¬ве, за которым давно закрепилось звание «русского Флориана». Он развивал тот тип басни, который в этот период особенно привлекал Жуковского. В статье «О басне и о баснях Крылова» (1809) предлагается эстетическое обоснование именно такой разновидности жанра, в которой дидактико-сатирическое начало ослаблено в пользу поэтического: «в стихотворной басне рассказ есть главное». Однако если Дмитриев при переводах басен усиливал прежде всего «чувстви-тельность», то Жуковский стремится к яркости и динамичности басенного дейст¬вия, к усилению комического эффекта. Переводы Жуковского весьма вольные. Он вводит множество подробностей, придающих действию наглядность и комизм, и увеличивает долю диалога, делая басни живыми и красочными сценками. При этом сюжеты заметно русифицируются: местом действия становится Москва, пер¬сонажи получают русские имена, вводятся русские реалии (например, черты рос¬сийского быта и климата). Это в целом напоминает о традиции XVIII в., но русификация у Жуковского оказывается более органичной. Он широко использует разговорные и даже про-сторечные формы выражения, чуждые басням Дмитриева. Если у Дмитриева «фа-булист» имеет облик светского человека, то Жуковский его значительно демокра¬ 477 тизирует. Не случайно в статье «О басне и баснях Крылова» он называет басню жанром «простым, или, лучше сказать,— простонародным». Такое понимание бас¬ни, не способствующее, вместе с тем, ее огрублению и вульгаризации на практике, делало Жуковского в определенной степени предшественником И. А. Крылова, поднявшего жанр до истинной народности. Показательна неизменно высокая оценка Жуковским Крылова-баснописца на¬чиная с посвященной ему статьи 1809 г. и до последних лет жизни, когда Крылов упоминался Жуковским как один из значительнейших представителей нацио¬нальной литературы в одном ряду с Державиным, Карамзиным, Пушкиным и Го¬голем (см.: Эстетика и критика. С. 323—324, 326—327). Вероятно, именно появление басен Крылова, в которых Жуковский увидел во-площение своих представлений о подлинно поэтической басне, послужило причи¬ной того, что он больше не возобновлял публикацию своих переводов (за исклю¬чением басни «Сон могольца»). Тем самым он как бы признал безраздельное гос¬подство Крылова в этом жанре. По мнению Резанова, Жуковский, оценивая свои басни в сравнении с крыловскими, не мог не сознавать, что им недостает «той тон¬кой, добродушно-язвительной сатиры, которая отличает настоящего баснописца» (Резанов. Вып. 2. С. 471). Но некоторые тенденции, получившие полное развитие в творчестве Крылова,— прежде всего яркая изобразительность, демократичность и национальный колорит—присущи и басенным опытам Жуковского. Жуковский перевел и опубликовал по девять басен из Лафонтена и Флориана. Кроме того, не были опубликованы им при жизни три незавершенных или неот-деланных наброска переводов—один из Флориана и два из Лафонтена. Перево¬ды делались осенью 1806 г., вскоре после завершения работы над переводом фло-риановской версии «Дон Кихота», и многими чертами сближаются с этим боль¬шим прозаическим опытом Жуковского. Сохранившиеся рукописи свидетельству¬ют, что работа над баснями шла легко. Жуковский наметил для перевода еще ряд басен Флориана, но исполнению задуманного помешали события наполеоновских войн: «Я смешон бы был, когда (...) занимался сочинением басен в такое время, каково настоящее,— писал Жуковский А. И. Тургеневу в декабре 1806 г.— все эти стихотворения написаны в октябре, в спокойнейшие минуты, а теперь ни на чем постороннем нельзя остановить внимания» (ПЖТ. С. 24). Варианты переводов, сохранившиеся в рукописях, содержат разночтения, свя-занные главным образом с поиском более удачной формы выражения и не меняю¬щие общего характера стиля. Мартышка, показывающая китайские тени («Творцы и прозой и стихами...») (С. 88) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 8 об.)—беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 30 об.—рукою А. А. Протасовой. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 40 об.—рукою В. И. Губарева. 478 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 5—5 об.— рукою М. А. Протасовой, с большой правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 4 об.— 5 — рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №5. С. 43—с подзаголовком: «Басня» и подпи¬сью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 11 октября 1806г. на основании свидетельства самого Жу¬ковского. Перевод басни Флориана «Le Singe qui montre la lanterne magique» («Обезьяна, показывающая волшебный фонарь»). Жуковским уменьшено количество стихов (52 вместо 57 у Флориана). Внесены русские черты: действие перенесено в Моск¬ву, мартышка из Жако переименована в Потапа, в сюжеты «волшебного фонаря» введены мотивы русских лубочных картинок. Использованы разговорные и про¬сторечные слова и выражения. Внешность и действия персонажей получили коло¬ритные подробности: «суконный колпак», «жеманная харя» Потапа и др. Увеличе¬на доля прямой речи. Среди персонажей собака заменена свиньей. Сокол и голубка («Голубку сокол драл в когтях...») (С. 89) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 8)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 39 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «12 октября 1806 года»; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 39 об.—рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. С. 262—с подзаголовком: «Басня» и подпи¬сью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 12 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «Le Milan et le Pigeon» («Коршун и Голубь»). Жуков¬ским сохранено то же количество стихов, что и в оригинале. Усилены страдания голубки. Присущий басне Флориана языческий колорит ослаблен исключением мотива принесения голубки в жертву богам и введением отсутствующего в ориги¬нале слова «Провидение». 479 Мартышки и лев («Мартышки тешились лаптой...») (С. 89) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 9 об.—10) — черновой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 33 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 12 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 44 об.—45 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 21 об.— 22 — рукою М. А. Протасовой; зачеркнуто. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №8. С. 278—280 —под общим заголовком: «Бас¬ни» с басней «Кот и мышь», с подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 12 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «Les Singes et le Leopard» («Обезьяны и Леопард»). В переводе увеличено количество стихов (40 вместо 38 у Флориана). Введены под-робности о льве («брат внучатный царев», «ботанизировал по роще от безделья»). Увеличена доля прямой речи. Более разнообразно и динамично изображено дей¬ствие. Сюжету приданы русские черты благодаря именам мартышек (Потап, Ми-рошка), упоминанию игры в лапту, использованию разговорной и просторечной лексики. Ссора плешивых («Два кума лысые дорогой шли...») (С. 91) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 7) — беловой, с заглавием: «Плешивые» Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 33 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского, с датой: «1806 года 13 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 41 рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 15 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского, с заглавием: «Плешивые». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 6. С. 113, под общим заголовком: «Басни» с бас¬ней «Цапля» и с подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 13 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «Les deux Chauves» («Двое Плешивых». В переводе увеличено количество стихов (10 вместо 7 у Флориана), введена прямая речь, вне¬сены подробности в изображение драки. 480 Кот и зеркало («Невежды-мудрецы, которых век проходит...») (С. 91) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 7 об.)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 33 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 13 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 49 об.— 50 — рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 19 об.— рукою М. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 34. № 14. С. 98—99, с подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 13 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «Le Chat et le miroir» («Кот и зеркало»). Жуковским незначительно увеличено количество стихов (31 вместо 30 у Флориана). Коту дано русское имя Федотка, его действия изображаются более подробно и комично. Рас-ширена прямая речь. В повествовании использованы разговорные и простореч¬ные слова и обороты, придающие басне русский колорит. Добавлено обращение в скобках к упрямым мудрецам. Голубка и сорока («Голубка двор об двор с сорокою жила...») (С. 92) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 6)—беловой, с правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 34 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского, с датой: «1806 года 13 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 49—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 28 об.—рукою М. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 35. № 17. С. 32 —с подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается, по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 13 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «La Pie et la Colombe» («Сорока и Голубка»). Жуков¬ским уменьшено количество стихов (24 вместо 33 у Флориана). Убрано нравоуче¬ние, присутствующее в рукописях: «Вот люди! в чем себя когда б ни обвиняли, II Все только для того, чтоб их опровергали» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 34 об.— зачеркнуто; РНБ, оп. 1, № 14, л. 6). Изменены некоторые реалии: в оригинале муж сороки «погля¬дывает на ворон», у Жуковского здесь фигурирует сова; введен мотив пьянства. Действию и диалогу придан более динамичный характер. 156 — 536 481 Сурки и крот («Свои нам недостатки знать...») (С. 93) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. боб.— 7)—беловой, с правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 35 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 14 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 48—48 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 14 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 13 об,—14 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуков¬ского, зачеркнуто. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. №10. С. 110—112, с подзаголовком: «Басня» и подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 14 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «La Taupe et les Lapins» («Крот и Кролики»). В пере¬воде уменьшено количество стихов (38 вместо 44 у Флориана), в основном благо¬даря большей динамичности и лаконизму повествования. Внесены русские чер¬ты— названия игр (гулючки, уголки, жмурки), разговорные и просторечные вы¬ражения. Истина и Басня («Однажды Истина нагая...») (С. 94) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 12 об.)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 36 об.—37 об.—рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 года 16 октября»; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 37—37 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп 2, № 1, л. 7 об.— 8 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковско¬го; зачеркнуто. 4) РНБ. оп. 2, № 2, л. 7—7 об.—рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. № 1. С. 56—58—с подписью: «В. Жквск». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 16 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «La Fable et la Verite» («Басня и Истина»). Изменив заглавие, Жуковский и в тексте Басню сделал младшей, а не старшей, как у Фло¬риана, сестрой Истины. Количество стихов увеличено (40 вместо 33 в оригинале), в основном за счет введения подробностей в описание персонажей и в повествова¬ние о невзгодах Истины. Увеличена доля прямой речи. Внесены русские черты: 482 реалии (тройка рысаков, мороз, сугроб снега), разговорные и даже просторечные выражения. Заключительное нравоучение, которое у Флориана дано как возмож¬ная перспектива, у Жуковского получило утвердительную форму. Ст. 2. Оставя кладезь свой...— Восходит к выражению Демокрита: «Истина скрывается в глубине». Смерть («Однажды Смерть послала в ад указ...») (С. 95) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 14 об.—15) — черновой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 37 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 17 октября»; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 52—52 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 25 об.— рукою М. А. Протасовой. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 34. № 13. С. 29—30, без подписи. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 17 октября 1806 г. Перевод басни Флориана «La Mort» («Смерть»). Жуковский сильно отступил от оригинала, значительно увеличив количество стихов (30 вместо 19 у Флориана), превратив сухую аллегорию в живую сценку. Конкретизировано место действия («сенат», «аудиенц-палата»); введены наглядные изображения действующих лиц, прямая речь. Особенно расширен эпизод с врачами. Благодаря слову «бояре» воз¬ник некоторый русский колорит. Сочетание разностильной лексики внесло в по-вествование иронический характер. Цапля («Однажды цапля-долгошея...») (С. 96) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 19 об.)—беловой, с последующей правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 39 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «22 октября 1806 года». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 42 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 14 об.—рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 14 об.—рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №6. С. 114—115—под общим заголовком: «Бас¬ни» с басней «Ссора плешивых» и подписью: «В. Ж-ий». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 22 октября 1806. 16* 483 Перевод басни Лафонтена «Le Heron» («Цапля»). Жуковский несколько умень¬шил количество стихов (30 вместо 34 в оригинале). Сокращено нравоучение, из которого исключена связка со следующей басней по книге басен Лафонтена. По¬вествованию приданы живые интонации разговорной речи, внесены русские чер¬ты. Усилена образность описания (так, добавлено сравнение воды с прозрачным стеклом). Улитка, которой довольствуется цапля у Лафонтена, заменена лягушон¬ком. Убрана отсылка к Горацию—упоминание крысы из VI сатиры 2-й книги; введено упоминание «диететики Тиссотовой». Ст. 12. И диететики Тиссотовой держаться...— Имеется в виду популярная в на¬чале XIX в. в России книга о гигиене известного французского врача С.-А. Тиссо (1728—1797), практиковавшего в Швейцарии (см.: Tissot S. А. Avis au peuple sur la sante. Lausanne, 1761). Сон моголыда («Однажды доброму могольцу снился сон...») (С. 97) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 20) —беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 40 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 23 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 43—44—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 1, № 20, л. 2 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, №2, л. 37—37 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жу¬ковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 7. С. 192—194, с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—3 (отдел «Смесь») — с под¬заголовком «Из Лафонтена» и датой: «1806»; в С 5 — с подзаголовком: «Басня (Из Лафонтена)» и датой: «1805». Д ати ру ется: 23 октября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Le songe cTun habitant du Mogol» («Сон жителя Mo-голии»). Сюжет взят Лафонтеном из произведения персидского писателя XIII в. Саади «Гулистан», последние 20 стихов — из Н-й книги «Георгик» Вергилия, Жу¬ковский существенно увеличил объем басни (52 стиха вместо 40 у Лафонтена). Фи¬гурирующие в оригинале отшельник и толкователь снов заменены в переводе соответственно на дервиша и колдуна; «служитель Орозмада»—дополнение Жу¬ковского. При изображении загробного мира убрано упоминание Миноса (одного из су¬дей в языческой преисподней), но добавлена картина адских мук дервиша. Ос¬новные изменения коснулись второй части стихотворения. В оригинале она имеет характер рассуждения о преимуществах жизни вдали от света и двора. Жуковский придал ей глубоко лирический характер: введено обращение к друзьям, уедине¬ние приобрело черты «родительского крова». Усилено эмоциональное звучание всего фрагмента путем нагнетания вопросительной интонации (у Лафонтена всего 484 одна вопросительная фраза). Распространены природные образы, подчеркнута трактовка счастья как «дара Природы». В стихах 40—45 горацианский мотив про-тивопоставления великой судьбе довольства малым заменен романтическим моти¬вом слияния с природой в любых ее проявлениях. Заключительная часть перево¬да может быть рассмотрена как «маленькая элегия с автобиографическим содер¬жанием» (Вацуро. С. 94). В 1807—1808 гг. эту же басню под тем же заглавием перевел К. Н. Батюшков (впервые: Драматический вестник. 1808. Ч. 5. С. 286—287). Ст. 1. Однажды доброму могольцу снился сон...— Моголия — мусульманское госу-дарство на территории средневековой Индии. Ст. 9. ...служитель Орозмада...— Очевидно, обозначение верховного божества в ряде азиатских религий Ахурамазда. Ст. 37. ... И Феб и дщери Мнемозины...—Т. е. Аполлон и предводительствуемые им Музы—дочери Зевса и богини памяти Мнемозины. Ст. 46. Нить жизни для меня совьется не из злата...— Имеется в виду древнегре-ческий мифологический сюжет о мойрах (др.-рим.— Парки), прявших и перере¬завших нить человеческой судьбы. Старый кот и молодой мышонок («Один неопытный мышонок...») (С. 98) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 25)— беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 45 об.—46 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуков-ского и датой: «1806 года 26 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 51 — рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 18—рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 17 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 35. № 19. С. 185—186—с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати ру ется: 26 октября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Le vieux Chat et la jeune Souris» («Старый Кот и мо¬лодая Мышь»). Жуковский почти не изменил количество стихов (26 вместо 25 у Лафонтена). Вместо Парок в аналогичном значении упомянут Плутон. Языку бас¬ни придан более живой характер; более непосредственным сделано и обращение к читателю. 485 Каплун и сокол («Приветы иногда злых умыслов прикраса...») (С. 99) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 35 — черновой набросок; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 25 об.— 26—с заглавием: «Сокол и каплун» и последую¬щей правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 46 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 27 октября», с заглавием: «Сокол и каплун». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 52—53 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 23 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского и заглавием: «Сокол и каплун» 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 27 об.— 28 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуков¬ского и заглавием: «Сокол и каплун». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 34. № 15. С. 176—178 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: 27 октября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Le Faucon et le Chapon» («Сокол и Каплун»), сюжет которой восходит к индийской сказке о каплуне и петухе. Жуковский увеличил количество стихов (43 вместо 37 в оригинале). Басня русифицирована: местом действия стала Москва, каплун получил русское имя: «Матюшка-долгохвост», по-вествованию и речи персонажей придан русский колорит. В характере сокола усилена спесь и грубость. Ст. 4. Пришлец из Арзамаса...— Город Арзамас славился откармливанием гусей. Впоследствии это будет обыграно в шутливом ритуале заседаний литературного общества «Арзамас». Кот и мышь («Случилось так, что кот Федотка-сыроед...») (С. 100) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 26 об.—27)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 47 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 26 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 45 об.—46—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 1, № 20, л. 4 — рукою М. А. Протасовой с правкой Жуковского. 4) РНБ, оп. 2, №2, л. 39 об.—40 — рукою А.А.Протасовой с правкой Жу¬ковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №8. С. 280—282 —под заголовком: «Басня» вме¬сте с басней «Мартышки и лев» и с подписью: «В. Ж-ий». 486 В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати ру ется: 26 октября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Le Chat et le Rat» («Кот и Крыса»). Жуковский уве-личил количество стихов (59 вместо 55 у Лафонтена). Прямая речь расширена и приобрела более эмоциональный характер. В описании утра слова в скобках до-бавлены Жуковским. Усилен комизм повествования за счет сочетания лексики разных стилей («благочестивый распутлялся»). Создан русский колорит путем вве¬дения русских имен персонажей (кот Федотка-сыроед, сова Трофимовна-сопунья) и использования элементов разговорной речи и просторечия. Орел и жук («Орел, пустясь из туч, на кролика напал...») (С. 102) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 34 —черновой. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 28—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 49 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 30 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 39—40 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 8 об.— 9—рукою М. А. Протасовой, с большой правкой Жуковского; все зачеркнуто. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 8—8 об.—рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31, №3. С. 187—189 —с подзаголовком: «Басня» и подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: 30 октября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «LAigle et TEscarbot» («Орел и Жук»), сюжет кото¬рой восходит к Эзопу. Жуковским увеличено количество стихов (59 вместо 55 у Лафонтена). Несколько детализировано изображение (например, орлиного гнез¬да), косвенная речь заменена прямой. Добавлены комические выражения («все¬вышний струсил»; «Бог с тобою» — в обращении к Зевсу). Исключено упоминание Ганимеда, когда-то вознесенного на небо орлом. Басне приданы некоторые рус¬ские черты в основном за счет использования элементов разговорной речи и бла¬годаря упоминанию снега в последнем стихе. Н. Разумова 487 Амина и Эндимион («Амина, приуныв, сидела над рекою...») (С. 103) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 30—30 об.)—беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 43 об.—44—рукою А. А. Протасовой с датой: «1806 го¬ду 1 ноября», с правкой Жуковского; с отличиями от печатного текста; зачеркнуто вертикальной чертой. 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 27 об.— рукою М. А. Протасовой с правкой Жуковского; зачеркнуто вертикальной чертой. 3) РНБ, оп. 1, № 15, л. 47 — рукою В. И. Губарева. Текст совпадает с беловым автографом. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. № 10. С. 108—110 —перед басней «Сурки и крог». Обе басни с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Tircis et Amarante» («Тирсис и Амаранта»), посвя¬щенной мадемуазель де Силлери, племяннице герцога де Ларошфуко, автора «Максим». В издании басен Лафонтена 1803 г., сохранившемся в составе библио¬теки Жуковского (Описание. № 2639), 14 стихов басни, в которых описываются муки и радости любви, отчеркнуты на полях вертикальной чертой (см.: БЖ. Ч. 3. С. 374—375). В переводе Жуковского опущены первые 29 ст. басни Лафонтена, обращенные к м-ль де Силлери; 34 ст. сюжетной части подлинника соответствуют 40 ст. перевода; изменены имена персонажей: Тирсис, Амаранта, Клидамант у Ла¬фонтена—Амина, Эндимион, Эсхин у Жуковского. В 1883 г. П. А. Висковатов вторично опубликовал басню «Амина и Эндимион» по копии № 2 в подборке с текстами трех других стихотворений: «На прославите-ля русских героев...», «Смерть» («Однажды смерть послала в ад указ...»), «Отры¬вок» (из Шиллера), ошибочно отнеся перевод из Лафонтена к 1811 г. Ст. 2. Подходит к ней Эндимион...— Эндимион — по греческой мифологии, воз-любленный богини луны Селены, которого Зевс погрузил в вечный сон, чтобы со-хранить ему бессмертие. В контексте сюжета басни имя Эндимион, данное ее ге¬рою Жуковским, обретает иронический оттенок: подобно своему мифологическо¬му прообразу, герой басни проспал свое счастье. В принципе подбора имен геро¬ев по созвучию очевидны истоки более поздних номинаций в балладах. Ср.: Эль-вина и Эдвин, Алина и Альсим, Арминий и Минвана. Ст. 38—40. Как быть, Эндимион! ~ Но счастие другим при нас же достается.— В копии № 2 эти последние три стиха читаются иначе: «Бедняк Эндимион; расчет неверен твой // Давно пословица ведется: // Готовишь для Петра—Ивану достается». О. Лебедева 488 Сокол и Филомела («Летел сокол. Все куры всхлопотались...») (С. 105) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 31 об.)—беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 51 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 2 ноября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 50 об.—51 — рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 22 об.— рукою М. А. Протасовой. Тексты идентичны ав-тографу. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 35. № 18. С. 102—103—с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 2 ноября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Le Milan et le Rossignol» («Коршун и Соловей»), сю¬жет которой восходит к «Трудам и дням» Гесиода. Жуковским увеличено количе¬ство стихов (28 вместо 20 у Лафонтена). Более детально изображен переполох у кур, речи сокола придан более экспрессивный характер. Ст. 15. Как я досталася безбожнику Терею...— В басне отразился мифологический сюжет о сестрах Прогне и Филомеле, подвергшихся преследованиям со стороны фракийского царя Терея и превращенных богами соответственно в ласточку и со¬ловья (см.: Овидий. Метаморфозы. Кн. 6. Ст. 424—674). Похороны львицы («В лесу скончалась львица...») (С. 105) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 39—черновой. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 32—33 —беловой, с правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 52 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и датой: «1806 года 6 ноября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 53 об.— 55 — рукою В. И. Губарева. Текст идентичен ав-тографу № 2. 3)РНБ, оп. 2, №2, л. 30 об.—31—рукою А. А. Протасовой, с правкой Жу¬ковского. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33, №11. С. 189—192 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати руется: 6 ноября 1806 г. Перевод басни Лафонтена «Les obseques de la Lionne» («Погребение Львицы»). Жуковский значительно увеличил количество стихов (70 вместо 55 у Лафонтена). 489 Расширено изображение погребального обряда, которому приданы русские черты. Введены дополнительные персонажи (Потап-мартышка, суслик-камергер), эпизод обморока лисицы. Развернуто описание скорби льва. Добавлены подробности о том, чем награжден олень. Нравоучение сокращено (1 стих вместо 4 у Лафонтена). Н. Разумова Комар («Как все, мой нежный друг, неверно под луною!..») (С. 107) Автографы: l)Gleim F.-W.-L. Sammtliche Schriften. Bd. 1. Leipzig, 1802. S. 60 (Описание. № 1135) — черновой, на свободной части страницы, без заглавия. 2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 22 — черновой, с заглавием: «Комар». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: БЖ. Ч. 3. С. 393. Публикация Н. Б. Реморовой по автографу № 2. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: предположительно 1806 г. Основание для датировки — местоположение автографа №2 в рукописи, где он находится на одном листе с черновыми автографами стих. «Сафина ода» и «Идиллия», относящихся к маю 1806 г. Время чтения произведений Глейма также соотносится с этой датировкой. Вольный перевод стихотворения немецкого поэта Иоганна Вильгельма Люд¬вига Глейма (1719—1803) «Die Fliege» («Муха»), помещенного у него в раздел «Бас¬ни». Отсутствие перебеленного автографа и невключение ни в одно прижизнен¬ное издание заставляют думать, что перевод не удовлетворил автора. Характер записи в книге свидетельствует, что, начав работу с особенно понра-вившейся афористической концовки глеймовского стихотворения («Und trank den Tod, wo wir das Leben trinken»), переводчик заменяет 8 строк разностопного ямба с логическими паузами и незамысловатой рифмой, создающими впечатление лег¬кости и шутливости повествования, на 6 строк, из которых 5 — шестистопный ямб (с цезурой после третьей стопы), а одна—четырехстопный, от чего легкость дви¬жения стиха утратилась. Кроме того, заменив Муху Комаром, он лишил миниатю¬ру ряда конкретных деталей, что допускал лишь на ранних этапах творчества (подробнее см.: БЖ. Ч. 3. С. 394—395). Ст. 1. Как все, мой нежный друг, неверно под луною!..— Это отступление от под-линника восходит к известной цитате Н. М. Карамзина из стих. «Опытная Соло-монова мудрость, или Выбранные мысли из Екклезиаста» (1797): «Ничто не ново под луною». Н. Реморова 490 • эпиграммы • Около трех десятков произведений—таков итог эпиграмматической деятель¬ности Жуковского, который писал и переводил эпиграммы в течение только одно¬го десятилетия: осень 1806—осень 1814 гг. Причем октябрь 1806 г. оказывается рекордным по количеству созданного Жуковским в этом жанре: 18 эпиграмм, из которых 17 — переводных, 1—оригинальная (2 эпиграммы датируются 18 октяб¬ря, 10 эпиграмм — 25 октября, 6 эпиграмм — концом октября—1 ноября. О вре¬мени написания оригинальной эпиграммы «На прославителя русских героев» см. ниже). Несколько эпиграмм Жуковского следует отнести к 1806—1809 гг., а по¬следние его эпиграммы, часть которых пародирует их жанрового предка—эпита¬фию, относятся к октябрю 1814 г. Автографы 16 эпиграмм находятся в альбоме с золотым тиснением, озаглавлен¬ном «Подарок 1806 года Генваря 16 дня» (РНБ, оп. 1, № 14). Под № 18 и 20 соот¬ветственно «Пускай бы за грехи доход наш убавлялся...» и «Ты драму, Фефил, на¬писал...» Остальные собраны в разделы «Эпиграммы». В первом разделе, идущем в альбоме под № 25, эпиграммы расположены в следующей последовательности: 1. Не знаю почему, по дружбе или так... 2. С повязкой на глазах за шалости Фемида... 3. О, непостижное злоречие уму... 4. Для Клима все как дважды два... 5. Сей камень над моей возлюбленной женой... 6. Трим счастия искал ползком и тихомолком... 7. Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас... 8. Испытанных друзей для новых забывать... 9. Приятель, отчего присел... 10. Румян французских штукатура... У нас в провинции нарядней нет Любови... (без №) (л. 18—18 об., 19). Под № 35 в альбоме записана эпиграмма «На Чичерина»—она единственная во втором разделе «Эпиграммы». Под №37—еще один раздел «Эпиграммы». Здесь пронумерованными записаны: 1. Скажи, чтоб там потише были... 2. Новый стихотворец и древность 3. Д ид она! как тобой рука судьбы играла... 4. Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе... (л. 29—29 об.). В той же последовательности эти эпиграммы (за исключением «У нас в про-винции...») переписаны рукою А. А. Протасовой в тетради № 13 (имеются поправ¬ки Жуковского). Первый раздел «Эпиграммы 1806 году 25 октября»—10 эпи¬грамм, 5-я и 10-я зачеркнуты (л. 41 об., 42 об.), второй—«Эпиграммы 1806 году 1 ноября»—4 эпиграммы, 1-я, 2-я зачеркнуты. О характере правок см. ниже (л. 50 об.). Кроме того, на л. 38 об. рукою А. А. Протасовой записано: «Эпиграммы 1806 году 18 октября»: 491 1. Пускай бы за грехи доход наш убавлялся... (зачеркнуто Жуковским) 2. Ты драму, Фефил, написал... Почти в том же составе, но в другой последовательности эпиграммы переписа¬ны рукою В. И. Губарева в тетради № 15. Здесь они вновь сведены в раздел «Эпи-граммы», который, в свою очередь, входил в раздел «Смесь»: 1. Для Клима все как дважды два... 2. Пускай бы за грехи доход наш убавлялся... 3. Ты драму, Фефил, написал... 4. Не знаю почему, по дружбе или так... 5. Испытанных друзей для новых забывают... 6. С повязкой на глазах за шалости Фемида... 7. О, непостижное злоречие уму... 8. Ты сердишься зато, приятель мой Гарпас... 9. Румян французских штукатура... 10. Трим счастия искал ползком и тихомолком... 11. Дидона! как тобой рука судьбы играла... 12. Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе... Новый стихотворец и древность Приятель, отчего присел... (без №, л. 62 об.— 64). Сюда, как видим, не вошли 2 из 4-х зачеркнутых Жуковским эпиграмм («Сей камень над моей возлюбленной женой...» и «Скажи, чтоб там потише были...»). О характере правок см. ниже. Судя по тому, что эпиграмма «Приятель, отчего при¬сел...» здесь озаглавлена («Баварский король»), а в другой (№ 8) первая строка ис¬правлена и звучит так, как она будет впоследствии опубликована в «Вестнике Ев¬ропы», эти копии были сделаны позднее. Перечеркнутые поэтом эпиграммы (ко¬пии) в № 13 находим в № 1 (оп. 2). Они собраны в раздел «Несколько эпиграмм»: Пускай бы за грехи доход наш убавлялся... Ты драму, Фефил, написал... Не знаю почему, по дружбе или так... С повязкой на глазах за шалости Фемида... (л. 15) Дидона! как тобой рука судьбы играла... Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе... (л. 25). На этом же листе—черновой автограф эпиграммы «На прославителя русских героев» (перечеркнут). Наконец, в № 2 (оп. 2), представляющем собой альбом, нахо-дятся копии, сделанные рукою А. А. Протасовой (практически без правок Жуков-ского), следующих эпиграмм, собранных и здесь в общий раздел «Эпиграммы»: 1. О, непостижное злоречие уму... 2. Для Клима все как дважды два... 3. Испытанных друзей для новых забывать... 4. Трим счастия искал ползком и тихомолком... 5. Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас... 6. Не знаю почему, по дружбе или так... 492 7. С повязкой на глазах за шалости Фемида... 8. Дидона! как тобой рука судьбы играла... № 1, 3—6 зачеркнуты. «Новый стихотворец и древность» переписано как не входящее в раздел (л. 20 об.— 21). Судя по характеру правки, а также по количе¬ству зачеркнутого Жуковским, по полноте состава раздела и даже по его названию «Несколько эпиграмм», копии №1,2 (оп. 2) следует считать более ранними по сравнению с копиями № 13 и 15 (оп. 1). 13 эпиграмм 1806 г. были опубликованы почти сразу после их создания, в «Вестнике Европы» (1807. №2, 4, 6 под рубрикой «Эпиграммы»). При жизни не публиковались эпиграммы, зачеркнутые или не вошедшие в авторские жанровые подборки в автографах и копиях. Эти эпиграммы (за исключением «На прослави-теля русских героев») частично или полностью впервые были опубликованы И. А. Бычковым в 1887 г. в «Отчете Имп. Публичной библиотеки за 1884 г.» (При¬ложение. СПб., 1887). Первая полная публикация 2-х эпиграмм («Скажи, чтоб там потише были...» и «На Чичерина») осуществлена А. С. Архангельским в ПСС. Ни одна из эпиграмм 1806 г. не включалась в прижизненные собрания сочинений поэта. Не вызывая, по-видимому, большого и специального интереса Жуковского и чаще всего не выходя за рамки жанрового эксперимента или «стилистического уп¬ражнения (см. Резанов. С. 477; Иезуитова. С. 210; Русская эпиграмма второй поло¬вины XVII — начала XX вв. Л., 1975. С. 22), эпиграмма тем не менее заняла свое место и в эстетическом самообразовании, и в творчестве молодого поэта. Так, биб¬лиотека Жуковского, хранящая следы его использования и переосмысления сме-ховой культуры предшественников, запечатлела попытки изучения эпиграммы в теоретическом и историко-культурном аспектах. Например, пометы Жуковского обнаружены исследователем в «Рассуждении 8. О эпиграмме» «Принципов лите-ратуры» Ш. Батте (см. БЖ. Т. 2. С. 103). Эпиграмма входила в ряд планов и про¬грамм фронтального изучения литературы и эстетики, составляющихся поэтом в 1800-е гг. Так, судя по одному из них, руководством для изучения эпиграммы должна была служить статья из «Элементов литературы» Ж.-Ф. Мармонтеля (см. БЖ. Т. 2. С. 37). Сборник эпиграмм «Elite de poesies fugitives. Londres, 1769. Т. 1: Epigramme» Жуковский упоминает в плане задуманных им переводов и подража¬ний (см. РНБ, оп. 1, № 79, л. 8). Однако большая часть эпиграмм 1806 г. была пе¬реведена Жуковским, вероятно, из другого сборника «Nouvelle Anthologie fran-caise, ou Choix des Epigrammes et Madreigaux de tous les poetes Francais, depuis Marot jusqu'a ce jour» (Р., 1769. Т. 1, 2). Осваивая жанр эпиграммы, поэт, как это часто бывало в его творчестве, опирается на предшествующую мировую (антич¬ную, французскую, немецкую) традицию, обращаясь к таким авторам, как Марци-ал, Ж.-О. Гомбо, Ж.-Б. Руссо, Ж. Дюлоран, Баратон и др. (См. об этом: Резанов. С. 472—476). Любопытно отметить, что на эпиграмматическое творчество Жуковского влия¬ло несколько традиций. Прежде всего, очевидно активное взаимодействие эпи¬граммы с близкими и смежными ей жанрами ранней юмористики поэта, особенно с басней. Работа над произведениями этих жанров идет почти одновременно и 493 как бы параллельно. Показательно, что эпиграммы даже записаны Жуковским (и теми, кто делал копии) среди басен. Для перевода выбираются эпиграммы, напоминающие бытовые сценки. В них активно используются монологические и диалогические формы речи. Как в басне, в эпиграмме Жуковского всегда сохраняется двухчастная композиция: рассказ о событии и вывод (пуант). По этим же принципам создаются и оригинальные эпи-граммы. На эпиграмме, будто в экспериментальной лаборатории, оттачивается умение уплотнить сюжет до нескольких (2—4) строк, живописные подробности — до единственного яркого штриха, монолог—до реплики-афоризма. Заботясь о краткости, как об одном из специфических жанрообразующих признаков эпи¬граммы, Жуковский в процессе перевода может сократить оригинал вдвое. Сред¬ний объем эпиграммы Жуковского—4,9 стиха (см.: Матяш С. А. Вопросы поэти¬ки русской эпиграммы. Караганда, 1991. С. 92). Из 18 эпиграмм 1806 г. только 3 можно отнести к так называемым развернутым, хотя и это указывает на недоста¬точную еще дифференциацию сатирических жанров, в частности басни и эпи¬граммы, в творчестве Жуковского. Чтобы сообщить эпиграмме динамизм и сохранить при этом ее содержатель¬ность, Жуковский прибегает к особому метрическому рисунку стиха. Аналог алек-сандрийского стиха—традиционный для эпиграммы XVIII в. 6-стопный ямб ори-гинала часто заменяется в переводах вольным ямбом. Жуковский пробует воз-можность применения в эпиграмме и целого ряда других стихотворных разме¬ров, вливаясь тем самым в общее русло метрического обновления русской эпи¬граммы, жанра достаточно консервативного, с устойчивыми структурными при¬знаками. Эффект свободного гибкого языка и остроумия достигается и недоста¬точно распространенной в западноевропейской и русской эпиграмме начала XIX в. перекрестной рифмовкой, особенно в случае ее «парадоксальности» (напр.: «Фе-мида»— «обида», «печаль» — «госпиталь», «написал» — «до смеха просвистал»). Иг-ра слов, каламбур, широкое введение простонародных выражений — переводные эпиграммы Жуковского и в этом плане оказываются весьма вольными. Именно с этим связана в основном авторская правка текстов. К тому же, стремясь, чтобы его переводные эпиграммы откликались на события и проблемы русской жизни, Жуковский использует в них «имена-этикетки отечественного происхождения» (см. об этом: Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX в. / Вст. ста¬тья Л. Ф. Ершова. С. 22), многие реалии русского быта, место действия часто пе¬реносится в Россию и т. д. Нередко Жуковский выбирает для перевода эпиграммы, сюжеты которых бы¬ли очень популярны и передавались уже до него на русский язык многими авто¬рами. Чаще всего поэт присоединяется к наиболее заметной традиции. Так, он обращается к эпиграммам, переведенным к 1806 г. А П. Сумароковым, И. И. Дмит¬риевым, запечатлевшим, по утверждению исследователей, переходный момент в развитии жанра, «когда нравоучение, дидактика, в их более или менее обнажен¬ном виде, уступают место эмоционально-образному воплощению идей и мнений, а прямое порицание заменяется (...) иронией» (Ершов Л. Ф. С. 15). Собственно эпи¬граммы Жуковского органично включаются в этот сложный процесс эволюции 494 данного жанра и русской сатиры в целом—от непосредственного воздействия на носителя зла к иному пониманию целей и задач смеха, о чем поэт прямо скажет в статье «О сатире и сатирах Кантемира»: «Смех производит веселость, а веселость почитается одним из счастливейших состояний человеческого духа... Смех ожив¬ляет душу, или рассеивая мрачность ее (...) или возбуждая в ней деятельность и силу» (Эстетика и критика. С. 197). В своих переводах Жуковский и развивает тра¬дицию эпиграммы негрубой, небранной, незлоречивой. И даже в эпиграммах са¬тирических у Жуковского дидактика, нравоучение оказываются потеснены общим шутливым настроем. Отличаясь тематическим разнообразием, эпиграммы Жуковского нацелены на отвлеченные пороки, личностное начало выступает только в образе автора. Из эпиграмм 1806 г. лишь одна написана на конкретную личность. Собственно лите-ратурные эпиграммы Жуковского чаще всего направлены также не против кон-кретных авторов, но их объектом являются хотя и общие недостатки и слабости художественного произведения, однако именно те, которые вызывали в 1800-е гг. литературную полемику (напр., 2 эпиграммы ставят вопрос об отношении к по¬эзии древних и новых, чему впоследствии, как известно, Жуковский посвятит спе-циальную статью). Таким образом, эпиграмма Жуковского, сотканная из живых шутливых инто¬наций, комизма и остроумия, вытеснявших назидательность и рационалистиче¬скую сухость, органично вписывается в раннее юмористическое творчество поэта, которое, в свою очередь, закладывало основы новой смеховой культуры «Арзама¬са», одним из основоположников и бессменным секретарем которого, как извест¬но, являлся Жуковский. Стихия иронии и юмора, возникшая у Жуковского, как утверждает исследователь, «оживет, наполнится смыслом и получит новую жизнь (...) в поэзии Пушкина» (Иезуитова. С. 237). «Пускай бы за грехи доход наш убавлялся...» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 15)—беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 38 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 18 октября», зачеркнуто Жуковским. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 62 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 15 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1 С. 39. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 18 октября 1806 г. В. И. Резанов указывает на переводной характер этой эпиграммы. (Резанов. С. 472). Источник установить не удалось. 495 «Ты драму, Фефил, написал?..» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 16 об.) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 38 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 18 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 15 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. С. 263 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 18 октября 1806 г. Вольный перевод эпиграммы неизвестного французского автора на Н. Прадо-на. Источник перевода: Nouvelle Anthologie francaisc.T. 2. Р. 63. № 73. Эпиграм¬ма укорочена Жуковским вдвое, облечена в форму диалога, осложнена введением мотива самохвальства и самозванства драматурга. «Не знаю почему, по дружбе или так...» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 18) — беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 41 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября» и поправками Жуковского. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 15 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 —рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. С. 264 —с подписью: «Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 25 октября 1806 г. Вольный перевод-переделка эпиграммы Ж. О. де Гомбо (Gombauld J. О. de, 1570—1666). Источник перевода — Nouvelle Anthologie francaise... Т. 2. Р. 291. № 121. Жуковский дает имя безымянному в оригинале герою, написание которо¬го и подвергалось правке: в автографе «Парпура», в копии (№ 13) рукою поэта по¬правлено: «Папура». Кроме того, снят мотив назойливости героя, в переводе он — «истинный чудак», вызывающий улыбку и сочувствие одновременно, ср.: Une fois l'fin il me vient voir, Je lui rends le тёте devoin Nous sommes l'un et l'autre a plnindre; II se contraint pour те contraindre. 496 «С повязкой на глазах за шалости Фемида!..» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 18) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 41 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 15 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 —рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №2. С. 122—с подписью: «В. Ж...Й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: 25 октября 1806 г. «О непостижное злоречие уму!..» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 18) —беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 41 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой «1806 году 25 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 20 об.— рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 6. С. 115 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 25 октября 1806 г. Восходит к эпиграмме Марциала Марка Валерия (Martialis, ок. 40 — ок. 104), римского поэта-эпиграмматиста («Jurat capillos esse, quos emit, suos...»). Жуков¬ский мог воспользоваться интерпретацией немецкого поэта и критика, теоретика эпиграммы Г. Э. Лессинга (Lessing, 1729—1781) «Auf die Galathee»: «Die gute Ga-lathee! Man sagt, sie schwarz' ihr Haar; Da doch ihr Haar schon schwarz, als sie es Kauffe, war». См.: Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX в. Л., 1975. С. 714—715). Перевод русифицирован, на что указывает появившаяся в пе¬реводе фамилия «Морковкина». «Для Клима все как дважды два!..» (С. 108) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 18—18 об.)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября» и правкой Жуковского. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 62 об.— рукою В. И. Губарева, 6-й стих пропущен. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 20 об.—рукою А. А. Протасовой. 497 Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. С. 263—с подписью: «В. Ж-ий» и авторским примечанием, отсутствовавшим в автографе и копиях, к ст. 4 (Мирамонд): — «Ста-ринный русский роман». В С 5 (Т. 12. С. 10) уточняется автор романа—Ф. Эмин. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: 25 октября 1806 г. Вольный русифицированный перевод эпиграммы Ж.-Б. Руссо (Rousseau J.-B., 1671—1741), знаменитого французского поэта, привлекшего внимание Буало, пламенным поклонником которого был, в свою очередь, Руссо. Его духовные и светские оды считались образцом классической лирики, а эпиграммы — весьма острыми (см.: Энциклопедический словарь / Под ред. Ф. Э. Брокгауза и И. А. Еф¬рона. Т. 27. СПб., 1903. С. 348). Источник перевода—Nouvelle Anthologie fran-caise... Т. 1. Р. 125. № 78. Для сравнения приведем текст подлинника: Chrysologue toujours opine; Cest le vrai Grec de Juvenal; Tout ouvrage, toute doctrine Ressortit a son tribunal. Faut-il disputer de physique? Chrysologue est Physicien. Voulez-vous parler de Musique? Chrysologue est Musicien. Que n'est-il point? Docte Critique, Grand Poete, bon Scolastique, Astronome, Grammairien. Est-ce tout? II est Politique, Jurisconsulte, Historien, Platoniste, Cartesien, Sophiste, Rheteur, Empyrique; Chrysologue est tout, et n'est rien. Эпиграмма в переводе Жуковского наполняется разнообразными конкретны¬ми именами, названиями, подбираемыми по принципу контраста, который прак¬тически не работает в оригинале. В связи с этим всезнающий герой получает про¬стонародное имя «Клим» вместо «Chrysologue»; «Вергилий», встречающийся во 2-й строке автографа и в копии (№ 13), в первой публикации заменяется на «Гора¬ций» (в обоих случаях Жуковский избегает ошибки, допущенной в оригинале, где герой назван «настоящим греком Ювеналом»), а «историк» в 14-й строке на «хи-рургус», по контрасту с находящимися рядом «бочар» и «проповедник». В одной из копий эта строка читается так: «Фигляр, берейтор, повар, физик». Ст. 2. Ксенофонт — Древнегреческий писатель и историк, автор сочинений на разные темы — от философии до верховой езды; Бова— Бова-Королевич, герой русской волшебной богатырской повести, а с конца XVIII в.—лубочных сказок. Ст. 3. Лаланд—Лаланд Жозеф Жером (1732—1807), французский астроном, иностранный почетный член Петербургской Академии Наук (1764). Составил ка¬ 498 талог свыше 47 тысяч звезд; Гершель — Гершель Уильям (Фридрих Вильгельм, 1738—1822), английский астроном, основоположник звездной астрономии, ино-странный почетный член Петербургской Академии Наук (1789). Построил пер¬вую модель Галактики, установил движение Солнца в пространстве, открыл Уран, его 2 спутника и 2 спутника Сатурна. Ст. 4. Мирамонд — Имеется в виду роман Ф. А. Эмина (1735—1770) «Непосто-янная фортуна, или Похождение Мирамонда» (1763). Мушенброк—Мушенбрук (Мюсхенбрук) Питер ван (1692—1761), нидерландский физик, иностранный по¬четный член Петербургской Академии Наук (1754). Изобрел электрический кон¬денсатор, автор первого систематического курса физики. «Сей камень над моей возлюбленной женой!..» (С. 109) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 18 об.)—беловой, с подписью: «Ж.» Копия (РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об.) — рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября», зачеркнуто Жуковским. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 31. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 25 октября 1806 г. Перевод сатирической эпитафии французского поэта Ж. Дюлорана (J. Du Lorens, 1583—1658). В сборнике «Русская эпиграмма второй половины XVII — на¬чала XX в.» эта эпиграмма опубликована под названием «Эпитафия жене». Одна из самых известных эпиграмм Дюлорана, высоко оцененная Буало, она пошла странствовать по всему свету. В Англии ее перевел Дж. Драйден (Ц. С. Вольпе указывает этот перевод как источник перевода Жуковского), в Италии — С. Бетти-нелли. В русской эпиграмматистике она занимает по количеству переводов одно из первых мест. Среди русских переводчиков этой эпиграммы И. И. Дмитриев, Д. И. Хвостов (см.: Указ. соч. С. 715—716). Источник перевода—Nouvelle Antho-logie francaise... Т. 1. Р. 100. № 3 1. «Трим счастия искал ползком и тихомолком...» (С. 109) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 18 об.)—беловой, с подписью: «Ж.» Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. № 6. С. 116—с подписью: «В. Ж...ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 25 октября 1806 г. 499 Ст. 2. В автографе и одной из копий (№ 13) читается: «Нашедши—грудь вперед, нос вздернул, весь иной». Правка стилистического характера. «Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас...» (С. 109) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 18 об.)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2. № 2, л. 21 —рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №6. С. 115 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: 25 октября 1806 г. Ст. 1. В автографе и копиях (кроме № 15) читается: «Напрасно сетуешь, при¬ятель мой Гарпас...» Правка стилистического плана, за счет нее изменяется эмо¬ционально-психологическая характеристика состояния героя. «Испытанных друзей для новых забывать...» (С. 109) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 18 об.) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 41 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 — рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №4. С. 264 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати ру ется: 25 октября 1806 г. Новопожалованный (« — Приятель, отчего присел?..») (С. ПО) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 19) — беловой, без заглавия. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об—рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября», без заглавия. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 64 — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Баварский король». 500 Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №2. С. 123 —с подписью: «В. Ж...Й», с заглавием: «Новопожалованный». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: 25 октября 1806 г. В автографе 1-я строка имела первоначальный вариант: «Зачем, приятель мой, присел...». Правка стилистического характера. Адресат эпиграммы — баварский курфюрст Максимилиан IV, который этот титул получил в 1806 г. от Наполеона I, за что обязан был поставить императору 30-тысячную армию от объединения за-падногерманских князей (так называемый «Рейнский союз»). Ст. 2. Злодей — Здесь речь идет о Наполеоне I. «Румян французских штукатура...» (С. ПО) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 13, л. 19) —беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 42 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 25 октября». Зачеркнуто Жуковским. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 об.—рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №6. С. 116 —с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: 25 октября 1806 г. Переложение эпиграммы Ж. Гомбо (см. примечание к эпиграмме № 3). Источ¬ник перевода: Nouvelle Anthologie francaise... Т. 1. Р. 62. № 119. Жуковский раз¬вернул описание, дополнив его рядом смешных деталей, в связи с чем эпиграмма увеличилась в объеме (вместо 6—10 строк). Динамика же повествования при этом не уменьшилась благодаря размеру, выбранному переводчиком. В автографе и ко¬пии (№ 13) стих 4-й имел первоначальный вариант: «С антиком гребень в воло¬сах...», который был заменен на: «Вихры на лбу и на глазах», что придает описанию модницы юмористическое звучание. В публикации ВЕ фраза поправлена стили¬стически: «Вихры на лбу и на щеках». Кроме того, в автографе и копии (№ 13) герои¬ня получила имя Селимена, что рифмовалось с предыдущей строкой: «В карете модной, позлащенной». В публикации ВЕ архаическая форма «позлащенный» заме¬нена на современную, стилистически более подходящую в данном случае форму «золоченый». С этим связана замена имени героини—Альцидона вместо Селиме-ны. Эта эпиграмма была переведена на русский язык в 1804 г. П. П. Сумароко¬вым (ВЕ. 1804. № 6. С. 309). Для сравнения приведем этот перевод: Тафты, атласы и перкали, Алмазы, жемчуги и кашемирски шали, Линоны, кружева, батисты, тарлатан, Да фунтов несколько притом белил, румян, 501 В карете аглинской двухтысячной катают И модной дамою сей сверток величают. Ст. 6. На перстне в десять крат алмаз...— Имеется в, виду карат, единица веса драгоценных камней. «У нас в провинции нарядней нет Любови!..» (С. ПО) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 19)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 38. Печатается по этому изданию, со сверкой по автографу. Датируется: конец октября (после 25-го) 1806г. на основании положения автографа в альбоме «Подарок 1806 года. Генваря 16 дня» (эпиграмма записана отдельно от тех, которые собраны в раздел «Эпиграммы 1806 году 25 октября» — ниже на листе, но раньше эпиграммы «На Чичерина», датируемой 29—30-м ок¬тября 1806 г.—см. об этом далее). Русифицированный перевод французской анонимной эпиграммы «Lise, quoi-que provincial...» (см.: Русская эпиграмма второй половина XVII — начала XX в. С. 717). В автографе стих 1-й читается: «У нас в провинции нарядней нет Любови...» (ср. в ПСС: «У нас в провинции нарядов нет любови...»). В. И. Резановым был уточнен и 4-й стих: «Все получает из Москвы» (Резанов. С. 473. Ср. в ПСС: «Все получаем из Москвы»). На Чичерина («Сибири управленьем...») (С. ПО) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 27 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось Впервые: Бумаги Жуковского. С. 32 (ст. 1—2). Впервые полностью: ПСС. Т. 1. С. 38. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 29—30 октября 1806г. на основании положения автографа в альбоме «Подарок 1806 года. Генваря 16 дня» (эпиграмма записана между басня¬ми «Кот и Мышь»—датируется 29 октября 1806 г.— и «Орел и Жук»—датируется 30 октября 1806 г. См.: РНБ, оп. 1, № 13, л. 47 об. и 49 об.). Одна из немногих оригинальных эпиграмм Жуковского. Ее адресат—Антон Александрович Чичерин (1780—1871), статский советник и камергер, внук Дени¬са Ивановича Чичерина (1721—1785), генерал-майора и сибирского губернатора с 1762 г. по 1780 г., который также упоминается в этой эпиграмме, отличающейся остроумием и шутливыми интонациями. «Эпиграмма эта очень невинна» (Реза¬нов. С. 477). 502 «Скажи, чтоб там потише были!..» (С. ПО) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 29)—беловой. Копия: (РНБ, оп. 1, № 13, л. 50 об.) — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. При жизни Жуковского не печаталось Впервые: Бумаги Жуковского. С. 32 (ст. 1—2). Впервые полностью: ПСС. Т. 1. С. 38 (с ошибкой в ст. 2). Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Перевод эпиграммы французского поэта-эпиграмматиста Баратона (Baraton, конец XVII в.— начало XVIII в.). В: Dictionnaire universel encyclopedique (Nouveau Larousse) эта эпиграмма названа одной из самых известных, написанных Барато-ном. Ее текст приведен в Словаре (Т. 1. Р., 1717. Р. 723). Источник перевода Жу¬ковского: Nouvelle Anthologie francaise... Т. 2. Р. 323. № 29. Эпиграмма в переводе Жуковского короче оригинала на 2 стиха. Место действия перенесено в русскую обстановку. Эту эпиграмму перевел в 1799 г. П. П. Сумароков для своего «Собра¬ния некоторых сочинений, подражаний и переводов» (М., 1799. Ч. 1. С. 112), позднее—Н. М. Мацнев (см. его «Басни, сказки и мелкие сочинения». СПб., 1816. С. 104). В автографе и копии ст. 2 читается: «Кричал повытчику судья...» (ср. в ПСС: «Кричит повытчику судья...»). Ст. 2. Кричал повытчику судья — Повытчик—судебный делопроизводитель в дореволюционной России. Новый стихотворец и древность («Едва лишь что сказать удастся мне счастливо...») (С. 111) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 29) —беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 50 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой «1806 году 1 ноября», зачеркнуто Жуковским. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 64—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 — рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31, №2. С. 122 —с подписью: «В. Ж...Й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Перевод эпиграммы д'Асейи ( псевдоним, настоящее имя Ж. Кай и—J. СаШу, 1604—1673), французского поэта, который с молодости был известен именно как эпиграмматист. Его эпиграммам «в легком духе» («en esprit fin») в Nouveau Larousse дается очень высокая оценка. Источник перевода: Nouvelle Anthologie francaise.. .Т. 1. Р. 18. № 33. В начале XIX в. сюжет этой эпиграммы был очень по¬ 50} пулярен и передавался на русский язык многими авторами, среди которых А. П. и П. П. Сумароковы, И. П. Пнин. «Новый стихотворец и древность» — одно из самых ранних обращений Жуковского к вопросу о соотношении «древних» и «новых» поэтов, тесно связанному со спорами о классической и романтической по¬эзии (см.: Эстетика и критика. С. 403). В автографе и одной из копий (№ 13) 5-й стих читается: «Ей после не прийти, невежде...» (ср.: «Que ne venait-elle-apres moi...»). В первой публикации стих читается: «Ей после не прийти к невежде...» Определение «невежда», отсутствующее в оригинале и отнесенное было в переводе к образу Древности, характеризует в окончательном варианте необразованного читателя. В 1814 г. Жуковский перевел эпитафию д'Асейи «Толстому Эгоисту». «Дидона! как тобой рука судьбы играла...» (С. 111) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 29) —беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 50 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 1 ноября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 64—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 25 рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. 4) РНБ, оп. 2, № 2, л. 21 —рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. № 6. С. 116—с подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Перевод очень известной эпиграммы Д. М. Авсония (Ausonius D. М., ок. 310 — ок. 394; «Infelix Dido! Nullo bene nupta marito! Нос pereunte, fugis, hoc fugiente, ре¬пе!»), римского ритора и поэта, в наиболее распространенной во Франции интер¬претации Ф. Шарпентье, члена Французской Академии с 1651 г. (F. Charpentier, 1620—1702). Источник перевода: Nouvelle Anthologie francaise...T. 1. Р. 289. № 74. Вслед за Шарпентье Жуковский допустил неточность: речь должна идти не о двух любовниках, а о муже Дидоны, который был убит ее братом Пигмалионом, и об Энее, в которого Дидона влюбилась. Неверность Энея и его отъезд явились при¬чиной его гибели, ср.: Pauvre Didone, ой t'a reduite! De tes amants le triste sort! L'im en mourant, causa ta fuite; L'autre, en fuyant, causa ta mort. Ст. 2. Каких любовников тебе она дала — Неточность, допущенная Жуковским,— см. выше. 504 505 «Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе...» (С.111) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 29 об.) — беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 50 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 1 ноября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 64—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 25 — рукою А. А. Протасовой, зачеркнуто Жуковским. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 31. №2. С. 121—с подписью: «В. Ж...Й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Перевод эпиграммы Б. де Ла Моннуа (La Monnoye В. de, 1641—1728), фран¬цузского поэта, лауреата Французской Академии (в 1671 и 1685 гг.). Источник пе¬ревода: Nouvelle Anthologie francaise... Т. 1. Р. 16. №29. Переводная эпиграмма Жуковского короче оригинала (вместо 8-ми — 6 строк). Имена героев «Blaise» и «Lucas» заменены русскими «Барма» и «Фома». Судя по автографу и копиям, для Жуковского принципиальным оказывается внесение в текст разговорной лексики и синтаксиса. 3-й стих в связи с этим имел несколько вариантов: «Уж полно завтра¬ком тебе меня кормить» (№ 15), «Уж полно завтраков твоих мне ожидать» (№ 14, за¬черкнуто, соответственно изменился и 2-й стих: «Скорее! закричал, изволь мне долг платить»; ср. с первоначальным: «Скорее! Закричал, изволь мне долг отдать»), «Уж полно завтраком тебе меня кормшъ» (№ 14) и, наконец, последний вариант «Уж зав¬траков теперь не будешь мне сулить» (ВЕ). Известен перевод этой эпиграммы, вы¬полненный Н. П. Мацневым. В его сборнике «Басни, сказки и мелкие сочинения» (СПб., 1816) она дается, как и в оригинале, с подзаголовком «Сказка»; для сравне¬ния приведем текст этого перевода: Лука, узнавши, что Сергей Который должен был ему пятьсот рублей, В болезни тяжкой умирает, К нему как можно поскорей За час до смерти прибегает И требует, чтобы он долг свой заплатил. Кажись, в такой бы час тревожить непристойна Преслабым голосом Сергей его просил, Чтобы он дал ему хоть умереть спокойно. Но иаш Лука кричит: „Нет... мой голубчик... врешь... Изволь-ко заплатить — ты прежде не умрешь". И. Айзикова Сонет («За нежный поцелуй ты требуешь сонета...») (С. 111) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 17) — беловой, с заглавием: «Соннет». Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 38 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Соннет» и датой: «1806 октября 19». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 —рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 32. №7. С. 196—197—с заглавием: «Соннет», под псевдонимом: «Д. К-ъ» [Дон Кишот]. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Датируется: 19 октября 1806 г. Вольный перевод знаменитого в Испании и не раз переводившегося в XVII—XVIII вв. на другие европейские языки «Сонета о сонете» известного ис¬панского драматурга и поэта Лопе де Веги (1562—1635). Оригинал сонета— вставное стихотворение в его комедии «Серебряная девушка». Первым на источ¬ник стихотворения Жуковского указал С. Ф. Гончаренко (Испанская поэзия в рус¬ских переводах. М., 1987. С. 611), опубликовав параллельно тексты Лопе де Веги и Жуковского. Предположение Н. Т. Беляевой (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 630), что перевод делался не с оригинала, а с немецкого (Д. Шибелер) или французско¬го (Ренье-Демаре) переводов, включенных в известную «Хрестоматию» Эшенбур-га, справедливо, тем более что Жуковский хорошо был знаком с трудами немецко¬го эстетика и критика (см.: Описание. № 994—995). Но вернее всего, что источником при работе Жуковского над переводом соне¬та были оба текста. Так, если мотив поцелуя как «награды за сонет» подсказан ему немецким переводом, то только во французском есть мотив «парнасского света», где он присутствует как «признание Музы» («l'aveu de la Muse»). Настойчиво по¬вторяемое в рукописи, копиях и даже в публикации ВЕ написание «Соннет» не со¬ответствует испанскому «Soneto», но отвечает как французской транскрипции («Sonnet»), так и немецкой грамматике XVIII в., отраженной в тексте Д. Шиблера («Das Sonnett»). Я. Реморова Эпитафия лирическому поэту («Здесь кончил век Памфил...») (С. 112) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 17)—беловой, с заглавием: «Эпитафия». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 38 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 19 октября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 63 — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Эпитафия». 506 3) РНБ, оп. 2, № 2, л. 20 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Эпитафия лирику». Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. № 12. С. 279—с заглавием: «Эпитафия лирическо¬му поэту» и подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту ВЕ, со сверкой по автографу. Датируется: 19 октября 1806 г. Вольный перевод эпиграммы французского поэта Жана Батиста Руссо (1671—1741) «Ci-git 1'auteur d'un gros livre...» («Здесь погребен автор одной тол¬стой книги...»). Жуковский заменяет нейтральное: «автор одной большой книги» оригинала на эмоционально окрашенное: «без толку од певец», выражая тем самым и свою со-лидарность с И. И. Дмитриевым, автором сатиры «Чужой толк», направленной против представителей классицизма. Ж.-Б. Руссо—поэт-одописец, драматург, автор острых эпиграмм, многие из кото¬рых были направлены против государственных деятелей. За эти эпиграммы Руссо был в 1712 г. изгнан из Франции и остаток жизни прожил в Брюсселе. А. С. Пушкин высоко ценил Ж.-Б. Руссо: «его похабные эпиграммы,—писал он П. А. Вяземско¬му,—стократ выше од и гимнов» (Пушкин А. С. XIII. С. 129). Эпиграммы Ж.-Б. Руссо переводили многие русские поэты, в том числе М. Херасков, П. Вяземский, А. С. Пуш¬кин (подробнее см.: Резанов. Вып. 2. С. 472). Я. Реморова Старик к молодой и прекрасной девушке Мадригал («Как сладостно твоим присутствием пленяться!..») (С. 112) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 29 об.) — беловой, с заглавием: «Старик к мо¬лодой девушке. Мадригал». Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 43 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Мадри¬гал. Старик к молодой девушке» и датой: «1806 году 1 ноября»; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 61—рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Старик к мо¬лодой и прекрасной девушке». 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 25 — рукою М. А. Протасовой, с заглавием: «Мадригал. Старик к молодой девушке»; зачеркнуто. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. № 12. Июнь. С. 279—с заглавием: «Старик к моло¬дой и прекрасной девушке» и подписью: «В. Ж-ий». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Датируется: 1 ноября 1806 г. Подражание стихотворению французского моралиста и писателя Жана Фран¬суа Сен-Ламбера (1716—1803) «Je touche aux bornes de ma vie» («Я приближаюсь 507 к пределу моей жизни»). Ср.: CEuvres de Saint-Lambert. Pieces fugitives. Р., 1795. Т. 2, р. 49. Дневниковая запись от 30 июля 1804 г. свидетельствует об интересе Жуковско¬го к сочинениям французского писателя: «читал Сен-Ламберта», «перебирал лис¬ты в Сен-Ламберте» (Дневники. С. 5). Имя Сен-Ламбера включено Жуковским в его «Роспись во всяком роде лучших книг...» (РНБ, оп. 1, № 79, л. 1—4) и в его пе¬речни задуманных сочинений и подражаний (Там же). Но чтение этого автора свя¬зано преимущественно с замыслом описательной поэмы «Весна» (см.: Ж. и русская культура. С. 113—115, 118). Это же стихотворение, имеющее подзаголовок «Мадригал», скорее всего ис-пользует общую для «poesie fugitive» тему апологии возлюбленной, подчеркивая ее контрастом старости и прекрасной юности, мотивом обольщения и надежды, утверждения и сомнения. Возможно, это стихотворение опосредованно, в услов¬ной, этикетной форме воплощает зарождающееся чувство к М. А. Протасовой, что позволяет увидеть связь этого произведения с дневниковыми записями этого времени. Н. Ветшева Эльмина к портрету своей матери, писанному ее дочерью, которых она в одно время лишилась («Мой жребий прежде был их страстно обожать...») (С. 112) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 30 об.) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 44 об.— рукою А. А. Протасовой, с поправками Жуков¬ского и датой: «1806 году 2 ноября». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 60 об.—рукою В. И. Губарева. 3) РНБ, оп. 2, № 1, л. 20 — рукою М. А. Протасовой; перечеркнуто. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. № 12. Июнь. С. 278—с подписью: «В. Ж-й». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: 2 ноября 1806 г. Источник перевода не установлен. Стихотворение вписывается в общую жан¬ровую картину создания поэтической миниатюры 1800-х гг.: надпись, эпитафия, посвящение, обращение (ср. «Руше к своей жене и детям...», «М* на Новый год при подарке книги». «При посылке альбома». «Стихи, вырезанные на гробе А. Ф. С(оковннин)ой» и др.). Для всех этих стихотворений характерен реальный или условный адресат, они представляют собой, с одной стороны, жанр послания в свернутом виде, а с другой — варьируют в достаточно условной стилизованной форме ведущие элегические мотивы и темы творчества Жуковского. В данном случае это тема смерти, усиленная мотивом «двойной смерти» (матери и дочери), искусства-посредника (портрета), питающего память. Н. Ветшева 508 Руше к своей жене и детям из тюрьмы, посылая к ним свой портрет («О вы, которые в душе моей хранились!..») (С. 113) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14,л. 31) — беловой, с заглавием: «Руше к своей же¬не и детям, посылая им свой портрет, писанный за несколько дней до его казни». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 45 об.— рукою А. А. Протасовой, с заглавием, аналогич¬ным автографу, и датой: «1806 году 2 ноября»; перечеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 61 —рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1807. Ч. 33. № 12. Июнь. С. 278 —с заглавием: «Руше к своей жене и детям из тюрьмы, посылая к ним свой портрет», без подписи. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати руется: 2 ноября 1806 г. Перевод стихотворной надписи Ж.-А. Руше (J.-A. Roucher; 1745—1794)—фран-цузского поэта, автора дидактической поэмы «Des Mois» («Месяцы»), погибшего на эшафоте во время террора. В основе стихотворения реальный факт: 5 термидо¬ра Руше получил известие о том, что он внесен в проскрипционные списки. Пред¬чувствуя свою участь, он предупреждает жену и детей, а 6-го пишет свой портрет, к которому присовокупляет следующие строки: «Ne vous etonnez pas, objets sacres et doux...». 7-го его казнили (см.: Consolations de ma captivite, ou Correspondance de Roucher. Р., 1797. V. 2. Р. 300—301). Стихотворение развивает тему трагического противостояния жизни и смерти с оттенком примирения в мотиве «любви, преодолевающей смерть». Ст. 3. Ср. автограф: «Когда художеством черты сии творились» (л. 31). Я. Ветшева «Пленять, а не любить я некогда искал...» (С. 113) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 31) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 51 об.— рукою А. А. Протасовой, с датой: «1806 году 2 ноября»; зачеркнуто. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 62 —рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 40. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 2 ноября 1806 г. В перечне произведений 1802—1807 гг. (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5) под № 43 это четверостишие обозначено, видимо, как перевод, но оригинал установить не удалось. Я. Ветшева 509 Младенец («Се он, на жизни путь судьбою приведенной!..») (С. 113) Автограф неизвестен. Копия (РНБ, оп. 1, № 13, л. 55 об.) — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жу-ковского и датой: «Декабря 21»; зачеркнуто. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 41-42. Д ати р у ется: 21 декабря 1806 г. В списке произведений, написанных во время белевского уединения 1806 г., стихотворение «Младенец» находится под № 46 и датировано «21 декабря» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5). Оно является последним в этом списке. Можно сделать предположение, что оно имеет конкретного адресата—сына племянницы Жуковского А. П. Киреевской, будущего философа и критика Ивана Васильевича Киреевского, появившегося на свет 22 марта 1806 г. в Москве. Впо-следствии Жуковский много сделает для его воспитания и умственного образова¬ния, по праву став его наставником (подробнее см. примеч. к стих. «Прощание»). Стихотворение «Младенец» можно рассматривать как подарок И. В. Киреев¬скому и его родителям ко дню рождения и как своеобразное напутствие. Отсутст¬вие автографа в архиве поэта можно в таком случае объяснить тем, что стихотворе¬ние находилось в письме, которое Жуковский послал в Москву к А. П. Киреевской. А. Янушкевич «Опять вы, птички, прилетели...» (С. 114) Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 51) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 23. Перепечатано: С 10. С. 989. Тексты идентичны. Печатается по С 10. Датируется: 1806 г. по положению в рукописи. Я. Ветшева 1807 (М. А. Протасовой) Три стихотворения: «М* на Новый год при подарке книги», «При посылке альбома», «Собой счастливить всех — прелестный жребий твой...», объединенные в настоящем изд. в редакторский цикл, тесно связаны между собой временем со¬ 5Ю здания (1807 г.), личностью адресата—М. А. Протасовой и общим лирическим на-строением. О том, что сам Жуковский склонен был рассматривать их как единый лириче¬ский комплекс, свидетельствует один из их беловых автографов (РНБ. оп. 1, № 13, л. 4), в котором все три текста расположены на одном листе в той последователь¬ности, которая воспроизведена в настоящем изд. Мария Андреевна Протасова (в замуж. Мойер; 1793—1823) — старшая дочь сводной сестры Жуковского Екатерины Афанасьевны Протасовой (урожд. Буни¬ной; 1770—1848), сестра А. А. Воейковой — предмет глубокой и драматичной люб¬ви поэта. Чувство любви к Маше Протасовой возникло в 1805 г.: 9 июля этого года датируется первая дневниковая запись, в которой появляются размышления Жу-ковского о природе его чувства к Маше (Дневники. С. 13). В 1805 г. Е. А. Протасо¬ва после смерти мужа поселилась с дочерьми в Белеве, и Жуковский давал Маше и Саше Протасовым уроки. Мать узнала о чувстве Жуковского в 1805 г.— в письме П. И. и М. И. Протасовым от 10 октября 1815 г. она сообщает, что первое предло¬жение Жуковский сделал именно в этот период (УС. С. 295). В мае 1811 г., после почти одновременной смерти М. Г. Буниной и Е. Д. Тур-чаниновой (Сальхи) Жуковский попросил разрешения Е. А. Протасовой поселить¬ся в ее семье, в Муратове, и получил его. Вторично он сделал предложение в 1812 г., но получил решительный отказ; Е. А. Протасова потребовала, чтобы Жу¬ковский никому не говорил о своем чувстве. Отличаясь твердыми религиозными убеждениями, она считала греховным такой близкородственный брак. 3 августа 1812 г., на празднике дня рождения А. И. Плещеевой, жены А. А. Плещеева, двоюродного брата сестер Протасовых, Е. А. Протасова усмотрела намек на чувст¬во Жуковского в исполненном им романсе «Пловец» (см. примеч. к «Пловцу») и принудила Жуковского покинуть Муратово—12 августа поэт вступил в Москов¬ское ополчение. После кампании 1812 г. он вернулся в Муратово и прожил в се¬мье Протасовых до июля 1814 г.—до свадьбы А. Ф. Воейкова и А. А. Протасовой. В 1814 г. он дважды просил руки Маши, но вновь получил отказ, в январе 1815 г. семейство Протасовых-Воейковых переселилось в Дерпт, и Жуковский получил разрешение Е. А. Протасовой поселиться с ними. После последней попытки уго¬ворить Е. А. Протасову дать разрешение на брак с Машей (апрель и август 1815 г.— УС. С. 296) Жуковский покинул Дерпт. М. А. Протасова, разделявшая чувство Жуковского, тяжело переживала эту семейную историю: летом 1813 г. она дол¬го болела. К 1814—1815 гг. относится ее переписка с Жуковским (см.: Письма-дневники; Гофман). Когда обстановка в семье стала невыносимой, она с согласия Жуковского вышла замуж за дерптского профессора медицины И. Ф. Мойера (1786—1858). В 1823 г. М. А. Мойер умерла родами. Три комментируемые стихотворения относятся ко времени начала любви Жу-ковского: в них очевидно настроение зарождающегося еще вполне безоблачного чувства. 5И [1] М* на Новый год при подарке книги («На Новый год в воспоминанье...») (С. 115) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 4—беловой, с подписью вверху листа: «Сочинения с 1802 по 1807» рукою Жуковского. 2) ПД. № 27.805 / CXCIX.6.2.—беловой, на об. титульного листа записной книжки «Taschenbuch fur das Jahr 1807», без заглавия, с датой: «1807 года Генваря 1-го дня». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 3 — рукою М. А. Протасовой. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 38 —рукою А. А. Протасовой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 27. Перепечатано: С 10. С. 990. Тексты идентичные. Печатается по С 10, со сверкой по автографу. Датируется: 1 января 1807 г. Прежде чем войти в ПСС, стихотворение было напечатано П. А. Ефремовым в С 10 по автографу № 2. Особенный интерес представляет собой автограф № 2: он записан на обороте титульного листа печатной записной книжки с подборкой фрагментов литературы для юношества и отрывками из сочинений моралистов — той самой книги, которую Жуковский подарил Маше на Новый год. На нижней крышке переплета книжки есть кармашек (вероятно, для визитных и бальных карточек), в котором сохранились автографы еще двух стихотворений, посвящен¬ных М. А. Протасовой: Естьли 6 ты не предо мною По пути земному шла, Естьли 6 жизнь моя тобою Не украшена была — О сопутник ангел мой, Я 6 оставил путь земной. октября Храни ее, святое Провиденье! Как ясный день, чиста она душой! Да будет с ней твое благословенье! Да будет с ней небесный Ангел твой! В святом кругу своей семьи прекрасной На радость нам пускай цветет она! В ее судьбе, с ее душой Пусть будет все любовь и тишина. 5« Мы ждем тебя, день завтрашний священный! К нам гением надежды ниспустись! Прекрасного символ будь неизменный И ясен к нам стократно возвратись. Точно датировать эти тексты не представляется возможным. Кроме них, в кар¬машке записной книжки сохранилось несколько писем Жуковского к А. А. Воей¬ковой и ее ответы, относящиеся к 1820-м гг. Единственное, что можно предпо¬ложить— это сравнительно более позднее написание стихотворений, когда от¬ношения Жуковского с семьей Протасовых осложнились, т. е. скорее всего— 1812—1815 гг. Сведений о публикации этих текстов не имеется. [2] При посылке альбома («Невинность мирная, краса души твоей...») (С. 115) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 4 —беловой. 2) ПД. № 22.726/ CZVIII.6.1, л. 1 об.—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 3 — рукою М. А. Протасовой, с заглавием: «К М... при посылке альбома». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 38 — рукою А. А. Протасовой, с тем же заглавием. При жизни Жуковского не печаталось Впервые: Бумаги Жуковского. С. 25, ст. 1—2; полностью: С 10. С. 990. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу. Датируется: 1 января 1807 г. Стихотворение «При посылке альбома» непосредственно примыкает к стихо-творению «М* на Новый год при посылке книги». Вторично оно по автогра¬фу №2 из альбома А. А. Воейковой было опубликовано в РС (1902. Т. ПО. №4. С. 89)—с заглавием: «Подарок на Новый год» и датой: «1808», в подборку с тек¬стом стихотворения «Собой счастливить всех — прелестный жребий твой». Эта публикация легла в основу ПСС. Однако датировка РС противоречит данным ав-тографа № 1, в котором все три стихотворения открывают тетрадь, озаглавленную Жуковским: «Сочинения с 1802 по 1807» [3] «Собой счастливить всех—прелестный жребий твой!..» (С. 115) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 4—беловой. 2) ПД. № 22.726 /CZVIII.6.1, л. 1 об.—беловой. , Копии: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 3 —рукою М. А. Протасовой. 17 — 536 54 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 38 —рукою А. А. Протасовой. При жизни не печаталось. Впервые: С 10. С. 990. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1 января 1807 г. на основании положения в автографе № 1 и рас¬положения в автографе № 2 — в подборку с текстом стих. «При посылке альбома». О. Лебедева Тоска по милом Песня («Дубрава шумит...») (С. 115) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 40—черновой, с датой: «18 февраля», без заглавия. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 42—беловой, с подзаголовком: «Романс». Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 6 — рукою М. А. Протасовой, с подзаголовком: «Романс» и правкой Жуковского в ст. 21, 24, 31. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 5 об.— рукою А. А. Протасовой, с тем же подзаголовком и аналогичной правкой. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 37. №1. Январь. С. 39—40 — с заглавием: «Романс» («Дубрава шумит...»), без подписи. В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—4 (отдел «Романсы и пес¬ни»); в С 5 отнесено к 1807 г.— с заглавием: «Тоска по милом. Песня». Датируется: 18 февраля 1807 г. на основании указания самого Жуковского в автографе № 1 и времени первой публикации. Вольный перевод стихотворения Ф. Шиллера «Des Madchens Klage» («Жалоба девушки»), две строфы которого как романс Теклы вошли в трагедию Шиллера «Пикколомини» (д. 3, явл. 7). Дореволюционные биографы и исследователи Жу-ковского объясняли значительные отступления от подлинника недостаточным знанием Жуковского в то время немецкого языка (см.: Зейдлиц. С. 32; Тихонра-вов. Т. 3. Ч. 1. С. 445). Однако более справедливо мнение Ц. С. Вольпе о том, что «эти отступления говорят не о незнании языка, а о вчитывании в стихотворение Шиллера иного настроения» (Стихотворения. Т. 1. С. 369). Жуковский не сохранил размер стиха. Он пересказывает текст, психологизи¬руя и распространяя его. Так, седьмой стих Шиллера: «Und weiter gibt sie dem Wunsche nichts mehr» Жуковский передает четырьмя стихами. В последней стро¬фе он выдвигает на первый план столь важную для него тему воспоминания. Оче¬видны элементы русификации и фольклоризации подлинника: «На берег зыбучий // Склонившись, сидит// В слезах, пригорюнясь, девица-краса». Романс Жуковского входил во все песенники с 1810-х по 1859 г.; неоднократно был положен на музыку, в том числе А. Плещеевым (1808), А. Верстовским, 3. Волконской, М. Глинкой. В музыкальном варианте А. Плещеева его в 1821 г. с 514 успехом исполняла цыганская певица Стеша (Степанида Сидоровиа Солдатова; 1787—1822). Подробнее см.: Песни русских поэтов. Т. 1. С. 594. А. Янушкевич На прославителя русских героев, в сочинениях которого нет ни начала, ни конца, ни связи («Мирон схватил перо, надулся, пишет, пишет...») (С. 117) Автограф (РНБ, оп. 2, № 1, л. 25) — беловой; зачеркнут. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ВЕ. 1883. Февраль. С. 809. Публикация П. А. Висковатова. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1807 г. (обоснование см. ниже) Оригинальная эпиграмма Жуковского, по-видимому, направлена на поэму С. А. Шихматова-Ширинского «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Рос¬сия» (СПб.. 1807), на что указывает и упоминание в эпиграмме имени Пожарско¬го, и перекличка ст. 3 с 1-й строкой Посвящения Его Имп. Величеству Александ¬ру I, которым открывается поэма Шихматова (ср. у Жуковского: «Пожарский! Фи¬ларет! Отечества отец!» — у Шихматова: «Отец Отечества, полсвета благодетель!»). Сходен и размер стиха, использованный Шихматовым и Жуковским (у Жуковско¬го, однако, 4-стопный ямб перемежается с 6-стопным). В связи с этим можно уточнить датировку эпиграммы, предлагаемую А. С. Ар-хангельским—1806 ( см.: ПСС. Т. 1. С. 39) и П. А. Висковатовым и Ц. С. Воль¬пе—1810 (см.: ВЕ. 1883. Февраль. С. 809 и Стихотворения. Т. 2. С. 520). Речь должна идти о 1807 г. Впоследствии А. С. Пушкин отозвался об этой поэме, вы¬смеивая те же, что и Жуковский, особенности стиля шишковисга Шихматова-Ши¬ринского, в эпиграмме: «Пожарский, Минин, Гермоген, // Или Спасенная Россия. // Слог дурен, темен, напыщен—// И тяжки словеса пустые...» (подробнее см.: Пушкин А. С. Стихотворения лицейских лет: 1813—1817. СПб., 1994. С. 677—678). И. Айзикова 17« 54 1808 К Нине Романс («О Нина, о мой друг! ужель без сожаленья...») (С. 118) Автограф (РНБ, оп. 1, №14, л. 43 об.) — беловой, с заглавием: «К Нине (С английского)» и подписью: «Ж.»; без второй строфы. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, №1, л. 21 — рукою М. А.Протасовой, с заглавием: «К Нине (С английского)», без второй строфы. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 22 — рукою А. А. Протасовой с тем же заглавием. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 38. №8. Апрель. С. 272—273 —с заглавием: «К Нине (С английского)» и подписью: «Ж.» (4 строфы). В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 15 апреля 1808 г. В списке произведений, созданных в 1808 г., под №47 Жуковский называет: «Песня, с английского. 15 апреля 1808 г.» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5; ср.: Резанов. Вып. 2. С. 319). Думается, речь идет именно о стих. «К Нине», так как других про¬изведений с подобным подзаголовком Жуковский в это время не создавал. Как установлено английскими исследователями X. Кеннет и У. Уорреном (The Slawonic and East European Review. 1979. Vol. 57. P. 396—402), источником сти-хотворения послужила «Песня» («А Song») английского поэта Томаса Пёрси (1729—1811), обращенная автором к своей будущей жене Анне Гутеридж,— «О Nancy, wilt thou go with me...» (1758). Стихотворение Жуковского написано размеренным шестистопным ямбом, отя-желенным постоянной цезурой после третьей стопы, многочисленными причаст¬ными и деепричастными оборотами и синтаксически выделяемыми уточнениями. В сохранившихся рукописях (автограф, копии № 1, 2) оно включает 3 строфы-восьмистишия с перекрестной и парной рифмовкой, мужскими и женскими клау-зулами; в публикации ВЕ—4 строфы. Именно этот текст считается каноническим. Во многих отношениях данный вариант стихотворения может быть определен как перевод. Ранний вариант стихотворения под заглавием: «Простишься ли без сожаленья...» (РНБ, оп. 1, № 12, л. 15 — беловой автограф, на отдельном листе, с записями занятий с августа по декабрь 1805 г., что позволяет его датировать кон¬цом 1805 — началом 1806 г.). Впервые: Резанов. Вып. 2. С. 205—206) в этом отно¬шении был более свободным переложением мотивов и образов подлинника. При¬водим его текст для сравнения. К Нине Простишься ли без сожаленья, О, Нина, с жизнью городской? 5i6 Отдашь ли светски наслажденья За счастье в хижине простой! Не украшенном боле златом В уборе сельском, небогатом Не вспомнишь ли тех красных дней, Когда тобою все дышало, Когда ты город украшала И милых всех была милей! Палаты пышны покидая, Не взглянешь ли на них с тоской? О прежних радостях мечтая, Снесешь ли хлад, снесешь ли зной? Под кровом мирным, но забвенным? С твоим супругом восхищенным Не вспомнишь ли тех красных дней, Когда тобою все дышало, Когда ты город украшала И милых всех была милей! О, Нина, любишь ли так страстно, Чтобы со мною скорбь делить, Презреть убожество ужасно И горе в сладость обратить! Снесешь ли матери страданья, И в час сердечного терзанья Не вспомнишь ли тех красных дней, Когда тобою все дышало, Когда ты город украшала И милых всех была милей! Канонический вариант стихотворения и с формальной, и с содержательной точки зрения ближе к английскому оригиналу: здесь те же четыре восьмистишия, тот же двустишный рефрен с вопросительной интонацией, обращенный к герои¬не; сохранены и все основные мотивы произведения Т. Перси, в том числе и про-игнорированный при первом обращении к нему—мотив возможной болезни и смерти супруга и оплакивания героиней его праха (3 и 4 строфы). Тем не менее несомненно, что повторное обращение к одному и тому же ино-язычному тексту было продиктовано не только литературно-эстетической потреб-ностью «уточнить перевод», но и желанием через эмоционально близкое по жиз-ненной ситуации и настроению произведение другого автора передать свои лич¬ные чувства так, чтобы быть понятым той, к кому стихотворение обращено, и при этом иметь своего рода «алиби» в виде ссылки на английский источник. Как известно, свой первый вариант переложения стихотворения Т. Перси Жу-ковский не только не опубликовал, но, судя по тому, что не вписал его ни в один из альбомов, не решился познакомить с ним ту, которая «милых всех была милей». 5V Теперь, пользуясь подзаголовком как «ширмой», он решился не только впи¬сать его в альбомы Маши и Саши, но и опубликовать. При этом поэт откровенно стремится избежать возможного личного истолкования отдельных образов и мо¬тивов стихотворения. Так, вписывая стихотворение в альбомы своих племянниц, Жуковский исключает из него вторую строфу перевода, где вне всякого соответст¬вия с оригиналом героиня названа «затворницей в весенни жизни годы», что мог¬ло быть истолковано как намек на строгий контроль маменьки Екатерины Афа¬насьевны за «Журналом» Маши и ее перепиской с поэтом. В оригинале слово «любовь» как чувство ни разу не употреблено. В раннем ва-рианте перевода заветное слово прозвучало. Влюбленный герой не сомневается во взаимности Нины и желает лишь большей страстности и силы в противостоя¬нии ее жизненным невзгодам: «О, Нина, любишь ли так страстно, // Чтобы со мною скорбь делить...» В новом варианте появляются не совсем точные в кон¬текстуальном смысле «усмешка любви» (ст. 20) и «последнее любви мгновенье» (ст. 25). Радостное мироощущение, которым пронизан первоначальный вариант, исчезает. Поэт как бы «не смеет надеяться» на возможное счастье вдвоем. Отсюда и появление в каждой третьей строке текста (в 11 из 32) вопросительно-усили¬тельных частиц «ужель» и «ли», передающих эмоциональное отношение автора к предмету речи, но, с другой стороны, частицы заключают в себе отрицание и со¬мнение. Этой диалектики авторского сознания нет в английском стихотворении, где вопрос, содержащийся в рефрене, так и остается открытым, и ответ на него может быть двояким — как положительным, так и отрицательным. Особый интерес представляет последняя строка перевода, формально достаточно близкая ориги¬налу. Ср.: «Where thou wert fairest of the fair» («Где ты была прекраснейшая из прекрасных») — у Жуковского: «И несравненною в кругу Прелест слыла». Использование имени Прелесга, достаточно распространенного в сентимен¬тальной литературе, для Жуковского необычно, тем более что употреблено оно здесь как собирательное. Для поэта героиня прежде всего—Несравненная, не слу¬чайно он выделяет это слово курсивом и в рукописном, и в печатном текстах. Имя же Прелесга, очевидно, заимствовано им из стихотворения И. И. Дмитриева «К Прелесте» (впервые: Московский журнал. 1791), к моменту создания стихотворе¬ния Жуковского дважды перепечатанного в изд. его сочинений (1795 и 1803 гг.). Исполненное чувства, но одновременно шутливое стихотворение Дмитриева име¬ет подзаголовок, как бы уточняющий и без того ясное содержание: «О выгодах быть любовницею стихотворца», который «стоит захотеть, и в миг создаст сонет» или «в элегии восстонет». Избрав имя Прелесга как символ не просто милой, прелестной, но и Любимой (а именно этот смысл вкладывает Дмитриев в слово «любовница»), поэт надеется, что его Нина, несомненно знавшая стихотворение «К Прелесте», поймет намек, угадает тайные надежды переводчика «с английского». Н. Реморова 5i8 Мальвина Песня («С тех пор, как ты пленен другою...») (С. 119) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 43)—беловой, с подзаголовком: «Романс». Копии: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 18 об.— рукою М. А. Протасовой, с поправками Жуков¬ского и тем же подзаголовком. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 18—рукою А. А. Протасовой, с поправками Жуковского. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 39. № 10. Май. С. 102 —с заглавием: «Мальвина (Ро¬манс)» и подписью: «С франц. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—4—отдел «Романсы и пес¬ни»; в С 5 датировано 1807 г. Датируется: 20 апреля 1808 г. (см. ниже). Основанием для датировки стихотворения является указание самого Жуковско¬го в списке произведений 1808 г.: «Мальвина. Романс. 20 апреля» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5). Перевод романса («Romance: Depuis qu'un autre a su te plair...») из романа «Мальвина» французской писательницы мадам Коттен (М.-С. Ристо; 1773—1807). Ср.: M-meCottin. Malvina. Р., 1825. Р. 162. Романы Марии Коттен «Мальвина» и «Матильда, или Крестовые походы» поль-зовались популярностью в России. Их добродетельные герои вполне соответство¬вали сентиментальным вкусам читателей начала XIX в. (об этом см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1983. С. 211). Жуков¬ский впоследствии в своих павловских посланиях 1819 г., обращенных к С. А. Са¬мойловой, воссоздаст историю Матильды и Малек-Аделя, героев романа Коттен. Общая тональность и настроение романса «Мальвина» очевидно перекликает¬ся с предсмертной элегией Ленского из пушкинского «Евгения Онегина». Романс был переложен на музыку Н.А.Титовым в 1831 г., но уже с начала 1820-х гг. постоянно входил в песенники (см.: Песни русских поэтов. Т. 1. С. 594). А. Янушкевич Монах («Там, где бьет источник чистой...») (С. 120) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 42 об.) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 33 (ст. 1—10); полностью: ПСС. Т. 1. С. 48. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: апрель 1808 г. на основании положения автографа в рукописи. Мотив монашеской схимы, прорывающей запреты и догмы, образ монаха, тос-кующего о любимой, занимали особое место в творческой биографии поэта. Замы¬сел перевода «Послания Элоизы к Абеляру» волновал его воображение в течение 1806—1814 гг. (см. примеч. к «Посланию...»). В списке произведений, предназна-ченных для перевода (1805 г.), вслед за «Елоизой к Абеляру» идут «Монах и Мона-хиня» (вероятно, баллада Виланда «Monch und Nonne»), «Пустынники» Парнеля и Голдсмита, «Монастырь» Фонтана (РНБ, оп. 1, №79, л. 8; ср.: Резанов. Вып. 2. С. 256). За исключением «Пустынника» Голдсмита и отрывка перевода «Посла¬ния...», ни один из этих замыслов Жуковский не осуществил. По всей вероятности, стихотворение «Монах» было реализацией поэтической идеи Жуковского в ее суггестивном выражении, хотя вполне возможно, что это стихотворение является переводом. Немецкий исследователь Х.-Б. Хардер высказал предположение, что отправ¬ной точкой для «Монаха» был романс Шиллера «Der Jungling am Bache» («Маль¬чик у ручья»), который Жуковский перевел позднее под заглавием «Жалоба» (см.: Harder Н.-В. Schiller in Russland: Materialien zu einer Wirkungsgeschichte (1789—1814). Berlin; Ztirich, 1969. S. 173—174). Как замечает В. Э. Вацуро, «все это, действительно, довольно близко, и, возможно, что „Монах" есть свободная переработка шиллеровских мотивов» (Вацуро. С. 127). А. Янушкевич Стихи, сочиненные для альбома М. В. П. («Давно унизился поэзии кредит...») (С. 120) Автограф неизвестен. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 26 об.— 27 — рукою М. А. Протасовой, с первоначальным заглавием: «Стихи, сочиненные для альбома М. В. П.», исправленным рукою Жу-ковского на: «Стихи для альбома NN». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 23 об.— 24 — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Сти¬хи для альбома NN». Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 38. №8. Апрель. С. 274—276—с заглавием: «Стихи, сочиненные для альбома М. В. П.» и подписью: «Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается потекстуВЕ. Датируется: апрель 1808 г. Основанием для датировки может быть находящийся в архиве поэта список его сочинений 1808 г., где среди произведений, точно датированных 14—20 апре¬ля 1808 г., под № 48 указано стихотворение под заглавием «К Филлиде». Думает¬ся, текст послания к М. В. Щлещеевой), которая в тексте постоянно называется Филлидой, вполне отвечает этому замыслу и может быть отнесен к апрелю 1808 г. По всей вероятности, Жуковский готовил это стихотворение для С 1, о чем свидетельствуют авторизованные копии, отражающие процесс собирания и пере-писывания текстов для этого издания. Снятие инициалов в них было связано пре¬ 520 жде всего с выявлением философско-эстетического смысла произведения, усиле¬ния его элегической суггестивности. Адресатом альбомного стихотворения была двоюродная сестра Маши и Са¬ши Протасовой, дочь их дяди Василия Ивановича Протасова (1752—1807) — Ма¬рия Васильевна. Е. А. Протасова после смерти мужа была близка к семейству В. И. Протасова. В его имении Троицком Маша и Саша нередко гостили и зани¬мались вместе с Марией Васильевной. Известно, что незадолго до смерти, 14 ию¬ля 1807 г., действительный статский советник и кавалер В. И. Протасов подарил своим племянницам «каменный дом с принадлежащими к оному землею, садом и всяким строением. Дом этот находился в 13-м квартале города Белева» (Вла¬сов В. А., Назаренко И. И. «Минувших дней очарованье»: Жуковский в Приок-ском крае. Тула, 1979. С. 116—117). Этот факт подтверждает достаточно близкие отношения двух семейств. М. В. Протасова, которая ко времени написания стихотворения была незамуж¬ней, о чем свидетельствует ее девичья фамилия, вероятно, является героиней шут¬ливой баллады Жуковского 1811 г. «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, не¬терпение и капуста»: «И Васильевна с ней Маша!» После смерти отца она, видимо, жила в Москве, и Жуковский в период редактирования в 1808 г. ВЕ встречался с нею и вписал стихи в альбом «прекрасной Филлиды». Известно, что позднее она вышла замуж за Аркадия Семеновича Тимирязева, но не была с ним счастлива. Умерла М. В. Протасова-Тимирязева около 1822 г., составив духовную, согласно которой все деньги были оставлены тетушкам на вос¬питание детей (см.: УС. С. 281—282). А. Янушкевич Гимн («О Боге нам гласит времен круговращенье...») (С. 122) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 44 об.— 46 об.) — черновой, с подзаголов¬ком: «Подражание Томпсону». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 13—14 об.—рукою М. А. Протасовой. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 47—49—рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и подзаголовком: «Подражание Томпсону». Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 40. №14. Июль. С. 165—170 —с подзаголовком: «Подражание Томпсону» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—2—отдел «Смесь»; С 3—4— «Лирические стихотворения»). В С 5 датировано 1808 г., с подзаголовком: «Из Томпсона». Датируется: апрель 1808 г. Основание для датировки — список произведений, относящихся к 1808 г. (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5) и по положению автографа в рукописи (вслед за «Мальвиной» и перед «Людмилой»). 5* Перевод заключительной части «А Hymn» из дидактической описательной по¬эмы английского поэта Джеймса Томсона (Томпсона) (1700—1748) «The Seasons» («Времена года»). Жуковский высоко ценил творчество Томсона и ставил его в один ряд с Шек-спиром, Мильтоном, Саути, В. Скоттом (см.: БЖ. Ч. 1. С. 30—31). В 1802—1804 гг., когда активизируется интерес Жуковского к описательной поэме, и позднее, в 1805—1806 гг., готовясь к созданию русского аналога подобного жанра под услов¬ным заглавием «Весна» (об этом см.: Ветшева Н. Ж. Замысел поэмы «Весна» в творческой эволюции Жуковского // Ж. и русская культура. С. 112—125), он посто¬янно читает английского поэта, думает о его творчестве (см.: Письма Андрея Тур¬генева. С. 396; Веселовский. С. 21; Резанов. Вып. 2. С. 220). Публикацию статьи «О переводах вообще, и в особенности о переводах сти¬хов» Жуковский заканчивает словами: «Ты хочешь переводить Томсона—оставь город, переселись в деревню, пленяйся тою природою, которую хочешь изобра¬жать вместе со своим поэтом: она будет для тебя самым лучшим истолкователем его мыслей» (ВЕ. 1810. Ч. 49. № 3. С. 198). Ко времени создания и публикации «Гимна» Жуковского существовало уже не-сколько его переводов, в том числе Н. М. Карамзина (см.: Левин. С. 285—286; То-поров. С. 214; Резанов. Вып. 2. С. 217—218). Безусловно, мнение Карамзина о Томсоне, высказанное в стихотворении «Поэзия»: «Натуры сын любезный, // О, Томсон! ввек тебя я буду прославлять!», и его опыт переводчика «Гимна» были для Жуковского стимулом к созданию своей версии произведения английского поэта. Тем более что в это время он неоднократно встречается и беседует с Ка¬рамзиным в Остафьеве. Переводя «Гимн» Томсона, Жуковский довольно близок к оригиналу. Но не случайно уже при первой публикации он дал подзаголовок: «Подражание Томп¬сону». Образ меланхолического певца, «беспечного друга полей», который «в за¬думчивом восторге слезы льет», и вся атмосфера его поэтической рефлексии при¬дают переводу автопсихологический характер (подробнее о характере перевода см.: Резанов. Вып. 2. С. 221—223). В литературе неоднократно высказывалось предположение о создании Жуков¬ским русского поэтического перевода для оратории Гайдна «Времена года» по мо¬тивам поэмы Томсона. В. И. Резанов даже дает библиографическое его описание: «Слова оратории „Четыре времени года", музыка г. Гайдена, перевел г. Жуков¬ский. М., 1803» (Вып. 2. С. 220). «К сожалению,— признается исследователь,—я не мог найти в книгохранилищах Петербурга и Москвы этого редчайшего (если не вовсе исчезнувшего) издания» (Там же). До сих пор эти поиски не увенчались успехом. А. Янушкевич 5*1 (Из письма к П. А. Вяземскому) («Но быть к тебе на именины...») (С. 125) Автограф (РГАЛИ, ф. 195 (П. А. Вяземский), оп. 1, № 1909, л. 135—136) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РЛ. 1983. № 1. С. 188. Публикация В. В. Пухова. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: июнь 1808 г. (см. ниже). Петр Андреевич Вяземский (1792—1878) — поэт, журналист и литературный критик. Один из ближайших друзей Жуковского, адресат его стихотворных по¬сланий и писем на протяжении более чем сорока лет. Дружеские отношения меж¬ду поэтами начали складываться с 1807 г., после выпуска Вяземского из пансиона при Петербургском педагогическом институте. Жуковского в дом Вяземских ввел Н. М. Карамзин, женатый вторым браком на сводной сестре П. А. Вяземского, Е. А. Колывановой (см.: Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 258). В 1815 г. Вяземский — один из инициаторов создания литературного общества «Арзамас», приверженность духу которого он сохранил на всю жизнь: «Арзамас¬ское общество служило тогда только оболочкой нашего нравственного братства» (Вяземский П. А. Поли. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1878—1896. Т. 7. С. 411). В 1820-х гг. оппозиционно настроенный Вяземский нередко критикует Жуковского за односторонность его творчества (ОА. Т. 2. С. 170), но поэтический масштаб Жу¬ковского для него бесспорен. В его критических статьях 1820-х гг. имя Жуковско¬го всегда рядом с именами Карамзина и Пушкина, как носителей нравственных понятий века. В конце 1829 г. Жуковский принял активное участие в судьбе Вя¬земского, защищая его от обвинений в политической неблагонадежности (см.: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1986. С. 65—67). Переписка Вяземского и Жуковско¬го 1840-х гг.— «проникновенный реквием (...) временам литературного братства, оставившего свой след в истории „золотого века" русской литературы» (Гиллель-сон М. И. Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского (1842—1852) // Памят¬ники культуры: Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 38). Ранний период дружеских отношений Жуковского и Вяземского характеризу¬ется интенсивным обменом стихотворными посланиями, которые выполняли од-новременно роль дружеской переписки и критических разборов, способство¬вавших выработке стилевых принципов «школы гармонической точности» (Гинз¬бург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 34—36). (Из письма П. А. Вяземскому)—первое из известных стихотворных посланий Жуковского—является поздравлением с днем именин (день святых Петра и Пав¬ла отмечался 29 июня). Жуковский в это время находился в Тульской губернии (ср. свидетельство А. П. Зонтаг: «Постоянное жительство Василия Андреевича бы¬ло Мишенское летом, а зимою московский дом Петра Николаевича Юшкова. Так было до кончины господина Юшкова [в 1805 г.]. (...) Василий Андреевич, издавав¬ший „Вестник Европы", должен был иметь постоянное жилище в Москве, и он 5*3 имел его (...) в квартире Антона Антоновича Прокоповича-Антонского» — Зонтаг. С. 11). Вероятно, откликом на это поздравление явилось первое опубликованное сти-хотворение Вяземского «Послание к (Жуковскому) в деревню» (ВЕ., 1808. № 19. Октябрь. С. 178—181). Жуковский в это время был редактором ВЕ, и, по свиде-тельству Вяземского, «в послании почти все стихи сплошь и целиком переделаны Жуковским. Мне было тогда 16 лет» (Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 441). Этот обмен посланиями кладет начало интенсивной стихотворной пере¬писке поэтов в 1811—1815 гг. О. Лебедева Песня («Роза, весенний цвет...») (С. 127) Автограф неизвестен. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 42. №23. С. 208—без заглавия, в составе прозаиче¬ской повести Жуковского «Три пояса. Русская сказка». Впервые отдельно как самостоятельный текст: Эвтерпа. М., 1831. С. 13—15. В прижизненных изданиях: Переводы в прозе. Ч. 1. М., 1816 в составе повести «Три пояса». Печатается потекстуВЕ. Датируется: 1808 г. на основании времени первой публикации. Песня «Роза, весенний цвет...» — органическая часть прозаической «русской сказки» Жуковского «Три пояса». В ее составе она появилась впервые в ВЕ и затем входила как часть повести в состав изданных при жизни его «Переводов в прозе». Только один раз при жизни поэта она появилась отдельно, в 1831 г., возможно, без воли автора. И все-таки она является частью лирического наследия поэта. Настойчивое включение Жуковским «русской сказки» в состав не оригиналь¬ных, а переводных прозаических сочинений долгое время было загадкой для комментаторов и исследователей творческого наследия Жуковского. Только в 1970 г. немецкой слависткой Хильдегардт Эйхштедт было установлено, что и сама повесть «Три пояса», и входящая в нее песня восходят к «восточной» сказке фран¬цузского писателя Адриана де Сарразена (Sarrazin; 1775—1852) «Les trois ceintu-res» из его сборника «Le Caravanserail...» (Eichstadt. S. 23—36). Еще А. H. Веселовский заметил, что «Жуковский не только приладил ее [сказ¬ку «Три пояса»] к русской древности, как он понимал ее, но и к своему психологи-ческому настроению» (Веселовский. С. 117). Справедливо замечание Н. Н. Петру-ниной, что «русская сказка» Жуковского—«своеобразная параллель его „русской балладе", оконченной 14 апреля 1808 г.» (Ж. и русская культура. С. 71). Разумеет¬ся, речь идет о балладе «Людмила». Героиня сказки «Три пояса» у Жуковского но¬сит то же имя и является исполнительницей песни. В работе над переводом песни, как убедительно и подробно показано X. Эйх¬штедт (Eichstadt. S. 32—36), Жуковский шел по пути ее фольклорной стилизации. 5*4 Белый двухстопный дактиль, особая ритмика, словарь, включающий характерные фольклорные образы: «маткина-душка», «девица красная», «ясный ручей», испол-нение песни под гусли,— все это те новации переводчика, которые позволили ему сделать песню Сарразена вполне оригинальным произведением. А. Янушкевич Стихи, вырезанные на гробе А. Ф. С(оковнин)ой («О! вы, которые в молитвах и слезах...») (С. 128) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 44) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 20 — рукою М. А. Протасовой, с поправками Жуковского. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 19—рукою А. А. Протасовой, с поправками Жуковского. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 40. № 13. Июль. С. 63 — с заглавием: «Стихи (выре¬занные на гробе А. Ф. С.)», без подписи. В прижизненных изданиях: С 1—3 (отдел «Смесь»)—с заглавием: «Сти¬хи, вырезанные на гробе А. Ф. С-ой». Печатается по тексту С 3, со сверкой по автографу. Датируется: предположительно апрель 1808 г. на основании расположения автографа в рукописи и времени первой публикации. Точная дата смерти А. Ф. Соковниной не установлена, но, вероятно, это — ап¬рель 1808 г. Анна Федоровна Соковнина (урожд. Арсеньева; 1758—1808), мать пансионско¬го друга Жуковского Сергея Михайловича Соковнина и глава большого семейства (см. примеч. к стих. «К К. М. С(оковнин)ой»). Московский дом Соковниных на Пречистинке в судьбе Жуковского и старших бр. Тургеневых (Андрея и Алексан¬дра) занимал особое место: здесь к ним пришла первая любовь и пора «сердечно¬го воображения» (А. Н. Веселовский). В письме к Жуковскому от (20 сентября 1800) Андрей Тургенев так характери¬зовал А. Ф. Соковнину: «Мать — женщина, связанная всем, что должно составлять почтенную и любезную женщину: ангельскою кротостию, умом и сердцем редким, может быть, в нынешнем веке единственным. Несколько лет уже, как лишилась она своего мужа [М. Н. Соковнин умер в 1794 г.—А. Я.]; эта потеря сокрушила их всех...» (Письма Андрея Тургенева. С. 371). Сергей Соковнин в 1802 г., еще учась в Московском университетском пансио¬не, напечатал в переводе с французского «Избранные мысли Томаса и Болинбро-ка и учение древних философов о Боге», с посвящением своей матери (Веселов¬ский. С. 70). Во время своих приездов в Москву Жуковский неоднократно останавливался в доме Соковниных. «Дружба и любовь тех людей, которые связаны были с нашей семьей, для меня всего дороже, тем более что теперь только в их дружбе и любви могу возвратить свои потери»,— писал С. М. Соковнин Александру Тургеневу по¬сле смерти сестры Екатерины Михайловны и матери. Это письмо от 2 декабря 1809 г. с припиской Жуковского передавало и отношение поэта к А. Ф. Соковни-ной (см.: РА. 1901. Апрель. С. 125). А. Янушкевич Расстройка семейственного согласия («Жил муж в согласии с женой...») (С. 128) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 51) — беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 19—рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 18 об.— рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 41. №17. Сентябрь. С. 45—50—с заглавием: «Рас¬стройка семейственного согласия» и подписью: «Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: май-август 1808 г. Основанием для датировки является положение автографа в рукописи. Текст басни находится рядом с датированными апрелем 1808 г. произведениями — «К Нине», «Гимн», «Мальвина». Время публикации — сентябрь (в номере 17 ВЕ рас¬сказывается о политических событиях начиная с 26 августа) позволяет говорить именно о мае-августе 1808 г. как вероятном периоде написания текста стихотворения. Эта басня — безусловное достижение Жуковского в данном роде поэзии. После опытов 1806 г. Жуковский возвращается к басне, обогащенный опытом психоло-гической лирики. Стремление «живо воображать предметы», «переселять их в во-ображение читателя», «иметь гибкий стиль» — все эти черты истинного баснопис¬ца, о которых он говорит в статье «О басне и баснях Крылова» (Эстетика и крити¬ка. С. 190), Жуковский пытается реализовать. Сам Жуковский не указал при публикации басни на ее переводной характер, что сняло вопрос о ее источнике. Правда, мимо исследователей и комментаторов творчества поэта прошло брошенное вскользь замечание А. С. Архангельского о том, что «пьеса взята из Гофмана (1776—1822)» (ПСС. Т. 1. С. 109). Разумеется, в творчестве знаменитого немецкого прозаика Э. Т. А. Гофмана, годы жизни кото¬рого приводятся, ничего подобного не обнаружено, да и, как известно, к жанру стихотворной басни писатель-романтик не обращался. Как удалось установить, источник текста Жуковского—басня малоизвестного в России французского писателя, драматурга и автора нескольких стихотворных сказок и басен, Франсуа-Бенуа Гоффмана (1760—1828) под заглавием «Le menage trouble» («Расстроенное домашнее хозяйство»). Ср.: «CEuvres de F.-B. Hoffman. Т. 3. Р., 1829. Р. 451—452». Трудно сказать, каким изданием сочинений французского поэта пользовался Жуковский, но то, что именно эта басня была источником его перевода, несомненно. Имя Ф.-Б. Гоффмана немного говорит русскому читателю. Правда, А. С. Пуш¬кин в статье «Об Альфреде Мюссе» ставил его в один ряд с Буало, Лагарпом, J26 Кольне, как характерного представителя французского классицизма. Вместе с дру-гими французскими баснописцами — Гишаром, Эмбером, Обером, Дора—он обыч¬но рассматривался как «эпигон и имитатор Лафонтена» (см.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 228). По всей вероятности, басня Гоффмана привлекла внимание Жуковского самой ситуацией, воссоздающей коловратность бытия, а также динамикой сюжета. Со¬кратив текст басни почти вдвое (вместо 25 стихов подлинника—15) в основном за счет замедляющих действие описаний, деталей, Жуковский точно сохранил весь басенный сюжет. Лишив басенных персонажей имен (у Гоффмана мужа зовут Блез, а жену — Изабо), Жуковский превратил собаку («le chien») — в моську, белку («ГёсигеиП») — в сурка, просто птицу («1'oiseau») — в «чижа ручного», тем самым со¬здав свой оригинальный русский зоопарк. Но самое главное изменение коснулось воссоздания общей атмосферы действия. Почти эпическая повествовательность басенного сюжета Гоффмана получила в интерпретации Жуковского за счет экс¬прессивного синтаксиса, сжатия текста, разностопного ямба особую динамику. Со¬кратив четыре стиха басенной морали до трех, Жуковский заменяет социальную реалию Гоффмана: «une republique» образом «целого края», что придает всей бас¬не общефилософский смысл. А. Янушкевич Песня («Мой друг, хранитель-ангел мой...») (С. 129) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 54 об.— 55) — с заглавием: «Песня. (С фран-цузского)». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 8 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского. В заглавии слово «Песня» зачеркнуто и исправлено на: «К Нине. (С французского)». 2) РНБ, оп. 2, №2, л. 42 об.— 43 — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «К Нине. (С французского)». Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 45. № 9. Май. С. 33—35 — с заглавием: «Песня. (На го¬лос «Je t'aime tant, je t'aime tant»)» и подписью: «Апреля 1. NN». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»). В С 1—2 отнесено к 1808 г., в С 5 —к 1809 г. Датируется: Конец марта 1808 г. Как установлено Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 1. С. 369—370), «Песня» представляет собой переложение стихотворение Фабра д'Эглантина (1750—1794) «Je delire de Гатоиг». «Je t'aime tant...» — романс Жана-Пьера Гара на текст д'Эг¬лантина. Этот романс после приезда Ж.-П. Гара в 1802 г. в Петербург сделался популярным в России. Жуковский в переложении восстанавливает количество строф подлинника, две из которых были опущены Гара. Ср.: CEuvres mellees et posthumes de Ph.-Fr.-Naz. Fabre d'Eglantine. Р., 1802. V. 2. Р. 209. 5*7 Стихотворение обращено к М. А. Протасовой, о чем говорит и дата, простав¬ленная при публикации—1 апреля, день именин Маши Протасовой, которой в 1808 г. исполнилось 15 лет и мыслью о любви к которой проникнуты многие пуб¬ликации поэта в ВЕ этого года. Это — сказки «Три сестры» и «Три пояса», стихо¬творение «К Нине». Вписывая «Песню» в альбом, Жуковский не стал прибегать даже к условному обращению («К Нине»), которым пользовался неоднократно. Владелица альбома знала, когда было написано стихотворение и к кому оно обращено. У маменьки, Е. А. Протасовой, «Песня», да еще «с французского», вызывала меньше беспокой¬ства. Зато в копии, которую Маша делает в отдельной тетради (№ 20), он зачерки¬вает название «Песня» и вписывает: «К Нине». Список рукою А. А. Протасовой де¬лался уже с учетом авторской правки. Решившись в 1809 г. напечатать стихотворение, поэт вновь изменяет заголо¬вок. С одной стороны, возвращается к нейтральному—«Песня», с другой—дает внешне конкретную, но по сути условную отсылку к французскому образцу. И, на¬конец, Жуковский сопровождает публикацию датой и криптонимом, для него не¬обычным: «NN». Необычная подпись при более чем понятной для посвященных дате: «Апре¬ля 1» обусловлена теми же причинами, по каким стихотворения, обращенные к Маше Протасовой, не имеют прямого указания на адресат («К ней», «К Нине»). Будучи всего лишь переложением французского романса, «Песня» справедливо воспринималась читателями как оригинальное произведение и была переведена в Дерпте на немецкий язык и положена на музыку А. Вейраухом (см.: Ж. и русская культура. С. 452—453). В 1860 г. она была положена на музыку кн. С. Голицыным. Н. Реморова К Нине Послание («О Нина, о Нина, сей пламень любви...») (С. 130) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 78, л. 41 —наброски плана послания. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 60 об.— 61 об.— черновой и перебеленный вариант. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 5 — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жуковского, уч-тенной в С 1—5; подчеркнуты ст. 109—110: «Что он и в веселье и в тихой тоске // С твоею душою сливается тайно». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 40 об.— 41 об.— рукою А. А. Протасовой, без правки. Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 42. №23. Декабрь. С. 224—228 —с заглавием: «К Ни¬не» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания» с да¬той: «1808»); в С 5 датировано 1807 г. Датируется: предположительно 1808 г. на основании положения автографа в рукописи и времени публикации. J28 Вероятно, стихотворение создавалось как отклик на письма, посылаемые поэту летом 1807 г. из Белева в Москву М. А. Протасовой, письма сдержанно-грустные, ибо они все прочитывались «маменькой» и писать можно было только «о веселом». Но чем чаще повторялось как заклятье слово «весело», тем тревожнее было на ду¬ше Жуковского. В строках послания присутствуют «образные составляющие» «Моей тайны». Ключевое слово «тайна» повторяется здесь многократно. Это и «тайные сердца созданья, мечты», и «скрытная» беседа с душой возлюбленной, и голос друга, что «и в веселье и в тихой тоске» с ее «душою сливается тайно». Здесь и тайна «зав¬тра», которое вручается Прориденыо и вечности, но исполнено сомнений, что выражено 10 раз анафорически повторенным вопросительным словом «ужели». Здесь и связанные с «вчера» — «веселья родительской сени», и охваченная «весель¬ем душа», и «светлый, ведущий к веселию путь». Пожалуй, нет только «покоя», о котором как о нынешнем состоянии души говорил два года назад поэт. Лишь смутно пробивавшееся, еще не осознанное до конца во время создания «Моей тай¬ны» чувство стало «всесильным любви призываньем», находящим отклик в душе адресата. Это подтверждает и письмо М. А. Протасовой от 6 сентября 1819г., где она вспоминает именно об этом стихотворении и цитирует его: «Скажу тебе одно: ни-когда мне не бывала твоя Нина так понятна,— как теперь; я думаю, вопреки твое¬му молчанию, что ты держишь то, что в ней обещал (...). Смотри только, сдержи и то, что обещано в последних 12 строках и на что я надеюсь как на будущую жизнь» (УС. С. 229—230). Обещание же, которое он «держит», видимо, выражено в под¬черкнутых М. А. Протасовой (копия № 1) строках: Что он и в веселье и в тихой тоске С твоею душою сливается тайно. Н. Реморова 1809 (На смерть ?. М. Соковниной) («Единый, быстрый миг вся жизнь ее была!..») (С. 134) Автограф (РГБ, ф. 104, к. 6, № 49, л. 4 об.) — черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Печатается впервые. Датируется концом марта 1809 г. (см. ниже). Екатерина Михайловна Соковнина занимала особое место в жизни и судьбе Андрея Тургенева (см. примеч. к стих. «К К. М. С(оковнин)ой»). О ее жизни после его смерти почти ничего не известно, кроме того что замуж она так и не вышла. Р9 В «записочке без числа» Жуковский сообщал А. И. Тургеневу: «Сообщаю тебе известие, которое для тебя также горестно будет, как и для меня: Катерины Ми-хайловны нет на свете» (ПЖТ. С. 308). Комментируя эту записку, И. А. Бычков писал: «К сожалению, год смерти Е. М. Соковниной мне неизвестен» (Там же). Обнаруженный в архиве поэта набросок эпитафии написан черными чернила¬ми на обороте письма Е. А. Протасовой к Жуковскому из Мишенского от 23 марта 1809 г. Учитывая время, прошедшее между написанием письма и его получением, можно предполагать, что стихотворение Жуковского было написано в конце мар¬та и стало непосредственным откликом на смерть Е. М. Соковниной. А. Янушкевич На смерть фельдмаршала графа Каменского («Еще великий прах... Неизбежимый рок!..») (С. 134) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 58—59 об.) — беловой, с заглавием: «Мысли на гробе Каменского»; 14 строф. Копии: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 16—16 об.— рукою М. А. Протасовой, с заглавием: «Мыс¬ли при гробе Каменского». Строфы 8—14 зачеркнуты. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 16 — рукою А. А. Протасовой, с тем же заглавием. Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 47. № 18. Сентябрь. С. 145—148—с заглавием: «Мыс¬ли над гробом Каменского» и подписью: «Ж.»; объемом 14 строф. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Лирические стихо¬творения»), с заглавием: «На смерть фельдмаршала графа Каменского»; в С 5 — с ошибочной датой: «1808» (М. Ф. Каменский был убит 12 августа 1809 г.) Датируется: август 1809 г. Михаил Федотович Каменский (1738—1809), генерал-фельдмаршал екатери-нинского и александровского царствования. В его отличавшейся «скандальной не-ровностью» военной карьере проявились наряду с воинской доблестью черты не-ограниченного высокомерия, неоправданного стремления подражать Суворову (оригинальничанье), необузданный волюнтаризм. В конце 1806 г. Каменский был назначен главнокомандующим русской армии, действовавшей против Наполеона. Как замечает историк, «только семь дней фельдмаршал предводительствовал вой¬ском, после чего ой, неожиданно для всех, под предлогом болезни самовольно от¬казался от звания командующего, написал странное и неубедительное письмо к императору» (Шильдер Н. К. Император Александр 1. СПб., 1904. Т. 2. С. 158). С 21 февраля 1807 г. Каменский переселился в свою деревню. Жестокий по отноше¬нию к своим крепостным, он был зарублен одним из них топором во время охоты. Н. С. Лесков в «Тупейном художнике» пишет об убитом за жестокость фельдмар¬шале М. Ф. Каменском, одном из трех братьев, которых орловские старожилы на¬зывали «неслыханными тиранами» (Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 7. С. 222). Эти события и определили сюжет произведения. 530 В процессе работы стихотворение подверглось значительному сокращению. Написанное по живым следам войны с Наполеоном, оно несет на себе отсвет на-полеоновской темы — сначала в плане живого обращения к ней. Убийство Камен-ского истолковывается как отмщение неусыпного Провидения, пославшего «пре-зренный конец» генералу-фельдмаршалу «живым лишь только в устрашенье». За¬тем— в плане историко-культурной и нравственно-философской ассоциации. В силу ряда причин (широкое распространение отрицательного общественно¬го мнения о неблаговидной роли Каменского в антинаполеоновской кампании 1806 г., собственный военный опыт и близость к «вождю победителей») Жуков¬ский отказывается в С 1 от попытки смягчить «позорный конец» героя. Перераба¬тывая стихи для С 1, поэт убирает строфы 8—13: Но будь утешен, вождь! Приближься, брани сын, и в думу погрузись, не скорбный твой удел! На гроб могущего склоняя взор унылый! Он удивление рождать в умах достоин! От праха замыслов смиренью научись! Пускай, среди полков, в бою, на пепле сел. Прими учение могилы: Перунами низринут воин! «Кончина дней —лишь миг! Пусть гибнет, от других концом убийцы ль топором не отличен!.. Сраженный, распростерт на прахе, Презренной гибелью судьба тебя почтила! без покрова, То новый для тебя трофей сооружен — В блистающий ли гроб, средь плесков, Сия внезапная могила! под венцом, Сведен с престола золотова — Рекла: будь им урок и самой смерти след Сего, протекшего чрез мир стезею правой! Коль пользы с славою в делах не различал — О вождь! для нас твой прах есть Твоих священных дел не тронет разрушенье! промысла завет; Здесь рок Каменскому конец презренный дал Лишь доброю пленяться славой! Живым лишь только в устрашенье!» Остается только 14-я строфа, непосредственно обращенная к «преуспевающе¬му» Наполеону: Так ты, мечтающий вращать земли судьбой, На счастья высоте страшись, непобедимый! Пусть сонмы грозных сил ничто перед тобой! Страшись — не дремлет враг незримый! В С 4 отбрасывается и последняя 14-я строфа, так как обращение к живому Наполеону к 1835 г. утратило свой смысл: возмездие состоялось. Вместе с тем, осу-ждение наполеонизма как нравственно-философского и общественного явления осталось важным для Жуковского вплоть для создания поэмы «Агасфер». Отсечение почти половины произведения изменило его жанр. Наполеоновская тема теперь рассматривается в форме философской медитации на тему превратно¬сти не вообще человеческой судьбы, а судьбы наполеоновского героя, у которого «славы блеск лишь бездну украшал». Акцент на морально-философском содержа¬ 531 нии объясняет, по мнению Ц. С. Вольпе, перенесение произведения из отдела «Ли-рические стихотворения» в отдел «Элегии» (Стихотворения. Т. 1. С. 362), о пере-кличке пушкинского «Кинжала» с элегией Жуковского см.: Иезуитова. С. 203—204. Ф. Канунова Стихотворения («К Эрминии»; «К А*** при подарке Аполлона»; «В альбом») за-писаны Жуковским на одном (последнем) 56-м листе переплетенной черновой тетради (РНБ, оп. 1, № 13) и представляют черновые автографы; судя по всему, они писаны подряд, почти одновременно и не позднее 1809 г. Тем более что и единственное из них, перебеленное самим Жуковским,— «К Эрминии» находится среди стихотворений конца 1809—начала 1810 г. К Эрминии («Трех граций древность признавала!..») (С. 135) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 56 — черновой, с заглавием: «Подражание». 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 62 об.— беловой, без заглавия. Копия (РНБ, оп. 2, №2, л. 23) — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «В альбом». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 56. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1809 г. К А*** при подарке Аполлона («Дарю небесного патрона моего...») (С. 135) Автограф (РНБ, оп. 1,№13,л. 56)— черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 10. С. 990. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу. Датируется: 1809 г. Возможно, обращено к пансионскому наставнику, которого Жуковский мог считать своим «земным патроном»,—А. А. Прокоповичу-Антонскому, в доме кото¬рого он жил в Москве в первой половине 1809 г. 532 В альбом («Когда неопытной рукою...») (С. 136) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 13, л. 56—черновой. 2) РНБ, оп. 2, № 1, л. 28 — черновой, с заглавием: «В альбом после внесения моих стихов»; перечеркнуто. Копия (РНБ, оп. 2, № 2, л. 24) — рукою А. А. Протасовой, с тем же заглави¬ем; перечеркнуто. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 56—57. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1809 г. Автограф № 2 завершает подборку стихотворений Жуковского 1806—1808 гг., переписанных рукою М. А. Протасовой, вероятно, для готовящегося собрания стихотворений. Заглавие и обращение «к моей Темире» позволяет считать адреса¬том этого альбомного стихотворения переписчицу — Машу Протасову. «Прельщать поэзией я дара не имею...» (С. 136) Автограф (РНБ, оп. 1, № 13, л. 56) — черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 57. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1809 г. «Ты прав, мой друг, ты прав—хвалить ее не смей!..» (С. 136) Автограф (РНБ, оп. 1,№13,л. 56) — черновой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 57. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1809 г. Н. Реморова Плач Людмилы («Ангел был он красотою!..») (С. 137) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 51 об.)—беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 20, л. 1 об.)—рукою М. А. Протасовой; перечеркнуто. Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 47. №20. Октябрь. С. 263—264 —с заглавием: «Плач Людмилы» и подписью: «Ж.» 533 В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту ВЕ, со сверкой по автографу. Датируется: 1809г. Основанием для датировки является положение автографа в рукописи — вслед за балладой «Людмила», законченной 14 апреля 1808 г.,— и время первой публи¬кации. Именно в промежуток с апреля 1808 г. по октябрь 1809 г. и могло быть на¬писано стихотворение. Представляет собой вольный перевод стихотворения Ф. Шиллера «Amalia» (1780). В переложении изменено заглавие, ритмическая организация стиха, коли¬чество строф, появился отсутствующий в оригинале мотив желанной встречи в ином мире, изменен характер образов, передающих своеобразие чувств любящих. Стихотворение Шиллера — пример несколько риторической и эмоционально форсированной поэзии «бурных гениев», любимый герой которых — могучая лич-ность, ярко и сильно чувствующая, ощущающая свое родство со столь же ярким и бурным миром природы. Героиня «Амалии» — «сильная женщина», оплакиваю¬щая своего героически погибающего возлюбленного. Пафосный стиль, характер¬ный для немецкой штюрмерской литературы, с самого начала задан сравнением погибшего с «ангелом, исполненным блаженства Валгалы» («Schon wie Engel voll Walhallas Wonne...»), в котором совмещены христианские (ангел) и древнесканди¬навские образы: Валгала—царство мертвых для избранных, для погибших в бою героев. Взгляд погибшего был подобен майскому солнцу («wie Maiensonne»), в небесно голубых глазах его отражалась «лазурная гладь моря» («blauen Spiegelmeer»), а по¬целуи казались «райским прикосновением». И когда души героев, подобные «ис¬полненным небесной гармонии звукам арфы», устремлялись, летели, сливались друг с другом, «земля и небо плавились, как бы разливаясь вокруг любящих» («ЕгсГ und Himmel schwammen // Wie zerronen um die Liebenden!»). «Плач Людмилы» написан четырехстопным хореем (у Шиллера—пятистоп¬ный и шестистопный) с чередующейся мужской и женской клаузулами, с рифмов¬кой преимущественно открытых слогов (16 из 20) и включает 5 строф (у Шилле¬ра 4). Стихотворение ориентировано на фольклорный жанр причитания и напо¬минает песню. Образ нежной, любящей героини близок образу Людмилы из одноименной баллады, своеобразным дополнением к которой, вероятно, мыслилось, стихотво¬рение. Необходимо заметить, что в творческом сознании Жуковского-балладника поэтическая система Бюргера, автора «Леноры», переложением которой и стала баллада «Людмила», соотносилась с поэзией Шиллера. Поэтому «Плач Людми¬лы»— это лирический постскриптум к балладе из Бюргера. Герой «Плача Людмилы» также имеет мало общего с героем «Амалии», он тоже подобен ангелу, но в его христианском варианте: взор его кроток, он всех превос¬ходит величием души. И хотя у Жуковского так же речь идет о райской сладости поцелуя, уподобленного слиянию пламенных струй и святой игре «горних арф», о сиянии цветущего весеннего мира, дарующего влюбленным радость, их чувства 534 элегизированы, представлены в оссианической традиции «непостижимого слия¬нья Восхищенья и тоски», как «сердца сладостные муки». Стихотворение поэта не удовлетворило, что было причиной невключения его ни в одно прижизненное собрание сочинений. То, что было вполне допустимо для фантастической баллады — свадьба с мертвецом,—то оказалось неприемле¬мым для лирического стихотворения, героиня которого в финале призывает смерть как «души последний свет». Это противоречило и религиозным представ¬лениям, и настроению самого автора, написавшего непосредственно за «Плачем Людмилы» «Песню», где читаем: «Беден тот (...) Кто, сказав: «прости!» надежде, // Взор ко гробу устремил». Я. Реморова Песня («Счастлив тот, кому забавы...») (С. 137) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 52) — беловой, без подзаголовка. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 7 — рукою М. А. Протасовой, с подзаголовком: «Подра¬жание немецкой». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 42 —рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 47. №18. Сентябрь. С. 92—93—с подзаголовком: «Подражание немецкой» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—2 — с датой: «1810»; в С 5 — «1813», без подзаголовка. Датируется: предположительно вторая половина 1809 г. Будучи расположено в рукописи под № 56 непосредственно за «Плачем Люд¬милы» (см. автограф), стихотворение полемически перекликается с ним (см. при¬меч. к «Плачу Людмилы»). Время первой публикации и контекст рукописи позво¬ляют говорить о том, что «Песня» была создана не позже сентября 1809 г. Источник подражания не установлен. Снятие подзаголовка в С 5 свидетельст¬вует о том, что для Жуковского это не имело принципиального значения. В стихотворении используется традиционный для европейской литературы сюжет о мечте юноши сорвать цветок (чаще всего Розу), составляющий предмет его страсти (средневековый французский «Роман о Розе», стихотворение Гёте «Степная розочка» и др.). Тема преодоления трудностей на пути к достижению цели, в данном случае—жестокого Рока, препятствующего этому,— была для Жу¬ковского глубоко личной, с чем, вероятно, и связано обращение поэта к обработ¬ке данного сюжета, приписанные им Року слова «Не тебе им насладиться; // Не твоим ему доцвесть!» были фактически переложением слов отказа Екатерины Афа¬насьевны в ответ на признание поэта в любви к Маше Протасовой. Я. Реморова 5i5 К Филалету («Где ты, далекий друг? Когда прервем разлуку?..») (С. 138) Автографы: 1) ПД. Р I, оп. 9, № 87 — черновой, в письме Жуковского к барону И. П. Чер¬касову от 27 июля 1808 г. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 71—71 об.—черновой. Идентичен № 1. 3) РНБ, оп. 1, № 14, л. 55—56 — беловой, с поправками, не вошедшими ни в одно собрание сочинений. Копия (РНБ, оп. 1, № 20, л. 9—10) — рукою М. А. Протасовой, с правкой Жу-ковского, с заглавием: «К Филалету». Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 43. № 4. Февраль. С. 284—288 —с заглавием: «К Фила¬лету» и подписью «В. А.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания»). Датируется: 1808—1809 гг. (обоснование см. ниже). По вопросу о времени написания послания имеется несколько точек зрения. В С 1—3 отнесено к 1808 г., в С 5 указан 1807 г. В общем оглавлении при подготов¬ке к изданию С 5 отнесено к 1808 г. В С 6—10 указан 1807 г. Зейдлиц тоже отно¬сит создание послания к 1807 г. (см. ниже). В ПСС это стихотворение датировано 1808—1809 гг. А. Н. Веселовский также разделял эту точку зрения (Веселовский. С. 112). Современные комментаторы и исследователи Жуковского относят напи¬сание послания либо к началу 1808 г. (Ц. С. Вольпе, Н. В. Измайлов, И. М. Се¬менко), либо к 1808 г. без уточнения (В. П. Петушков, И. Д. Гликман), либо к 1808—1809 гг. (Вацуро. С. 75). Характер работы Жуковского над рукописью сви¬детельствует о том, что даже в дошедшие до нас беловой автограф и копию он продолжал вносить поправки, не учтенные впоследствии. Все это позволяет пред¬положить, что Жуковский и после публикации стихотворения продолжал рабо¬тать над ним и что, таким образом, 1808—1809 гг. кажутся наиболее вероятными для датировки послания. Существенным представляется вопрос и об адресате стихотворения. Так, в С 1—3 послание посвящено «Ал. Ив. Тургеневу». В С 4—5 посвящение отсутствует вообще. В С 6—10 в качестве адресата вновь указан А. И. Тургенев. К. Зейдлиц считал адресатом послания Д. Н. Блудова. Говоря о грустно-меланхолическом на¬строении поэта в это время, биограф Жуковского пишет: «(...) его душа не была удовлетворена: это выражается в прекрасном послании «К Филалету» (Блудову), написанном в 1807 году, но напечатанном не прежде как в 1809 году в „Вестнике Европы"» (Зейдлиц. С. 33). В ПСС, а также в Стихотворениях адресат не указыва¬ется, лишь в комментариях Ц. Вольпе упоминает в качестве возможного реально¬го адресата послания, помимо А. И. Тургенева, Д. Н. Блудова, еще и барона И. П. Черкасова (Стихотворения. Т. 2. С. 485). Наличие реального адресата ни в коей мере не снимает значимости и условного адресата стихотворения—Филале-та. Напротив, двойной адресат послания позволяет рассматривать это произведе¬ние как в условно-поэтическом, так и в реально-биографическом контексте, точ¬ 5Уб нее, на пересечении этих двух художественных традиций, что, по-видимому, соот-ветствовало и эстетическим установкам автора. Можно сказать, что в этом стихо-творении возникает новый тип лирико-биографического героя в творчестве Жу-ковского, который сближает это произведение с заключительными строками «Гимна», с посланиями «К Нине», «К Блудову», со «Счастием» (из Шиллера). Значимым оказывается вопрос и о художественных традициях послания «К Филалету», в нем прежде всего актуализируются поэтические открытия начала 1800-х гг. в жанре надгробной, кладбищенской и медитативной элегии. Следует обратить внимание на текстуальные соответствия фрагментов из первой редакции послания (автограф № 1) и элегий «Сельское кладбище» и «Вечер». Для сравне¬ния приводим полностью этот текст, который можно считать первой редакцией послания «К Филалету»: Где мы пред ярким огоньком, С спокойством дружества приятным, За прародительским столом, За чаем хинеким, ароматным, Ценили жизнь, людей и свет! Ценили счастье и несчастье! Мечтали: вечного блаженства в жизни нет! Но горесть — быстрое ненастье! Промчится! снова ясный луч — Как солнца поздний свет за мраком бурных туч — Утешит сердце утомленно: За гробом лишь найдем мы счастье неизменно! Нередко солнечный закат Мы в поле взором провожали, Прохладой вечера дышали, Смотря на бег шумящих стад. И тихия зари пленялися блистаньем, Когда на пруд склоненный лес, Зефира зыблемый дыханьем, Покрытый заревом небес, Блистал с полугоры, водами отраженный, И светлым вечера туманом покровенный За рощей вдалеке мелькал тот милый град, Где все любезное /туше моей хранится, Где я так счастлив был.—Ах! придут ли назад Те дни, к которым днесь душа моя стремится? Или веселие навеки отцвело И счастие мое с протекшим протекло!.. Как часто о часах минувших я мечтаю! Как часто с сладостью конец воображаю! Конец всему — души покой — Конец веселиям, едва-едва приметным, Конец борению и с горем, и с собой! Не знаю... но, мой друг, кончины сладкий час Любимою моей мечтою становится! Унылость тихая в душе моей таится! Во всем мне слышится знакомый смерти глас! Смотрю ли, как заря с закатом попухает, Так, мы шлю, юноша цветущий исчезает! Внимаю ли рогам пастушьим за горой, Иль тихого ручья в кустарнике журчанью, Или мгновенному дубравы трепетанью, Смотрю ль в ту манну даль вечернею порой, К клавиру ль преклонясь, гармонии внимаю, Во всем последнюю минуту вспоминаю! Иль предвещание в унынии моем? Иль скоро суждено в весенни жизни годы, Мне, скрывшись в мраке гробовом, Покинуть и поля, и отческие воды, И свет, где жизнь моя бесплодно расцвела! Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет! И сердце с сладостью прискорбной ожидает, Чтоб промысла рука обратно то взяла, Чем я безрадостно в сем мире бременился, Ту жизнь, которой я толь мало насладился, Которую лучи надежды не златят!.. 537 В окончательном же варианте Жуковский стремится к единству поэтического стиля, отказывается от элементов дружеского стихотворного послания и создает медитативное элегическое стихотворение. Почти одновременно с посланием «К Филалету» Жуковский печатает в ВЕ пе-реводную критическую статью из И.-Я. Энгеля под заглавием «О нравственной пользе поэзии (Письмо к Филалету)» (ВЕ. 1809. Ч. 43. № 3. Февраль. С. 161—172). Современные исследователи отмечают внутреннюю связь между этими произве-дениями. Дав статье собственный подзаголовок—«Письмо к Филалету», Жуков¬ский тем самым как бы подключал ее к образному миру своей поэзии. Таким об¬разом, послание «К Филалету» воспринималось как «своеобразный постскриптум» к этой статье, в которой «имя адресата, общий пафос размышлений о судьбе чело¬века намечают продолжение разговора о нравственной пользе поэзии» (Эстетика и критика. С. 388). Важно подчеркнуть, что и статья, и послание «К Филалету» по-своему углубляют и развивают философские размышления о счастье, получившие ранее отражение в публицистике Н. М. Карамзина: «Мелодор к Филалету», «Фила-лет к Мелодору» (1795), «Разговор о счастии. Филалет и Мелодор» (1797). Причем сама диалогическая форма этих произведений Карамзина оказывается глубоко со-держательной и позволяет утверждать, что «в некоторые моменты духовной исто¬рии раздвоение личности необходимо—только оно делает эту личность в какой-то мере адекватной окружающему ее миру» (Лотман Ю. М. Сотворение Карамзи¬на. М. 1987. С. 240). Послание «К Филалету» активно входило в культурную жизнь первой трети XIX в. Так, строки из него часто использовались в дружеской переписке этого пе¬риода. См. в письме А. И. Тургенева к Жуковскому и Воейкову от марта 1814 г.: «Любите меня, я в вашей любви счастлив буду столько, сколько можно быть счаст¬ливым одною дружбою, ибо в любви по сю пору находил я одну мечту, тоску без разделенья И невозвратное надежд уничтоженье» (цит. по: Веселовский. С. 146). Ритмико-синтаксический строй послания оказал несомненное влияние на по-этическое творчество Пушкина (об этом см.: Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 60, 370, 392). Из современников Жуковского высокую оценку посланию дал Н. А. Полевой. В статье «Баллады и повести В. А. Жуковского» (1832) критик отмечает ориги¬нальный характер этого стихотворения и его влияние на последующее творчество поэта: «Стихи „К Филалету" — произведение пламенное, поэтическую исповедь сердца двадцатипятилетнего юноши — эти стихи я не отдам (...) за две трети все¬го, что потом написал Жуковский... Подобные создания, где воображение слито с сердцем и душою, не пишутся — нет! они сами изливаются из бытия человеческо¬го!» (Полевой Н. А, Полевой Кс. А. Литературная критика. Л., 1990. С. 213). В. Г. Белинский во второй статье цикла «Сочинения Александра Пушкина», про¬цитировав фрагмент из послания, подчеркивал: «Эти прекрасные стихи вдвойне замечательны: они исполнены глубокого чувства; в них слышится вопль души,— и они доказывают фактически, что не Пушкин, а Жуковский первый на Руси выго¬ворил элегическим языком жалобы человека на жизнь» (Белинский. Т. 7. С. 190. Курсив автора). 538 Филалет—условно-литературное имя, в переводе с греческого «любитель ис¬тины», ассоциируется с представлениями о творческом и философском уединении, о высокой дружбе, о жертвенной любви. Ст. 49. И что же!., предо иной увядшего иогила...— Видимо, речь идет о рано умершем Андрее Тургеневе. Атмосфера Дружеского литературного общества оп-ределяет характер рефлексии в этих стихах. Ст. 51—53. Любовь... но я в любви нашел одну иечту ~ И невозвратное надежд уничтоженье...— Возможно, эти стихи возвращают Жуковского к его увлечению А. М. Соковниной (в замужестве Павловой; 1784—1873). Увлечение Жуковского ею относится, по-видимому, к 1804—1807 гг. (см.: Веселовский. С. 102—107; Вацу¬ро. С. 75) И. Поплавская Счастие («Блажен, кто, богами еще до рожденья любимый...») (С. 141) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 56 об.) — беловой. Копии: 1) РНБ, оп. 1, №20, л. 10 об.—11 — рукою М. А. Протасовой, с поправками Жуковского. 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 45—45 об.— рукою А. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 47. № 19. Октябрь. С. 191—195 —с подписью: «Ж.» и указанием на источник перевода: «Из Шиллера». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—2 отдел «Смесь») с датой: «1810»; в С 5 датировано 1809 г. Датируется: 1809г. на основании времени первой публикации и общего контекста автографа в рукописи. Перевод стихотворения Ф. Шиллера «Das Gluck», написанного в 1798 г., впер¬вые опубликованного в «Musenalmanach fur das Jahr 1799», затем с небольшими изменениями в собрании стихотворений (Gedichte. 1800. Bd. 1). Перевод Жуков¬ского осуществлен по этому изд. с незначительным сокращением количества сти¬хов (64 вместо 66 оригинала); изменен метр: элегический дистих Шиллера Жуков¬ский передает пятистопным амфибрахием. Видимо, Жуковский придавал своему метрическому новшеству особое значение, поскольку в копиях, а также при пер¬вой публикации в ВЕ между заглавием и текстом графически воспроизведена мет¬рическая схема: v—v v—v v—v v—v v—v. «Счастие» — единственное стихотво¬рение Жуковского, написанное пятистопным амфибрахием (См.: Матяш С. А. Метрика и строфика В. А. Жуковского // Русское стихосложение XIX в. М., 1979. С. 31—31, 94). Текст публикации ВЕ имеет незначительные расхождения с по¬следней прижизненной (С 5) в ст. 2, 4—7, 30, 34, 40, 41, 45, 55, 56, 59. Кроме того, в публикации ВЕ воспроизведены подстрочные примечания, содержащиеся в ав¬торизованных копиях: К ст. 25.Лишь к избранный с неба орлу-гроионосцу Кронион...— Юпитер. 539 К ст. 30.Лишь им предлетит стрелоносный сразитель Пифона...—Аполлон. К ст. 42. Щитом, искованьем Гефестова дивного млата...— Вулкан. К ст. 48. Как лилиям пышность дана без заслуги Цитерой...— Венера (в копиях: Афродита). В С 1—5 эти примечания мифологического характера отсутствуют. К. Зейдлиц считал перевод «Счастия» «написанным нарочно для журнала» [ВЕ] «образцовым рисунком», но тоже отметил уникальность метра, ошибочно назвав его «пятистопным дактилем» (Зейдлиц. С. 40). О. Лебедева К Делию («Умерен, Делий, будь в печали...») (С. 142) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 60—беловой, с заглавием: «К Делию». 2) ПД. Р. I, оп. 9, № 23а—беловой, с тем же заглавием. Копия (РНБ, оп. 2, № 2, л. 22 об.) — рукою А. А. Протасовой, с тем же загла¬вием. Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 49. №3. Февраль. С. 188—189—с заглавием: «К Де¬лию» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»), с подзаго¬ловком: «Подражание Горацию»; С 5 — «Из Горация»; датировано 1809 г. Датируется: вторая половина 1809г. на основе расположения автографа в рукописи. Свободный перевод оды 3-й из 2-й книги (Carmina. II. 3) римского поэта Квинта Горация Флакка (65—8 до н. э.). Жуковский переводил с прозаического подстрочника, пользуясь французским изданием латинского текста, опубликован¬ного en regard с французским переводом (Les Poesies completes d'Horace. Traduites par Batteux et F. Peyrard. T. 1—2. Р., 1803. См.: Описание. № 1339). Интерес к творческому наследию Горация проявился у Жуковского рано, еще в период его самообразования. Во время эстетических штудий 1805—1811 гг. он, опираясь на статью бреславского проф. И.-К.-Ф. Манзо «О римских сатириках» и «Лицей» Лагарпа, создает конспект по истории и теории сатиры, где раздел о Го-рации, его слоге, соотношении с Ювеналом (параллель Дюсо) занимает существен¬ное место (см.: ПМиЖ. Вып. 17. Томск, 1991. С. 30—35). Творческим развитием этих мыслей становится оригинальная статья «О сатире и сатирах Кантемира» (1810), где особенно подробно говорится о Горациевых сатирах, которые «можно назвать сокровищем опытной нравственности, полезной для всякого, во всякое время, во всех обстоятельствах жизни» и которые «со стороны стихотворной (...) почитаются совершеннейшими из всех нам известных» (Эстетика и критика. С. 201—202). Получает свое развитие и параллель: «Гораций — Ювенал». В эти же годы Жуковский читает послания Горация, в том числе знаменитое «Посла¬ние к Пизонам», с его эстетической рефлексией на тему «поэта и толпы», поэзии 540 «для немногих» (см.: Чупина Г. А. В.А.Жуковский — читатель посланий Горация // Проблемы литературных жанров. Вып. 4. Томск, 1983. С. 172—174). Наконец, в статье «Радамист и Зенобия» (1810) Жуковский формулирует свою позицию пере¬водчика Горация. Он вопрошает: «Пленит ли меня перевод Горациева послания, если переводчик не будет одарен любезным воображением римского поэта, оду¬шевляющим самые обыкновенные мысли его, если не будет ему знакома та при¬влекательная философия, а в сердце его не будет ни той меланхолической нежно¬сти, ни того глубокого чувства натуры, которыми столь часто приводит нас в вос¬хищение Гораций!» (Эстетика и критика. С. 257). В контексте этих размышлений поэт и обращается к переводу знаменитой оды Горация. Жуковский не сохранил в переводе строфической структуры подлинни¬ка— алкееву строфу, заменив ее четырехстопным ямбом. В целом, опираясь на жизненную философию Горация, идею «aurea mediocritas», Жуковский создает свой вариант горацианства. Сам же принцип жизненной философии Горация чуть позднее, в послании «К Воейкову» («Добро пожаловать, певец...»; 1814), Жуков¬ский выразит поэтической формулой: «Хвала, умеренность златая! // С певцом Ти-бурским восклицал...» В большом контексте размышлений о философской природе Горация, его ме-ланхолии, дневниковой рефлексии 1805 г., писем, стихотворений 1809—1813 гг. перевод оды Горация «К Делию» «имел важное значение для последующей рус¬ской элегической лирики» (Вацуро. С. 93). Для самого Жуковского и позднее, в статье «О меланхолии в жизни и поэзии» (1846), Гораций был выражением древнего миросозерцания, а его знаменитый стих: «Carpe diem, quam minimum credula postero» он переводит словами: «Лови, лови летящий час! Он, улетев, не возвратится!» (Эстетика и критика. С. 344). А. Янушкевич Моя богиня («Какую бессмертную...») (С. 143) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 90 об.—92)—беловой. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 1, л. 2—4 об.— рукою М. А. Протасовой, с подзаголовком: «Подражание Гёте». 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 2—4—рукою А. А. Протасовой, с тем же подзаголовком. Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 48. №17. Сентябрь. С. 31—33—с подзаголовком: «Подражание Гёте» и метрической схемой стиха: v—v v—v v. Подпись: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 3—4 отдел «Смесь»). В С 5 да¬тировано 1809 г. Датируется: 1809г. на основании расположения автографа в рукописи и времени первой публикации. Вольное переложение стихотворения Гёте «Meine Gdttin» (из цикла «Оды и гимны»). Жуковский увеличил количество стихов (151 вместо 78 у Гёте) за счет со¬ 541 кращения их длины, унифицировал ритм стихотворения, ввел обязательное дак-тилическое окончание и изменил стиль стихотворения, придав образу «богини-Фантазии» оссианические, сентиментально-меланхолические черты (см.: Веселов¬ский. С. 329). Образ богини Фантазии получает свое развитие в последующем творчестве Жуковского (послания к Батюшкову, Вяземскому и В. Л. Пушкину). Это было первое обращение Жуковского к наследию великого немецкого по¬эта. Как замечает исследователь, «среди немецких переводов Жуковского 18 сти¬хотворных переводов из Гёте занимают второе место после переводов из Шилле¬ра» (Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе. Л., 1992. С. 78). Философиче¬ская ода веймарского периода, написанная вольным размером без рифм, получи¬ла у русского поэта своеобразное воплощение и заняла определенное место как в его эстетическом развитии, так и среди экспериментов в области стиха. Н. Реморова Путешественник Песня («Дней моих еще весною...») (С. 147) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 20, л. 3 — черновой, с заглавием: «Путник». 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 65—беловой, с тем же заглавием, без 6-й строфы, кото¬рая вписана другим почерком на полях рукописи. Копии: 1) РНБ, оп. 2, № 2, л. 38 об.—39—рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Пус-тынник», исправленным рукою Жуковского на «Путешественник». 2) РНБ, оп. 2, № 3, л. 38—41 — рукою В. И. Губарева—с заглавием «Путешест-венник». Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 49. №4. Февраль. С. 288—289—с заглавием: «Путе-шественник» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5. В С 1—4—раздел: «Песни и ро¬мансы», с подзаголовком: «Из Шиллера» и датой: «1809»; С 5—с тем же подзаго¬ловком, но датировано 1813 г. Датируется: вторая половина 1809 г. на основе расположения автографов в рукописи. Вольный перевод стихотворения Ф. Шиллера «Der Pilgrim» (1803). Жуковский увеличил объем произведения по сравнению с оригиналом на одну строфу: в бе¬ловом автографе № 2 количество строф совпадало, но вписанная на полях 7-я строфа подчеркивала все препятствия, встречавшиеся на пути странника. По мне¬нию комментатора, «Жуковский ослабил аллегоричность подлинника введением реальных подробностей скитания пилигрима» (Стихотворения. Т. 1. С. 371). Но, думается, аллегорическая природа «Путешественника» Жуковского, опирающаяся не только на поэтику «элегической песни» Шиллера, но и на источник этой пес¬ни — «Паломничество пилигрима» английского писателя и проповедника Дж. Бень¬ 54* яна (об этом см>: Вацуро. С. 141), близка к «эстетическому синтезу» эпохи ро-мантизма. В перевод «Путешественника», отталкиваясь от Шиллера, он включил целый комплекс эстетических идей новой эпохи, формируя символическую лирику своих эстетических манифестов. На слова стихотворения Жуковского А. А. Плещеев написал романс (Гофман. С. 73). А. Янушкевич 1810 На смерть семнадцатилетней Эрминии («Едва с младенчеством рассталась...») (С. 149) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 62 об.—беловой. 2) ПД. Р. I, оп. 9, № 236—беловой. Копи и: 1) ПД. Р. I, оп. 42, № 73 — рукою неустановленного лица, в альбоме А. А. Про-тасовой 2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 23 — рукою А. А. Протасовой. Идентична автографу. Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 49. №3. Февраль. С. 189—190—с подписью: «Ж.» Пе¬репечатано: Муза новейших стихотворцев. М., 1814—без изменений. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь») с заглави¬ем: «На смерть Эрминии» и подзаголовком: «Подражание»; С 5 — с заглавием: «На смерть семнадцатилетней Эрминии», без подзаголовка и с датой: «1809». Датируется: начало января 1810 г. (обоснование см. ниже). Несмотря на связь стихотворения с литературной традицией, прежде всего с сонетами Петрарки на смерть Лауры (см.: Титаренко С. Д. Ф. Петрарка и рус¬ский сонет конца XVIII — первой трети XIX вв. // ПМиЖ. Вып. 11. Томск, 1985. С. 87—92) и подзаголовок «Подражание» в С 1—4, по всей вероятности, его созда¬ние было вызвано конкретным поводом — смертью семнадцатилетней танцовщи¬цы Санкт-Петербургского Имп. театра Марии Даниловой (1793 — 8 января 1810). На ее смерть, которая потрясла современников, откликнулись многие поэты, в том числе Карамзин, Милонов. Измайлов. На страницах ВЕ появляются два по¬этических отклика—К. Н. Батюшкова («Стихи на смерть Даниловой, танцовщи¬цы С. Петербургского Императорского театра»; ВЕ. 1810. Ч. 50. №7. Апрель. С. 189) и Н. И. Гнедича («На смерть Даниловой»; ВЕ. 1810. Ч. 51. № 10. Май. С. 124). В письме к Гнедичу от мая 1810 г. Батюшков сообщает: «Жуковский благода¬рит тебя за стихи, и впрямь „На смерть Даниловой" прекрасны, они будут напе¬ 543 чатаны в 1-м №» (Батюшков. Т. 2. С. 135). Не совсем понятно, о каком 1-м № идет речь (в мае уже вышел № 9), но очевидно, что Жуковский как соредактор ВЕ был хорошо осведомлен о произведениях своих друзей, посвященных одному и тому же событию. Возможно, поэтому он, не вступая с ними в соревнование, придал стихотворе¬нию характер поэтического обобщения и определенной условности и в этом смысле сделал его как бы эпиграфом к последующим публикациям «На смерть Даниловой». А. Янушкевич К Б(лудов)у Послание («Веселого пути...») (С. 149) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л 63—64) — беловой, с незначительной прав¬кой, с нумерацией стихов карандашом по пять строк, с заглавием: «К Блудову. При его отъезде в армию». Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 50. №5. Март. С. 33—36—с заглавием: «К***. При отъезде его в армию» и подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4отдел «Послания»). В С 5— с заглавием «К Б...у. Послание»; датировано 1809 г. Датируется: февраль 1810 г. (обоснование см. ниже). О времени написания послания существуют две точки зрения. В С 1—3 и С 5 оно отнесено к 1809 г. В «Общем оглавлении» тоже указан 1809 г. (Матяш. С. 154). В 6—7 датируется 1809 г. Лишь в С 8 впервые упоминается 1810 г. как год воз¬можного написания послания со следующим примечанием: «(...) стихи могли быть написаны никак не ранее февраля 1810 г. Граф Н. М. Каменский только в этом месяце назначен главнокомандующим армией, действовавшей против турок, и, отправляясь к ней, взял Блудова Начальником своей канцелярии. В марте 1810 г. они прибыли в Яссы» (Т. 1. С. 514) И далее в С 9—10, в ПСС, в современ¬ных изд. стихотворение датируется 1810 г. Адресатом послания является Дмитрий Николаевич Блудов (1785—1864), близкий друг Жуковского, двоюродный племянник Г. Р. Державина, двоюрод¬ный брат В. А. Озерова, общественный деятель и литератор. В июле 1800 г. он по¬ступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел и сблизился с московскими литераторами. Д. В. Дашков познакомил его с Жуковским. Блудов и Жуковский несли совместное дежурство при входе на Кремлевскую площадь в са¬мый день коронации Александра I и впоследствии любили вспоминать об этом (см.: Ковалевский Е. Граф Блудов и его время. СПб., 1866. С. 24). После переезда в 1802 г. Блудова в Петербург Жуковский переписывается с ним, а в марте-апреле 1805 г. вместе с Александром Тургеневым живет в его квартире «против Вла¬димирской церкви, в доме, принадлежавшем генералу Варлонту» (см.: Иезуито- 544 ва Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 31—34). В период подготовки и ре-дакторства ВЕ Жуковский неоднократно обращается к Блудову с просьбой о со-трудничестве, высоко ценя его эстетический вкус (см.: РА. 1900. № 9. С. 5; ПЖТ. С. 35, 37, 38). В письмах этого периода поэт часто упоминает о любви Блудова к княжне Анне Андреевне Щербатовой (1777—1848), мать которой в течение мно¬гих лет противилась их браку. 4 февраля 1810 г. генерал Н. М. Каменский был назначен главнокомандую¬щим Дунайской армией и предложил Блудову место правителя дипломатической канцелярии. С обстоятельствами предстоящего отъезда Блудова в действующую армию в феврале 1810 г. и связано появление этого послания Жуковского. Друже¬ские отношения Блудова и Жуковского продолжались до самой смерти последне¬го. Возвратившись из-за. границы в 1814 г., Блудов включается в литературную жизнь Петербурга, принимает активное участие в организации «Арзамаса», в ко¬тором получает прозвище «Кассандра». Характерно, что само название общества, его эстетика во многом связываются с деятельностью Блудова в нем (см.: Арза¬мас—2. Т. 1. С. 19). Примечательно, что С 2, вышедшее в 1818 г., Жуковский от¬крывает посвящением Блудову. После событий 14 декабря 1825 г. Блудов был на¬значен делопроизводителем Следственной комиссии, что вызвало к нему охлаж¬дение со стороны многих друзей. Общение же с Жуковским не прерывалось. Все семейство Блудова испытывало к нему чувство любви и глубокой благодарности (РА. 1900. № 1. С. 59). Последние часы своей жизни Блудов, по воспоминаниям его старшей дочери А. Д. Блудовой, «провел (...) в молитве и чтении (...), по вре¬менам вспоминал также о Карамзине и Жуковском» (Блудов Д. Н. Мысли и заме¬чания. СПб., 1866. С. 62). Послание «К Блудову» эстетически (тип лирического героя, образный строй) связано с целым кругом лирических стихотворений Жуковского 1810—1811 гг.: это «Цветок», «Жалоба», «Желание», «Певец» и др. (об этом см.: Веселовский. С. 116). Написанное трехстопным ямбом, оно послужило одним из поэтических образцов для послания «Мои пенаты» Батюшкова и положило начало новой разно¬видности дружеского стихотворного послания (см.: Грехнев В. А. Лирика Пушки¬на: О поэтике жанров. Горький, 1985. С. 23—87; Вацуро. С. 101—102), оказало не¬сомненное влияние на лицейскую лирику Пушкина (Стихотворения. Т. 2. С. 489). Правда, впоследствии Пушкин не жаловал «маркиза Блудова» и говорил об «од¬носторонности его вкуса». В письме к Жуковскому от апреля 1825 г., давая оценку 3-му изданию «Стихотворений Василия Жуковского», Пушкин замечал: «Выбра¬сывая, уничтожая самовластно, он не исключил из Собрания послания к нему — произведения, конечно, слабого. Нет, Жуковский, Веселого пути Я Блудову желаю Ко древнему Дунаю И<...)еи> (...) (Пушкин. ПСС. Т. 13. С. 167). 18 — 536 545 Ст. 9—10. Где ждет тебя, уныла, II Твой друг, твоя Людмила...— В этих строках поэтизируется любовное чувство Блудова к А. А. Щербатовой, которое вызывает ассоциации с балладой «Людмила» и стихотворением «Плач Людмилы». Ст. 38. Стрела ужасной Гелы...— Гела (Хель) — в скандинавской мифологии хо-зяйка царства мертвых. Ст. 64. Сын Дия Абеон...—Абеон (неканонич.)—бог, покровитель отъезжаю¬щих, сын Зевса. Ст. 69. Ведомый Адеоном...—Адеон (неканонич.)—бог, покровитель возвра-щающихся. И. Поплавская Надпись к солнечным часам в саду И. И. Дмитриева («И час, и день, и жизнь мелькают быстрой тенью!..») (С. 153) Автограф неизвестен. В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: С5 (поем.). Т. 12. С. 86. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: предположительно 1810 г. Датировка стихотворения отличается во всех посмертных изданиях и колеб¬лется в пределах 1808—1811 гг. Более реальным представляется 1810 г. С 2 янва¬ря 1810 г. Дмитриев жил в Петербурге, и не исключено, что стихотворение было приложено к письму от марта 1810 г. (см. ниже) как напоминание о времени, про¬веденном в московском доме поэта. В стихотворении речь идет о московском саде, который находился возле дома в приходе св. Харитония у Красных ворот, принадлежащего И. И. Дмитриеву, и в котором он жил в 1808—1809 гг. Упоминание об этом доме и саде встречается в письме Жуковского к И. И. Дмитриеву от 10 марта 1810 г.: «проведя целый день в важнейших государственных заботах, вы засыпаете каждый вечер с приятною мыслию о своем уединенном московском домике, о своем саде, о своей люльке доброго эгоиста, о своих московских знакомых; это я слышал от нашего почтенно¬го, возвратившегося из царства мертвых, историографа» (РА. 1900. № 9. С. 8—9). Видимо, солнечные часы тоже были одной из достопримечательностей сада Дмит-риева, страстью которого было «садоводство, или лучше сказать зелень деревьев и луга английского сада» (Дмитриев М. А. Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1985. С. 228) Ст. 1. И час, и день, и жизнь мелькают быстрой тенью...— По мнению П. Зага-рина (Л. И. Поливанов), эта строка восходит к окончанию стих. Шиллера «Идеа¬лы», которое не было переведено Жуковским (см. примеч. к стих. «Мечты»). В рус¬ском переводе это звучит так: «медленно создающий, никогда не разрушающий, присоединяющий одну песчинку к другой для созданий вечных и минутами, дня¬ми и годами платящий долг времен» (Загарин. С. 121. Примеч. 1). По замечанию 546 В. Э. Вацуро, в «Надписи...» Жуковский «в четырех строках намечает всю концеп-цию, которую развертывают «Мечты» (Вацуро. С. 123). И. Поплавская Песнь араба над могилою коня («Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял...») (С. 153) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 64 об.— 65)—беловой. Копия (РНБ, оп. 2, № 2, л. 32—32 об.) — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского. Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 50. № 7. Апрель. С. 190—192—с подписью: «Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»); в С 1—2 отнесено к 1810 г., в С 5 — к 1809 г., с подзаголовком в оглавлении «Из Мильвуа». Датируется: начало 1810г. на основании положения беловой рукописи в альбоме № 14: стихотворение записано здесь под № 72 в окружении произведе¬ний, датируемых концом 1809—началом 1810 г. «К Блудову (при его отъезде в армию)» и «Путник», а также времени первой публикации. Перевод стихотворения «L'arabe au tombeau de son coursier» («Араб у могилы своего скакуна») Ш. Мильвуа (Millevoye Charles-Hubert; 1782—1816), известного французского поэта, перу которого принадлежит 10 сборников и который с 1804 г. по 1816 г. участвовал в ряде поэтических конкурсов, принесших ему попу¬лярность. Романс Мильвуа, переведенный Жуковским, является стилизацией под древнеарабские «верблюжьи баллады» — моаллакаты. Причем, в основу перевода Жуковского легла ранняя редакция стихотворения (ее название—«Le Tombeau du coursier, chant d'un Arabe»), отличающаяся от окончательной лишь последней строфой, которую ошибочно приписывают Жуковскому (см. текст ранней редак¬ции в кн.: (Euvres de Millevoye. Р., 1880. V. 1. Р. 177—178. См. также: Заборов П. Р. Шарль Мильвуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX в. // Взаи¬мосвязи русской и зарубежных литератур. Л., 1983. С. 123). Кроме того, в перево¬де изменено имя возлюбленной Араба—вместо «Азейда» «Зара». Перевод отлича¬ется от подлинника, особенно в первоначальном своем варианте, возвышенным стилем, архаической лексикой (ср.: «le flanc» — «выя», «la tristesse» — «стенанья», «Depuis се jour, tourment de та memoire» было сначала переведено так: «С того незабвенна погибели дня», а «J'ai de son sang abreuve cette lance» как «Копье упои-лось рукою кровавой» и т. д.). В дальнейшем эта собственно ораторская торжест¬венная интонация «героической песни» развивается в сторону ее элегическо¬го, интимного звучания. Соответственно в публикации ВЕ и других прижизнен¬ных изданиях «стенанья» заменены существительным «страданья», «выя»—словом «шея», «сопутник, восстань» словосочетанием «сопутник мой, встань» и т. д. Величавый, поэтический стиль не уходит из стихотворения (в нем остаются от-сутствующие в подлиннике «ветр», «одр песков пустынных», «брань», «булава», «драгие края»—ср. в оригинале: «les vents», «les sables mouvants», «cette lance», 18" 547 «tant aimee»), он становится лирическим, эмоциональным. Рефрен стихотворения также приобретает большую эмоциональную силу, так как вытекает из более не-ожиданных, лирических, образных «картин» (напр., ст. 20: «Et j'elevai sa tombe dans la plaine» — «И бранные кости одела могила» или ст. 35: «А mes cotes il com-battait le More» — «И мавра топтали могучи копыта»). Метрика Мильвуа (сплош¬ной десятисложник) заменена на чередование двух стихотворных размеров — 4-стопный амфибрахий и 6-стопный ямб (рефрен). Интересно, что Жуковский вслед за Мильвуа членит текст на куплеты. В автографе и копии для этого исполь¬зуется даже специальный знак #. Тем самым акцентировалась та или иная тема «Песни». Однако темы эти переливаются одна в другую, перекликаются за счет рефрена, в целом же текст обретает музыкальность. Позднее «Песнь араба над мо¬гилою коня» была положена А. А. Плещеевым на музыку. Один из размеров сти¬хотворения (4-стопный амфибрахий) под несомненным воздействием Жуковского в дальнейшем не раз использовали в условно-ориентальной поэзии, переводной и оригинальной (например, А. С. Пушкин в «Подражании Корану», М. Ю. Лермон¬тов в «Трех пальмах»). Об этом см.: Заборов П. Р. Указ. соч. С. 123; Лермонтов¬ская энциклопедия. М., 1981. С. 580—581. Перевод получил высокую оценку у современников Жуковского. Так, Н. М. Коншин (1793—1859), поэт, прозаик, мемуарист, участник Отечественной войны, с 1824 г.—директор училищ в Твери (место получено при содействии Пушкина и Жуковского), пишет в своих «Записках»: «Мальчик-офицер 1812 г., в Орле я опять увидел его (Жуковского.—И. А.) в „Светлане", которая мне не по¬нравилась; и в „Песне арапа над могилою коня": лучше этой песни я не мог пред¬ставить себе ничего; я выучил ее на память и декламировал ее поминутно». И за¬канчивает он свои воспоминания цитатой из «Песни араба...» (Н. М. Коншин. Из записок // РС. 1897. № 2. С. 274—277, под заглавием «Жуковский и Дельвиг в изо¬бражении современника»). А П. А. Плетнев писал Жуковскому в связи с его «Пес¬ней араба...»: «Я убежден, что вы глубже всех проникаете в предметы, яснее всех видите их поэтическую сторону и—даже переводя—лучше самого автора сливае¬тесь с поэзией его представлений. Вот отчего, например, Мильвуа так неувлекате¬лен, как вы в плаче араба над могилою коня» (РА. 1870. С. 1284). И. Айзикова Свисток Посвящено Анне Петровне Юшковой («Какую ворганщицу...») (С. 155) Автограф (ПД.Р. I, оп. 9, № 1)—беловой и черновой, с датой: «1810. Авгус¬та 26» и заглавием: «Свисток. Посвящено Анне Петровне Юшковой». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 116—с датой: «1810. 26 августа». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по беловому автографу. Датируется: 26 августа 1810 г. J48 Анна Петровна Юшкова (в замуж. Зонтаг; 1786—1864)—детский прозаик, пе-реводчица, мемуарист—старшая дочь сводной сестры Жуковского и его крестной матери В. А. Юшковой, сестра А. П. Киреевской, автор воспоминаний о ранних годах жизни Жуковского. Время регулярного личного общения Жуковского и А. П. Юшковой ограниче¬но началом 1815 г., когда Жуковский переселился из Орловской губернии в Пе¬тербург. Переписка Жуковского и А. П. Зонтаг, хотя и с большими перерывами, продолжалась в течение всей жизни поэта (см.: УС. С. 88—131; РБ. 1912. № 7—8. С. 130—133; см. также: Грот К. Я. Из переписки А. П. Зонтаг с В. А. Жуковским. СПб., 1909; Грот К. Я. В. А. Жуковский и А. П. Зонтаг. СПб., 1904). Стихотворе¬ние «Свисток» является одной из самых ранних автопародий Жуковского: оно на¬писано метром стихотворения 1809 г. «Моя богиня» («Какую бессмертную...») — белыми двухстопными амфибрахия ми с наращением одного безударного слога во второй стопе, что дает дактилический тип клаузулы. Ст. 1. Какую ворганщицу...— «Варган» — простонародное музыкальное орудие (...), железная полоска, согнутая лирой, со вставленным вдоль посредине сталь¬ным язычком» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1880. Т. 1. С. 165). Ст. 4. Муратова чудного...— Муратово—имение Е. А. Протасовой в Орловской губернии, недалеко от уездного г. Волхова, примерно в 40 верстах от тульских имений членов бунинского семейства и г. Белева, где у Жуковского был свой дом. В 1810—1811 гг. Жуковский принял деятельное участие в постройке господского дома в Муратове, где и прожил, в семействе Е. А. Протасовой, с перерывами и от¬лучками, с мая 1811 по июль 1814 г. Ст. 6. О славном картузнике...— к этому стиху Жуковский сделал примечание: «Алексей, по прозванию Косоплетинка, ходит обыкновенно в картузе». Вероятно; имеется в виду дворовый человек Протасовых. Ст. 12—13. Тогда уж ни Моцарту, II Ни Дицу, ни Гайдену...— Моцарт Вольф¬ганг Амадей (1756—1791) — австрийский композитор; Диц (Тиц) Фердинанд (1742—1798)—венский скрипач и композитор; Гайдн Франц-Иосиф (1732—1809)— австрийский композитор. О. Лебедева * * * («По щучьему веленью...») (С. 157) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 40) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 117. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1810 г., не позднее сентября. Основанием для датировки текста являются ст. 41—42 («Тот дьявольский писа¬тель, //Тот вестника издатель...»). В ст. 42 подразумевается журнал ВЕ, единолич¬ 549 ным редактором которого Жуковский был в 1808 — первой половине 1809 г., по¬сле чего разделил обязанности редактора с М. Т. Каченовским, а в августе-сентяб¬ре 1810 г. окончательно отошел от редактирования журнала, передав свои права Каченовскому, но оставшись активным сотрудником ВЕ (см. письма М. Т. Каче-новского к В.А.Жуковскому от сентября-декабря 1810 г.: Из неизданной пере¬писки В.А.Жуковского // Ежегодник Рукописного отдела ПД. 1979. Л., 1981. С. 86—87; 89—106; публикация Р. В. Иезуитовой). Текст стихотворения запи¬сан на бумаге с неполным водяным знаком 1810-х гг.— последняя цифра знака «181 (?)» осталась на оторванной части листа. Следовательно, стихотворение не могло быть написано раньше 1810 г., а после сентября 1810 г. Жуковский не мог уже называть себя издателем ВЕ. Косвенным подтверждением этой датировки яв¬ляется и ст. 41, неверно прочитанный Н. В. Соловьевым («Тот долбинский писа¬тель...»— Соловьев. Т. 2. С. 117). Называя себя «дьявольским писателем», Жуков¬ский, безусловно, имел в виду балладу «Громобой», над которой интенсивно рабо¬тал в 1810 г. и которую опубликовал во втором февральском номере ВЕ за 1811 г. с посвящением Александре Андреевне Протасовой (ВЕ. 1811. № 4). Н. В. Соловьев, публикуя стихотворение «По щучьему веленью...», счел его ад-ресованным А. П. Киреевской и ее старшей сестре А. П. Юшковой (Зонтаг). Это предположение представляется маловероятным, поскольку в 1810 г. наиболее близкий Жуковскому круг родственного общения был ограничен семейством Е. А. Протасовой: Жуковский давал уроки ее дочерям Маше и Саше, активно уча¬ствовал в постройке муратовского дома, все лето 1810 г. провел в Муратове и Ми¬шенском (см.: Афанасьев В. В. «Родного неба милый свет...». М., 1980. С. 181, 186). В стихотворении упоминается одна сестра адресата (ст. 37: «Себе с своей сест¬рою...»), тогда как у А. П. Киреевской их было две: А. П. Юшкова (Зонтаг) и Е. П. Юшкова (Азбукина). Что же касается Е. А. Протасовой, то к 1810 г. из трех ее сестер в живых осталась только одна—Авдотья Афанасьевна Алымова (ум. в 1813 г.); Н. А. Вельяминова скончалась в 1785 г., В. А. Юшкова—в 1797 г. Все это заставляет предположить, что стихотворение обращено к Е. А. Протасовой. Ст. 3. Порука вы моя...—О каком именно поручительстве Е. А. Протасовой за Жуковского идет речь, точно установить не удалось. Возможно, оно связано с при-обретением деревни Холх, расположенной в полуверсте от Муратова и принадле-жавшей полковнику Ладыженскому. Весной 1810 г. М. Г. Бунина вместе с Е. Д. Тур-чаниновой, матерью поэта, в складчину приобрели Холх на имя М. Г. Буниной и подарили это поместье Жуковскому (Афанасьев. С. 107—111). Е.А.Протасова, жившая в непосредственной близости от Холха, могла исполнять роль посредни¬цы при переговорах и совершении купчей крепости, и поскольку Жуковский всю первую половину 1810 г. прожил в Москве по делам ВЕ, она могла присматривать за постройкой дома в Холхе. Вероятно, к этому же времени относится и следую¬щее неопубликованное стихотворение Жуковского, записанное на листе такой же бумаги, так же оборванном на уровне последней цифры водяного знака «181 (?)», что и текст комментируемого послания: Праздник дать затеял я, И издержки все исчислил! 55° Роля странная моя! Я о странности не мыслил! Угодить старался я! Но успел ли я, вопрос? Быть приятным? Ну легко ли? Что ж, пускай не удалось! Было много доброй воли! Холх хотел я подцепить. Холх урочище вд(о)вое!~ Но, скажу, приятней вдвое Мне Соседке угодить (ПД. Р. 1,оп. 9, №41). Ст. 25. С подъятыми перстами...—Ср. в стихотворении «К Ив. Ив. Дмитриеву» («Итак, ее уж нет...»—1813) стих, относящийся к характеристике Н. М. Карамзи¬на: «С подъятыми перстами, // Со пламенем в очах...» О. Лебедева 1811 Певец («В тени дерев, над чистыми водами...») (С. 159) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 83) — беловой. Копия (ПД. № 9. 661 / LVIII.6.1, л. 9) — рукою неустановленного лица. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. № 7—8. Апрель. С. 200—201—с подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и песни») среди стихотворений 1811 г.; С 5 — с датой: «1810»; в «Общем оглавлении» дати¬ровано 1811 г. (Матяш. С. 154). Датируется: предположительно весна 1811 г. Еще А. Н. Веселовский заметил, что «большая часть стихотворений 1810—1811 годов, свои и заимствованные, выражают тревоги и перебои романической люб¬ви» (Веселовский. С. 126). Перечисляя эти произведения, исследователь включает в них и «Певца». Связь этого оригинального стихотворения с «Пловцом», «Жало¬бой», «Желанием», «К моему другу» («О милый друг! теперь с тобою радость...») подтверждается включением его в одну песенно-романсную подборку при первой публикации (см.: Янушкевич. С. 109—113). Реальных оснований для точной датировки «Певца» нет, но положение авто¬графа в рукописи рядом с указанными выше текстами, свидетельства самого Жу¬ковского в первых изданиях позволяют считать 1811 г. временем создания стихо¬творения. Не исключено, что «Певец» был создан в мае, после объяснения с Е. А. Протасовой по поводу его чувств к Маше Протасовой (Веселовский. С. 125). 55* Образ «бедного певца», который «знал любви одну лишь муку» и который утратил всякие иллюзии: «мечтам конец», вполне соотносится с настроениями Жуковского весны 1811 г. Смерть в течение нескольких дней мая 1811 г. матери и М. Г. Буни¬ной, которая была для поэта второй матерью, усугубляла эти настроения. Стихотворение «Певец» продолжает традицию изображения образа лириче¬ского героя в «Сельском кладбище». Текст эпитафии из этой элегии распро¬страняется в лирической рефлексии «бедного певца». Ср.: «Здесь пепел юноши безвременно сокрыли» («Сельское кладбище») — «Здесь прах певца земля сокры¬ла» («Певец»); «Он кроток сердцем был, чувствителен душою» («Сельское кладби¬ще»)— «Он сердцем прост, он нежен был душою» («Певец»); «Как странник, роди¬ны, друзей, всего лишенной» («Сельское кладбище») — «Но в мире он минутный странник был» («Певец») и т. д. Воспоминания о «верном друге», который «во цве¬те лет угас» (несомненно, речь идет об Андрее Тургеневе), проецируются на эле¬гические настроения «Вечера» (ср.: «и где же вы, друзья?.. (...) Один — минутный цвет—почил...»). Образ героя и его рефлексия предвосхищают и балладный ми-рообраз «Эоловой арфы». В этом смысле «Певец» стал символом нового героя поэзии Жуковского и его собственной визитной карточкой. Образ «бедного певца» получил в воспоминани¬ях современников и оценке критиков почти автобиографический смысл. Эпи¬грамма на Жуковского пародийного характера: «Из савана оделся он в ливрею (...) Бедный певец!» (см.: Стихотворения. Т. 1. С. XXXIV) — была крайней фор¬мой такого прочтения. Дли друзей поэта «Певец» — романс—лучше всего» (из письма К. Н. Батюшко¬ва к П. А. Вяземскому от 10 июня 1813 г.). А. С. Пушкин включил цитату из «Пев¬ца» в дневниковую запись от 29 ноября 1815 г., а отзвуки романса Жуковского на¬шли свое выражение в его «Певце» («Слыхали ль вы за рощей глас ночной...»; 1816). В число «самых лучших» и «характеристических» произведений Жуковско¬го В. Г. Белинский включал и «Певца» (Белинский. Т. 7. С. 214—215). Романс Жуковского был положен на музыку М. И. Глинкой от стиха «О крас¬ный мир, где я вотще расцвел» под заглавием «Бедный певец» и А. Н. Верстов-ским — под этим же заглавием. А. Янушкевич Жалоба Романс («Над прозрачными водами...») (С. 160) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 77 об.) — беловой. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. №7—8. Апрель. С. 199—200 — с подзаголовком: «Подражание немецкой» и подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»); в С 5 датировано 1810 г. Датируется: май 1811 г. (обоснование см. ниже). 551 Основанием для датировки является положение автографа в рукописи и указа¬ния в «Общем оглавлении» (Матяш. С. 154). Есть возможность предполагать, что хронологическая реалия, присутствующая в тексте Жуковского: «что в природе, озаренной // Красотою майских дней?» [курсив мой.—А. Я.] и отсутствующая у Шиллера, уточняет время создания стихотворения. Стихотворение является переводом трех из четырех строф стихотворения Ф. Шиллера «Der Jiingling am Bache» («Юноша у ручья»). В отличие от оригинала, Жуковский рифмует не только четные, но и нечетные стихи; юношу Шиллера за-меняет условным Усладом. По мнению Ц. Вольпе, «Жуковский также опустил по-следнюю строфу оригинала, в которой выясняется недоступность для юноши лю¬бимой девушки вследствие неравенства состояния (быть может, это сделано с це¬лью избегнуть возможности автобиографического истолкования стихов)» — Стихо-творения. Т. 1. С. 373. О том же еще раньше говорил и Веселовский: «Стихотворение, хотя и подражательное, получает характер биографический» (Веселовский. С. 127). Изменение заглавия могло быть продиктовано не только причинами эстетиче¬ского характера—стремлением придать стихотворению характер суггестивности лирического чувства, но и вполне реальными обстоятельствами творческой био-графии— переводом в 1801 г. повести А. Коцебу «Мальчик у ручья». Жуковский не хотел дублировать это заглавие, тем более что в оригинале повесть называлась иначе: «Diejiingsten Kinder meiner Laune» («Младшие детища моей мечты»). Имя Услада, который в предшествующей мифологической традиции (М. Хера¬сков, С. Глинка, А. Кайсаров) был славянским богом пиршеств и роскоши, у Жу¬ковского «подходящее имя для влюбленного певца, в котором он любил изобра¬жать себя» (Веселовский. С. 514). Достаточно вспомнить героя «Марьиной рощи». С легкой руки Жуковского это имя войдет в русскую поэзию как символ чувстви¬тельного поэта (П. Вяземский, П. Катенин, Н. Языков). Впоследствии стихотворение Шиллера с заглавием «Юноша у ручья» полностью перевел К. Фофанов (см.: Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. М., 1955. Т. 1. С. 349—350). Отзвуки этого романса можно увидеть в стих. В. К. Кюхельбекера «Ручей» («Маль¬чик у ручья сидел...»; 1819). Стихотворение Жуковского было положено на музыку А. А. Плещеевым. А. Янушкевич Цветок Романс («Минутная краса полей...») (С. 161) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 62)—беловой. Впервые: С 1. Ч. 1. С. 203 — с подзаголовком: «С французского» и датой: «1811». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»); в С 5 датировано 1810 г.— с подзаголовком «Романс». Датируется: предположительно 1811 г. 55Ь Источником датировки стихотворения является его единственный известный автограф. В рукописи «Цветок» находится в контексте произведений, написанных в 1811 г. Эта же дата зафиксирована и в первой прижизненной публикации 1815 г. (С 1. Ч. 1. С. 203). Ц. С. Вольпе, а следом за ним и другие комментаторы, ошибочно говорят о втором автографе «Цветка» в альбоме А. А. Воейковой (ПД, ф. 244, № 27807, л. 44), но стихотворение с таким заглавием, относящееся к 1818 г., не имеет ничего общего с данным произведением (см. примеч. к стих. «Цветок» вт. 2). «Цветок» является подражанием одноименному романсу французского поэта Шарля Мильвуа «La fleur». О характере восприятия этого текста Жуковским под¬робно говорит П. Р. Заборов, отмечая, что «в поле зрения русского поэта оказа¬лась ранняя редакция стихотворения, состоящая всего из трех строф; первые две из них перешли в окончательную редакцию, а третья позднее была заменена диа¬логом цветка и „красавца-пастуха". У Жуковского эта последняя строфа преврати¬лась в две, однако содержание их почти совпадало; лишь мысль об „утрате челове¬ком надежд" получила некоторое развитие (...); в оригинале стихотворение это именовалось „стансами", между тем Жуковский воспринимал его как „романс"». Исследователь также отмечает «отзвуки этого романса» в одноименном стихотво¬рении Пушкина «Цветок засохший, безуханный...» (Заборов П. Р. Шарль Миль¬вуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX века // Взаимосвязи русской и зарубежных литератур. Л., 1983. С. 116—117). Стихотворение Жуковского быстро стало органической частью русской музы-кальной культуры. Оно входило во все песенники — с 1820-х по 1874 г. Музыку к нему написали А. Е. Варламов, А. А. Алябьев, А. Г. Рубинштейн (см.: Песни рус¬ских поэтов. Т. 1. С. 595). А. Янушкевич Желание Романс («Озарися, дол туманный...») (С. 162) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 52 —черновой. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 76 об.—77—беловой. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. № 7—8. Апрель. С. 197 —с подписью «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и песни») с подзаголовком: «Из Шиллера» и датой «1811»; в С 5 датировано 1810 г.— с под-заголовком: «Романс. Из Шиллера». Датируется: предположительно 1811 г. Основанием для датировки является положение автографа в рукописи и указа¬ние в С 1—4 и «Общем оглавлении» (Матяш. С. 154). Перевод стихотворения Ф. Шиллера «Sehnsucht» («Томление»). По замечанию комментатора, «Жуковский смягчил энергический тон душевных движений под¬ 554 линника» (Стихотворения. Т. 1. С. 372). В работе над текстом перевода (от черно-вого автографа к беловому) Жуковский снимает некоторые междометия, напри¬мер: «Ах!» в конце: «Ах! лишь чудо путь укажет», убирает излишнюю эмфатику, вы-разившуюся в обилии восклицательных знаков, сокращает количество эпитетов. Так, например, вместо: «сладкий голос тишины» — «Там обитель тишины» (ст. 10); вместо: «в сладко дышащих цветах» — «на пригорках, на лугах» (ст. 16) и т. д. Отдельные стихи «Желания» «становятся формулами лирической философии Жуковского» (Стихотворения. Т. 1. С. 372). Так, в письме к А. П. Киреевской от 5 мая 1814 г., рассказывая о своем чувстве к Маше Протасовой, Жуковский курси¬вом включает в прозаический текст письма цитаты из стихотворения: «И живое горе — все-таки есть жизнь. А мертвое страшнее смерти. Теперешнее мое бытие для меня так тяжело, как самое ужасное бедствие. Для меня было бы величайшим наслаждением попасть в горячку, в чахотку или что-нибудь подобное и увидеть вдруг вблизи прелестный край чудес [в черн. автографе последний стих читался так.—А. Я.]. Но этого вожатого еще нет; а самому броситься, без лодки, в ужасный поток, который грозно мчится по скалам, нельзя, не должно,—сиди на пустом бере¬гу и рвись с досады глядя на ту сторону, где все так прекрасно или, по крайней мере, так тихо. Пускай всякое чувство гниет вместе с душою» (РС. 1883. Т. 37. С. 438). Последнее четверостишие (из немецкого оригинала) было взято Жуков¬ским эпиграфом ко второй части «Двенадцати спящих дев» — балладе «Вадим». Положено на музыку А. А. Плещеевым и А. Г. Вейраухом. А. Янушкевич (В альбом 8-летней Н. Д. Апухтиной) («Тебе вменяют в преступленье...») (С. 163) Автографы: 1) РГБ, ф. 319, 6. 23, л. 104 — беловой, без заглавия, на листке из альбома, с ри-сунком чернилами заставки и концовки в виде гирлянд из дубовых веток. 2) РГБ, ф. 104, 7. 2, л. 1 —беловой, с датой «1811 августа 3. Чернь». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 12. С. 131. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 3 августа 1811 г. Стихотворение посвящено Наталье Дмитриевне Апухтиной (по первому браку Фон-Визина, жена декабриста М. А. Фонвизина (Фон-Визина); по второму бра¬ку Пущина—жена декабриста И. И. Пущина; 1803—1869). Родовое имение ее от¬ца—Дмитрия Акимовича Апухтина (1768—1838) находилось в Волховском уезде Орловской губ., в близком соседстве с тульскими поместьями рода Буниных. Как явствует из указания в автографе № 2, стихотворение написано в имении Плещеевых Чернь, куда семейство Апухтиных, вероятно, приехало на день рож¬дения хозяйки Анны Ивановны Плещеевой. Точная датировка записи в альбом позволяет уточнить год рождения Н. Д. Апухтиной-Фонвизиной: не 1805, как 555 принято считать, а 1803 г. О семье Апухтиных и их единственной дочери, детст¬во которой прошло в той среде дворянской интеллигенции, к которой по рож¬дению и традициям принадлежала ее мать, Мария Павловна (урожд. Фонвизина; 1779—1842, двоюродная сестра первого мужа Н.Д.Апухтиной), см.: Литератур¬ный сборник: Собрание научных и литературных статей о Сибири и Азиатском Востоке / Под ред. Н. М. Ядринцева. СПб., 1885. С. 207—249 (письма Н. Д. Апух¬тиной к ее духовнику, протоиерею С. Знаменскому 1839—1859 гг.). В одном из них, от 13 июля 1859 г., она вспоминает, например: «(...) в малолетстве моем дом отца моего богатством славился, как волшебный замок. Чего у нас не было? Как полная чаша!» (С. 216). См. также: Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1979. Т. 1. С. 54—57. Впечатление, производимое на окружающих красивой и одаренной девочкой, и отразилось в стихотворении Жуковского, сохранившемся в альбоме ее матери. Причем поэт отчасти предугадал судьбу Натальи Дмитриевны. К юности яркость ее натуры и особый психологический облик стали очевидны. Так, например, единственным выходом за рамки будничной жизни юной Н. Д. Апухтиной пока¬зался уход в монастырь. Тогда, весной 1821 г, М. А. Фонвизину удалось убедить ее отказаться от своего намерения. Тогда же укрепилось и его чувство к ней. Их свадьба состоялась в сентябре 1822 г. Правда, позднее Наталья Дмитриевна признавалась своему духовнику, что уступила настояниям родителей («свадьбою дом» — за новое имение, купленное после того, как в 1812 г. «при нашествии» преж¬нее сгорело, на деньги матери М. А. Фонвизина—«сам собою квитался» (С. 217). Во многом на этой основе была рождена легенда о Н. Д. Апухтиной как прототи¬пе пушкинской Татьяны (см.: Кайдаш С. Та, с которой образован Татьяны милый идеал... // Наука и религия. 1976. № 1). 9 января 1826 г. Фонвизин был арестован за участие в декабристском восста¬нии. В апреле 1826 г. Н. Д. Фонвизина, заручившись письмом А. П. Елагиной к Жуковскому, сумела через него добиться свидания с арестованным мужем (УС. С. 43). 21 января 1827 г. М. А. Фонвизина отправляют в Читинский острог. Через год, 17 января 1828 г., вслед за мужем выезжает из Москвы в Сибирь Наталья Дмитриевна, оставив на руках матери годовалого сына. Известно, что Жуковский перед поездкой в Сибирь 15 мая 1837 г. в Макарьеве на Унже встречался с отцом Натальи Дмитриевны, о котором она постоянно вспоминает в своих сибирских письмах (см.: Новое литературное обозрение. 1997. №28. С. 169, 178. Примеч. 61). И. Айзикова (А А Протасовой) («Честные господа...») (С. 163) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 48, л. 1) — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 24 (публикация Н. В. Соловьева, предшествую¬щая отдельному изданию его кн.: История одной жизни: А. А. Воейкова—«Свет¬лана»: В 2 т. Пг., 1916). 55* Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 20 августа 1811 г. Число и месяц создания стихотворения определяются событием, которому оно посвящено: 20 августа—день рождения А. А. Протасовой. Год создания устанав-ливается по упоминанию кометы 1811 года в ст. 11: «Кометы появленье». Появле¬ние кометы осенью 1811 г. зафиксировано историками Отечественной войны 1812 г.: Богданович М. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. СПб., 1859. Т. 1. С. 92; Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны в 1812 году. СПб., 1840. Ч. 1. С. 138—139. См. также: Брод¬ский Н. Л. Комментарий к «Евгению Онегину». М., 1932. С. 20; Лотман Ю. М. Ро¬ман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1983. С. 143. Ст. 26—29. Что Август ясный твой ~ Стал мрачным Сентябрем!..— Подобное каламбурное обыгрывание названия месяцев «август» и «сентябрь» с дополнитель¬ной ассоциативной проекцией на имя римского императора Августа (I в. до н. э.), ставшее нарицательным в значении «царствующая особа», встречается в 6-м сти¬хотворении цикла Н. М. Языкова «Песни» («Мы любим шумные пиры...»; ав¬густ— начало сентября 1823 г.): «Наш Август смотрит сентябрем...». Весь цикл на¬писан под явным влиянием поэзии Жуковского, особенно очевидны реминисцен¬ции из «Песни в веселый час» и «Певца во стане русских воинов». Аналогичный каламбур находится также в письме А. С. Пушкина Л. С. Пушкину от октября 1822 г. и тоже в контекстуальной близости с именем В. А. Жуковского: «Жуков-ск.(ому) я писал, он мне не отвечает; (...) О други, Августу мольбы мои несите! Но Август смотрит сентябрем...» (ПСС. Т. 13. С. 51). О. Лебедева «Стонет витязь наш косматый...» (С. 164) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 116—117. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: предположительно август-сентябрь 1811 г. Основание для датировки следующее: в шуточном рукописном журнале «Му-ратовский сморчок», № 1 от 19 сентября 1811 г., в отделе «Политика» упомянут «генерал-фельдцейгмейстер Альфабет Косматый, генерал умный и деятельный, но вечно побеждаемый в сражениях с авангардом Муратова» (Соловьев. Т. 2. С. 123). По условному антропониму «Альфабет» (алфавит) можно предположить, что речь идет об Иване Никифоровиче Гриневе, преподавателе Белевского уездного учи¬лища, дававшего в 1810—1811 гг. уроки сестрам Протасовым, тем более что в журнале «Муратовская вошь» под датой 8 августа зафиксирован продолжитель¬ный визит Гринева в Муратово (Соловьев. Т. 2. С. 123—124). По совпадению вто¬рой части антропонима—«Косматый» с первым ст.— «Стонет витязь наш косма¬ 557 тый» можно допустить, что в шуточном журнале и стихотворении имеется в виду одно и то же лицо. Стихотворение «Стонет витязь наш косматый...» является па¬родией одного из популярнейших произведений И.И.Дмитриева—«Песня» («Стонет сизый голубочек...»; 1792). О. Лебедева Ода («Тебя хочу я днесь прославить...») (С. 165) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 29, л. 1 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 124. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 19 сентября 1811 г. Стихотворение из домашнего рукописного юмористического журнала «Мура-товский сморчок», № 1 от 19 сентября 1811 г. Ст. 15. Тобой Деиентьич управляет...— Григорий Дементьевич, управляющий села Муратова, неоднократно упоминается в юмористических журналах «Мура-товский сморчок» и «Муратовская вошь» (Соловьев. Т. 2. С. 122—125), а также в домашних стихотворениях 1811—1814 гг. О. Лебедева Песня («О милый друг! теперь с тобою радость!..») (С. 165) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 67 — беловой, с заглавием: «К моему другу». 2) ПД, Р. 1, оп. 42, № 73—беловой, без заглавия, с датой: «1811. Сентября 29». Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 67. № 7—8. Апрель. С. 196, с заглавием: «К моему дру¬гу», с подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»); в С 1—2 с подзаголовком: «Подражание нем.» и датой: «1811»; в С 5 с загла¬вием: «Песня», без подзаголовка, датировано 1813 г. Датируется: 29 сентября 1811 г. Основанием для датировки является автограф в альбоме А. А. Воейковой (его факсимильное воспроизведение см.: РБ. 1915. Кн. 8. С. 12) — с пометой: «1811. Сентября 29», как установлено И. П. Галюном (Галюн. С. 4—6), «Песня» является подражанием стихотворению немецкого поэта Кристофа Августа Тидге (1752—1841) «Vergiss mein nicht (An Arminia)» («Не забывай меня (К Арминии)»). Романс Тидге в разных изданиях содержит 18 или 22 восьмистишия. Жуковский перевел всего 3 строфы. В альбоме М.А.Протасовой под датой: «1808. 3 sep-tembre» даются по-немецки именно эти строфы (Стихотворения. Т. 1. С. 372). В 558 библиотеке Жуковского сохранились более поздние издания сочинений Тидге: «Elegien und vermischte Gedichte». Bd. 1—3. Halle, 1814—1823 (Описание. № 2267). У Тидге каждая строфа начинается и заканчивается обращением к Арминии: «Vergiss mein nicht». Этот рефрен без адресации к Арминии Жуковский сохранил в последнем стихе каждой строфы, но в начале каждой строфы для стройности композиции ввел анафорическое обращение: «О милый друг!» Особенно близко передан оригинал во второй строфе. Сохранен и размер подлинника—5-стоп-ный ямб. Во время пребывания в Дрездене Жуковский неоднократно встречался с Тид¬ге в салоне гр. Элизы фон дер Рекке. 12 января 1827 г. Тидге внес в альбом Жу¬ковского следующее двустишие: «Sie, die heilige Kunst, erhebet das Leben zur Wahr-heit, // Was die Wirklichkeit nahm, giebt dem Leben zuriick» («Оно, святое искусство, возвышает жизнь до истины, // Что отняла действительность, оно возвращает жиз¬ни»; см.: Веселовский. С. 342). «Песня» Жуковского входила в песенники с 1820-х гг. до 1848 г. (Песни рус¬ских поэтов. Т. 1. С. 594). А. Янушкевич П. А. Вяземскому («Мой милый друг...») (С. 166) Авто г р аф ы: 1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 7—8 об.— черновой, без заглавия. 2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 23—24 — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 18—19 (ст. 1—9, 76—96). Впервые полностью: ПСС. Т. 1. С. 97—98. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: вторая половина (после середины октября) 1811 г. Стихотворение написано в связи с женитьбой П. А. Вяземского на княжне Ве¬ре Федоровне Гагариной. Венчание состоялось 18 октября 1811 г. Жуковский в это время жил в Муратове, орловском имении Е. А. Протасовой, а также в своем поместье в деревне Холх, в полуверсте от Муратова (см.: Афанасьев В. В. «Родного неба милый свет...», В. А. Жуковский в Туле, Орле и Москве: Документальная по¬весть. М., 1980. С. 186). Ст. 22—24. Но верой был ~ Избавлен я...— Каламбурное обыгрывание имени В. Ф. Вяземской. Ст. 46. Апухтин прав...—Апухтин Дмитрий Акимович (1768—1838), сосед Е. А. Протасовой по поместью (Волхов Орловской губ.), отец Н. Д. Апухтиной (в замуж. Фонвизиной), которой Жуковский в 1813 г. посвятил стихотворение (см. примеч. к стих. «В альбом восьмилетней Н. Д. Апухтиной»). Ст. 50. Лекенем стал...—Лекеи А.-Л. (1729—1778) — знаменитый французский актер. 559 Ст. 51—52. В Орле играл IIВ Филине он...— Очевидно, в этих и следующих сти¬хах речь идет о спектакле в домашнем театре А. А. Плещеева (см.: ТолычеваТ. (Новосильцева Е. В.) Рассказы и анекдоты // РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 365—367; Со-ловьев. Т. 1. Гл. 2). В 1811 г. Жуковский написал для домашнего театра Плещеева несколько оригинальных шуточных пьес. Одна из них—«Коловратно-куриозная сцена между г-ном Леандром, Пальясом и важным господином доктором» — со¬хранилась. Вяземский был хорошо осведомлен о театральных развлечениях Жу¬ковского. Публикуя в РА «Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива» (отд. изд.: М., 1867), он упоминает и цитирует «Коловратно-куриозную сцену...» и сооб¬щает название еще одной несохранившейся драматической шутки Жуковского— «Скачет груздочек по ельничку» (РА. 1866. С. 875—876). Какая пьеса разумеется под названием «Филина», установить не удалось. Ст. 63. Не селадон...— Селадон, герой романа французского писателя Оноре д'Юрфе «Астрея» (1609—1619), влюбленный пастух, нарицательное имя сентимен-тального влюбленного. О. Лебедева Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста Греческая баллада («Открывай скорей окошки!..») (С. 169) Автограф неизвестен. Копия (РНБ, Разнояз. Q. XVI, № 67, л. 1—7 об.) — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста. Гре¬ческая баллада, преложенная на русские нравы Маремьяном Даниловичем Жуко-вятниковым, председателем комиссии о построении Муратовского дома, автором тесной конюшни, огнедышащим экс-президентом старого огорода, кавалером ор¬дена трех печенок и командором Галиматьи. Второе издание, с критическими примечаниями издателя Александра Плещепуповича Чернобрысова, действитель¬ного мамелюка и богдыхана, капельмейстера коровьей оспы, привилегированно¬го гальваниста собачьей комедии, издателя топографического описания париков и нежного компониста различных музыкальных чревобесий, между прочим и приложенного здесь нотного завывания» и датой: «Муратово. 1811». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Известия Императорской Академии Наук по отделению русского языка и словесности. СПб., 1911. Т. 16. Кн. 2. С. 25—32 (публикация И. А. Бычкова). Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: ноябрь-декабрь 1811 г. Основанием для датировки являются следующие биографические реалии: пер¬вую треть 1811 г., как об этом свидетельствуют письма за январь-апрель 1811 г., Жуковский провел в Москве (ПЖТ. С. 89—94); после смерти М. Г. Буниной (13 мая 1811 г.) он уехал в Белев, а после смерти Елизаветы Дементьевны (Саль¬ 560 хи, 25 мая 1811 г.) поселился в Муратове у Е. А. Протасовой. Таким образом, зима 1811 г., во время которой происходит действие баллады, приходится на конец, а не на начало года. Первое сообщение о существовании этого текста Жуковского принадлежит Я. Юкельсону, в руки которого случайно попали бумаги из архива дерптской зна¬комой Воейковых, М. Н. Дириной (в замужестве фон Рейц); ее муж, дерптский ис¬торик Александр фон Рейц (Reutz, 1799—1862), был племянником Г. фон Рейтер-на, тестя Жуковского. В своей заметке Юкельсон привел только полное название баллады (Новое время. 1901. № 9148 за 23 августа. См. то же: ИВ. 1901. Т. 86. № 9. С. 363—365). По публикации ИВ название процитировано А. Н. Веселовским, ко¬торый ошибочно счел балладу «драматической шуткой» (Веселовский. С. 63). «Елена Ивановна Протасова...» — один из самых ранних образцов пародийной баллады и автопародии в творчестве Жуковского (ср. пародийную «Тульскую бал¬ладу» «Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечно¬го любления»—1814, а также автопародию на «Балладу, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди» — см.: Пу¬хов В. В. Неизданные письма В. А. Жуковского// РЛ. 1975. № 1. С. 123—124). Бал¬лада «Елена Ивановна Протасова...» написана метром баллады «Людмила» (4-стоп¬ный хорей), 12-стишная строфа «Людмилы» усечена до 8 стихов, с сохранением принципа рифмовки двустиший с чередованием пар женских и мужских рифм. Заглавие. Елена Ивановна Протасова — незамужняя сестра А. И. Протасова, му¬жа Е. А. Протасовой, тетка М. А. и А. А. Протасовых. Греческая баллада — вероятно, этот подзаголовок баллада получила потому, что в ней возникает мотив пророче¬ства (ст. 183—197), сюжетообразующий для баллады Ф. Шиллера «Кассандра», пе-реведенной Жуковским в 1809 г. Маремьян Данилович Жуковятников — шуточный псевдоним Жуковского. Председатель комиссии о построении Муратовского дома — в 1810—1811 гг. Жуковский принимал деятельное участие в проектировании дома Е. А. Протасовой в Муратове и следил за его постройкой. Командор Галиматьи — см. комм, к стих. (К А. А. Плещееву) «Друг милый мой!..» Александр Плещепупович Чернобрысов—Александр Алексеевич Плещеев (см. о нем в комм, к стих. «Посла¬ние к Плещееву в день Светлого Воскресения» 1812), которому принадлежат все французские куплеты баллады. Собачьей комедии — имеются в виду театральные увлечения и домашние спектакли А. А. Плещеева. Нежного компониста различных музыкальных чревобесий — будучи одаренным и образованным музыкантом и ком-позитором, А. А. Плещеев положил на музыку тексты многих стихотворений и баллад Жуковского. См.: Баллады и романсы В.А.Жуковского, положенные на музыку для фортепиано А. А. Плещеевым. СПб., 1832. Ноты музыки к балладе «Елена Ивановна Протасова...», упомянутые в ее заглавии, не сохранились. Ст. 7—8. Афанасьевну встречать, II Катерину обнимать!—Речь идет о Е. А. Про-тасовой и ее предполагавшемся, но отложенном или несостоявшемся визите в Мо¬скву, к Е. И. Протасовой. Ст. 9—26. NB. Открывай скорей окошки...— Это и все следующие примечания А. А. Плещеева написаны на мотивы популярных французских куплетов. j6i Перевод. На голос: (О прекрасном приключении). Как можно зимой Но если автор в этом стихе Открывать окошко? Вместо окошка Нужно попытаться объяснить Заговорил о нашем сердце, Эту непонятную идею. Какая это прекрасная идея! Не ширму ли И летом, и зимой Автор необдуманно Наше сердце вам открыто Принял за окошко? Лучше, чем окошко. О, веселей! О, веселей! Принял за окошко! Лучше, чем окошко! Ст. 33—34. Села, скачет, снег столбом! II От колес ужасный гром — Мотив стреми-тельной конской скачки пародирует соответствующие мотивы баллад «Людмила» и «Светлана». Ст. 35—46. NB. Не сочтите быль за сказку... Перевод. На голос: (Эх! Нуда, да!). Такому нетерпению Мы судим по самим себе! Что можно возразить? Если бы вы направлялись к нам, Никакое недоверие Крайнее нетерпение Не должно его устрашить Нас всех измучило бы! Эх! Ну да, да! Эх! Ну да, да! Может ли дружба сомневаться в этом? Ваша дружба не может сомневаться в этом. Ст. 48—49. И Васильевна с ней Маша! II Марья Федоровна с ней...— О каких лицах идет речь в этих стихах, установить не удалось. Возможно, Мария Васильевна— это та же М. В. П.(ротасова), которой посвящено стихотворение «Стихи, сочинен¬ные для альбома М. В. П.» (см. комм.). Ст. 55—64. NB. С ней в запас молочна каша... Перевод. На голос: (У меня есть хороший табак). Есть кашу! Ее выбросят, Несясь во весь опор, Ею пренебрегут, Есть кашу? Потому что от Арбата до заставы Нет, я не верю этому! Самая горячая каша А впрочем, кто ж ее захочет? Остынет. Ст. 65. Ждать! пождать! не тут-то было!—Ср. в балладе «Людмила»: «А Люд¬мила?.. Ждет-пождет...» Ст. 73—80. (1) NB. Нам пора обедать право! (2) NB. Повар вертелом грозит! Перевод. На голос: (Грустное соображение). Можно ли вообще думать о жратве По этому видно, что наш автор писал, Когда ждешь в Москве друзей? Прежде чем как следует наполнить кишки 56l Повар, который ворчит и усердствует! Ах, это значит дать слишком большой простор Какие ужасные! грубые! злые слова! Тому, что здесь называют правами людей *) *) То есть домочадцев. Ст. 81. Скоро ль? долго ли? Не знаю!—Парафраз первого стиха последней стро¬фы баллады «Громобой», ср.: «И скоро ль? Долго ль?.. Как узнать?» Ст. 89—96. NB. Ждать напрасно—острый нож... Перевод. На голос: (Я Лиадор). Здесь образ еще более ужасный; Вертел претворился в кинжал! Я очень огорчен нашим автором: Все доказывает, увы! его полную бесчувственность! Эти черные ножи слишком отдают Германией. Лучше бы поместить здесь несколько перочинных ножичков, Если бы они подтолкнули вас продолжить путь Вдаль от Москвы до нашей деревни. Ст. 97. Снег туманит отдаленье! — Ср. в балладе «Людмила»: «Пыль туманит от-даленье...» Ст. 105—117. NB. Что ж нашли? Капусты воз... Перевод. На голос: (Да, черен! но не так уж дьявольски). Капуста в поэме! Если бы в этой двуколке Какой неблагородный сюжет! С необычайной ловкостью Ах, какая крайняя дерзость! Вы все прибыли бы к нам тайком. Я совершенно изумлен! (bis) Капуста, Но эту ужасную черту Капуста Можно было бы извинить, Показалась бы (bis) еще слаще! Ст. 126—133. NB. Не хотят советов слушать... Перевод. На голос: (Грозовым вечером). Совсем не слушать советов — Единственный хороший и мудрый совет, Это доказывает, что у вас есть характер, К которому вам позволено прислушаться, Поскольку часто плохой совет Это спасительный совет Влияет на целую жизнь Приехать сюда к нам с неожиданным визитом. Ст. 142—149. NB. Утки жареные грустны... Перевод. На голос: (Что я, папоротник?). [В романских языках слово «папо¬ротник» имеет переносный смысл, приблизительно передаваемый русской идио¬мой «лопух». См. аналогичное словоупотребление в романе Умберто Эко «Имя ро¬зы» (СПб.,1997. С. 280).—О. А] Все виды грусти Один томится по своей любовнице, Известны, дорогие друзья; Другой ждет своих друзей, 563 Которых обольстительный город Удерживает вдали от их друзей. Но что же представляет собой грусть Этих старых зажаренных уток? Ст. 158—165. NB. Будут вафли и котлеты и пр. Перевод. На голос: (Ах, если я пущусь в плавание). Зачем превозносить ом лет, Добродетель и обаяние, И вафлю, и котлету? Дружба чистосердечная и искренняя — В Муратове способны приготовить Вот обыкновенный обед, Блюда более чем изысканные. А сердца являются поварами. Ст. 187—189. Дементеич наряжен ~ Пьян в восторге поп покровский...— Григо¬рий Дементьевич, управляющий села Муратова (ср. в «Муратовском сморчке»: «Григорий Дементьевич ходил целый день в тулупе и башлыке» — Соловьев. Т. 2. С. 123). Поп покровский—священник храма Покрова в сельце Козловке, орловском имении Е. А. Протасовой. В «Муратовском сморчке» упоминается «козловский поп», который «впервые от роду пил воду; и астроном его прихода предсказывает наверное светопреставление» (Соловьев. Т. 2. С. 123). Ст. 193. NB. Пьян в восторге поп покровский... Перевод. На голос: (Ах, если я пущусь в плавание). Ст. 206. Говорит волшебник: быть!..— Может быть, этот стих содержит калам-бурное обыгрывание фамилии мсье Визара, гувернера детей Плещеева (о Визаре см. примеч. к ст. 72 стих. «Похождения, или Поход первого апреля»): Wizard по-английски значит «волшебник». Ст. 211. NB. Говорит волшебник: быть!.. Перевод. На голос: (Пусть другой влюбленный на лире). Пьянство этого старого священника Лишено деликатности. Говорить об этом неловко. Любой опьянел бы в подобном случае. Один пьян от веселья, Другой пьян от нежности, И от этого благородного опьянения Невозможно отрезвиться. Этого безошибочного предсказания Поясним невнятность. Несложна работа эта, Сердцем продиктована она. Надеются на то, чего желают. Волшебник — это желание. Будьте волшебниками вы сами, Превратите надежду в удовольствие. О. Лебедева Добрая мать («Бог в мир ее послал...») (С. 175) Автограф (РНБ, оп. 1,№14. л. 66) — беловой. Впервые: С 1. Ч. 1. С. 208—210. 564 В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и песни») с датой: «1811» (С 1—2). В С 5 отнесено к 1813 г. Датируется: 1811 г. на основе положения автографа в рукописи и указаний в С 1—2. Еще в 1883 г. Л. И. Поливанов высказал предположение об обращении этого стихотворения к Е. А. Протасовой (Загарин. С. 166). Чуть позднее А. Н. Веселов¬ский, обратив внимание на внутреннюю связь стихотворения с мотивами и обра¬зами «Певца» и «Желания», присоединился к этому мнению (Веселовский. С. 130). Исследователь также в «райской обители» и образах «двух ангелов» увидел проек¬цию на Муратово и его обитателей. Поэтический, дневниковый и эпистолярный контекст этого времени вполне подтверждает гипотезу дореволюционных иссле¬дователей творчества Жуковского. А. Янушкевич Стихи, присланные с комедиями, которые К*** хотели играть («Вот вам, прелестные сестрицы...») (С. 176) Автограф неизвестен. Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 12) — рукою неустановленного лица. Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. С. 10—11—с подпи¬сью: «Жуковский», с примеч. на с. 45: «Сия и другие пиэсы В. А. Жуковского, ук-рашающие сей альманах, сочинены им за несколько лет перед сим». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, сверенному с рукописью. Датируется: 1811 г. на основании датировки П. А. Ефремова (С 9. Т. 1. С. 520). Стихотворение адресовано сестрам М. А. и А. А. Протасовым. Литера «К***» в заглавии стихотворения может означать фамилию «Киреевские» — известно, что при жизни В. И. Киреевского в его поместье Долбино часто устраивались сель¬ские праздники и домашние спектакли (Петерсон А. П. Черты старинного дво¬рянского быта// РА. 1877. Кн. 2. № 8. С. 479—482). Ст. 2. Дюваль и с ним какой-то Госс Степан...— к этому стиху Жуковский сделал примечание: «Gausse Etienne». Дюваль Александр (Duval; 1767—1842), француз¬ский драматург, член Французской академии, один из популярнейших театраль¬ных авторов рубежа XVIII—XIX вв. В России в 1800—1810-х гг. особенным успе¬хом пользовалась его одноактная комедия «Влюбленный Шекспир». Госс Этьен (Gosse; 1773—1834), французский писатель, баснописец и драматург. В репертуа¬ре русских театров 1810-х гг. зафиксирована постановка комической оперы в од¬ном действии «Стихотворец и математик, или Сочинитель у себя дома», музыка А.-Б. Брюни, текст Э. Госса (История русского драматического театра: В 7 т. М., 1977. Т. 2. С. 524). Ст. 10, 17. Аллегро милая, будь весела как радость; О Пенсероза! ты у входа в свет, как гений...—Аллегро и Пенсероза (веселая и задумчивая) — прозвища сестер Про¬ тасовых: Аллегро—А. А. Протасова, Пенсероза—М. А. Протасова, данные им Жу-ковским по названиям диптиха поэм Дж. Мильтона (1608—1674) «L'Allegro» и «И Penseroso» (1631—1633). В 1833 г. Жуковский перевел начало поэмы «LAllegro» («Прочь отсель, меланхолия...»). Подробно об этом см.: Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Уч. зап. / Моск. культурологический лицей. № 1310. Сер. Филоло¬гия. Вып. 2. М., 1997. С. 126—137). О. Лебедева 1812 Послание к Плещееву В день Светлого Воскресения («Ты прав, любезный мой поэт!..») (С. 178) Автограф (РНБ, оп. 1, №14, л. 87—90 об.) — беловой, с незначительной правкой. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 29—31 об.) —рукою В. И. Губарева, со ст. 57: «Любезен твой конфектный Аполлон!..» и до конца. В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: РА. 1900. Кн. 3. № 10. С. 190—191 (ст. 1—56). Впервые полностью: ПСС. Т. 1. С. 18—20. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 21 апреля 1812 г. (см. ниже). Адресатом послания является Александр Алексеевич Плещеев (1778—1862), близкий друг и родственник Жуковского. Родители Плещеева Алексей Александ-рович и Настасья Ивановна состояли в родстве с Карамзиным по его первой же¬не, Е. И. Протасовой, и вели переписку с ним (см.: Барсков Я. Л. Переписка мос¬ковских масонов XVIII века. Пг., 1915). Карамзин посвятил их сыну известное «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву», напечатанное в альманахе «Ао-ниды» за 1796 г. Александр Плещеев получил образование в знаменитом пансио¬не аббата Николя. В 1797 г. был определен на службу в коллегию иностранных дел. В 1799 г. он женился на графине Анне Ивановне Чернышевой, вышел в от¬ставку и поселился в своем родовом имении Чернь, Волховского уезда, Орловской губ. В сорока верстах от Черни находилось имение Е. А. Протасовой Муратово, дочери которой приходились двоюродными сестрами Плещееву. Вероятно, в Муратове Жуковский и познакомился с Плещеевым и его семьей. Время их наиболее тесного общения приходится на 1811—1814 гг. Подтвержде¬ние этому находим в переписке Жуковского с Вяземским. Так, в октябре 1811 г. Жуковский сообщает Вяземскому из Муратова: «Я очень часто видаюсь с Плещее¬выми (...). Я никогда не думал, что можно было мне познакомиться с Плеще¬евым) коротко и дружески» (РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, № 1909, л. 10 об.). В другом 566 письме к Вяземскому от 5 ноября 1811 г. читаем: «Мы с Плещеевым пишем коме-дии, каких никто никогда не писывал—половина по-русски, половина по-фран¬цузски и все в стихах. Но этого вздору я не намерен к тебе посылать. Дивись толь¬ко тому, что я играю на театре, пою и танцую в балете в костюме Жука» (Там же. Л. 23). «Послание к Плещееву. В день Светлого Воскресения» было написано в апре¬ле 1812 г. Пасхальное воскресенье в этом году приходилось на 21 апреля, поэтому этот день и можно считать датой окончания послания. В письме к Вяземскому Жуковский говорит об обстоятельствах написания это¬го стихотворения: «Посылаю тебе вместо красного яичка начало нашей перепис¬ки с Плещеевым. Мы побожились друг с другом не переписываться иначе, как в стихах. Это послание не первое; я уже много намарал к нему вздору,— но это, ка¬жется, вышло не вздорное. Критиковать его тебе позволяется, и я за его слог не стою, ибо оно написано в два утра с половиною и писано как письмо на почту» (РА. 1866. № 5. С. 874—875). Это послание возникло как ответ Жуковского на по¬слание Плещеева к нему, написанное по-французски. Французское послание Пле¬щеева до нас не дошло, но упоминание о нем содержится в письме В. Л. Пушкина к Д. Н. Блудову от 23 мая 1812 г.: «Любезный вам поэт до сих пор в деревне, он переписывается с Плещеевым, и они написали друг другу два послания в стихах, один — по-русски, другой — по-французски. Хотя и очевидно, что Жуковский пи¬сал свое послание впопыхах, его талант проглядывает везде. Французское посла¬ние Плещеева полно ошибками против языка и хромающими рифмами, но и в нем можно найти несколько хороших стихов и заметить, что оно писано челове¬ком умным» (РА. 1899. № 7. С. 460. Подлинник по-французски). Об этом же посла¬нии упоминает и Батюшков в письме Жуковскому от июня 1812 г.: «Пришли нам свое послание к Плещееву, которое, говорят, прелестно» (цит. по: Арзамас—2. Т. 1. С. 196). Можно сказать, что это послание Жуковского не только открывает собой поэтическую переписку «двух соседей на двух языках», но и формирует своеобразный «домашний эпос в стихах», отражающий факты творческого и быто¬вого общения Жуковского с семьями Плещеевых, Протасовых, Черкасовых, Ки-реевских в 1812—1814 гг. (см.: Соловьев. Т. 1. С. 25—34; Гофман. С. 97—109). Имение Плещеевых Чернь было одним из культурных центров Волховского уезда в это время (об этом см.: Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1892. Ч. 5. С. 45; РА. 1877. № 5. С. 366—368). Сам Плещеев не только писал стихи, но и сочинял коме¬дии, оперы, музыку (см.: Баллады и романсы В. А. Жуковского, положенные на музыку для фортепиано А. А. Плещеевым. СПб., 1832). В 1817 г. после смерти же¬ны Плещеев переезжает в Петербург и одно время (сентябрь 1818—1819) живет вместе с Жуковским в доме Брагина у Кашина моста, на Крюковом канале (см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 290). Он принимает участие в деятельности «Арзамаса», где получает прозвище «Черный Вран». К этому же времени относятся и коллективные стихи «Писать я не умею», «Кн. П. А. Вязем¬скому», написанные Батюшковым, А. С. Пушкиным, Жуковским и Плещеевым. Об определенном влиянии личности Плещеева и всего «плещеевского» цикла сти¬хов на жизнеповедение арзамасцев и их поэтику говорит Д. В. Дашков в письме к 567 Вяземскому от 26 ноября 1815 г.: «Неоцененный секретарь наш [Жуковский] не-даром жил так долго с Плещеевым и удивительно как навострился в галиматье» (РА. 1866. № 3. С. 500). В 1819 г. в Петербурге была поставлена комическая опера Плещеева «Прину-жденная женитьба». В этот же период Плещеев часто посещает дом Олениных, становится личным чтецом имп. Марии Федоровны, а также членом театральной дирекции (см.: Керн А. П. Воспоминания. М., 1988. С. 34). Ср. письмо Карамзина к И. И. Дмитриеву от 20 июня 1819 г.: «... вчера в Павловске (...) Плещеев читал комедию, Все павловские уже недели две восхищаются его чтением» (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 267). С 1824 по 1828 гг. Пле¬щеев находился на службе при Министерстве внутренних дел, состоял чиновни¬ком при СПб. таможне (с 1832 г.), чиновником при Министерстве финансов и в 1845 г. вышел в отставку по болезни. Жуковский был знаком со всеми детьми Плещеева: Алексеем (ок. 1800—1842), Александром (1803—1848)—оба привлекались к следствию по делу декабристов; Григорием (1806—1862), Петром (1802—ок. 1859), Варварой и Марией (1811—1887). Сохранились письма Жуковского к М. А. Плещеевой (в замуж. Дороховой), отра-жающие участие поэта в деле по облегчению судьбы ее мужа. Воспоминания о Черни, которое Жуковский посетил в последний раз в июле 1837 г., о своей неиз¬менной привязанности к Плещееву и его семье находят отражение в этой пере¬писке. Обращаясь к М. А. Дороховой в январе 1841 г., поэт пишет: «Милый друг! Сейчас сажусь в экипаж, чтобы ехать в чужие края, где надеюсь жениться. Помо¬лись за меня и сохрани мне место в твоем сердце, а твое в моем никем не заменит¬ся» (ИВ. 1895. № 3. С. 936). Ст. 9—10. Шесть томов, например (а им, изволишь знать, II Готовы и титул и даже оглавленье)...— Вероятно, речь идет о подготовке к первому изданию стихотворе¬ний В. А. Жуковского, вышедшему из-за условий военного времени только в 1815—1816 г. Ст. 18—20. Пройдет он аз и буки — Дойдет он до живете...— Название первых се-ми букв старославянского алфавита. Ст. 34. Корректор, цензор, тередорщик...— В ПСС напечатано: «Корректор, цен¬зор, переборщик». Тередорщик — печатник; от тередорить—тискать, печатать, отпечатывать форму, готовый набор. См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1989—1991. Т. 4. С. 400. Ст. 38. Шепнет зоилу: «Вы не правы!..» — Зоил—древнегреческий критик IV в. до н. э.; условное имя для обозначения придирчивого критика. Ст. 43—46. Смягчится,—и прочтут потомки в лексиконе ~ К нему другой поэт, Плещеев...— Ср. эту шутливую автохарактеристику поэзии с оценкой собственно¬го вклада в русскую литературу в его «Конспекте по истории русской литерату¬ры»: «Жуковский. (...) Я думаю, что он привнес кое-что в поэтический язык, выра¬жая в своих стихотворениях некоторые понятия и чувства, которые были новы¬ми» (Эстетика и критика. С. 324). Ст. 49. Жил в Волхове, с шестью детьми, с женою...— Об этом см. выше. $68 Ст. 50. А в доме у него жил Осип Букильон...— Осип Петрович Букильон—фран-цуз, управляющий в имении Плещеева. См. примеч. к стих. (К Букильону). Ст. 54—55. Но ухо за ухо, зуб за зуб, говорят, II Ссылаясь на Писаны...— Здесь поэт перефразирует библейское выражение: «Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб» (Лев 24, 20). Ст. 65. Что, подражать поклявшись Гарпагону...— Главное действующее лицо ко-медии Ж.-Б. Мольера «Скупой». Ст. 122. И на снегах Темпею насадим!..—Темпейская долина в Греции, располо-женная между горами Олимп и Осса, славилась великолепной природой. Ст. 123. Томпсон и Клейст, друзья, певцы природы...—Томсон Джеймс (1700—1748), английский поэт, автор описательной поэмы «Времена года»; Клейст Эвальд Хри¬стиан (1715—1759), немецкий поэт, автор поэмы «Весна». К их творчеству Жуков¬ский обращался в 1805—1808 гг. в работе над реализацией замысла описательной поэмы «Весна» (см.: Ж. и русская культура. С. 112—125). Ст. 132. Закутав нос в обширную винчуру...— Винчура, вильчура—волчья шуба, носимая от непогоды шерстью наружу (Даль В. И. Указ соч. Т. 1. С. 204). Ст. 139. Где пел Марон, где воды Аретузы...— Речь идет о римском поэте Верги¬лии Мароне Публии (70—19 до н. э.). Аретуза—в греческой мифологии нимфа, спутница Артемиды, в которую влюбился речной бог Алфей. По просьбе Аретузы Артемида превратила ее в источник возле Сиракуз на о. Ортигия. Ст. 140. В тени олив стадам наводят сои...— Выделенные слова (у Жуковско¬го— курсив) — цитата из «Оды на день восшествия на престол (...) Имп. Елизаве¬ты Петровны» (1748) М. В. Ломоносова. Ср.: В полях, исполненных плодами, Где Волга, Днепр, Нева и Дон, Своими чистыми струями Шумя, стадам наводят сон... Ст. 143. Близ той скалы, куда народы с страхом...—Тарпейская скала в Древнем Риме, расположенная с западной стороны Капитолийского холма, с которой сбра-сывали осужденных на казнь государственных преступников. Ст. 168. Мой друг, взгляни на жребий Геркулана...— Геркуланум—древний город в Италии, в окрестностях Неаполя. Разрушен и засыпан пеплом вместе с Помпеей во время извержения Везувия в 79 г. О переводе Жуковским в 1831 г. фрагмента из стих. Ф. Шиллера «Помпея и Геркуланум» см.: БЖ. Ч. 3. С. 532—535. Ст. 169. И не ропщи, что ты гиперборей...— В греческой мифологии народ, жи-вущий на крайнем севере, «за Бореем». Здесь—житель северной части Европы. Ст. 194. Растает враг, как хрупкий вешний лед!..— Речь идет о войнах Наполеона в Европе и о подготовке его к вторжению в Россию. Дальнейшее развитие этого мотива встречаем в стих. «К Плещееву» («Напрасно я, друг милый, говорил...» (1813). Ср.: «Ведь не растаял он—застыл!..» Ст. 207—209. Тот грозный бог, который на Эвксине ~ И раздробил сармату гордый рог!..— Видимо, речь идет об одном из морских сражений в период русско-турец¬кой войны 1768—1774 гг., может быть, о Чесменском (1770). Эвксинский понт— 5*9 древнегреческое название Черного моря. Сарматы—древнегреческое название кочевых племен; здесь—турки. Ст. 212. За падших месть! отмщенье за Тильзит!..— Имеются в виду Тильзитские мирные договоры Франции с Россией и Франции с Пруссией, заключенные в ию¬не 1807 г. в Тильзите. Ст. 238. Где скорбь без крыл, а радости крылаты...—Этот стих будет затем ис-пользован Жуковским в элегии «На кончину Ея Величества королевы Виртем-бергской» (1819). И. Поплавская Стихи на портрете (А. А. Плещеева?) («Мой, нежной дружбою написанный, портрет...») (С. 184) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 90 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 34—с заглавием: «Стихи на портрете А. И. Плещеева». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 21 апреля 1812 г. При первой публикации четверостишия И. А. Бычков, опираясь на текст авто¬графа, сделал адресатом послания неизвестного А. И. Плещеева. В ПСС, пытаясь исправить «ошибку», редактор А. С. Архангельский адресовал стихотворение же¬не Плещеева—Анне Ивановне, озаглавив его «Стихи на портрете А. И. Плещее¬вой» (ПСС. Т. 2. С. 21), что выглядит достаточно странно при сохранении формы обращения к мужчине: «Мой друг, тобой одним...» Правда, в окружении Плещеевых существовал, как явствует из воспоминаний внука А. А. Плещеева, еще какой-то Алексей Иванович Плещеев (см.: ИВ. 1895. Т. 60. № 4. С. 339), но никаких упоминаний о нем ни в мемуарных источниках, ни в переписке и дневниках Жуковского не обнаружено, что дает основание исклю¬чить его из возможных адресатов стихотворения. Думается, в автографе мы имеем дело с опиской Жуковского: своеобразной контаминацией инициалов Анны Ивановны Плещеевой и фамилии ее мужа. Это тем более вероятно, что в рукописи текст надписи к портрету идет сразу же после «Послания к Плещееву. В день Светлого Воскресения» и очевидно связан с ним как своеобразный постскриптум. Это дает основание датировать его 21 апреля 1812 г., а адресатом считать А. А. Плещеева. А. Янушкевич 570 Элизиум Песня («Роща, где, податель мира...») (С. 184) Автограф (РНБ,оп. 1, № 14, л. 83 об.—84 об.) —беловой. Копия (РНБ, оп. 2,№3,л. 69—73) —рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 67. №7—8. Апрель. С. 201—203 —без подписи; в со¬ставе подборки стихотворений, подписанных: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—2 отдел «Романсы и песни») с подзаголовком: «Из Маттиссона» и датой: «1812»; в С 5 датировано 1813 г., с за-главием: «Элизиум. Песня (Из Маттиссона)». Датируется: апрель 1812 г. на основании положения автографа в рукописи. Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта Фридриха фон Матти-сона (1761—1831) «Elysium». В работе над переводом Жуковский пользовался, по всей вероятности, следующим изданием сочинений Маттисона из своей личной библиотеки: Gedichte von Fr. Mattisson. Ziirich, 1802. S. 44—47 (см.: Описание. № 2808; Янушкевич. С. 112). В основе сюжета—античный миф о душе, попадающей в царство мертвых. Этот сюжет, распространенный в мировой поэзии, приобрел у Маттисона симво¬лическое значение. Жуковский делает «Элизиум» своеобразным эпилогом в песен¬ной подборке, состоящей из 7 стихотворений-песен, которая была опубликована в ВЕ (см.: Янушкевич. С. 109—113). Он подключает весь поэтический строй перево¬да стихотворения Маттисона к словесно-образному контексту подборки. Само за¬главие «Элизиум» и история рождения души, ее полета в очарованном мире, при¬зыв к пробуждению Эндимиона придают стихотворению важный философско-эс-тетический смысл. Не случайно «Элизиум» получает отсутствующий у Маттисона подзаголовок «песня», выступая как выражение лирической суггестивности. Перевод Жуковского соотносится с «Элизием» Батюшкова, но стихотворения содержат «две принципиально разные мифологемы»: «„миф" Батюшкова содер¬жал элементы преромантической концепции древнего мировоззрения и был од¬ним из первых шагов к антологической лирике; „миф" Жуковского открывал пути символическому языку» (Вацуро. С. 136). В сентябре 1827 г. А. И. Тургенев посетил в Штуттгарте Маттисона, прочел ему перевод «Элизиума», и Маттисон «восхищался гармонией языка» (Письма Алек¬сандра Ивановича Тургенева к Николаю Ивановичу Тургеневу. Лейпциг, 1872. С. 146—147). А. Янушкевич 571 К Батюшкову Послание («Сын неги и веселья...») (С. 186) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 91 об.—112) — беловой, с позднейшей неза-конченной и неучтенной правкой. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, № 7, л. 1—6 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и замечаниями П. А. Вяземского (см. ниже). 2) РНБ, оп. 2, № 3, л. 104—123 — рукою В. И. Губарева; цензурный экз. для С 1. 3) РГАЛИ, оп. 1, № 6, л. 18 об.— 22 об.— рукою неустановленного лица. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 69. №9—10. Май. С. 32—51—с подзаголовком: «В мае 1812» и подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—3 — отдел «Послания») с да¬той: «1811»; в С 5 датировано 1810 г. Датируется: май 1812 г. Особый интерес для творческой истории послания имеет копия № 2 — список рукою А. А. Протасовой, сделанный для передачи адресату послания К. Н. Ба-тюшкову. На нем сохранились пометы рукою П. А. Вяземского, которому этот список был первоначально передан для критических замечаний. Дело в том, что послание «К Батюшкову» является ответом на послание Батюшкова «Мои Пенаты. Послание к Ж(уковскому) и В(яземскому)» и его содержание автор счел необходи¬мым первым делом согласовать со вторым адресатом послания. Замечания эти со¬провождаются правкой самого Жуковского, не вошедшей в окончательный текст послания. Приводим их целиком (постишно): Ст. 33. Укромный домик твой...— Приписка Жуковского в рукописи, предназна-ченной для Батюшкова: «Не видавши твоего дома, я описал свой». Продолжение рукою Вяземского: «и очень дурно сделал, потому что у Батюшкова описание сво¬его жилища, а в послании к Пенатам нимало не сходствует с твоим, а хозяину, ка¬жется, скорее поверят. Притом же Батюшков признается, что обитель его ничуть не завидна, а ты делаешь его владельцем прекрасной дачи. Стихи прекрасны, но вовсе не у места». Ст. 114. Яо, ах! пленен небесным...— Правка Жуковского: «И восхищен небесным». Ст. 128. Туда непосвященной...— Вариант Жуковского: «Туда непросвещенной». Ст. 155—156. В потоке там журчит // Гармония Наяды...— Помета Вяземского: «Я этого не понимаю». Правка Жуковского: «В источнике журчит // Там пение наяды». Ст. 211—212. И ты в мечтах жилец II Сего блаженных мира...— Помета Вязем-ского: «В сих двух стихах слова, кажется, слишком разбиты». Правка Жуковского: «И ты в мечтах жилец // Таинственного мира». Ст. 251—252. Под дланью роковой II Погибнет то, что мило...— Помета Вяземско-го: «Прекрасно! прекрасно!» 572 Ст. 268—270. И ты, как палачом, II Преступник раздробленный IIИ к плахе пригво-жденный...— Помета Вяземского: «Неприятная картина». Ст. 286—289. Кто слышал в час рожденья II Небесной девы глас, IIВ ком искра вдох¬новенья II С огнем души зажглась...— Вяземский подчеркнул рифму: «глас—за-жглась». Ст. 348—351. И дочери стыдливой ~ Сама велит внимать...— Помета Вяземско¬го: «Сие подражание известному французскому стиху кажется мне некстати. Пар¬ни верно один из счастливейших поэтов, а однако ж заботливая мать дочери сво¬ей читать его запретит». Ст. 408—409. И в шуме ветерка, II И в тихом горлиц пеньи...— Помета Вяземско¬го: «Что хочешь, только не горлиц, я ничего томнее их не знаю». Жуковский при¬нял это замечание: в окончательной редакции читаем: «И в тихом ветерка // Вдоль рощи трепетаньи». Ст. 421—422. Жильцы духовной сени II Невозвратимых тени...— Помета Вязем-ского: «Это место прекрасно!» Ст. 439—440. Он мир свой оградил II Забором огорода...— Помета Вяземского: «Сколь предыдущие 4 стиха хороши, столь эти два дурны». Ст. 464—466. Во храм священный их II Прелестниц записных II Толпа войти стре-мится...— Помета Вяземского: «Зачем мешаешься ты не в свое дело. Записные прелестницы относятся к моей части. Прошу оставить их в покое. С нами Бог!» Ст. 527—529. И запах ароматный II Пленительных кудрей II Во грудь твою лиет-ся...— Помета Вяземского: «Как ни сказано пиитически, а все-таки помада». Ст. 588. И веровать святым...— Помета Вяземского: «Как будто мученикам!» Правка Жуковского: «Покорствовать святым». Ст. 627—630. Как тихое светило ~ При сладостных лучах...— Помета Вяземского: «В этом отрывке на каждом стихе должно восклицать: прекрасно! прекрасно! (ра-зумеется, в предыдущем)». Под стихом 630-м рукою Вяземского написана общая оценка послания: «Теперь скажу тебе вообще мнение мое об твоем послании. Оно отрывками прекрасно; в целом на¬хожу я некоторые погрешности. Во-первых, оно не есть ответ на Батюшкова послание, которое все наполнено сладострастьем, эпикуреизмом, негой. Твое есть послание строгого моралиста, не дозволяющего даже иметь и записных красавиц. Сличая оба послания, ска¬жешь тотчас: любезные поэты верно часто видаться не будут! Ж.(уковский) никогда не может привыкнуть к житию Батюшкова. Пока сей последний будет выходить к калитке навстречу к своей пастушке, первый станет рассуждать о платонической любви, и оба бу¬дут удивляться друг другом. Наконец, послание твое немного длинновато; есть излишно-сти, как, например, описание Батюшкова жилища». Ниже Жуковский написал—уже для Батюшкова: «Я ничего не поправил по этим замечаниям, из которых некоторые, за¬меченные критиком, справедливы. Поправь ты, если хочешь». (Впервые: Стихотворе¬ния. Т. 2. С. 489—490.) Послание Жуковского действительно написано под впечатлением знаменитого послания Батюшкова «Мои Пенаты», которое не только продолжило культивируе¬мую карамзинистами традицию дружеского послания, но и во многом определило идеологические и структурные особенности этого жанра в его наиболее плодо¬ 573 творный — собственно арзамасский — период литературного бытования. Основ-ным литературным образцом послания Батюшкова было послание французского поэта Ж.-Б.-Л. Грессе «La Chartreuse» («Обитель»), переосмысленное в собственно «арзамасском» духе. Батюшков выявил одно важное жанрообразующее новшество: ввел в послание элементы дружеского письма начала XIX в., сделав традиционное послание своеобразной стихотворной разновидностью послания эпистолярного— и это обстоятельство определило особенную живость и привлекательность этого жанра. Культура интимного письма «карамзинистов» (часто включавшего обшир¬ные стихотворные вставки) предполагала ряд специфических признаков: ориен¬тацию на разговорную речь, композицию свободной беседы («обмена»), элементы культурной «игры», соединение бытовой эротики и специфически творческих призывов и т. п. мыслей (см.: Тодд У. М. Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб., 1994), все это—появившись в напечатанном ви¬де— выглядело своеобразным литературным вызовом, нарочитой демонстрацией поэтической индивидуальности как автора послания, так и его адресатов. Поэтому не случайна та огромная популярность послания Батюшкова, опубли-кованного лишь в 1814 г. (Пантеон русской поэзии. Ч. 1. С. 56—69), но ставшего известным в кругу поэтов гораздо раньше—и «адресаты» этого послания первы¬ми откликнулись на него. Сначала Жуковский — на его послание Батюшков тут же откликнулся своим, первоначально приложенным к письму Жуковскому от июня 1812 г.,— «Прости, отшельник мой...» (см.: Батюшков. Т. 1. С. 221—222), а в 1814 г. опубликованным в «Пантеоне...» (Ч. 2. С. 201—205). Вяземский отозвался двумя посланиями, тоже написанными в духе «Моих Пенатов»: «Мой милый, мой поэт...» (1812) и «Ты на пути возвратном...» (1814). Своеобразное продолжение этого «обмена мыслей» представил лицеист Пушкин в стихотворении «Городок» (1815), написанном тем же размером (трехстопным ямбом), что и перечисленные послания. Послание Жуковского «К Батюшкову» написано во второй половине мая 1812 г. Обмену посланиями предшествовали продолжавшиеся почти два года дру¬жеское общение и переписка поэтов. Они познакомились в конце 1809 г., когда Батюшков оказался в Москве и сблизился с кружком редакции ВЕ. Между Жуков¬ским, Вяземским и Батюшковым с самого начала установились очень теплые при¬ятельские отношения. Залогом их стал подарок Жуковского Батюшкову: 12 мая 1810 г. он преподносит ему записную книжку «Разные замечания», которую пер¬воначально заполнял сам (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 19. С. 32—43). В июне-ию¬ле 1810 г. Жуковский и Батюшков гостили в подмосковной деревне Вяземского Остафьево и занимались дурачествами и весьма свободным времяпровождением (см. записку Вяземского и Жуковского к Батюшкову от июня 1810 г.—Литератур¬ный архив: материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб., 1994. С. 119—120). В дружеском кругу Батюшков получил кличку «Пипинь-ка» (иногда «Попинька»), а Жуковский — «Трудолюбивый Жук». Неожиданно по¬кинув Остафьево и уехав в родовую усадьбу Хантоново (Череповского уезда Нов¬городской губ.), Батюшков одновременно (26 июля 1810 г.) написал «извинитель¬ные» письма Жуковскому и Вяземскому (см.: Батюшков. Т. 2. С. 138—142), с кото¬ 574 рых и началась дружеская переписка. Это приятельское общение продолжилось зимой 1811 г. в Москве, а осенью (в октябре-ноябре) Батюшков написал свое по¬слание, первоначально названное «К Пенатам». «Конец» этого послания (вероят¬но, заключительное обращение к его адресатам, от слов: «А вы, смиренной хаты // О, Лары и Пенаты...») был тогда же послан Вяземскому с припиской: «Поэт, то есть я, адресуется к Вяз(емскому) и Жук(овскому); но этого не показывай никому, потому что еще не переправлено...» (Батюшков. Т. 2. С. 189). Вяземский отозвал¬ся в письме от 9 декабря: «Браво! браво! Стихи твои прекрасны! сожалею, что не имею начала, и прошу мне его прислать...» (Литературный архив. С. 125). Однако в следующем письме от 19 декабря Батюшков этого послания не прислал, хотя и процитировал: «Когда будет в вашей стороне Жуковский добрый мой, то скажи ему, что я его люблю, как душу» (Батюшков. Т. 2. С. 200). Вероятно, послание «Мои Пенаты» распространилось в литературных кругах: в начале 1812 г. Батюш¬ков уехал из своего имения в Петербург, и Вяземский пеняет ему, «написавшему какое-то славное послание к Жуковскому и Вяземскому, о котором все известны, кроме Жуковского и Вяземского» (Литературный архив. С. 129). Наконец, в пись¬ме от марта-апреля 1812 г. Вяземский прямо обращается: «Не стыдно ли, что до сих пор не прислал ты мне еще послания своего „К Пенатам"? Заплати 20 копеек какому-нибудь переписчику, а я тебе их отдам, и дело с концом» (Литературный архив. С. 130). Послание, однако, было получено адресатом только в конце апре¬ля: в письме от 1 мая 1812 г. Вяземский дал подробный критический разбор его, указав, между прочим, что «...и название пиесы „К Пенатам" мне не нравится. Это послание относится более к Жуковскому и ко мне, нежели к Пенатам; об них ты упоминаешь в начале, а после и слуха нет...» (Литературный архив. С. 132; от¬вет Батюшкова на этот разбор см. в его письме от 10 мая—Т. 2. С. 214). В том же письме Вяземский сообщает, что Жуковского еще нет в Москве, но скоро он дол¬жен приехать. В Москве Жуковский пробыл недолго: 12 июня 1812 г. началась Отечествен¬ная война, вслед за нею последовали многочисленные разъезды. Между тем, об¬ширное, 678 ст., послание «К Батюшкову» было готово еще до начала войны. От¬правляя его Вяземскому, Жуковский заметил в сопроводительной записке: «... же¬лаю очень, чтобы эта пиеса тебе понравилась; чтобы она стоила Батюшковой пие¬сы, чем я буду и доволен...» (РГАЛИ, оп. 1, № 1909, л. 66). В этот же период Жуковский написал не дошедшее до нас письмо Батюшкову. Из сохранившегося ответного письма (написанного, несомненно, до 12 июня) мы узнаем, что в письме Жуковского содержались какие-то фрагменты из послания («Твои отеческие наставления — как писать стихи, я принимаю с истинною благо-дарностию; признаюсь однако же, что ими воспользоваться не могу»—Т. 2. С. 219), что Батюшков, несомненно, знал о существовании послания, но не полу¬чил его: «Пришли мне твое послание, которого я ожидаю с нетерпением, как сви¬детельство в храм славы и бессмертия, и — что всего лестнее для сердца—как сви¬детельство твоей дружбы к бедному, хилому Батюшкову» (Там же. С. 220). К это¬му письму и было приложено написанное Батюшковым ответное послание «К Жу¬ковскому». 575 Послание Жуковского «К Батюшкову» было отдано в печать при первом удоб¬ном случае и вышло в свет в начале мая 1813 г. Однако, как свидетельствуют пись¬ма Жуковского к Вяземскому, автор собирался еще продолжить работу над ним. Так, он просил Вяземского в письме от 13 июня 1813 г.: «Если твой Астафьевский дом не сожжен и не совсем разграблен, то ты верно найдешь в нем мои бумаги, отправленные тобою туда из Москвы: список моих стихов, послание Батюшкову и пр. Прошу тебя все это мне поскорее доставить. Жаль очень, если эти chefs-d'ceuvre употреблены на разжигание французских трубок и на подтирание французских жоп» (РГАЛИ, оп. 1, № 1909, л. 27). В письме от 27 июня эта же просьба детализи¬рована: «Еще другая просьба: я оставил тебе при нашем расставании некоторые стихотворные бумаги свои; если они избегли хищных когтей французских, то ты верно найдешь их в Астафьеве. Потрудись отыскать и поскорее доставить: жаль будет, если пропали; жаль послания Батюшкова к Пенатам и моего к Батюшкову. Последнее напечатано, но по старому стилю; у тебя было поправленное» (Там же. Л. 29. Курсив мой.—В. К.). Вяземский, однако, так и не смог отыскать этих текстов в разграбленной французами подмосковной; 7 июля 1813 г. он отвечал Жуковско¬му: «Вопрос твой о стихотворных бумагах твоих разодрал мое сердце: не перестаю до сих пор шарить в своих сундуках и шкапах и требовать от людей и от неба соб¬рания твоего, но все напрасно! Бумаг твоих нет! (...) Тем более досадую о жребии твоих стихов, что все мои дрянные бумаги остались целы. Видно однако же, что похититель был не без вкуса» (РГАЛИ, оп. 2, № 20, л. 20). Поскольку «переправ¬ленный» экземпляр послания так и не нашелся, Жуковский в дальнейших изда¬ниях не вносил в его текст сколько-либо значительной правки. Желание же как можно скорее напечатать послание «К Батюшкову» (до появ¬ления в печати исходного послания «Мои Пенаты») объясняется существенным идеологическим противостоянием двух поэтов, отразившимся в содержании обо¬их посланий,— и Вяземский в приведенных выше замечаниях абсолютно точно отметил, что, в сущности, послание Жуковского «не есть ответ на Батюшково по¬слание. «Мои Пенаты» Батюшкова были развитием «эпистолярной» мысли, выска¬занной им еще в 1809 г. (письмо к Н. И. Гнедичу от 3 мая 1809 г. из Финляндии): «женимся, мой друг, и скажем вместе: Святая невинность, чистая непорочность и тихое сердечное удовольствие, живите вместе в бедном доме, где нет ни бронзы, ни драгоценных сосудов, где скатерть постлана гостеприимством, где сердце на языке, где Фортуна не чествует в почетном углу, но где мирный Пенат улыбается друзьям и супругам... мы вас издали приветствуем!» (Батюшков. Т. 2. С. 94). Эта общая идея в конце 1811 г. наполнилась дополнительным смыслом, относящимся прежде всего к поэтам-адресатам его послания: Вяземский в сентябре 1811 г. же¬нился на В. Ф. Гагариной, а Жуковский завершил строительство своего «домика» в Белеве и стал восприниматься как «Белева мирный житель» (так назвал его Ба¬тюшков в послании «К Жуковскому»). Сам Батюшков между тем оказался в одино¬честве в «хижине убогой», в старой небогатой наследственной усадьбе—и понево¬ле должен был сравнивать собственную судьбу с жизнью своих приятелей. Поэто¬му послание «Мои Пенаты» оказалось построено на характерных антиномиях и недоговоренности. 576 Жуковский в ответном послании представляет похожую конструкцию — но на место французской поэтической стихии сознательно ставит немецкую. Послание «К Батюшкову» может быть разделено на шесть условных частей: 1) Включение в ситуацию «поэтического новоселья», приветствие поэту в его Доме и описание са¬мого Дома, построенное на реалиях из «Моих Пенатов»; 2) ситупация «новоселья» переносится в символический план, для чего Жуковский подробно пересказывает содержание стихотворения Ф. Шиллера «Die Teiliung der Erde» («Раздел земли»; ст. 72—122) и представляет образ богини Фантазии из стихотворения Гёте «Meine Gottin» («Моя богиня»; ст. 123—208), переведенного Жуковским еще в 1809 г. (см.: Галюн. С. 1—9); 3) утверждение облика поэта как «жильца незнаемого мира», при этом поэтический мир предстает как противостоящий миру действительной жиз¬ни, а поэт, соответственно, как антипод всем остальным смертным; 4) обширное отступление о «кодексе чести» истинного поэта и серия советов-требований в этом отношении, предъявленных к адресату; 5) пример поэтического разрешения по¬ставленных задач: по аналогии с «Моей Лилетой», представленной Батюшковым, Жуковский разрабатывает поэтическую тему «любви невинной», в осмыслении ко¬торой использованы мотивы стихотворения Исаака фон Гернинга «СЫое ап Amyntas» («Хлоя к Аминту»; ст. 501—605). См.: Галюн. С. 1—4; 6) финальная часть послания — откровенная мораль, прочитанная адресату, который не прав в ряде своих утверждений, а более всего в том, что «быть таким желает, // Каким в своих стихах // Себя изображает». Позднее Жуковский, вероятно, воспринимал идеоло¬гию этого послания как в определенной мере консервативную, поэтому и «сдви¬гал» время его создания то к 1811, то даже к 1810 г. Батюшков, видимо, ничего не поправил в послании Жуковского, так как оно привело его в восторг. «Послание к Бат(юшкову) прелестно,— писал он Вяземско-му.—Жуковский писал его влюбленный. Редкая душа! Редкое дарование! Душа и дарование, которому цену, кроме тебя, меня и Блудова, вряд ли кто знает. Мы должны гордиться Жуковским. Он наш, мы его понимаем» (Батюшков. Т. 2. С. 239). И одновременно в письме Н. Ф. Грамматину: «...дивная поэзия, в которой множество прелестных стихов и в которой прекрасная душа—душа поэта дышит, видна как в зеркале!» (Там же). Сам Батюшков воспринял послание как «ответ „Пенатам"» (Там же). Ст. 43—45. И тубероза—чистой II Эмблема красоты, IIС роскошным анемоном...— Тубероза (от лат. tuberosus, «покрытый бугорками», декоративное растение с ду-шистыми белыми, собранными в кисть цветами, используемое в парфюмерии. Анемон—травянистое растение семейства лютиковых с характерным запахом. Определяя эмблемой «чистой красоты» растения, основным признаком которых является приятный запах, Жуковский тем самым подчеркивает особое значение именно обоняния в эстетическом восприятии. Ст. 49. Там мельница смиренна...— В «Моих Пенатах» и других стихотворениях Батюшкова, представляющих условное поэтическое жилище, никакой мельницы нет. Однако, например, Пушкин, выводя образ Батюшкова в сатире «Тень Фон-Визина» (1815), пишет: «Но вдруг близь мельницы стучащей...» (ст. 271). В дан¬ 19 — 536 577 ном случае «мельница» возникла именно как воспоминание Пушкина об этом по-слании Жуковского. Ст. 90. Будь каждый при своем!..— Этот стих был использован Пушкиным как заключительный стих послания «Батюшкову» («В пещерах Геликона...»; 1815). Пушкин лишь несколько изменил его («Будь всякий при своем» — ст. 32) и выде¬лил курсивом, т. е. оформил как прямую цитату. Предшествующий стих пушкин¬ского послания («Бреду своим путем...» — ст. 31)—тоже измененная цитата из по¬слания Жуковского; ср. ст. 650: «Идет своей тропою...» Ст. 157. Храним Сильваном лес...— Сильван (рим. миф.), бог лесов и дикой при-роды; отождествлялся с Паном. Ст. 158. Грудь юныя Дриады...—Дриады (греч. миф.) — нимфы деревьев. Ст. 166. Мелькает рог Селены...— Селена в греч. мифологии—олицетворение луны. Ст. 168. Тоскует Филомела...—Филомела (греч. миф.) — афинская царевна, пре-вращенная богами в соловья; в поэтической традиции—обозначение соловья. Ст. 183. Посредственность—Харита...— Хариты (греч. миф.), благодетельные богини, спутницы Афродиты, воплощающие доброе, радостное и вечно юное на¬чало в жизни. Ст. 325. То Весты огнь священный...— Веста (рим. миф.) богиня священного оча¬га городской общины и дома. Ст. 348—351. И дочери стыдливой ~ Сама велит внимать...— Перевод крылато¬го выражения из комедии Алексиса Пирона «Метромания» (1760): «La тёте еп prescrire la lecture а sa fille» («Мать предпишет читать ее своей дочери»—фр.). В поэтической традиции «старших карамзинистов» этот совет воспринимался как свидетельство «чистоты» поэтических помыслов; ср. двустишие И. И. Дмитриева «К портрету М. Н. Муравьева» (1803): «Я лучшей не могу хвалы ему сказать: // Мать дочери велит труды его читать». Батюшков в восприятии современников не принадлежал к числу «целомудренных» поэтов — и в этом отношении его часто сравнивали именно с Жуковским; ср. в письме А. Ф. Воейкова к Вяземскому от 25 декабря 1816 г.: «Бат(юшков) заставляет нередко краснеться женщин. Не об нем, а об Жуковском думал тот поэт, который написал стих: «La mere en prescrire la lecture a sa Glle» (РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, № 1602, л. 4). Ст. 422. Невозвратимых тени...— намек на воспоминания о поэтах-предшест-венниках в послании Батюшкова «Мои Пенаты» (у Батюшкова: «... Веселы тени // Любимых мне певцов»). Ст. 462. Ааис коварных узы...—Лаисы — имена известных греческих гетер. Ст. 580.Любимая мечта...— Намек на стихотворение Батюшкова «Мечта» (1804, 1810, 1817). Вторая редакция его была послана автором Жуковскому для публика¬ции в ВЕ (1810. Ч. 49. № 4. С. 283—285), а в 1811 г. была переработана и отослана Жуковскому для СРС, где помещена в расширенном виде (Ч. 5. С. 323—331). В. Кошелев 57« Нина к своему супругу в день его рождения («Друг! в тот миг, как из безвестной...») (С. 203) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14,л. 105 об.) — беловой, с подзаголовком: «1812 го¬да 1 июня». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 1. С. 105. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1 июня 1812 г. Вероятно, стихотворение предназначалось для празднования в с. Черни дня рождения его хозяина, Александра Алексеевича Плещеева (о нем см. примеч. к «Посланию А. А. Плещееву. В день Светлого Воскресения»), мастера устраивать веселые представления и концерты, где он часто был и автором, и исполнителем музыкальных и поэтических дивертисментов. Неизменной участницей спектаклей и исполнительницей романсов была его жена Анна Ивановна Плещеева (урожд. гр. Чернышева), которую супруг обычно называл Ниной. В этом дружном и дружественном по отношению к нему доме очень часто бы¬вал Жуковский и его родственники — племянницы Маша и Саша с матерью Екате¬риной Афанасьевной Протасовой, приходившейся по мужу теткой А. А. Плещееву. Стихотворение, видимо, было (или должно было быть) преподнесено или чи¬тано Анной Ивановной А. А. Плещееву в день его рождения 1 июня. Все праздни¬ки в доме Плещеевых проходили многолюдно, и программа их проведения гото¬вилась тщательно. Заранее написал стихотворение и Жуковский, которому в Чер¬ни всегда были рады, всегда были готовы помочь и сочувственно относились к пе¬реживаниям поэта, связанным с безуспешными попытками получить от Екатери¬ны Афанасьевны согласие на брак с Машей. Тема стихотворения, создававшегося «на случай», была близка его создателю, а потому вольно или невольно в стихотворении отразились многие очень личные мотивы, уже звучавшие в послании «К Нине» («О Нина, о мой друг!..»). Прежде всего, это тема счастливого и долгого супружества «в единой с ним вселенной», заключенного по воле Провидения, которое «свой исполнило обет». Вероятно, поэту казалось, что дружное семейство Плещеевых являет собой реаль¬ное воплощение того «мыслимого», «мечтаемого» счастья, которого он желал и для себя, а потому лично желаемое имело некоторый оттенок универсальности и прекрасно подходило к случаю. В то же время некоторые детали стихотворения не совсем соответствовали ре-альной ситуации, для которой оно предназначалось, и больше соотносились с личной коллизией жизни поэта. Таковы, например, строки, говорящие об исто¬рии встречи супругов: она—«младенец», «недозрелая душою», он — «Гений, Про¬мысла посол», «Что душе ее смятенной // Даль грядущего открыл». Стихотворение получилось настолько личным, что не было напечатано, но да¬же будучи вписано самим поэтом в альбом, некогда подаренный им М. А. Прота- 579 Совой, ни в одну из личных тетрадей сестер Протасовых переписано не было. Чи-тано оно на празднике, видимо, тоже не было. По свидетельству современников, Екатерина Афанасьевна, увидев в строках исполненного в домашнем концерте Жуковским романса «Пловец» намек на ее семью, не только покинула зал, взяв за руку дочерей, но и настояла на немедленном отъезде Жуковского в Москву, кото¬рую поэт, добровольно вступив в московское ополчение, покинет уже 12 августа (см. подробнее примеч. к стих. «Пловец»). Н. Реморова Речь (А А Плещееву) («О Братья! Хлеб-соль ешь...») (С. 204) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 127—128. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1 июня 1812 г. Число и месяц создания текста «Речи» определяются днем рождения А.А.Плещеева (1 июня), поскольку стихотворение является поздравлением с этой датой. Год устанавливается предположительно, исходя из реалий текста. В ст. 8 упомянут Николай Иванович Ильин (1777 или 1779—1823), драматург-сен¬тименталист, автор чрезвычайно популярных в 1800-х гг. драм «Лиза, или Торже¬ство благодарности» (1802) и «Великодушие, или Рекрутский набор» (1803). Обе пьесы явились объектом иронии Жуковского в «Коловратно-куриозной сцене ме¬жду г-ном Леандром, Пальясом и важным господином доктором», написанной для домашнего театра А. А. Плещеева в 1811 г. (см.: РА. 1866. С. 875): Леандр (отчаянно): Я не могу играть Рекрутского набора! Пальяс: Ну, в сторону его—еще есть много вздора! Вот благодарности вам русской торжество, То ж Лиза... Леандр: О, позор! о, злое ханжество! Фрагментарная тсопия этой сценки, выполненная рукою М. А. Протасовой, со-хранилась в тетради ее выписок из альбомов Плещеевых и Воейковых, вместе с копиями двух посланий Жуковского А. А. Плещееву 1812—1813 гг. («Ты, Плеще-пуп...» и «Плещепупу»), а также поздравительного стихотворения А. И. Плещее¬вой от 3 августа 1812 г. «В час веселый всяк пророк...» (ПД. № 27. 795 / CXCVIII. 6.66, л. 5 об.— 6). Кроме того, в ст. 29 упомянута деревня Плещеева Сурьянино, проданная им около 1813 г. Е. А. Протасовой: в письмах Жуковского к А. Ф. Воей¬кову и А. П. Киреевской от 1813—1814 гг. Сурьянино неоднократно упоминается как обитель будущего семейного счастья Жуковского (см.: РА. 1900. Т. 3. №9. 580 С. 26; РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 446. См. также комментарий к стих. «Стихи, читан-ные в Муратове на новый 1814 год»). Ст. 9. Но добрый человек! Коллегии Асессор...— Коллежский асессор—чин VIII клас¬са по номенклатуре гражданских чинов в начале XIX в. Ст. 26—27. Он будет силой шаропеха II Смирять издыръе шарокат...— «Шаропех» — кий, «издырье»—луза, «шарокат»—биллиард. Эти неоднократно встречающиеся в посланиях к Плещееву словечки пародируют шишковский принцип «корнесло¬вия»—замены варваризмов русскими неологизмами, составленными из исконно славянских корней. О. Лебедева Пиршество Александра, или Сила гармонии («По страшной битве той, где царь Персиды пал...») (С. 206) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 85—87 об.) — беловой, с заглавием: «Пирше¬ство Александра, или Сила гармонии». Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. №7—8. С. 204—208 —с заглавием: «Пиршество Александра, или Сила Гармонии», с подписью: «В. Ж.» и указанием в конце пуб-ликации: «С английского». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—2 отдел «Смесь», в С 3—4 отдел «Лирические стихотворения»), в оглавлении указание на источник перево¬да: «Из Драйдена»; в С 1—4 отнесено к 1812, в С 5 — к 1810 г. Датируется: первая половина 1812 г. Основанием для датировки являются следующие моменты: во-первых, указа¬ние в С 1—4, а во-вторых, письмо К. Н. Батюшкова к Жуковскому от июня 1812 г.: «Утешь нас, мой милый друг, пришли нам своего Драйдена, который, ко¬нечно, доставит нам несколько приятных дней...» (Батюшков. Т. 2. С. 220). Не ис¬ключено, что эту датировку можно и уточнить: сразу же после 12 июня 1812 г., ко¬гда наполеоновские войска пересекли территорию России и началась Отечествен¬ная война. Перевод мог явиться откликом на эти события. Переводы оды английского поэта, драматурга, переводчика, теоретика и кри¬тика Джона Драйдена (1631—1700) «Alexander's Feast: or the Power of Music. An Ode in Honour of St. Cerilia's Day» (1697) появились в России еще в конце XVIII в. В журнале «Приятное и полезное препровождение времени» (1798. Ч. 20. С. 97—106), хорошо знакомом юному Жуковскому, анонимный переводчик опубликовал его под заглавием: «Торжество Александра, или Могущество музыки». Этот стихо¬творный перевод, как и появившиеся почти одновременно в 1806 г. переводы А. X. Востокова и А. Ф. Мерзлякова (подробнее см.: Левин. С. 273), не могли не обратить на себя внимание Жуковского. В этом смысле его обращение к оде Драйдена в 1812 г. было подготовлено и историей переводов «Торжества Алек¬сандра...» в России, и собственным эстетическим развитием поэта, и событиями русской истории. 58i В его личной библиотеке ода Драйдена представлена двумя изданиями: 1. Choice of the Best Poetical Pieces of the Most Eminent English Poets. Vienna, 1783. V. 2. P. 3—9 (Описание № 808). 2. J. Dryden. The poetical works. L., s. а. V. 3. P. 77—87 (Описание. № 2317). Жуковский относил Дрйдена, вместе с Уаллером, Греем, Попом и Вестом, к «превосходнейшим торжественным лирикам» у англичан (Резанов. Вып. 2. С. 283). Именно сочинения Драйдена и Попа он считал этапом в развитии национального содержания английской литературы (БЖ. Ч. 2. С. 210). Обращение Жуковского к переводу оды именно в 1812 г. обусловлено события¬ми русской и европейской истории. Наполеоновские войны соотносились в созна¬нии поэта по масштабу и грандиозности с греко-персидскими войнами Александра Македонского. Торжественный, победный и одновременно мужественный и скорб¬ный тон оды Драйдена соответствовал патриотическим настроениям Жуковского этого периода, глубоко переживавшего бедствия наполеоновского нашествия, но убежденного в победе русской армии. Не случайно начиная с С 3 Жуковский по-мещает «Пиршество Александра» в раздел «Лирические стихотворения», в одном контексте с произведениями, посвященными событиям национальной истории. Особенность перевода Жуковского состояла в воссоздании высокого стиля тор-жественной оды Драйдена и в ряде изменений, обусловленных временем созда¬ния перевода и своеобразием эстетики Жуковского. В заглавии Жуковский исключил жанровое определение: «An Ode in Honour of St. Cecilias Day» («Ода в честь святой Цецилии») и не поддержал сложившуюся к этому времени традицию определять «Пиршество Александра» как кантату, что было характерно для переводов Мерзлякова и Востокова. Последний исполнил свой перевод с немецкого перевода Рамлера (см.: Срезневский И. И. Заметки А. X. Востокова о его жизни // Сб. Отд. яз. и словесности Имп. АН. СПб., 1901. № 6. С. 73, 97). Перевод Рамлера был известен и Жуковскому: в его библиотеке имеется следующее издание: Karl Wilhelm Ramlers poetische Werke. Th. 1—2. Wien, 1801 (Описание. № 1895), где во второй части напечатан перевод оды Драйдена. Многочисленные подчеркивания Жуковским отдельных отрывков свидетельству¬ют о его ориентации на опыт перевода Рамлера. Жуковский изменил в заглавии выражение «power of music» («сила музыки») на «сила гармонии», а также исключил посвящение в честь святой Цецилии. Эти из-менения были связаны со стремлением Жуковского подчеркнуть не столько музы-кальное искусство певца, сколько силу воздействия его вдохновенных образов на душу человека. Жуковский изменил композицию оды Драйдена: как и Рамлер, он исключил «хор» (38 стихов), отказался от деления оды на 7 частей, ввел строфическую орга¬низацию, создав тем самым целостное лиро-эпическое повествование, в котором патетическое описание пира Александра перемежается с картинами военных сра¬жений. Для Жуковского это была своеобразная школа батальной поэзии. Стремясь передать торжественный, дифирамбический стиль Драйдена, Жу¬ковский опирается на одическую традицию в русской поэзии, активно используя 582 церковно-славянекую лексику. На страницах перевода оды Драйдена Востоковым Жуковский оставил многочисленные пометы, касающиеся композиции оды: он всюду вычеркнул «хор». Подчеркиваниями он отмечает случаи злоупотребления Востоковым архаикой, нарушающей стиль и ведущей к эстетическому эклектизму (см.: Востоков А. X. Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах: В 2 ч. СПб., 1805—1806. Ч. 2 — Описание. № 50). В процессе работы над текстом пе¬ревода (от публикации ВЁ к С 5) Жуковский значительно сокращает объем архаи¬ческой лексики. Жуковский привнес существенные изменения и дополнения в текст перевода: он увеличил объем по сравнению с оригиналом (148 ст. вместо 138), несмотря на исключение партии «хора». Переводчик усилил драматическое звучание оды, что было продиктовано событиями 1812 г. Вместо первой ликующей строки Драйде¬на: «Twas at the royal feast, for Persia won» («Это был царственный пир в честь по¬беды над Персией») у Жуковского в первых двух строках развернута драматиче¬ская ситуация: «По страшной битве той, где царь Персиды пал, // Оставя рать, ве¬нец и жизнь в кровавом поле...». Только в первой строфе Жуковский использовал 8 раз слова с драматическим подтекстом: «кровавый», «пал», «битва», «бранный», «ратный», тогда как у Драйдена преобладают определения, возвеличивающие ге¬роя: доблестный, воинственный, смелый. Жуковский усилил лирическое звучание оды, более всего сказавшееся в описа¬нии Таисы, возлюбленной Александра, и в изображении горестной судьбы царя Дария, преданного друзьями. Строку у Драйдена «Lovely Thais sits beside thee» («Любимая Таис сидит возле тебя») Жуковский развернул в апофеоз любви: «Таи-са, цвет любви, с тобой; // К тебе ласкается очами; // В груди желанья тайный жар, // И дышит страсть ее устами». Жуковский дорожил своим переводом. 16 апреля 1814 г. он пишет А. И. Тур¬геневу: «...на следующей почте пришлю тебе свои переписанные творения. Про¬шу тебя с компанией добрых критиков — именно Уварова и Дашкова — перегля¬деть их, и то, что нужно выбросить, выбросить без сожаления. Пощади только „Пиршество Александра". Что ни бредит Воейков, а этот перевод хорош» (ПЖТ. С. 114). Известен отзыв К. Н. Батюшкова в письме к Вяземскому: «Переводом Драйдена я не очень доволен» (Батюшков. Т. 2. С. 251). Опыт перевода нашел отражение в содержании и поэтическом строе «Певца во стане русских воинов», написанного спустя несколько месяцев: это сочетание эпического и лирического, образ вдохновенного певца; композиционная структу¬ра, включающая в себя песни, хоровые партии, повторяющие концовки строф. «Пиршество Александра» вновь возникает в творческих раздумиях Жуковско¬го в 1814 г. в связи с замыслом «Послания Александру» как оды, которая положи¬ла бы традицию отмечать поэтическими творениями день рождения Александра I. «При имени государя,— пишет Жуковский А.И.Тургеневу в ноябре 1814г.,— сердце распаляет воображение. Кто подумает о лести! Россия должна благодарить его за тот великий характер, который он к славе ее явил в таких решительных об¬стоятельствах (...). У меня бродит в голове мысль, что если б 25 декабря было бы 5«3 для нас то же, что для англичан день Святой Сесилии, чтобы непременно каждый год была бы сочинена ода на этот день и положена на музыку? Почему не быть у нас Драйденам, Попам и Конгривам? А какой сюжет!» (ПЖТ. С. 127) Ст. 1. По страшной битве той, где царь Персиды пал...—Драйден использует в оде эпизод из истории Александра Македонского—пир в Персеполе после побе¬ды над Дарием III в 330 г. до н. э., рассказанный в «Сравнительных жизнеописа¬ниях» Плутарха (гл. 32 «Александр»). Ст. 5. Красою бог, Филиппов сын...— имеется в виду Александр Македонский (356—323 до н. э.), сын Филиппа II. Ст. 17. Я зрелся Тимотей среди поющих клира...— Речь идет о греческом музыкан¬те и поэте из Милета, жившем в 446—357 гг. до н. э. Тимотей создал мощное пес¬нопение для мужского хора, которое было по душе Александру. Ст. 28. К Олимпии летит, к грудям ее приник...— Олимпия (Олимпиада) — мать Александра Македонского, жена царя Филиппа II. По преданию, Олимпиаде на¬кануне брачной ночи «привиделось, что раздался удар грома и молния ударила ей в чрево, отчего вспыхнул сильный огонь» (Плутарх). Отсюда у Драйдена образ Александра богоподобного. Ст. 63. ОнДария поет: «Царь добрый! Царь великий!»...— речь идет о Дарий III, который умер после битвы с Александром Македонским из-за измены своих со-ратников. Ст. 81. Проснись, лидийский брачный глас...—Тип песнопения от названия Ли¬дии, средней области на западном берегу Малой Азии, знаменитой искусством хо¬ровой поэзии, исполнявшейся под звуки флейты и отличавшейся от фригийской и дорианской нежностью и мягкостью тона. Ст. 111. Покорствуй гневу Эвменид...— Богини мщения в греч. мифологии. Ст. 126. Бедой на Персеполь их гневны очи блещут...—название столицы древней Персии, разрушенной Александром Македонским. Ст. 133—134. Таиса, вождь герою, II Елена новая, зажжет другую Трою...—Анало-гия с историей войны греков с троянцами, начавшейся из-за любви троянского царя Париса к Елене. Ст. 140. Сесилия, творец органа...— имя святой католической церкви (1 пол. III в.), считается изобретательницей органа и покровительницей духовной музы¬ки. Ее память в Лондоне чтят 22 ноября. Э. Жилякова К Плещееву («Ты, Плещепуп...») (С. 210) Автограф неизвестен. Копия (ПД. №27. 795 / CXCVIII.6.66, л. 1—1 об.) —рукою М. А. Протасо¬вой, с датой: «1812». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Гофман. С. 92—93. 584 Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: первая половина 1812 г. Это послание к А. А. Плещееву не могло быть написано после августа 1812 г., когда Жуковский покинул Муратово и вступил в Московское ополчение. Наибо¬лее вероятное время его написания — весна 1812г., поскольку в стихотворении идет речь о весенних простудных заболеваниях. Ст. 19. Наш Боергав...— Бургаве (Boerhaave) Герман (1668—1736), знаменитый нидерландский врач, ботаник и химик. Здесь Боергавом назван один из орлов¬ских врачей, с которыми у Жуковского, Протасовых и Плещеевых были наиболее тесные отношения: Вицман или Гаспари. Вицман упоминается в стих. «Друзья! прой¬дет два дни...» и «Что делаешь, Сандрок?», Гаспари — в ПЖТ (С. 108—ПО, 134). Ст. 33—34. Да захворал II Наш генерал!..— М. Л. Гофман сделал следующее при-мечание к этим стихам: «Генерал Бонами, участник литературных упражнений в селе Черни» (Гофман. С. 93). Бонами не может быть тем лицом, которое упомяну¬то в послании Жуковского, поскольку Бонами прибыл в Орел только 27 февраля 1813 г. (см. примеч. к стих. «К доктору Фору»). Из ближайшего окружения Жуков-ского здесь наиболее вероятен Павел Иванович Протасов (1760—1828), брат А. И. Протасова, мужа Е. А. Протасовой. В 1810-х гг. П. И. Протасов был вице-гу-бернатором г. Орла и, таким образом, имел штатский чин, соответствующий гене-ральскому. П. И. Протасов неоднократно упоминается в письмах и дневниках 1814 г. (Письма-дневники. С. 166—168. 171—172). Ст. 52. И Павлов-крюк...— Может быть, тот же Павлов, который упомянут в стих. «Любовная карусель...» Сведений об этом лице обнаружить не удалось. О. Лебедева (К П. А. Вяземскому) («Князь Петр, жилец московский!..») (С. 211) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№5, л. 21) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1986. С. 58—59. Публикация О. Б.Лебе¬девой и А. С. Янушкевича. Печатается по рукописи. Датируется: 2-я пол. 1811 — 1-я пол. 1812 г. Основанием для датировки стихотворения, написанного на бумаге с водяным знаком 1805 г., служат его топографические реалии: ст. «Он за сто верст в селе» и упоминание Орловской губ. как местопребывания Жуковского свидетельствуют, что речь идет о том периоде жизни поэта (июнь 1811 — начало августа 1812 г.), ко¬торый он почти безвыездно провел в Орловской губ.: в поместьях Е. А. Протасо¬вой Муратово, А. А. Плещеева Большая Чернь и в собственном доме в деревне Холх, в полуверсте от Муратова (см.: ПЖТ. С. 94—96; комм, к стих. (П. А. Вязем¬скому) «Мой милый друг...»). 5«5 На обороте листа, на котором записан текст послания, сохранился фрагмент сургучной печати и адрес: «Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве, на Кисловке, в доме Смирнова, в приходе Иоанна Милостивого», под-робность которого доказывает, что письмо было отправлено по почте, а не пере¬дано с оказией. Адрес Вяземского на Кисловке в допожарной Москве подтвержда¬ется его письмом к А. И. Тургеневу от 16 октября 1812 г. из Вологды: «Давно ли беседовали мы с тобою на Кисловке?» (ОА. Т. 1. С. 4). Ст. 27—28. А сколько же мученья II От злого голика!..— Образ голика (веника) весьма продуктивен в домашней поэзии Жуковского, в шутливых экспромтах 1811—1813 гг. Он встречается в «Коловратно-куриозной сцене...» и стих. «Похож¬дения, или Поход первого апреля». О. Лебедева Мечты Песня («Зачем так рано изменила?..») (С. 212) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 107—108) —беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 12,л. 35 об.— 36 об.) — рукою М. А. Протасовой. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 70. № 14. С. 81—84 —с подписью: «В. Ж.», без указа¬ния на источник перевода. «Мечты» — единственный поэтический текст этого но¬мера. Первая строфа стих. «Мечты», подписанная: «Жуковский», была напечатана В. К. Кюхельбекером в качестве эпиграфа к его стих. «Элегия. К Дельвигу» (СО. 1817. Ч. 41. №41. С. 105). В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4отдел «Романсы и песни»); в С 1—2 — с указанием на источник: «Из Шиллера», в С 3 «Сочинение Шиллера». ВС 1—2 отнесено к 1812., в С 5 — к 1810г., в «Общем оглавлении» — к 1811 г. (см.: Матяш. С. 154). Датируется: первая половина 1812 г. Основанием для датировки являются следующие аргументы: а) положение ав-тографа среди стихотворений 1812 г. («Элизиум», «Послание к Плещееву. В день Светлого Воскресения», «К Батюшкову», «К А. Н. Арбеневой. 16 июля 1812 года» и др.); б) датировки в С 1—2—1812 г.; в) план собрания стихотворений в 3 томах (С 1, вышло в 2 т.), над которым Жуковский работал в Долбине осенью 1814 г.: в списке стихотворений 2-го тома «Мечты» отнесены к 1812 г. (РГАЛИ, ф.198, оп. 3, №8, л. 15 об.) Стихотворение «Мечты» является свободным переводом элегии Ф. Шиллера «Die Ideale» («Идеалы», 1795), впервые напечатанной в «Musenalmanach fiir das Jahr 1796», переработанной и сокращенной для собрания стихотворений 1800 г. Перевод выполнен по этой второй редакции. Жуковский сохранил метрику и строфику оригинала (4-стопный ямб с чередованием женских и мужских клаузул, 11 8-стишных строф с рифмовкой аБаБвГвГ), но, в целом следуя лирическому сю¬ 586 жету оригинала, меняет его образную структуру, особенно к концу: последние две строфы переведены наиболее свободно. По замечанию А. Г. Горнфельда, «как глубоко лирическое признание, „Идеа¬лы" в высшей степени важны для характеристики мировоззрения и настрое¬ния Шиллера» (Шиллер Ф. Собр. соч. в переводе русских писателей / Под ред. С. А. Венгерова: В 4 т. СПб., 1901. Т. 1. С. 377). Сам Шиллер в письме В. фон Гумбольдту от 7 сентября 1795 г. оставил следую¬щую характеристику «Идеалов»: «Ваше мнение, что „Идеалам" недостает силы и огня, совершенно справедливо, но меня удивляет, что вы ставите мне это в упрек. „Идеалы" — стихотворная жалоба, где сжатость, в сущности, неуместна. Жалоба по природе своей многословна и всегда нечто вялое; ибо сила не жалуется. (...) Настроение, из которого вытекло это стихотворение, сообщается читателю,— а этим, по самой его сущности, ограничиваются его притязания. (...) С этим чувст¬вом спокойной покорности я хотел расстаться с читателем» (Шиллер Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 376—377). Рецепция «Идеалов» Шиллера в русской поэтической традиции имеет долгую историю. По замечанию В. Э. Вацуро, для этого процесса оказалось «существенно, что и сам исходный текст Шиллера варьировал общеэлегические формулы (...). В русской поэзии и у Шиллера они появились одновременно» (Вацуро. С. 118). Ос¬новные поэтические мотивы, образующие эмоциональный рисунок «Идеалов» — «весна дней», «златое время» как метафоры юности, а также мотивы «увядания» и «отцветших лет» как метафоры скоротечности юности, встречаются в стихотворе¬ниях И. А. Крылова «К реке М...» (1795), Н. И. Гнедича «Скоротечность юности» (1806), В. М. Перевощикова «Утро» (1809), В.С.Филимонова «К Лауре» (1809). См. об этом: Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах» // Пушкин и его современники. Вып. 38—39. Л., 1930. С. 44—45; Вацуро. С. 118 и далее. Закономерный итог «контаминации лирических мотивов, восходящих к разным источникам»,— обращение русских поэтов-переводчиков к тексту, который ока¬зался «своего рода центром кристаллизации» (Вацуро. С. 119) — «Идеалам» Шил¬лера. Это стихотворение оптимально соответствовало представлению о жанре эле¬гии в эстетическом сознании эпохи. В 1812 г. были осуществлены два перевода «Идеалов»: М. В. Милоновым под заглавием «К юности: Подражание Шиллеровым „Идеалам"» (СПб. вестник. 1812. Ч. 1. С. 161—163) и В. А. Жуковским под заглавием «Мечты». Переводу Жуковского предшествует почти десятилетняя история. Факт срав-нительно раннего знакомства поэта с элегией Шиллера удостоверен своеобраз¬ным прозаическим парафразом первых четырех строф «Идеалов» в статье «О пу¬тешествии в Малороссию» (1803), рецензии на одноименную книгу писателя-сен¬тименталиста кн. П. И. Шаликова. Ср.: «... вспомним о прошедшем, которое не¬возвратно, которое быстро сокрылось и, может быть, унесло наше счастие. (...) Молодой человек, с пламенною душою, хотел бы, кажется, всю натуру прижать к своему сердцу. Всюду летают за ним мечты, сии метеоры юного воображения, (...) он вопрошает судьбу; (...) сам за нее отвечает себе, играет призраками и счастлив. (...) Увядают чувства, и бедный человек, лишенный магической силы, которая 5*7 прежде созидала вокруг него волшебный мир, напрасно унылым взором ищет прелестей в пышной, великолепной натуре: вокруг него—развалины! (...) Ах! ко¬му не дороги сии минуты слишком быстрые, сии цветы увядшие?» (ПСС. Т. 8. С. 11—12). Реминисценции из Шиллера в этом пассаже отметил В. Э. Вацуро (Ва¬цуро. С. 85). В 1806 г. Жуковский предпринял опыт поэтического перевода трех начальных строф «Идеалов», при этом он пользовался ранней, более пространной редакцией подлинника (Резанов. Вып. 2. С. 351). Это стихотворение, известное под названи¬ем «Отрывок» («О счастье дней моих! Куда, куда стремишься...»). Ранний перевод «Идеалов» более свободен в формальном отношении: он выполнен в астрофиче-ской форме, с чередованием стихов 6- и 4-стопного ямба, со значительными смы¬словыми и образными отклонениями от текста подлинника. Фрагментарность пе¬ревода подчеркнута эквивалентом текста в его конце. Соотношение стихотворе¬ний «Отрывок» и «Мечты» в принципе аналогично соотношению двух переводов элегии Т. Грея «Сельское кладбище» (1802 и 1839), двух переводов баллады Бюр¬гера «Ленора» (1808 и 1831), которые всегда осознавались Жуковским как разные произведения: в обоих этих случаях налицо именно метрические и строфические различия перевода. Поэтому «Отрывок» должен входить в основной корпус тек¬стов Жуковского на правах самостоятельного произведения, не опубликованного при жизни, а пара переводов «Отрывок» — «Мечты»—дополнить вышеприведен¬ный список переводов-дублетов, которые традиционно рассматриваются как эсте¬тические манифесты Жуковского. По своему образно-словесному ряду «Отрывок» больше соотносится с контек¬стом русской поэзии 1800-х гг. и лирики самого Жуковского, чем с оригиналом. Реминисцентные мотивы разочарования и мимолетности юности связывают «От-рывок» с вышеуказанными текстами И. А. Крылова, В. М. Перевощикова, Н. И. Гне-дича, В. С. Филимонова, а также со стих. Жуковского «Прощанье старика» (1806) и элегией «Вечер». Число подобных реминисценций продолжает увеличиваться в лирике Жуков¬ского 1811 г., причем они относятся и к тем поэтическим образам Шиллера, кото¬рые не были переданы в двух переводах Жуковского. Так, мотив последней стро¬фы подлинника («Minuten, Tage, Jahre streicht») явно повлиял на аналогичные об¬разы быстротекущего времени в стихотворениях 1811 г. «Надпись к солнечным часам в саду И. И. Дмитриева» («И час, и день, и жизнь мелькают быстрой тенью») и «Песня» («О милый друг! теперь с тобою радость...» — «Дни, месяцы и годы про¬летят»); см.: Загарин. С. 120—121, Вацуро. С. 128. Характерная для «Идеалов» Шиллера и стихотворения «Мечты» Жуковского филиация идей невозвратимой юности, цветения-увядания и мечтательности организует эмоциональный рисунок стихотворений «Жалоба» и «Послание к Батюшкову», которые написаны в 1812 г. в непосредственной хронологической близости ко второму переводу «Идеалов». Основные поэтические формулы и образы этого романса-элегии продолжают давать рефлексы в поэтических текстах Жуковского вплоть до начала 1820-х гг.: «Тургеневу в ответ на его письмо» (1813), «К самому себе» (1814), «Невыразимое» (1818). К числу наиболее поздних отзвуков образности «Идеалов» следует отнести 588 реминисценцию стихов «И неестественным стремленьем // Весь мир в мою теснил-ся грудь» в статье 1821 г. «Рафаэлева Мадонна»: «... все стеснено в малом про-странстве и, несмотря на то, все необъятно, все неограниченно!» История рецепции стихотворения «Мечты» в русской литературе также весьма насыщенна. Из числа критических откликов необходимо отметить специальную рецензию В. Княжевича «Разбор двух стихотворений, преложенных из Шиллера В. А. Жуковским и М. В. Милоновым» (Благонамеренный. 1821. №23—24), где рецензент отдает предпочтение подражанию Милонова на основании большей близости его к подлиннику—мнение это вполне субъективно, поскольку перело¬жение Милонова еще более свободно, чем перевод Жуковского. Несравненно большая эстетическая актуальность перевода Жуковского засви-детельствована самим Милоновым, ряд стихотворений которого прямо ориенти¬рован на элегизмы Жуковского, связанные со стихотворением «Мечты» и его большим лирическим контекстом (ср. стихотворение Милонова «Несчастный по¬эт», «Падение листьев»). Прямые реминисценции из «Идеалов» Шиллера в пере¬воде Жуковского обнаруживают стихотворения В. Л. Пушкина «Элегия» (1816), B. К. Кюхельбекера «Элегия. К Дельвигу» (1817) и «Пробуждение» (1820). Своеоб-разным итогом движения всех этих элегических мотивов, формул и поэтизмов, сконцентрированных для русской лирики 1800—1810-х гг. в переводе «Идеалов» Шиллера Жуковским, стала шестая глава пушкинского романа «Евгений Онегин», где в образе поэта Ленского дается собирательный образ русского романтика, в характеристике его стихов — панорама русской романтической лирики 1810-х гг., а в предсмертной элегии, навеянной чтением Шиллера (и, может быть, именно стихотворения «Идеалы», ср.: «На модном слове „идеал" // Тихонько Ленский за-дремал»— гл. 6, стр. XXII),— квинтэссенция элегических мотивов русской лири¬ки. См. об этом: Гиппиус В. В. Указ. соч. С. 44—45; Виноградов В. В. Стиль Пуш¬кина. М., 1941. С. 172—173; Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 284—285; Розова 3. Пушкин и «Идеалы» Шиллера // Slavia. 1937. Т. 14. № 3. С. 378—404; Вацуро. С. 118—119; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евге¬ний Онегин»: Комментарий. Л., 1983. С. 295—302. На протяжении XIX в. «Идеалы» Шиллера были одним из самых переводимых произведений немецкого поэта. С 1812 по 1899 г. зафиксировано 17 переводов «Идеалов» (см.: Собр. соч. Шиллера в переводе русских писателей / Под ред. C. А. Венгерова: В 4 т. СПб., 1901. Т. 1. С. 377—382, библиография А. Г. Горн-фельда). О. Лебедева К А. Н. Арбеневой («Рассудку глаз! другой воображенью!..») (С. 215) Автограф (РНБ,оп. 1,№14,л. 104 об.—105 об.)—с датой: «16 июля 1812». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 73 об.—74 об.)—рукою В. И. Губарева, без за¬главия. 589 При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 34—36 (отрывок); полностью: ПСС. Т. 1. С. 105—106. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 16 июля 1812 г. Авдотья Николаевна Арбенева (урожд. Вельяминова; 1784—1831), дочь Ната¬льи Афанасьевны (урожд. Буниной), племянница Жуковского, для которого она была одной из подруг детства (Зонтаг. С. 280). Позднее, в 1814 г., имея влияние на Екатерину Афанасьевну, приняла ее сторону в конфликте по поводу сватовства поэта к М. А. Протасовой. Жуковский трижды обращался к А. Н. Арбеневой со стихотворными послания¬ми (см. стих. «Хорошо, что ваше письмо коротко...» и «Письмо к ***»). Первое из них по времени написания, данное послание в наибольшей степени отражает те дружеские отношения, которые еще связывали поэта и его адресата. Очевидна связь послания с эстетической позицией Жуковского, с его лирической философи¬ей этого периода. Ст. 41—42. Давно сказал мудрец еврейский нам: II Все суета!..— сокращенное вы-ражение: «Суета сует, все — суета и томление духа» из книги Екклезиаста, авторст¬во которой приписывается царю Израильско-Иудейского царства Соломону (X в. до н. э.). Я. Реморова (К А. Н. Арбеневой) («Хорошо, что ваше письмо коротко...») (С. 218) Автограф неизвестен. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 73—73 об.) — рукою А. И. Тургенева, с правкой П. А. Вяземского и поправками Жуковского. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 47 (ст. 1—9); полностью: РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 192—194 — с заглавием: «Послание к неизвестному лицу» и датой: «1812». Печатается по тексту первой публикации, сверенному с авторизованной копией, но без заглавия. Датируется: начало августа 1812 г. В письме к Н. Ф. Грамматину от января 1813 г. К. Н. Батюшков сообщал: «Князь Вяземский прислал мне стихи Жуковского: два послания к его знакомке, г-же Арбеневой, и послание ко мне, ответ „Пенатам"...» (Батюшков. Т. 2. С. 239). Традиционно комментаторы говорят лишь об одном послании к А. Н. Арбене¬вой— «Рассудку глаз! другой воображенью!..» Но есть все основания предполагать, что именно данное послание получил Ба-тюшков от Вяземского в январе 1813 г. Во-первых, в копии, извлечения из кото¬рой, видимо, и были сделаны для Батюшкова Вяземским, о чем свидетельствует его правка, оно непосредственно предшествует посланию «К А. Н. Арбеневой» 590 («Рассудку глаз! другой воображенью!..»). Во-вторых, очевидна перекличка обра¬зов двух посланий (ср.: «... Не славно быть циклопом однооким» — «И был бы я циклопом»; «А мой султан — султанам образец» — «Но я служу давно! // Кому? — Султану Фебу!» и т. д.), да и само упоминание фамилии адресата в тексте более чем красноречиво. Содержание послания позволяет говорить и о времени его на¬писания: между 3 и 12 августа 1812 г. 3 августа, на дне рождения А. И. Плещее¬вой в Черни, Жуковский спел романс «Пловец», вызвавший гнев Е. А. Протасовой (см. примеч. к стих. «Пловец»). Видимо, слухи об этом дошли до Н. Арбеневой, которая посоветовала Жуковскому идти в армию: «Итак, за приглашенье // Идти служить царю // Я вас благодарю...» Ст. 20—21. Исткпите (...) око, II Смущающе вас...— Мф 18 9. Ст. 27—28. Петр Яковлев, правитель с округами Орла!..— речь идет о Петре Ива-новиче Яковлеве, бывшем в то время орловским губернатором. Ст. 54. Таскал стихи Хлыстова...— рукою П. А. Вяземского в копии поправлено: «Хвостова». Речь идет о гр. Д. И. Хвостове (1757—1835), члене «Беседы», получив-шем в карамзинских кругах прозвище Хлыстов. Ср. в послании «К Воейкову» («О Воейков! Видно нам...»): «... Вот Хлыстов // Меж огромными ушами, // Как Тантал среди плодов, // С непрочтенными стихами». В «Доме сумасшедших» Воейкова (гл. 23) он также выведен под этим прозвищем. Ст. 59. Кубышкииа сухого...— рукою П. А. Вяземского исправлено на: «Кутузо¬ва». Имеется в виду П. И. Голенищев-Кутузов (1767—1829), поэт и переводчик, соперник Жуковского в переводе сочинений Т. Грея, адресат многих эпиграмм. А. Янушкевич (К Екатерине Афанасьевне Протасовой) («Скажите, Катерина!..») (С. 220) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 34, л. 1 об.) — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 27—с датой: «1812». Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: не позже 3 августа 1812 г. Стихотворение обращено к Е.А.Протасовой (урожд. Буниной; 1770—1848), матери Маши и Саши Протасовых. Год создания стихотворения определяется из контекста: в ст. 9 указан возраст Жуковского—29 лет в момент его написания. Так обозначаются крайние даты: 29 лет Жуковскому исполнилось 29 января 1812 г., разрыв отношений с Е. А. Протасовой и удаление из ее дома произошли 3 августа 1812 г. Сам тон обращения Жуковского к Е. А. Протасовой исключает возможность написания комментируемого стихотворения после этих событий. Ст. 29—30. А скучных мертвецов II Оставим для баллады...— Вероятно, имеется в виду баллада «Светлана», над которой Жуковский работал в 1808—1812 гг. В «Светлане» варьируется мотив мертвого жениха, на котором выстроен сюжет бал- 591 лады Бюргера «Ленора», переведенной Жуковским еще в 1808 г. Баллада «Светла-на» посвящена младшей дочери Е. А. Протасовой—А. А. Протасовой-Воейковой. О. Лебедева К А. И. П.(лещеевой) («В час веселый всяк пророк!..») (С. 221) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 9) — беловой. Копия (ПД. № 27. 795 / CXCVIII.6.66, л. 5) —рукою М. А. Протасовой, с за¬главием: «К А. И. П.» и датой: «3 августа 1812». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 113. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 3 августа 1812 г. Стихотворение обращено к Анне Ивановне Плещеевой, написано в день ее ро-ждения. Некоторые его реалии, в частности намек на предполагающийся скорый и продолжительный отъезд Жуковского в ст. 13 («Возвратившийся к вам друг...»), свидетельствуют о том, что поэт собирался принять участие в кампании 1812 г. еще до известных событий 3 августа 1812 г., ускоривших его отъезд из Муратова и вступление в Московское ополчение (см. примеч. к стих. «Пловец»). О. Лебедева Пловец («Вихрем бедствия гонимый...») (С. 221) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 66 об.— 67) — беловой. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. № 7—8. Апрель. С. 195—196—с подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и песни»). В С 1—2 отнесено к1811г.;вС5 датировано 1813 г. Д атируется: около 3 августа 1812 г. Сведения, дающие основание для датировки, приводит К. К. Зейдлиц: «Об од¬ной песне мы наверное знаем, что она была сочинена в 1812 г.: это было стихотво¬рение „Пловец". В Черни, в доме Плещеева, на празднике дня рождения хозяина (3 августа 1812 г.) Жуковский пел романс «Пловец», положенный на музыку Пле¬щеевым» (Зейдлиц. С. 49). По другим сведениям, 3 августа было днем рождения А. И. Плещеевой (см. об этом: Толычева Т. Рассказы и анекдоты // РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 366—367; РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 451). На этом празднике присутствовала и Е. А. Протасова, сводная сестра Жуковского, с дочерьми М. А. и А. А. Протасо¬выми. В январе 1812 г. Е. А. Протасова отказала Жуковскому в руке старшей до¬чери Маши и запретила ему говорить о своей любви кому бы то ни было, включая и Машу. В романсе Жуковского Е. А. Протасова «усмотрела в последней строфе 59* намек на чувство Жуковского и принудила его на следующий день покинуть Му-ратово» (Зейдлиц. С. 50). При первой публикации стихотворение «Пловец» открывало подборку из 7 пе¬сен. Две из них — оригинальные тексты Жуковского («Пловец», «Певец»); две — переводы романсов Шиллера «Sehnsucht» («Желание») и «Der Jungling am Bache» («Жалоба»); две — переводы стихотворений Маттисона «Elysium» («Элизиум») и «Die Grazien» («К Филону»); песня «К моему другу» («Мой друг, хранитель-ангел мой...») — вольный перевод песни Тидге «Vergiss mein nicht (An Arminia)». Все эти песни тесно связаны между собой единством образно-словесного, сюжетного и эмоционально-лирического рядов (см.: Вацуро. С. 142; Янушкевич. С. 108—112). В прижизненных собраниях сочинений тексту «Пловца» неизменно предшест¬вует песня «Добрая мать» (1811), посвященная Е. А. Протасовой и двум ее доче¬рям, в которой содержатся реминисцентные «Пловцу» мотивы: «Будь скорбным Провиденье» (ср. «Пловец»: «Провиденье // Было тайный кормщик мой»); «Двух ангелов прелестных» (ср. в «Пловце»: «Вижу райскую обитель, // В ней—трех ан¬гелов небес»); под ангелами разумеются Е. А. Протасова и ее дочери. Вероятно, еще до публикации в ВЕ, романс Жуковского «Пловец» стал извес¬тен М. В. Милонову и послужил последнему поводом для создания одноименного стихотворения, которое представляет собой очень близкую вариацию-парафраз текста Жуковского. Милонов был знаком с Жуковским со времени своей учебы в Московском университетском благородном пансионе (1803—1805; см.: РС. 1887. № 11. С. 364). В 1812 г. Жуковский и Милонов могли встретиться в Москве, в ав¬густе месяце. Жуковский 12 августа 1812 г. вступил в Московское ополчение в чи¬не поручика (Зейдлиц. С. 50), а Милонов в этом же месяце «сделал попытку опре¬делиться в Московское ополчение» (Русские писатели: Биобиблиографический словарь. М., 1990. Т. 2. С. 34). Ср. также факт одновременного перевода Жуков¬ским и Милоновым стихотворения Ф. Шиллера «Идеалы» в 1812 г. («Мечты», «К юности»), который косвенно свидетельствует об их общении в первой половине 1812 г. Ц. Вольпе приводит сведения о подражании Милонова «Пловцу» Жуков¬ского, не указывая автора: «После появления в печати он [романс „Пловец"] вы¬звал ряд подражаний (см., напр., в СО. 1814. Ч. 18. С. 226: „Пловец", подписан¬ное: М.)» — Стихотворения. Т. 1. С. 373. Стихотворение Милонова «Пловец» во¬шло в сборник: Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения Михаила Ми¬лонова. СПб., 1819, экземпляр которого с пометами Жуковского имеется в его библиотеке (Описание. № 222). Кроме А. А. Плещеева музыку к романсу «Пловец» написали также А. Н. Вер-стовский и М. И. Глинка. В 1815—1816 гг. стихотворение Жуковского «Пловец» было переведено на немецкий язык К. Ф. фон дер Боргом; этот перевод вошел в двухтомную антологию Poetische Erzeugnisse der Russen / Ein Versuch von K. Fr. von der Borg. Dorpat, 1820—1823. Bd. 1—2. О. Лебедева 593 «Друзья! „прости"—словцо святое...» (С. 223) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Русская беседа. 1859. Кн. 16. №4. С. 1—2 — с редакционным загла¬вием: «Неизданное стихотворение Жуковского». Печатается по тексту первой публикации. Датируется: предположительно вторая половина августа 1812 г. Комментируя этот текст в С 7, П. А. Ефремов писал: «... относится к отъезду Жуковского из деревни, т. е. к 1811 или к августу 1812 г.» (Т. 1. С. 500). В С 9 тот же комментатор был более категоричен: «... относится к отъезду Жуковского из деревни в 1811 г.» (Т. 1. С. 520). Никаких аргументов в пользу той или иной дати¬ровки не приводится. Отсутствие автографа затрудняет датировку произведения, но более вероятным можно считать август 1812 г., время отъезда Жуковского в действующую армию после решительного несогласия Е. А. Протасовой на брак поэта с Машей Протасовой. А. Янушкевич Песня в веселый час («Вот вам совет, мои друзья!..») (С. 224) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 59 об.) — беловой, с заглавием: «Солдатская песня», без партий хора. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 67. № 1—2. Январь. С. 76—77 (Ц. р. от 18 марта) —с заглавием: «Песня в веселый час» и подписью: «В. Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Датируется: вторая половина 1809 г., с доработкой в 1812 г. Вопрос о датировке стихотворения является достаточно спорным. С одной сто¬роны, начиная с С 5 (поем., т. 12) и по традиции во всех последующих изд. «Пес¬ню в веселый час» относили к 1812 г., справедливо связывая ее пафос с событиями Отечественной войны. С другой (см. ПСС. Т. 1. С. 62) — на основе рукописных ис-точников произведение условно датируют 1808—1809 гг. Во всяком случае, и кан-татная форма «Песни...» (с певцом и хором), и партия хора корреспондируют с «Певцом во стане русских воинов», а «Песня в веселый час» воспринималась как ва-риация к «Певцу...», своеобразная «солдатская песня» эпохи Отечественной войны 1812 г. Ее публикация в 1813 г. лишь подтверждала эту версию. Однако местопо-ложение автографа, находящегося в контексте произведений 1809 г. (рукопись «Солдатской песни» находится между автографами «На смерть фельдмаршала Ка-менского» и перевода из Горация «К Делию»), а также характер текста—отсутст¬вие хоровых партий, особенно актуализирующих связь с событиями 1812 г., позво¬ляет говорить, что текст песни был закончен во второй половине 1809 г. 594 В своем первоначальном варианте «Солдатская песня» Жуковского вполне со-относилась с традицией вакхической песни. «Веселый час» (в журнальном вариан¬те 1791 г.— «Песня веселых») Н. М. Карамзина и «Веселый час» (ВЕ. 1810. Ч. 49. № 4. С. 280—285) К. Н. Батюшкова наиболее четко обозначили некий канон жан¬ра. Не исключено, что «Песня в веселый час» Жуковского возникла, как это не¬редко бывало, в творческом соревновании с Батюшковым, тем более что процесс переработки «Совета друзьям» (1806) в «Веселый час» у Батюшкова и создание песни Жуковского происходили почти одновременно. По какой-то неизвестной причине Жуковский не опубликовал этот текст. В 1812 г., доработав текст в духе времени, Жуковский напечатал «Песню...» в первом же номере ВЕ за 1813 г. Весь контекст номера (в разделе «Стихотворения» «Песня в веселый час» идет вслед за балладой Жуковского «Светлана», рядом с ни¬ми находится патриотическая песня Н. Грамматина; разделы «Политическая ис¬тория» и «Смесь» насыщены материалами «О пребывании в Москве французов», о нынешнем положении Москвы, о Наполеоне вплоть до публикации «Французской песни о Бонапарте») способствовал новому прочтению произведения Жуковского и органично соотносил его с «Певцом во стане русских воинов». А. А. Плещеев сочинил романс на слова Жуковского, назвав его «Песнь вои¬нов» (Гофман. С. 73). А. Янушкевич Певец во стане русских воинов («На поле бранном тишина...») (С. 225) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 25, л. 4—23—черновой, с перебеливанием отдельных стихов в процессе работы, с датами: «Октября 13. Чернь» после ст. 92 (л. 7) и «Кончено 20-го» (л. 23); л. 27—28, 35—36—более бледными чернилами, черновые наброски отдельных стихов: о Наполеоне, Коиовницыне, Витгенштейне, Щербатове, кото¬рые вошли во второе изд. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 111—117—беловой, включающий изменения для 2-го изд. Копи и: 1) РНБ, оп. 2, №3, л. 16—37 — рукою В. И. Губарева, с карандашной правкой Жуковского, без ст. 269—280. Цензурный экз. первой части «Стихотворений Жу-ковского» (1815) — с подписью на каждой странице цензора И. Ф. Тимковского. 2) РГАЛИ, оп. 1, № 21, л. 1—9—рукою неустановленного лица. Впервые: Отд. изд. СПб.: В Морской тип., 1813. 24 с. (Ц. р. от 24 янв. 1813) и ВЕ. 1812. Ч. 66. № 23—24. Ноябрь-декабрь. С. 179—196. Тексты идентичны. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Лирические стихо¬творения») с датой: «1812»; в С 5 ошибочно датировано 1811 г., что является оче¬видным анахронизмом по отношению к описываемым событиям. Датируется: 13—20 октября 1812г., с доработкой отдельных строф в 1813—1814 гг. (см. ниже). 595 Начиная с Ц. Вольпе (Стихотворения. Т. 1. С. 365) исследователи и коммента¬торы в число автографов «Певца» включают и наброски плана «стихотворения о событиях Отечественной войны» (РНБ, оп. 1, №77, л. 1). Ср.: «На бреге непод¬вижного Немана стало воинство мстителей. Огни зажглись. В богатом шатре, ок¬руженный вождями, возлежал юный царь. Одесную старец, избранный роком, в блестящих бронях. Чаша торжественная ходила кругом. Звуки торжественные гремели. Певцы ударили в струны и воспели песнь победы. Воспой славу Про¬мысла. Кто видит его путь. О Всемогущий, куда ты мчишь сии рати. Смотрите, как грозен лик сего. Ужели возобновились для нас страдания прошлые. О Моск¬ва, ужели ты должна исчезнуть» (в автографе—в колонку). Однако содержание плана не позволяет говорить о его связи с «Певцом...». Скорее всего, это черно¬вой набросок стихотворения «На победы русских в 1813 г» (подробнее см.: Порт-нова Н. А. Замысел неизвестного стихотворения В. А. Жуковского // РЛ. 1973. №2. С. 162—165). Традиционно исследователи и комментаторы считали первой по времени пуб-ликацию ВЕ, но, как установлено М. А. Любавиным (РЛ. 1979. № 4. С. 191), в силу обстоятельств военного времени этот номер вышел из печати лишь в середине марта 1813 г. Отдельное же изд., подготовленное А. И. Тургеневым, появилось в самом начале февраля: уже 4 февраля издатель сообщал П. А. Вяземскому: «Сего¬дня выйдут из печати стихи его» (РА. 1866. Стб. 254), а в «Прибавлениях» к № 14 «СПб. ведомостей» от 18 февраля появилось^объявление о том, что «у книгопро¬давца Ивана Глазунова продается вновь вышедшая книга: Певец во стане русских воинов. Соч. Василия Жуковского». Поэтому вопрос о первой публикации «Пев¬ца...» следует решить в пользу отдельного (тургеневского) изд. Данное уточнение актуализирует гипотезу П. А. Ефремова о существовании еще более раннего издания «Певца...», относящегося к 1812 г. и сделанного «в во¬енно-походной канцелярии кн. Смоленского» (С. 7. Т. 1. С. 501). Несмотря на то, что это изд. до сих пор не обнаружено, свидетельства многих мемуаристов о чте¬нии и обсуждении «Певца...» в конце 1812 — самом начале 1813 гг. (см., напр.: со¬общение И. И. Лажечникова от 20 дек. 1812 г.—Лажечников И. И. Походные за¬писки русского офицера 1812, 1814 и 1815 годов. М.,1836. С. 69; Ф. Н. Глинки от 18 дек. 1812 г.— Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М.,1985. С. 179; А. Е. Из¬майлова из его письма Н. Ф. Грамматину от 13 янв. 1813 г.— БЗ. 1859. № 14. Стб. 418) позволяют говорить о возможности его существования, так как столь широкое распространение стих. Жуковского в списках кажется маловероятным, особенно в условиях военного времени. Время создания «Певца...» связано с его творческой историей. Первоначаль¬ный подзаголовок: «Писано после отдачи Москвы перед сражением при Тарути¬не», имеющийся в беловом автографе и затем перешедший в примечания, опреде¬ляет лишь начало работы Жуковского над стихотворением: первые числа сентяб¬ря (отдача Москвы) — 6 окт. 1812 г. (сражение при Тарутине). Однако черновой автограф содержит еще две хронологические пометы: после ст. 92 «Какое сердце не дрожит, тебя благословляя» — «Октября 13. Чернь» (л. 7) и нал. 23 — «Кончено 20 октября». Так как первоначальный вариант содержал более 500 ст., то пометы 596 позволяют говорить об основной работе над текстом первого изд. в течение ок¬тября 1812 г. Говоря о времени написания «Певца...», необходимо учитывать один из эпизо¬дов военной службы Жуковского, ставший известным лишь в последнее время (см.: Власов В. А. Певец русской славы // Орловская правда. 1983. № 33 (18304) от 9 февр. С. 3; Афанасьев. С. 128; Иезуитова. С. 144—146). Речь идет о посещении поэтом Орла и Черни в сент.-окт. 1812 г., что было связано с его служебными по¬ручениями. Именно это обстоятельство и определило появление в черновом авто¬графе пометы: «Чернь» (имение А. А. Плещеева). В обнаруженной дневниковой записи Маши Протасовой от конца окт. 1812 г. сообщается о чтении только что законченного варианта «Певца...»: «Приехал человек Плещеевых и привез стихи Жуковского, которые бесподобны, и мы перечитывали их раз десять» (Афанасьев. С. 131). Работа над текстом «Певца...» продолжалась и позднее. 20 февр. 1813 г. И. И. Дмитриев в письме Жуковскому по получении экземпляра отдельного (тур¬геневского) изд. говорит о желании вдовствующей имп. Марии Федоровны «сде¬лать ей второе издание» и высказывает собственную просьбу, «чтоб вы позволили мне препоручить кому-либо из моих знакомцев припечатать в конце пиесы лег¬кие исторические примечания, иные даже необходимые» (Сочинения И. И. Дмит¬риева. СПб., 1893. Т. 2. С. 217). Жуковский принял это предложение, внеся суще¬ственные дополнения в текст стихотворения, добавив 122 ст. в строфы, касающие¬ся характеристики полководцев и героев Отечественной войны 1812 г. Кроме то¬го, вместе с сослуживцем И. И. Дмитриева в Министерстве юстиции, будущим ар-замасцем и другом, Д. В. Дашковым (1788—1839), он подготовил для этого изд. специальные примечания: всего 15 (9 подписаны «Д. Д.» и принадлежат Дашко¬ву; остальные, без подписи,—Жуковскому). Это второе отдельное (дмитриевское) изд. (СПб., 1813; Ц. р.—12 мая 1813 г.) появилось в 20-х числах октября. Жуковский хотел предпослать ему поэтическое послание к имп. Марии Федоровне «Мой слабый дар царица одобряет...», но, по словам И. И. Дмитриева, «государыня не благоволила позволить ее [дедикацию] напечатать при вашем сочинении» (Сочинения И. И. Дмитриева. Т. 2. С. 219). Послание было напечатано отдельно (ВЕ. 1814. Ч. 73. №4). Императрица велела напечатать 300 экз. «Певца...» на ее счет в пользу автора и наградила Жуковского перстнем (РА. 1871. Стб. 421). Издание вышло двумя тиражами: первый — с виньеткою и кашкою, выполнен-ными художниками М. и И. Ивановыми по рисункам А. Н. Оленина; второй — без виньеток. По словам П. А. Ефремова, было и 3-е изд., с нотами Д. С. Бортнянско-го (С 7. Т. 1. С. 501), но оно до сих пор не обнаружено, хотя известен автограф партитуры Бортнянского (см.: Ковалев К. Бортнянский. М.,1989. Вклейка 3 меж¬ду с. 240—241). Как известно из письма Жуковского к А. И. Тургеневу от последней трети 1813 г., автор «Певца...» был доволен виньетками ко второму изд. и просил Турге¬нева переслать Оленину благодарственное письмо (ПЖТ. С. 105). Характер винь¬етки так описал К. Н. Батюшков в письме к Жуковскому от 30 июня 1813 г.: 597 «...изображен вдали стан при лунном сиянии и в облаках тени Петра, Суворова и Святослава, гениев России. Твои куплеты подали идею рисунка...» (Батюшков. Т. 2. С. 253—254). На концовке-кашке, по словам самого Оленина, «...изображен русский Геркулес, около него двуглавый орел, поразивший змеевидное чудовище, на помощь орлу спешат «Гарпия в виде глада» и «Мщение в виде мраза» (РБ. 1912. Ноябрь—декабрь. С. 49). Текст этого изд. стал основой для всех последующих прижизненных публика¬ций (см.: 1—5), с сохранением примечаний в конце тома (их полный текст см. ни¬же, в составе реального комментария). Существует еще одна не учтенная ком¬ментаторами публикация «Певца...» в «Собрании стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (М.,1814. 4.1. С. 38—58, с подписью: В.Жуковский; ц. р.—13 апр. 1814; вышло в свет не позже октября 1814 г.). Текст этой публика¬ции содержит 568 ст. и отличается как от первого, так и от второго изд., являясь промежуточным звеном между ними. Все пять построчных замечаний на с. 43, 46, 47, 48 принадлежат автору стихотворения; примечания Д. Дашкова отсутствуют. В 1837 г. появилось еще одно отдельное изд. «Певца...» с музыкой А. Н. Вер-стовского, с сокращениями, вызванными распределением стихов для поющих го¬лосов (Стихотворения. Т. 1. С. 364). Характер работы Жуковского над текстом «Певца...» показывает, что он «дора-батывал его в 1812—1814 гг. и что в процессе работы он ввел много новых строф и „пересадил" ряд генералов из одних строф в другие» (Стихотворения. Т. 1. С. 365). Но подобные «пересадки», а также расширение и сужение характеристик, изъятие одних и добавление других, весь ход переработки текста невозможно объяснить только «зависимостью от непрерывных военных переоценок репута¬ций» (Стихотворения. Т. 1. С. 367), хотя подобная зависимость и существовала. Так, в цит. выше письме к А. И. Тургеневу Жуковский сообщает: «Певца ты напе¬чатал в Петербурге. Я некоторые места поправил, и жаль, если твой экземпляр напечатан по старому стилю; жаль, если в этом экземпляре остался Чичагов, кото¬рого я выкинул после той проказы, которую он с нами сыграл на переходе Бере¬зиной» (ПЖТ. С. 98). В письме к Д. Н. Блудову от начала 1815 г. Жуковский гово¬рит и о некоторых этических принципах, связанных с теми или иными конкрет¬ными оценками: «Строгонов достоин хвалы менее Дибича, Сабанеева и Ламберта и всех прочих; но об нем было написано; но он дрался; но он также принадлежит по храбрости и по имени к 1812 г. Оставить его имя в стихе из уважения к этой храбрости (без всяких личных видов), потом выбрасывать это имя из уважения к толкам людей (...) будет мерзко! Если б надобно было писать Певца теперь, то, ве¬роятно, явились бы в нем имена, выбранные с большею строгостью; но он напи-сан— пусть все, что в нем есть, в нем и останется. Прибавленные строфы дают ему вялость—согласен! И лучше, когда бы их не было! Но они уже есть, и я не имею права уничтожить их... Все имена, стоящие в Певце, внесены в него тогда, когда я был в деревне (и имя Строгонова также); личных видов во мне вам предполагать невозможно; до других же дела нет» (Отчет Имп. Публичной библиотеки за 1887 г. С. 216). 598 Но особенности характеристик героев войны, принципы их отбора (например, прославление Кутузова и полное отсутствие имени Барклая) невозможно объяс¬нить только зависимостью Жуковского от отечественной «официозной литерату¬ры» (История русской литературы. М., 1941. Т. 5. С. 370). По мнению Ю. М. Лот-мана, «для времени Тарутинского лагеря подобные настроения свойственны бы¬ли именно атмосфере ставки Кутузова, а не духу правительственной интерпрета¬ции событий» (Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общест¬венная борьба его времени. Тарту, 1958. С. 188). Вопрос о поэтической традиции «Певца...» неоднократно возникал в критике и литературоведении. Еще Ц. Вольпе говорил о том, что Жуковский «в качестве образцов для себя выдвигает представителей классической одической поэзии: Петрова, Ломоносова, Державина», что «нетрудно было бы установить и влияние на „Певца" одической поэзии XVIII в.». Он же говорит о «несомненной связи „Певца во стане" с аналогичной патриотической песней Томаса Грея „The Bard", с шиллеровской „Песнью к радости" (,Лп die Freude")», опираясь на суждение С. Шевырева (История русской литературы. Т. 5. С. 370). Ю. М. Лотман считает гораздо более вероятным то, что «Жуковский учел опыты по созданию образцов гражданской поэзии его друзьями из Дружеского литературного общества и, в ча¬стности, Мерзляковым...» (Указ. соч. С. 188). Н. Б. Реморова отмечает связь «Пев¬ца...» с «Песнями гренадера» и в целом с книгой «Прусских военных песен» («Preus-sische Kriegslieder») И. В. Л. Глейма (ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1986. С. 81—88), а Л. М. Аринштейн (Ж. и русская культура. Л.,1987. С. 311—322) выдвигает предпо¬ложение о связи «Певца...» с поэмой Р. Саути «Поход на Москву» («The March to Moscow»). Столь же противоречивы определения жанровой специфики «Певца...»: от по-хвальной оды и кантаты до поэмы, баллады и элегии (см.: Янушкевич А. С. Жан¬ровый состав лирики Отечественной войны 1812 года и «Певец во стане русских воинов» В. А. Жуковского// ПМиЖ. Вып. 9. Томск, 1983. С. 16). Однако уже современники почувствовали принципиальное новаторство «рус¬ского Тиртея» и особое значение «Певца...» для русской поэзии и русского обще¬ственного сознания. Одним из первых подробную оценку стихотворения дал И. И. Лажечников в дневниковой записи от 20 дек. 1812 г., афористически резю¬мируя: «Певец во стане русских сделал эпоху в Русской словесности и — в сердцах воинов!» (Указ. соч. С. 74). Ему вторил В. Л. Пушкин: «Певец во стане русских воинов» есть, по моему мнению, лучшее произведение на российском языке» (Пушкин Василий. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 218). Василий Туманский назвал автора «Певца...» «летописцем битв народных» (Поэты 1820—1830-х годов. Л., 1972. С. 259). Николай Коншин писал о «Певце...»: «Эта поэма, по моему мне¬нию, достойная Георгия 1-й степени, делала со мной лихорадку» (РС. 1897. № 2. С. 275). Показательно, что в «Словаре древней и новой поэзии» Н. Остолопова (СПб., 1821. Ч. 2. С. 306—307, 323) строки из «Певца...» приводятся как «прекрас¬нейшие образцы (...) описания» и примеры «пиитического определения». В 1822 г. появляется анонимное «Рассуждение о Певце во стане русских вои¬нов» (СПб., 1822. 66 с), большое критическое истолкование произведения Жуков- 599 ского. Его автор (как было установлено, М. А. Бестужев-Рюмин), восторженно го-воря о «кисти Поэта-Живописца» (С. 50), в заключение своего опыта констатиру¬ет: «Певец во стане русских воинов должен жить вместе с воспоминанием того време¬ни, которое останется в веках блистательнейшим украшением отечественной сла¬вы, а достопамятными и беспримерными событиями своими неизгладимым па¬мятником в летописях Отечественной истории» (С. 66). В. Г. Белинский во второй статье из цикла «Сочинения Александра Пушкина», несмотря на упреки автору «Певца...» в отсутствии «даже чувства современной действительности» и наличии «признаков реторики», вынужден был признать: «„Певцу во стане русских воинов" Жуковский обязан своею славою: только через эту пьесу узнала вся Россия своего великого поэта; и это произведение было весь¬ма полезно в свое время» (Белинский. Т. 7. С. 186). Столь же активно текст «Певца...» входит в русское общественное сознание. По замечанию Ц. С. Вольпе, «характеристики героев были подхвачены и сдела¬лись крылатыми словами» (История русской литературы. Т. 5. С. 369), «стало обычным статьи об участниках Бородинского сражения начинать с цитации сти¬хов из „Певца" (Стихотворения. Т. 1. С. 368). Свидетельством этому могут стать материалы журналов РВ и СО за 1813 г., а также многочисленные подражания Жуковскому, использующие форму „Певца..."» (об этом см.: Янушкевич А. С. Указ. соч. С. 14—16,21—22). В начале 1820-х гг. «Певец...» получает европейскую известность. В 1820 г. он напечатан в немецком переводе К.-Ф. фон дер Борга (Poetische Erzeugnisse der Russen/ Ein Versuch von K. Fr. von der Borg. Bd. 1. Dorpat, 1820). В 1823—1826 гг. появляются английские переводы «Певца...»: в «Российской антологии» Дж. Бау-ринга (Specimens of the Russian Poets...V. 2. L., 1825. P. 59—91; под названием «The Minstrel in the Russian Camp») и в сборнике Уильяма Генри Сондерса (Poeti-cal Translations from the Russian Language / By William Henry Saunders. L., 1826. P. 17—47; под названием «The Bard in the Camp of the Russian Warriors»). Сам Жуковский гордился титулом «певца во стане русских воинов» и в «Пись¬ме о Бородинской годовщине» (1839) замечал: «В армии многие повторяли моего „Певца во стане русских воинов", песню—современницу Бородинской битвы. Признаюсь, это меня тронуло до глубины сердца. Жить в памяти людей по смер¬ти не есть мечта: это высокая надежда здешней жизни. Но меня вспомнили зажи¬во, новое поколение повторило давнишнюю песню мою на гробе минувшего» (ПСС. Т. 12. С. 55). Музыкальные переложения «Певца...» связаны с именами Д. С. Бортнянского и А. Н. Верстовского (см. выше). В реальном комментарии приводятся все примечания Жуковского и Д. В. Даш¬кова к С 5.: примечания Жуковского—без подписи; Д. В. Дашкова—с инициала¬ми «Д. Д.» Как и в С 5, они даются постишно, в кавычках, курсивом. Певец во стане русских воинов.— Начиная со второго (Дмитриевского) изд. Жу-ковский снабжал название подзаголовком (в скобках): Писано после отдачи Москвы перед сражением, при Тарутине. В С 1—5 подзаголовок перешел в отделенные от боо текста примечания и получил следующий вид: Автор писал эти стихи после отдачи Москвы, перед сражением при Тарутине, находясь в Московском Ополчении. Ст. 35. «Погибнем! мертвым срама нет!» — «Древние летописи сохранили нам крат¬кую, но сильную речь Великого князя Святослава Игоревича к его воинам, на походе про¬тив греков. „Не посрамим земли Русская,—сказал он,—ляжем зде костьми: мертвии бо срама не имут!" Воины, одушевленные словами и примером вождя, устремились на мно¬гочисленного неприятеля и одержали победу. Д. Д.» Ст. 37—38. И ты, неверных страх, Донской, IIС четой двух соименных...— «Великий князь Димитрий Иоаннович, избавитель России от постыдного рабства. Со времени не¬счастного сражения при Калке (1223) татары господствовали над князьями Российски¬ми, свергая их по произволению с престола, и, налагая тяжкие дани, Димитрий отмстил за сии поругания и, предводительствуя сам соединенными Русскими силами, истребил на берегу Дона несметное воинство Мамая. Он положил первое основание могуществу Рос¬сии, утвержденному потом великою четою соименных (Иоаннами III и IV) и вознесенно¬му на высочайшую степень Петром и Августейшими его преемниками. Д. Д.» Ст. 42. Внимайте клич: Полтава!—«Сражение при Полтаве решило навсегда участь России. Обыкновенные последствия войны суть всеобщее опустошение и грабительства; но сей знаменитый день был виною благополучия многих миллионов, увенчав труды, подъятые Великим Петром для преобразования своего отечества. Дерзкий Карл, ворвав¬шийся в пределы Российские с непобедимым воинством, едва мог спасшие я бегством с не¬многими спутниками, в числе коих был изменник Мазепа, названный здесь братом вла¬дыки (Карла XII). Д. Д.» Ст. 63—64. О горе! горе, супостат! ~ То грозный наш Суворов!—«Кому из современ¬ников наших неизвестны подвиги Российского Аннибала, преодолевшего самую природу на вершинах Альпийских? Потомство будет с удивлением читать в летописях беспристра¬стной Истории дела Вождя победы, грозы Оттоманов и Сарматов, избавителя Италии. Он скончал славные дни свои, но дух его еще предводит полками нашими и вливает новое мужество в сердца воинов. Д. Д.» Ст. 81. Отчизне кубок сей, друзья! — «Воздав должную хвалу павшим героям, певец по¬свящает сей кубок любви к отечеству, столь славно ознаменовавшей народ Российский при нашествии свирепого неприятеля. Все состояния стремились наперерыв показать при¬верженность свою и Вере и Престолу. Дворянство образовало страшную рать из миролю¬бивых земледельцев и радостно проливало кровь свою, предводительствуя ими на поле чес¬ти; духовенство воссылало теплые мольбы ко Всевышнему о спасении благочестивого цар¬ства и вместе с купечеством спешило жертвовать имуществом своим общей пользе. По¬всюду хищный враг встречал непреодолимые препятствия, и гибельный для него конец войны доказал вселенной, сколь силен народ, исполненный пламенной любви к Государю и отечеству. Д. Д.» Ст. 149. Хвала тебе, наш бодрый вождь!—«Имя князя Смоленского, спасителя Рос-сии, пребудет всегда незабвенным для истинных патриотов. В то печальное время, когда враги гнездились в древней столице, угрожая разрушить последний оплот вольности Евро¬пы, мудрый вождь не унывал духом и готовил достойную казнь гордыне их. С быстротою молнии перелетел он от берегов Москвы до Эльбы, расточив сонмища иноплеменных и ус¬тлав путь свой бесчисленными их трупами. Орлиный взор его измерял уже берега Рейна, 6oi когда жестокая смерть, которой он столько раз подвергал себя во брани, сразила его на од¬ре болезни, посреди блистательного поприща. Но благодарное отечество, почтившее героя доверенностию своею, сохранит навеки память его вместе с бессмертною памятию По¬жарского; а мужественные воины, сражавшиеся под его знаменами, с гордостию некогда скажут юным товарищам и детям своим: „И мы были его сподвижниками, и мы мсти¬ли за Москву, обращенную в пепел неистовою злобою!" Д. Д.» Ст. 157—158. О диво! се орел пронзил ~ Над ним небес равнины...— «У древних паря¬щий орел почитаем был предвестником победы; знамение сие не обмануло и нас на досто¬памятном Бородинском поле. Когда Российский вождь устроивал полки свои, орел проле¬тел над ним при радостных кликах воинов и был верным предтечею погибели врагов на¬ших. Д. Д.» Ст. 174. Ермолов, витязь юный...— Речь идет об известном генерале А. П. Ермо¬лове (1777—1861), которому Жуковский в 1837 г. посвятит специальное четверо¬стишие, являющееся дарственной надписью на экземпляре первого тома С 4: «Жизнь чудная его в потомство перейдет...» Ст. 177. Раевский, слава наших дней...— Имеется в виду генерал Н. Н. Раевский (1771—1829), который, согласно легенде, шел на французов, ведя рядом двух сво¬их малолетних сынов (опровержение этой легенды см.: Батюшков. Т. 2. С. 37). Этот стих, а также два варианта ст. 180: первоначальный — «с младенцами сына¬ми» и окончательный — «с отважными сынами» А. С. Пушкин обыграл в стихо¬творной «Записке к Жуковскому» (1819): «Раевский, молоденец прежний // А там уже отважный сын (...) Тебя зовет на чашку чаю // Раевский—слава наших дней». Ст. 181. Наш Милорадович, хвала!..—Жуковский воспевает М. А. Милорадовича (1771—1825), ученика Суворова, генерала от инфантерии, будущего петербургско¬го генерал-губернатора (1818—1825), убитого 14 дек. 1825 г. на Сенатской площади. Ст. 185. Наш Витгенштейн, вождь-герой...— Вся строфа, посвященная генералу П. X. Витгенштейну (1768—1842), командовавшему 1-м корпусом и прикрывав¬шему пути к Петербургу — отсюда «Петрополя спаситель», в первом изд. занимала две строки: «И Витгенштейн наш Арей! // Твердыня Петрограда...» Расширение характеристики генерала было вызвано следующими обстоятельствами: после смерти М. И. Кутузова он был назначен главнокомандующим русской армией и в первом же серьезном сражении, которым ему пришлось руководить, 20 апреля (5 мая) 1813 г. при Люцене, одержал победу, за что получил орден Св. Андрея Первозванного. В ответ на это событие Жуковский писал А. И. Тургеневу 20 мая 1813 г.: «Слава Витгенштейну! Первый шаг—победа. С ним Русская слава не по¬гибнет!» (ПЖТ. С. 102). Ст. 198. Наш Коновницын смелый!..— Вся характеристика генерала П. П. Ко-новницына (1766—1822) первоначально была заключена в одном стихе: «Наш Ко-новницын смелый...» Свое отношение к генералу, тяжело раненному в сражении при Люцене, Жуковский достаточно эмоционально выразил в цит. выше письме к А. И. Тургеневу: «А Коновницын ранен! Храни его Русский Бог! Я этого человека обожаю. Воплощенная доброта и храбрость!» (ПЖТ. С. 102). Вероятно, к это¬му времени относится расширение характеристики генерала до одной строфы (ст. 197—208). 6о2 Ст. 209. Хвала, наш вихорь-Атаман...— Эти стихи, посвященные атаману дон¬ских казаков М. И. Платову (1751—1818), отзовутся в послании Жуковского «К Воейкову» (1814): «С смиреньем отдал ты поклон//Жилищу вихря-Атамана...» Ст. 221. Хвала, наш Нестор-Бенингсон!...— Первоначально начальнику штаба ар-мии генералу Л. Л. Бенингсену (1745—1826) было посвящено две строки. Он на¬зван Жуковским Нестором (имя старейшего вождя греков в Троянской войне из «Илиады» Гомера), потому что по возрасту был старше других военачальников, участвовавших в Отечественной войне 1812 г. Ст. 225. Хвала, наш Остерман-герой...— Речь идет о генерал-лейтенанте и коман-дире 4-го пехотного корпуса графе А. И. Остермане-Толстом (1770—1857), кото¬рый, по замечанию его адъютанта, будущего писателя И. И. Лажечникова, «для стрел, откуда бы ни шли, смело выставлял грудь свою» (РВ. 1864. № 1. С. 308). Ст. 227. И Тормасов, летящий в бой...—А. П. Тормасов (1752—1819), граф, гене¬рал от кавалерии, командующий 3-й резервной армией. Ст. 229. И Багговут, среди громов...— Речь идет о генерал-лейтенанте К. Ф. Баг-говуте (1761—1812), командующем 2-м пехотным корпусом и убитом в Тарутин¬ском сражении. Жуковский к этим стихам сделал следующее примечание: «Стихи сии сочинены прежде Тарутинского сражения. Багговут был первою его жертвою». Дата в черновом автографе после ст. 92: «Октября 13 Чернь» опровергает это примеча¬ние, но по всей вероятности эта дата фиксирует лишь момент переписывания уже готовых стихов. Ст. 231. ИДохтуров, грот врагов...— Имеется в виду генерал от инфантерии, ко-мандующий 6-м пехотным корпусом Д. С. Дохтуров (1759—1816), который после ранения П. И. Багратиона в Бородинском сражении командовал войсками 2-й За-падной армии. Ст. 233. Наш твердый Воронцов, хвала!..—Жуковский не случайно уделяет ха-рактеристике генерал-майора графа М. С. Воронцова (1782—1856), впоследствии светлейшего князя и генерал-фельдмаршала, целых две строфы (в первом изд. ему была посвящена всего одна строка). Его тяжелое ранение при Бородине и благотворительная деятельность (находясь на излечении в своем имении, он при-гласил туда 50 раненых офицеров и более 300 рядовых, которых лечил и содер¬жал на свой счет) вызвали глубокое уважение поэта к его личности. Ст. 257. Хвала, Щербатов, вождь младой!..— Характеристика генерал-адъютанта кн. А. Г. Щербатова (1777—1848), который «...сетует душой // О трате незабвен¬ной...», обусловлена трагическим событием в его жизни — смертью в 1809 г. жены Екатерины Андреевны, сестры П. А. Вяземского. Ст. 269. Хвала наш Пален, чести сын!..— Речь идет о графе, генерал-майоре, ко-мандире пехотной дивизии П. П. Палене (1778—1864). Ст. 273. Наш смелый Строгонов, хвала!..— Характеристика гр. П. А. Строганова (1774—1817), добровольно вступившего в армию (отсюда—«он жаждет чистой славы», «она из мира увлекла»), а впоследствии отличавшегося оппозиционными антикрепостническими настроениями, получила свое развитие и обоснование в цит. выше письме Жуковского к Д. Н. Блудову от начала 1815 г. Блудов, намекая на разные «деликатные обстоятельства», порекомендовал Жуковскому вообще не 603 упоминать Строганова, на что автор «Певца...» ответил резким отказом, заметив: «он также принадлежит по храбрости и по имени к 1812 году» (Отчет Цмп. Пуб-личной библиотеки за 1887 г. С. 216). Ст. 281. Хвала бестрепетных вождям!..— К этому стиху Жуковский сделал сле-дующее примечание: «Вождями бестрепетных названы здесь партизаны, которые в прошедшую войну, особенно в кампанию 1812, много способствовали к истреблению непри¬ятеля». Ст. 293. Наш Фигнер старцем в стан врагов...— Речь идет о А.С.Фигнере (1787—1813), известном организаторе партизанских отрядов. Переодеваясь в раз¬личные костюмы, в том числе старика, он пробирался в тыл к французам как раз¬ведчик. Ст. 301. Сеславин—где ни пролетит...—А. Н. Сеславин (1780—1858), генерал-майор, предводительствовавший в 1812—1813 гг. партизанскими отрядами. Ст. 305. Давыдов, пламенный боец...— Обращение Жуковского к известному по-эту-партизану Д. В. Давыдову (1784—1839). Своеобразным ответом Давыдова на эти стихи явилось его послание «Жуковский, милый друг! Долг красен плате¬жом...» (Давыдов Д. Стихотворения. Л., 1984. С. 78). Ст. 309. Кудашев скоком через ров...— Н. Д. Кудашев (1784—1813), князь, зять М. И. Кутузова, в 1812 г. полковник (затем генерал-майор), командовал партизан¬скими отрядами. Умер от ран, полученных в Лейпцигском сражении. Ст. 311. Бросает взглядом Чернышов...— Имеется в виду А.И.Чернышев (1785—1857), с ноября 1812 г. генерал-майор и генерал-адъютант. В конце 1812 г. командовал летучими кавалерийскими отрядами, а в кампании 1813 г.— армей¬скими партизанскими отрядами в составе корпуса П. X. Витгенштейна и Север¬ной армии. Ст. 313. Орлов отважностью орел...— Эта каламбурная характеристика относит¬ся к М. Ф. Орлову (1788—1842), командовавшему партизанскими отрядами и от-личившемуся во многих сражениях кампаний 1812—1814 гг., впоследствии члену «Арзамаса». Ст. 316. В среду врагов Кайсаров...— Речь идет, скорее всего, о А. С. Кайсарове (1782—1813), товарище Жуковского по Московскому университетскому пансиону, профессоре русской словесности и языка Дерптского ун-та, убитом 14 мая 1813 г. под Ганау. Об этих стихах, посвященных Кайсарову, К. Н. Батюшков говорил, что их «можно объяснить только стихом из того же „Певца": „Для друга—все что в мире есть"» (Вяземский П. А. Сочинения. СПб., 1883. Т. 8. С. 432). Узнав о смерти друга, Жуковский писал А. И. Тургеневу в июле 1813 г.: «О брате Андрее я погру¬стил. Славная, завидная смерть! Мигом ношу в прах! [ср. в «Певце...»: «Сын брани мигом ношу в прах // С могучих плеч свергает...»] Надобно друга и товарища по¬мянуть стихами...» (ПЖТ. С. 103). Стихи в память Андрея Кайсарова неизвестны, но в архиве Жуковского в списке задуманных им стихотворений 1813 г. есть заго¬ловок: «На с(мерть) Кайсарова» (РНБ, ф. 286, оп. 1, ед. хр. 78, л. 30). Ц. С. Воль¬пе высказывал предположение о том, что, возможно, стихи эти посвящены не А. С. Кайсарову, а его брату, генералу П. С. Кайсарову (1783—1844), в 1812 г. «де¬журному генералу армии» (Стихотворения. Т. 1. С. 366). 604 Ст. 333. Где Кульнев наш, рушитель сил...— Речь идет о генерале Я. П. Кульневе (1763—1812). Ст. 337—338. Где жизнь судьба ему дала, II Там брань его сразила...» — К этим сти-хам Жуковский сделал следующее примечание: «Кульнев убит в 30 верстах от мес-течка Люцина, где жила его мать и где провел он свое младенчество». Ст. 345. А ты, Кутайсов, вождь младой...— К этому стиху, посвященному памяти генерал-майора, начальника артиллерии 1-й Западной армии гр. А. И. Кутайсова (1784—1812), Жуковский сделал следующее примечание: «Кутайсов убит под Боро-диным. В нем погибла одна из блистательнейших надежд нашей армии. С великими даро¬ваниями воина соединял он ум приятный и прекрасный характер нравственный. Он лю¬бил словесность и в свободное время писал стихи.—После Бородинского сражения увидели его лошадь, обагренную кровию, бегущую без седока, и долго не могли отыскать его тела». Ст. 373. Еще дружин надежда в нем!..— О ранении знаменитого полководца П. И. Багратиона (1765—1812) и надеждах, связанных с его выздоровлением, Жу¬ковский так говорит в своем примечании: «Багратион умер от раны, полученной в сражении под Бородиным. Армия несколько времени надеялась на его выздоровление, но судьба решила иначе». Ст. 379—380. Он в область храбрых воспарил, Ц К тебе, отец Суворов! — «По мифо¬логии Северных народов, витязи, сраженные во бранях, переселялись в Валгаллу, к отцу своему Одену. Стихотворец заменил здесь баснословного Одена бессмертным Суворовым, наставником покойного князя Багратиона в воинском искусстве. Герой Италийский с отеческою нежностию приемлет в жилища небесных вождей, запечатлевших кровью сво¬ею одержанные победы; Кульнев, Кутайсов, Багратион возносятся к нему со славою и ра¬достно взирают на храбрых своих сподвижников, карающих дерзновенных Галлов. Д. Д.». Ст. 409. Злодей! он лестью приманил...— Эта строфа, отсутствовавшая в первом изд., обращена к Наполеону, который нигде не назван прямо. Ст. 517. О радость древних лет, Боян!..— «Автор соглашается здесь с мнением неко-торых писателей, приемлющих Бояна за великого стихотворца, который процветал в мрачные времена Истории нашей и, подобно греческому Тиртею, возбуждал песнями своими мужество Славянских воинов. Д. Д.». Ст. 521—522. Петру возник ~ податель славы...— Речь идет о М. В. Ломоносове как сподвижнике Петра I и дается указание на его родину: «...возник среди сне¬гов...» Ст. 523. Честь Задунайскому—Петров...— Имеется в виду поэт В. П. Петров (1736—1799), воспевавший победы фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского (1725—1796) над турками. Ст. 524—530. О Камские дубравы ~ голос лебединый...— Жуковский говорит о Г. Р. Державине, воспевавшем победы Суворова. Ст. 581—583. Бессмертье, тихий, светлый брег ~ Покойся, кто свой кончил бег!..— В истории русской литературы эти стихи получили свой отзвук в пьесе М. А. Бул-гакова «Бег», став эпиграфом к ней. Об этом см.: Янушкевич А. С. В. А. Жуков¬ский в мире Михаила Булгакова // Филология — Philologica. № 9. Краснодар, 1996. С. 27—28. А. Янушкевич 605 К NN при посылке портрета («Вот вам стихи, и с ними мой портрет!..») (С. 244) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 25, л. 24 об.— 25 — черновой, в двух вариантах, без заглавия. 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 25—беловой, с заглавием: «К родным, при посылке портрета» и датой: «Чернь. 1812, 22 октября». Копия: (РГАЛИ, ф. 195 (П. А. Вяземский), оп. 1, № 1004, л. 16 об.) —рукою В. Ф. Вяземской, с правкой П. А. Вяземского, с заглавием: «К NN при посылке портрета». Впервые: МТ. 1827. Ч. 14. № 6. Отд. И. С. 49—без подписи, но с указанием авторства Жуковского на обложке, с заглавием: «К NN (при посылке портрета)» и датой: «1812, октябрь». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. В прижизненные собрания сочинений не входило. Датируется: 22 октября 1812 г. Поводом к написанию стихотворения явилось создание художником А. Манья¬ни портрета Жуковского. 20 октября 1812 г., находясь в имении А. А. Плещеева Чернь во время приезда из армии, в связи со служебными поручениями, Жуков¬ский заканчивает «Певца во стане русских воинов». Это событие получает востор¬женный отклик всего плещеевского окружения и, как сообщает А. Глумов (прав¬да, без указания источника), вызывает стремление запечатлеть облик поэта (Глу¬мов А. Судьба Плещеевых. М., 1982. С. 112). Лучшим был признан портрет рабо¬ты А. Маньяни, который был сразу же послан в Муратово к Протасовым. В днев¬нике Маши Протасовой от конца октября 1812 г. читаем: «Приехал человек Пле¬щеевых и привез стихи Жуковского, которые бесподобны, и мы перечитывали их раз десять» (Афанасьев. С. 131). По всей вероятности, к стихам был приложен и портрет. Об авторе портрета—итальянце по национальности, А. Маньяни (родился в конце XVIII в., умер после 1827 г.) известно очень немного. Он был домашним учителем рисования в семье Чернышевых и жил в их имении Ярополец. Жена А. А. Плещеева Анна Ивановна (урожд. Чернышева) была сестрой владельца име¬ния Г. И. Чернышева и теткой Александрины Муравьевой, поэтому пребывание Маньяни в Черни было естественным. Известны многочисленные рисунки Маньяни карандашом и сангиной, сделан¬ные в основном в 1815—1817 гг. и запечатлевшие членов семьи Чернышевых и их близкого окружения (см.: Государственный Исторический музей. Портреты де¬кабристов в собрании музея. М., 1927 ; Принцева Г. А. Декабристы в изобрази¬тельном искусстве. М., 1990). Эти рисунки значительно расширяют декабристскую иконографию. И хотя Александрина Муравьева скептически относилась к таланту Маньяни и просила Е. Ф. Муравьеву в письме от 12 августа 1827 г. не заказывать ему портрета дочери, так как «что бы он ни делал, получается карикатура» (цит. по: Зильберштейн И. С. Художник-декабрист Николай Бестужев. 3-е изд., доп. боб М., 1988. С. 153), детские портреты самой А. Г. Муравьевой и ее сестер покоряют непосредственностью и обаянием. Портрет Жуковского, о котором идет речь в стихотворении, остается неизвест¬ным, хотя характер рисунка, возраст портретируемого позволяют высказать пред¬положение, что репродуцируемый в последнее время «Рисунок неизвестного ху¬дожника» (см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 43; Афанась¬ев. Вклейка 1, [№ 15]) может быть именно портретом, написанным А. Маньяни в Черни 22 октября 1812 г. А. Янушкевич Вождю победителей Писано после сражения под Красным Послание («О вождь Славян, дерзнут ли робки струны...») (С. 245) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 119—120—беловой, с заглавием: «К старцу Кутузову». 2) РНБ, оп. 1, № 25, л. 30 об.—31 —черновой, с тем же заглавием. Впервые: Отд. изд.: В походной тип. штаба Кутузова при главной квартире русской армии, в селе Романове, с указанием: «1812 года. Ноября 10». Не обнару-жено. Перепечатано: ВЕ. 1812. Ч. 66. №21—22. С. 12—15 — с заглавием: «Вождю победителей» и примеч.: «С печатанного в селе Романове 1812 года ноября 10 в походной типографии». В 1813 г. вышло отд. изд.— с заглавием: «К князю Смо-ленскому» (СПб., 1813). В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания») с за¬главием: «Вождю победителей» и датой: «1812»; в С 5 ошибочно отнесено к 1811 г. Датируется: 10 ноября 1812 г. Стихотворение создавалось по живым впечатлениям поэта. 12 августа 1812 г. Жуковский вступил в Московское ополчение в чине поручика. Вместе со сформи-рованным наскоро мамонтовским полком он 26 августа в день Бородинской бит¬вы находился позади главной армии, в двух верстах от гренадерской дивизии. А. С. Кайсаров, товарищ Жуковского по Университетскому Благородному пансио¬ну, директор полковой типографии, через брата своего, полковника П. С. Кайса¬рова, отрекомендовал Жуковского фельдмаршалу Кутузову «для лучшего употреб¬ления таланта поэта» (Зейдлиц. С. 51; см. также: Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958. С. 71—75; Березкина С. В. А. С. Кайсаров и Жуковский в военной типографии при штабе Кутузова // РЛ. 1986. № 1. С. 145). Находясь постоянно в штабе главнокомандую¬щего армиями, Жуковский, «как Тиртей», сопровождал русское войско. Поэт, по свидетельству А. П. Ермолова, помогал Скобелеву писать бюллетени о военных действиях и по своей скромности позволял пользоваться ему незаслуженной сла¬вой (Зейдлиц. С. 51—52) 607 Живое участие в событиях и опыт военных наблюдений явились той почвой, на которой возникли военные стихи 1812—1814 гг. Поэт сам подтверждает это в «Подробном отчете о луне» (1820), где описывает вечер, когда в лагере под Тару¬тином он вдохновлял бойцов на подвиг: В рядах отечественной рати, Певец, по слуху знавший вой. Стоял и с лирой боевой И мщенье пел для ратных братии. Здесь та же лирическая интерпретация батальной темы, что и в произведени¬ях 1812—1814 гг. Образ Кутузова овеян субъективностью поэта, воспевающего в нем и великого «вождя победителей», и мудрого старца, принесшего людям тиши¬ну и радость мирного труда. Сличение рукописных и печатных редакций свидетельствует о том, что сколь¬ко-нибудь значительной переработке текст послания не подвергался, однако, как всегда, у Жуковского шла целенаправленная работа над словом в сторону ук¬рупнения патриотического, исторического значения подвига Кутузова. В ре¬зультате конфликт с Наполеоном приобретает универсально-онтологическое зна¬чение и соответственно этому слог стихотворения — поэтико-мифологический ха¬рактер. Ср. Беловой автограф ВЕ С 5 Как Промысел явился Как Божий дар... Посол судьбы, явился ты ты полкам полкам... Сколь Промысл Вышнего Закон судьбы для нас неизъясним... неизъясним... 8 стране отцов спокойная ...мирная в отечестве могила могила... Подзаголовок: Писано после сражения под Красным — Сражение под Красным, расположенным между Смоленском и Оршей, происходило 3—6 ноября. Видимо, в период с 7 по 10 ноября 1812 г. Жуковский работал над текстом послания. Ст. 21. ...пески ливийские пылали...— Имеется в виду египетская экспедиция Наполеона, когда после изнурительного похода по раскаленным пескам Даматур-гийской пустыни армия Наполеона одержала победу в сражении с мамелюками (21 июля 1796 г.). Ст. 23. Вотще враги пучину осождали...— Речь идет об изобретательном обходе преследующей его эскадры английского адмирала Нельсона в 1798 г. Ст. 30. Достойные Арминия сыны...— Имеются в виду потомки легендарного вождя германского племени херусков Арминия (18—21 до н. э), разгромившего в 9 в. н. э. римскую армию,— германские правители, склонившие голову перед На-полеоном. Ст. 38. Уж Росс главу под низкий мир склонил... Речь идет об унизительном, по мнению Жуковского, для России Тильзитском мире 1807 г. 6о8 Ст. 65. Еще вдали трепещет оттоман...— Имеются в виду победы Кутузова над турками и заключение мира с Турцией в 1812 г. Ф. Канунова <К А. А. Плещееву) («Плещеев! сколько сходств с тобою у меня...») (С. 248) Автограф неизвестен. Копия (ПД, Р. 1, оп. 9, №21д, л. 1) — рукою неустановленного лица. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 113. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии. Датируется: предположительно 1812—1814гг. Более точно датировать текст не представляется возможным. В публикации Н. В. Соловьева он расположен под № 5, вслед за альбомным стихотворением, по-священным А. И. Плещеевой («В час веселый всяк пророк...»; 3 авг. 1812 г.) и пе¬ред посланием к А. А. Плещееву «О Негр, чернилами расписанный натурой...», датировка которого также не ясна. По общему тону и настроению примыкает к черненским стихотворениям 1812—1814 гг. О. Лебедева 1813 К Филону («Блажен, о Филон, кто Харитам-богиням жертвы приносит...») (С. 249) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 77) — беловой. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 68. №7—8. Апрель. С. 198—199—с подписью: «В. Ж.» В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4отдел «Смесь»); в С 1—3 — с подзаголовком: «Из Маттиссона» и датой: «1813» (С 1—2). В С 5 датировано 1809 г., с подзаголовком: «Из Маттиссона». Датируется: январь-март 1813 г. Вопрос о времени создания стихотворения остается открытым. В С 5 и «Об¬щем оглавлении» (Матяш. С. 154) оно датировано 1809 г.; в С 1—2—1813 г. Су¬ществует еще автограф в альбоме Н. Д. Иванчина-Писарева, с указанием даты: «1819, февр. 9. СПб.» (СиН. 1905. Кн. 10. С. 483). Но это явно запись уже извест¬ного опубликованного текста. Время первой публикации и общий контекст руко¬писи, в которой находится беловой автограф, позволяют датировать стихотворе¬ние январем-мартом 1813 г. Более вероятно, что и в С 1, появившемся вскоре по¬сле первой публикации стихотворения, датировка точнее, чем в С 5. 20 - 536 609 Это было второе обращение Жуковского к творчеству немецкого поэта Фрид¬риха Маттисона (см. примеч. к стих. «Элизиум»). «К Филону» — перевод стих. Мат¬тисона «Die Grazien» («Грации»). Более всего в переводе изменилась последняя строфа оригинала. Жуковский заменил Тартар (темную бездну, царство грешников) характеристикой творческо¬го бессилия как наказания за вражду с Харитами и Аполлоном, «богом песнопе-нья». Изменение названия связано с переакцентировкой темы: в центр выдвига¬ется адресат—любимец граций Филон. Перевод явился экспериментом в области стиха: «немецкий дольник на рус¬ской почве оказался логаэдом» (Ж. и русская культура. С. 88). А. Янушкевич Светлане («Хочешь видеть жребий свой...») (С. 249) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 121 об.) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1900. Кн. 3. № 10. С. 194. Публикация И. А. Бычкова по бело¬вому автографу. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: предположительно начало 1813 г. Традиционная датировка стихотворения 1813 г. (Стихотворения. Т. 1. С. 521; СС 1. Т. 1. С. 436; СС 2. Т. 1. С. 406) представляется верной, хотя может быть уточнена—начало 1813 г. Это уточнение связано с творческой историей баллады «Светлана» и ее публикацией (ВЕ. 1813. Ч. 67. № 1—2. Январь. С. 67—75). Харак¬тер строфики, стиха, общее содержание баллады позволяют считать эти две стро¬фы стихотворения «Светлане» эпилогом баллады «Светлана». Автограф стихотво¬рения находится в одной тетради с автографом баллады. Стихотворение обращено к А. А. Протасовой, которой Жуковский посвятил свою балладу и за которой закрепилось это литературное имя. Предположение комментаторов (см. указ. выше издания) о том, что поводом для написания послу¬жило стремление Жуковского рассеять тревоги и опасения родных, связанные с ее предстоящим замужеством, не имеют реальных оснований. А. Ф. Воейков прие¬хал в имение Протасовых Муратово по приглашению Жуковского в самом конце 1813 г., накануне Нового года, а о его женитьбе на А. А. Протасовой стали гово¬рить лишь в конце марта 1814 г.: 23 марта он был объявлен женихом, а свадьба состоялась 14 июля 1814 г. (см.: РС. 1883. № 1. С. 209—212). Стихотворение имеет чисто литературный характер и связано прежде всего с текстом баллады, а не с жизненной судьбой А. А. Воейковой — Светланы. Две по-следние строфы баллады, имеющие характер эпилога и графически отделенные от остального текста, соотносятся с текстом стихотворения «Светлане». Вполне возможно, что, завершая в начале 1813 г. после возвращения из армии 6 января 6ю текст баллады и готовя его к печати в январе-феврале, Жуковский сделал вариант эпилога, который впоследствии отбросил. А. Янушкевич (К А. А. Плещееву) Два послания Жуковского к А. А. Плещееву по поводу свадьбы гр. Варфоломея Васильевича Толстого (ум. 1838), владельца известного крепостного театра в Цар¬ском селе, женившегося в 1813 г. на Анне Петровне Протасовой (1794—1869), пле¬мяннице Е. А. Протасовой по мужу, могут быть датированы с достаточной опреде¬ленностью исходя из возможных сроков свадьбы. Известно, что в декабре 1813 г. у Толстых родилась дочь Анна Варфоломеевна (12. XII. 1813 — 6. XII. 1831—Че-рейский. С. 440), следовательно, свадьба должна была состояться в начале 1813 г.— не раньше 6 января (дата возвращения Жуковского в Муратово после кампании 1812 г.), поскольку Жуковский был в числе приглашенных, и не позже 22 февраля (дата начала Великого поста, в течение которого нельзя было венчать¬ся— Пасха в 1813 г. приходилась на 13 апреля). Таким образом, оба послания Жу¬ковского были написаны в этот промежуток времени. Свадьба гр. В. В. Толстого упомянута в письмах-дневниках 1814 г. в связи с визитом Жуковского к Павлу Ивановичу Протасову, дяде А. П. Протасовой-Толстой, который принимал дея¬тельное участие в подготовке свадьбы (Письма-дневники. С. 171). си («На бал, обед и ужин...») (С. 250) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №30) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 114—115. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: между 6 января и 22 февраля 1813 г. В примечании к тексту публикации Н. В. Соловьев приводит надпись на сти-хотворном послании: «Александру Чернобрысовичу Плещепупову. Красный би¬лет получил—и не еду! Счастливый тебе путь, Плещепупович!» Ст. 22. Розина с Альмавивой...— Имеются в виду персонажи комедии Бомарше «Севильский цирюльник» и одноименной оперы Дж. Паэзиелло (1741—1816). Су¬дя по тексту послания, этот спектакль входил в программу свадебных увеселений. Любопытно, что персонажи Бомарше-Паэзиелло упомянуты в первом лицейском стихотворении А. С. Пушкина «К Наталье», которое традиционно связывается с именем актрисы крепостного театра гр. Толстого и датируется летними месяцами (июнь-июль) 1813 г.: «Иль седым опекуном // Легкой миленькой Розины» (см.: Пуш-кин А. С. Стихотворения лицейских лет. 1813—1817. СПб., 1994. С. 6, 515—516). Ст. 23. Леге и Букильон...— Кто такой Леге, установить не удалось. Букильон Осип Петрович—француз, управляющий имением Большая Чернь, постоянно 20* 6а упоминается в шутливых экспромтах Жуковского 1812—1814 гг. (см. примеч. к стих. «De Bouquillion»). Ст. 27. Грибы и... Катерина...— Имеется в виду Е. А. Протасова, которая чрез¬мерно увлекалась грибами в качестве постной пищи, что неоднократно ирониче¬ски и неодобрительно отмечено Жуковским, считавшим грибы вредными для ее здоровья. Ср. в стих. «Друзья! Пройдет два дни...»: «И стол, увы! грибовной...», а также в письме к А. Ф. Воейкову от 20 февраля 1814 г. (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 24) и в дневниковой записи от 25—26 февраля 1814 г.: «Говеть не значит: есть грибы, в известные часы класть земные поклоны и тому подобное...» (ПСС. Т. 12. С. 142). [2] («Итак—всему конец?..») (С. 251) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №22) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 115. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: между 6 января и 22 февраля 1813 г. Ст. 5—6. Берешься за Кателя, II За Гайдена, Генделя...— Катель Шарль-Симон (1773—1830) — французский композитор и музыкальный теоретик, автор учебни¬ка гармонии (Traite d'harmonie. Р., 1802); в конце 1822 г. Катель вместе с К. А. Ка-восом написал музыку к опере-балладе «Светлана, или Сто лет в один день» (либретто по мотивам баллады В. А. Жуковского «Светлана», представлена в Пб. 29 декабря 1822 г.). Гайдн Йозеф (1732—1809) — австрийский композитор, один из основоположников венской классической школы. Гендель Георг Фридрих (1685—1759) — немецкий композитор, тяготевший к синтезу хора и инструмен¬тальной музыки. Ст. 8—16. И дев двенадцать спящих ~ Ты всех их пробудил...— Имеется в виду за-мысел А. А. Плещеева написать музыку к балладе Жуковского «Громобой». Ст. 47. Белевский Гиппократ...— Гиппократ (ок. 460 — ок. 370 до н. э.) — грече-ский врач, основоположник научной медицины. Кого именно из врачей, близких к семейству Протасовых, Жуковский имел в виду, не установлено. О. Лебедева (Протасовым) («Друзья! Пройдет два дни...») (С. 253) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 16)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 21. Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати руется: между 23 февраля и 13 апреля 1813 г. 612 Публикуя текст этого послания, Н. В. Соловьев отнес его к весне 1811 г. Такая датировка представляется сомнительной, потому что до начала мая 1811 г. Жуков¬ский был в Москве; кроме того, в послании, адресованном семейству Протасовых, присутствуют строки, обращенные к А. П. Киреевской, которая, судя по тексту по-слания, тоже находилась в Орле вместе с Протасовыми. Это обстоятельство ис¬ключает весну 1811 и 1812 гг.— в это время А. П. Киреевская жила в Долбине, имении ее мужа. Как явствует из мемуаров Т. Толычевой (Е. В. Новосильцевой), записанных со слов самой А. П. Киреевской или кого-то из ее близких родствен¬ников, последнюю треть 1812г., весь 1813 г. и первые месяцы 1814 г. А. П. Кире¬евская с детьми и сестрами А. П. и Е. П. Юшковыми прожила в Орловской губ., где у В. И. Киреевского было небольшое имение (РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 363—364). В Долбино она вернулась только в апреле 1814 г. (РС. 1883. Т. 37. № 1. С. 199—201), через год с лишним после смерти мужа (В. И. Киреевский умер в ноябре 1812 г., заразившись тифом в военном госпитале Орла). Реалии посла¬ния недвусмысленно свидетельствуют о том, что оно написано в период весенней распутицы, а единственная весна, которую А. П. Киреевская прожила вместе с Протасовыми, приходится на 1813 г. Крайние даты написания послания опреде¬ляются числами, на которые в 1813 г. пришлись начало Великого поста и празд¬ник Пасхи: ст. 30: «И стол, увы! грибовной...» (подробнее см. в комментарии к нему) косвенно свидетельствует о том, что послание написано во время Великого поста, т. е. между 23 февраля и 13 апреля 1813 г. Ст. 18. Оставьте сей Орел...— Обстоятельства, при которых все родственники Жуковского оказались в Орле, а он сам остался в Муратове, можно реконструиро¬вать из сравнения реалий комментируемого послания с текстами двух стихотвор¬ных записок (К А. А. Плещееву) по поводу свадьбы графа В. В. Толстого. В. В. Тол¬стой, владелец крепостного театра в Царском Селе, женился на А. П. Протасовой, родственнице Протасовых и Плещеевых (подробнее см. комментарий к упомяну¬тым посланиям). Судя по текстам посланий, свадьба была пышная, с балами, кон¬цертами и домашними спектаклями, на которые съехались все родственники. Жу¬ковский, тоже получивший приглашение на свадьбу, не смог поехать из-за болезни. Ст. 23—25. Колонию веселья ~ Меж дела и безделья!..— ср. в «Стихах, читанных в Муратове на новый 1814 год»: «Убежищ веселья, II Меж дела и безделья II Промчатся годы там». Ст. 27. Единственный Григорий...— Григорий Дементьевич, управляющий по-местьем Муратово. Ст. 30. И стол, увы! грибовной...— Стих косвенно свидетельствует о приурочен-ности послания к одной из семи недель Великого поста. Известно, что Е. А. Про¬тасова в своих религиозных взглядах отличалась суровостью и формализмом: в дневниковых записях и письмах Жуковского дважды упоминается ее привержен¬ность к грибным блюдам во время поста. В письме А. Ф. Воейкову от 20 февраля 1814 г., сообщая об очередном приступе мигрени у Е. А. Протасовой, Жуковский приписал его «первой неделе поста, которая comme de raison [как обычно] снаб¬жала ее желудок грибами, пустыми щами и тому подобным (...)» (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 24; см. также: ПСС. Т. 12. С. 142). 6ц Ст. 34—35. Там Вендрих говорливей; II А Вицмана там нет...— Вендрих Федор Григорьевич (годы жизни неизвестны) — помещик Орловской губ., друг В. И. Ки-реевского, переводчик и знаток немецкой литературы. В дневниковой записи «Прошедшая жизнь» Жуковский отнес знакомство с Вендрихом к 1805 г. (Днев¬ники. С. 40). См. также письмо Жуковского к Вендриху от 19 декабря 1805 г. (СС 1. Т. 4. С. 558—561); Власов В. А., Назаренко И. И. «Минувших дней очарованье...»: В.А.Жуковский в Приокском крае. Тула, 1979. С. 84—86. Вицман — орловский врач, упоминается также в стихотворениях (А. А. Протасовой) «Что делаешь, Сан-дрок?» и «К Кавелину» («Кавелин, друг, поэт, директор...»). Ст. 36. Авдотья! Вы Диана!..—Авдотья Петровна Киреевская. Жуковский назы¬вает ее Дианой (лат. аналог имени Артемиды, в греч. мифологии богини-охотни¬цы), поскольку далее в послании речь идет об охотничьей собаке, принадлежащей одному из ее домочадцев. Просьба о продаже охотничьей собаки, обращенная к А. П. Киреевской, а не к ее мужу, что было бы уместнее, косвенно подтверждает, что послание было написано после смерти В. И. Киреевского. Ст. 37. Камкин — Эндимион!..— Камкин Федор Александрович (год рождения неизвестен, ум. в 1815), почтмейстер г. Белева Тульской губ., недалеко от которо¬го находилось поместье Долбино. Жуковский называет Камкина своим «искрен¬ним приятелем» в письме к А. И. Тургеневу от сер. августа 1815 г. (ПЖТ. С. 152). Соболезнуя о кончине Камкина, поэт писал родным из Дерпта 2 августа 1815 г.: «еще одним прекрасным, благородным человеком менее в нашем кругу» (РС. 1883. Т. 38. №4. С. 100. В этой публикации фамилия Камкина прочитана невер¬но: «Кашкин»). Эндимион — в греч. мифологии прекрасный юноша-охотник, воз¬любленный богини луны Селены (в рим. мифологии Диана), которого Зевс погру¬зил в вечный сон, чтобы сохранить ему бессмертие; ср. следующий ст.: «Он, просит не дурмана», намекающий на мифологический сюжет. О. Лебедева Узник к мотыльку, влетевшему в его темницу («Откуда ты, эфира житель?..») (С. 255) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 106 об.—107) —беловой. Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 33) —рукою В. И. Губарева. Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 67. № 3—4. Февраль. С. 209 — с подзаголовком: «Под-ражание Мейстеру». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»). В С 1—2 — с подзаголовком: «С франц.» и датой: «1813»; в С 3 — с заглавием: «Узник к мотыльку (Из Местера)»; в С 5 — с заглавием: «Узник к мотыльку (Из Местера)» и датировкой 1810 г. Датируется: начало 1813 г. на основании контекста автографа в рукописи и времени первой публикации. Перевод романса французского писателя, ученого, художника гр. Ксавье де Местра «Le prissonier et le papillon» («Узник и бабочка»). 614 Граф Ксавье де Местр (1763—1852), младший брат известного французского философа и публициста Жозефа де Местра, французский эмигрант, с 1800 г. жил в России, участвовал в Отечественной войне 1812 г. на стороне русских. Женившись в 1813 г. на Софье Ивановне Загряжской, сестре будущей тещи А. С. Пушкина— Н. И. Гончаровой, и переехав в Петербург в 1816г., Ксавье де Местр был близок к петербургскому кругу писателей. По словам П. А. Вяземского, он «до самой кон¬чины своей сохранил блеск, живость и свежесть ума и всю прелесть тонкой и доб¬родушной общежительности» (РА. 1868. С. 499). О знакомстве Жуковского с семейством Местров сохранилось немного сведе¬ний. Известно, что он нередко посещал их в Риме в 1833 г. (Дневники. С. 276, 282, 284), где они жили в 1825—1839 гг. После их возвращения в Россию Жуков¬ский был в их петербургском доме (Дневники. С. 510, 514). Поэзия Ксавье де Ме¬стра вдохновила Жуковского в 1824 г. на создание одного из лучших его стих. «Мотылек и цветы», своеобразно развивающего лирическую философию «Узника к мотыльку...» В библиотеке поэта сохранилось собрание сочинений Кс. де Мест¬ра (CEuvres completes du Comte Xavier de Maistre. Р., 1839—см.: Описание. № 1587). Работая над переводом стихотворения Местра «Узник и бабочка», Жуковский сделал отступления от оригинала. Изменив заглавие, он четче обозначил важную для него «узническую» тему. Появление мотылька в образной системе перевода было связано с «формированием символического языка поэзии Жуковского» (Ва¬цуро. С. 137). В этом отношении характерны существенные изменения в 4-й стро¬фе. В 9-й строфе переводчик ввел понятие «Провидение» и переделал «слезы дет¬ства» в «моления сирот». А. Янушкевич Государыне Императрице Марии Федоровне («Мой слабый дар Царица ободряет...») (С. 257) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 25, л. 35—35 об.— план послания. 2) РНБ, оп. 1, № 14, л. 114 об.—115 — беловой. 3) ПД. Р. 1, оп. 9, № 27 —беловой. Впервые: ВЕ. 1814. Ч. 73. №4. Февраль. С. 283—286—с заглавием: «К Е. И. В., Вдовствующей Государыне Императрице Марии Феодоровне» и подписью: «В. Жу-ковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания»). В С 1—3, 5 датировано 1813 г.; в С 5 — с заглавием: «К Государыне Императрице Марии Феодоровне». Датируется: апрель 1813 г. Время написания послания и его творческая история неразрывно связаны с подготовкой ко 2 изд. «Певца во стане русских воинов». Из письма И. И. Дмитрие¬ва к Жуковскому от 20 февраля 1813 г. известно, что «вчера [т. е. 19 февраля] Госу¬дарыня, вдовствующая Императрица, можно сказать, с восторгом изволила хвалить 6ц ее [речь идет о «Певце...»] и препоручила мне просить вас, чтобы вы прислали ко мне вашу пиесу, переписанною собственной вашей рукою. Она желает сама сде¬лать ей второе издание...» (Сочинения И. И. Дмитриева. СПб., 1893. Т. 2. С. 217). Вдохновленный этой инициативой императрицы, Жуковский готовит новое изд. «Певца...» (об этом см. примеч. к «Певцу во стане русских воинов») и одно¬временно решает предпослать ему посвящение, обращенное к имп. Марии Федо¬ровне. Из ее письма к И. И. Дмитриеву от 8 мая 1813 г. явствует, что к этому вре¬мени она уже познакомилась с посланием и одобрила его: «(...) я прошу вас изъя¬вить ему признательность мою и за посвящение,— новый опыт отличного его сти¬хотворного дара показывающее и тронувшее меня чувствительным своим выра¬жением», но согласия на его публикацию в качестве посвящения не дала: «Что же касается до посвящения, то при всей красоте стихотворения, делающего честь ав¬тору, предмет и содержание оного не позволяют мне дать согласие мое на издание его в свет» (РА. 1871. № 3. Стб. 421). Сообщая Жуковскому об этом решении императрицы, И. И. Дмитриев в пись¬ме от 22 октября 1813 г. комментирует его так: «Искренне благодарю вас за дру¬жеское письмо и доставление прекрасной вашей дедикации. Желаю и советую вам напечатать ее в Вестнике. Государыня не благоволила позволить ее напечатать при вашем сочинении, единственно из скромности, будучи сама издательницею оного» (Сочинения И. И. Дмитриева. Т. 2. С. 219). В дальнейшем императрица Мария Федоровна активно участвовала в судьбе Жу-ковского. Она была одной из первых слушательниц послания «Императору Алек-сандру», следствием чего был рескрипт, а затем его официальное представление ко двору (см.: ПЖТ. С. 144, 153). На смерть императрицы в 1828 г. поэт откликнулся прочувствованным стих. «У гроба государыни императрицы Марии Феодоровны». А. Янушкевич К Ив. Ив. Дмитриеву («Итак — ее уж нет...») (С. 260) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 129 об.—130 об.) —беловой. Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 26—27) —рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Москвитянин. 1852. Т. 6. № 21. С. 6—9. Печатаете яж по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: апрель — начало мая 1813 г. Требует уточнения вопрос о датировке послания. При первой публикации в журнале «Москвитянин» стихотворение сопровождалось примечанием: «Редактор получил этот подарок от М. А. Дмитриева при следующей записке: «Вот стихи В. А. Жуковского, нигде не напечатанные и никому не известные. Они написаны были в письме к моему дяде И. И. Дмитриеву, после пожара Москвы 1812 года, в котором сгорел его московский дом, бывший у Харитония, в Огородниках. Посы¬лаю их для Москвитянина» (С. 6). В «Мелочах из запаса моей памяти» М. А. Дмит- 6l6 риев уточнял текст своей записки: «Это писано в 1813 году; но относится ко вре-мени, предшествовавшему 1812 году» (Дмитриев М. А. Московские элегии... М., 1985. С. 181). ВТ. 12 (С 5), вышедшем уже после смерти поэта, послание напеча¬тано с заглавием: «Отрывок письма к Ивану Ивановичу Дмитриеву» и датируется временем после 1812 г. В С 7—10 напечатано под заглавием: «Отрывок из письма к Ив. Ив. Дмитриеву» и помещено под 1813 г. При этом в С 7 в примечаниях ука¬зывается: «Оно писано после оставления Москвы французами, почему и отнесено нами к 1813 г.» (С 7. Т. 1. С. 503) Данное послание представляет собой фрагмент, взятый из письма Жуковского к Дмитриеву, которое до нас не дошло. Однако сохранились два письма Дмитрие¬ва к Жуковскому, на основании которых можно датировать этот стихотворный фрагмент. В письме от 20 февраля 1813 г. из СПб. Дмитриев сообщает Жуковско¬му: «... я все еще здесь, но часто мысленно гляжу на собственное пепелище, где некогда надеялся Что солнце дней моих в безмолвии зайдет. И мой последний взор на друга устремя...» (РА. 1871. № 3. С. 419). В следую¬щем письме от 12 мая 1813 г. Дмитриев пишет: «Примите (...) чувствительную мою благодарность за письмо ваше. (...) Оно живо напомнило мне Москву, друзей моих и приятные часы, проведенные с ними. (...) Р. S. Сердечно благодарю вас (...) и за дань, которую вы вместо меня заплатили незабвенному Козлятеву. Вы знаете, как я любил его и чего мне стоит эта потеря!» (Там же. С. 420). Это послед¬нее письмо Дмитриева и представляет собой, вероятно, ответ на не дошедшее до нас письмо Жуковского со стихами, обращенными к Дмитриеву, и, таким образом, с учетом положения автографа в рукописи может быть датировано апрелем — на¬чалом мая (до 12-го) 1813 г. Дмитриев также упоминает об этом письме и посла¬нии Жуковского в своих записках: «Поэт Жуковский (...), вспоминая в письме сво¬ем ко мне о московском моем домике, сгоревшем в 1812 году, (...) достойно себя и милого Козлятева оплакал его кончину» (Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866. С. 158). И далее в примечаниях цитирует фрагмент из этого послания Жуковского, в котором идет речь о Ф. И. Козлятеве (Там же. С. 169—170). Адресат послания Иван Иванович Дмитриев (1760—1837), известный поэт, виднейший представитель русского сентиментализма, государственный деятель, близкий знакомый Жуковского. После выхода в отставку в 1799 г., которая дли¬лась 6 лет, Дмитриев переезжает из Петербурга в Москву. Здесь, в Москве, веро¬ятно, в 1800 г. и состоялось знакомство Жуковского с Дмитриевым. Об этом мож¬но судить на основании дневниковой записи, рассказывающей о событиях 1800-начала 1801 г. В разделе «Прошедшая жизнь» поэт отмечает: «Знакомство с Дмит¬риевым. Козлятев. С Карамзиным. Смерть Государя» (Дневники. С. 39). О своем знакомстве с Дмитриевым сообщает в письме к Жуковскому от 11 августа 1800 г. и Андрей Тургенев (Письма Андрея Тургенева. С. 368). См. также упоминание о частом посещении Жуковским Дмитриева в начале 1802 г. в Москве, в его соб¬ственном доме, расположенном в приходе Харитония в Огородниках (Дмитри¬ев И. И. Сочинения. СПб., 1895. Т. 2. С. 54). Вероятно, именно об этом доме и идет речь в послании. Кроме того, в письме Андрея Тургенева к Жуковскому от б17 начала мая 1803 г. читаем: «Ты славно проводишь время твое, и я тебя поздравляю с дружбою и связью с Карамзиным и Дмитриевым» (Письма Андрея Тургенева. С. 425). Жуковского связывали с Дмитриевым многолетние личные и творческие отно-шения. Время их наиболее интенсивного общения—1801—1802 и 1807—1809 гг. Известно, что в библиотеке Жуковского находились собрания сочинений и сбор¬ники произведений Дмитриева (см.: БЖ. Ч. 1. С. 27—51). При издании СРС Жу¬ковский включил в него произведения Дмитриева «К Волге», «Послание к Н. М. Карамзину», 17 басен и другие стихотворения (см.: БЖ. Ч. 3. С. 399—409). По просьбе Дмитриева Жуковский держал корректуру третьего издания его сочи¬нений, вышедшего в Москве в 1810 г. (РА. 1900. №9. С. 8—10). В свою очередь Дмитриев принимал самое живое участие в литературной судьбе Жуковского (см. примеч. к «Песни барда...» и «Певцу во стане русских воинов»). Жуковский считал Дмитриева одним из своих учителей в поэзии и неодно¬кратно говорил об этом. Так, в 1823 г., посылая Дмитриеву в подарок портрет Гё¬те, Жуковский писал ему: «Принося вашему высокопревосходительству этот пода¬рок, я некоторым образом плачу долг благодарности: ваши стихи „Размышление по случаю грома", переведенные из Гёте, были первые, выученные мною наизусть в русском классе, и первые же мною написанные стихи были их подражанием. Итак мне прилично подарить вас портретом Гёте. Вы мой учитель» (РА. 1866. № 12, Стб. 1632—1633). Работая в 1826—1827 гг. над «Конспектом по истории русской литературы», поэт писал о Дмитриеве: «Вкус, свойственный Карамзину в прозе, является свойством Дмитриева в стихах. (...) Как и Карамзин, он показал тайну употребления слова в прямом значении без ущерба для поэтической свобо¬ды выражения» (Эстетика и критика. С. 322). В 1837 г., посылая Дмитриеву (неза¬долго до его смерти) экземпляр нового издания своих сочинений и стихотворную повесть «Ундина», Жуковский писал: «Прошу учителя принять благосклонно при¬ношение ученика» (РА. 1866. № 12. Стб. 1641). Ст. 7—9. Мечтал закатом дней ~ И с жизнию проститься...— Эти строки явля¬ются откликом на стихи Дмитриева: «Где солнце дней моих в безмолвьи закатится, // И мой последний взор на друга устремится...», взятые из его послания «К друзь¬ям моим по случаю первого свидания с ними после моей отставки из обер-проку¬роров Пр.(авительствующего) сената» (1800) и включенные в несколько изменен¬ном виде в письмо Дмитриева к Жуковскому от 20 февраля 1813 г. (см. выше). Ст. 16. И «с сердцем на руке»...— Реминисценция из стихотворения Дмитриева «К друзьям моим...»: «Где сердце на руке, где разум не язвит...» К этому стиху Дмитриев дал следующее примечание: «Древние представляли дружбу в образе женщины, держащей на ладони сердце» (Дмитриев И. И. Поли. собр. стихотворе¬ний. Л., 1967. С. 155). Позднее эти слова для характеристики Жуковского исполь¬зует К. Н. Батюшков в письме к Н. И. Гнедичу от 17 марта 1810 г.: «...Жуковский истинно с дарованием, мил, любезен и добр. У него сердце на ладони» (Батюш¬ков. Т. 2. С. 124). Ст. 36. И Пушкина стихам!..— Имеется в виду В. Л. Пушкин. Ст. 38—39. Сей тенью Карамзин, II Наш Ливий-Славянин...— Ливии Тит (59 до н. э.— 17 н. э.)—древнеримский историк, автор многотомной «Римской истории». 6l8 Карамзин уподобляется ему как автор «Истории Государства Российского», в пре-дисловии которой он писал о Ливии-историке: «Никто не превзошел Ливия в красоте повествования» (Карамзин Н. М. История Государства Российского. М., 1989. Т. 1. С. 19). Ст. 46—47. С подъятыми перстами, II Со пламенем в очах...— Комментируя этот портрет Карамзина, М. А. Дмитриев в своих воспоминаниях замечал: «Я видал Карамзина в этом виде: с поднятыми перстами и с пламенем в очах. Изображение очень верное» (Дмитриев М. А. Московские элегии... С. 182). Ст. 48. Под серым юберроком...— От нем. der Uberrock— сюртук, точнее, воен¬ный сюртук (см.: Дмитриев М. А. Московские элегии... С. 289). Ст. 53—82. И наш мудрец смиренный ~ Хранит воспоминанье!..— Эти стихи по-священы памяти умершего в 1808 г. Федора Ильича Козлятева, генерал-майора, близкого друга Дмитриева и Карамзина и знакомого Жуковского. Ср.: «... это бы¬ло эпохою, с которой я начал выбираться на прямой путь словесности. (...) Одна беседа с Козлятевым уже была для меня училищем изящного и вкуса» (Дмитри¬ев И. И. Взгляд на мою жизнь. С. 47—48). Ст. 87—95. Ни доброго Сократа — Делил уединенье!..— Здесь, по-видимому, дает-ся описание московского сада Дмитриева (подробнее см.: письмо Жуковского к Дмитриеву от 10 марта 1810 г.—РА. 1900. №9. С. 8). Сократ (470 или 469 до н. э.—399 до н. э.) — известный древнегреческий философ. И. Поплавская Уединение (Отрывок) («Дружись с Уединеньем...») (С. 262) Автограф (РНБ, оп 1, № 14, л. 129—129 об.) —беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 28—29) — рукою В. И. Губарева, с поправками Жуковского. Впервые: С 1. Ч. 2. С. 79—82. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»); в С 1—3 датировано 1813 г., С 5 — с заглавием: «Уединение. Отрывок» и датой: «1810». Датируется: предположительно конец апреля — начало мая 1813 г. В список задуманных сочинений, относящийся к 1805 г., накануне лирическо¬го взрыва 1806 г., Жуковский включает элегию под заглавием: «Уединение» (РНБ, оп. 1, № 79, л. 8). В этом же списке находим «Послание к Дмитриеву о моем уеди¬нении» и статью «О уединении и общественной жизни писателя» (Там же). Рудименты всех этих замыслов можно обнаружить уже в творчестве Жуковско¬го 1805—1806 гг. Мотив блаженного уединения прозвучит и в переводе «Опустев¬шей деревни» Голдсмита («О, дни преклонные в тени уединенья!..»), и в воль¬ной интерпретации басни Лафонтена «Сон Могольца» («Страна, где я расцвел в тени уединенья...»). В статье «Писатель в обществе» (ВЕ. 1808. Ч. 42. №22. С. 118—135) он создает гимн уединению: «Обязанность писателя привязывает его 619 к уединенному кабинету (...) Уединение делает писателя глубокомысленным (...) неприятность играемой в обществе роли прилепляет его час от часу более к уеди-нению (...) вселенная, со всеми ее радостями, должна быть заключена в той мир¬ной обители, где он мыслит и где он любит» (Эстетика и критика. С. 170, 171, 174, 176). «Уединение пусть будет главным театром его [писателя] действий, когда же¬лает произвести нечто полезное для общества» (Там же. С. 165),— решительно за¬являет Жуковский в своей программной статье «Письмо из уезда к издателю», от¬крывающей 1-й номер ВЕ за 1808 г. Примеры подобных рассуждений многочис¬ленны: В «Дневнике» (запись от 21 июля 1805 г.) он подробно развивает эти идеи в связи с чтением сочинения немецкого «практического философа» X. Гарве «Об уединении и обществе» (Дневник. С. 22—24), в письме к А. И. Тургеневу от 8 ян¬варя 1806 г. говорит о пользе уединения для творчества и прославляет Ж. Ж. Рус¬со, который «жил всегда в уединении» (ПЖТ. С. 22). «Уединение содействовало пробуждению музы Жуковского» (Резанов. Вып. 2. С. 317),— констатирует иссле¬дователь, говоря о творческой плодовитости поэта в период белевского уедине¬ния 1806 г. Одним словом, философия уединения определяет миросозерцание по¬эта и его творческое развитие на протяжении длительного периода, с 1805 по 1813 гг. В послании «К Ив. Ив. Дмитриеву»(1813), говоря о гибели «пристани спокой¬ной», московского дома Дмитриева, в пожаре 1812 г., Жуковский вспоминает о времени, когда «... эгоист спокойный, // Под тенью в полдень знойный, // С подру¬гою мечтой // Делил уединенье...» Это послание, созданное в апреле—начале мая 1813 г., находится в рукописи (см. автограф) непосредственно за «Уединением», а в копии — перед ним, и по своему общему пафосу, характеру стиха (трехстопный ямб) не просто соотносится с ним, составляя как бы поэтическую дилогию под за¬главием «Послание к Дмитриеву о моем уединении», но и является реализацией давнего замысла (см. выше список задуманных сочинений). Это соображение подкрепляется и подзаголовком «Отрывок», которым Жуков¬ский сопроводил стихотворение при первой публикации и сохранил во всех при¬жизненных изданиях. Показательно, что в С 4 вслед за стих. «Уединение. Отры¬вок» идет послание «К Ив. Ив. Дмитриеву», написанное в 1831 г. Сам характер текста, насыщенного необычным даже для Жуковского количе¬ством слов-курсивов: «уединение», «страх», «молчание», «мечтанье», «скука», «ти¬шина», «хариты», «аониды», «наука», «труд», «отдых» и т. д., позволяет говорить о стих. «Уединение» как о программном, своеобразном поэтическом итоге его фило¬софии уединения. Ст. 65—67. Вчера—воспоминанье, II И Ныне—тишина, II И Завтра—упова¬нье...— Ср. со стих. «Моя тайна» (1805): Вам чудно, отчего во всю я жизнь мою Так весел? Вот секрет: вчера дарю забвенью, Покою — ныне отдаю, А завтра — Провиденью! А. Янушкевич 6ю (К А. А. Плещееву) «Друг милый мой...») (С. 264) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №15) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 111—112. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: апрель-май 1813 г. (обоснование см. ниже). Основанием для датировки послания служат ст. 42—44: «И твой пиит ~ Не ка-питан...», где упомянут военный чин, с которым Жуковский вышел в отставку: штабс-капитан. О производстве в чин Жуковский сообщал в письме А. И. Турге¬неву от 9 апреля 1813 г.: «... Теперь остаюсь в нерешимости: ехать ли назад или остаться? Мне дали чин и наверное обещали Анну на шею, если я пробуду еще ме¬сяц» (ПЖТ. С. 98). О твердом намерении уйти в отставку и об окончании военной службы Жуковский писал Тургеневу 9 мая 1813.: «... я очень рад, что еще отселе не уехал: милиция наша распущена, и мне надобно скидывать мундир» (ПЖТ. С. 99) и в июле 1813 г.: «О службе моей, кажется, могу сказать, что она кончилась; полк мой будет к концу августа в Москве, где и распустится» (Там же. С. 103). Ст. 3. Гали-Матвей!..— Каламбур, образованный из имени слуги А. А. Плещее¬ва Матвея и слова «галиматья», которым Плещеев и Жуковский называли свои шуточные стихи. Вероятно, послание Жуковского написано в ответ на стихи Пле¬щеева, переданные ему с Матвеем. Известно о написании около 1815 г. А. А. Пле¬щеевым комической оперы «Galimathias» по мотивам водевиля М.-А. Дезожье «Je fais mes farces» («Я проказничаю»), которая в 1819 г. была даже поставлена в Пб. французской оперной труппой (см.: Глумов А. И. Судьба Плещеевых. М., 1982. С. 208, 239—факсимиле титульного листа партитуры). Само слово «галиматья» восходит к средневековой латыни: «ballimathea» — неприличная, безнравственная речь. В старофранцузском «galimafree» и староанглийском «gallimafrey» — куша¬нье, смешанное из разных остатков и обрезков. По поводу происхождения более современного значения слова «галиматья» — бессмыслица, чепуха — существуют две апокрифические версии. Одна из них приписывает возникновение слова «га¬лиматья» со значением «путаница» ошибкам некоего французского адвоката, вы¬ступавшего в процессе о краже петуха у некоего Матвея (Mathieu) в латинских грамматических формах: «gallus Mathiae»—«петух Матвея» и «galli Mathias» — «Мат¬вей петуха». Другая версия связывает слово «галиматья» с именем легендарного парижского врача Гали Матье, который лечил своих пациентов смехом и вызывал его анекдотами и бессмысленной болтовней. Судя по тому, что далее в посла¬нии Жуковский уподобляет свои стихи лекарству (ср. ст. 21—25: «Чтоб я лечил ~ Бессонных род», ему была известна именно эта версия возникновения слова «га¬лиматья». Ст. 9. Гали-Максим.— Еще один каламбур от слова «галиматья» и имени слуги Жуковского Максим (см. примеч. к стих. «Максим»), с которым Жуковский отпра¬вил Плещееву это послание. 621 Ст. 12. На двух стопах...— Здесь обозначен метр данного послания—двухстоп¬ный ямб. Ст. 28. Что аплике...— От фр. 1'applique — накладка, накладное серебро. Этот и следующие стихи — образец галиматьи. Ст. 32. ...Мовильои...— Имеется в виду Осип Букильон, управляющий А. А. Пле-щеева. И. М. Семенко видит в этом антропониме каламбур на основе имени управ-ляющего и слов: «mauvais» (плохой), «mauviette» (тщедушный человечек) и «bou-quin» (старый козел, заяц). См.: СС 2. Т. 1. С. 426. Ст. 38. Меркурий твой...— Меркурий в греческой мифологии — вестник богов (греч. имя — Гермес); здесь — посланный Плещеева. О. Лебедева К Плещееву («Напрасно я, друг милый, говорил...») (С. 266) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 121) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 38 Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: начало 1813 г. Стихотворение датируется 1813 г. на основании расположения в рукописи. Вероятно, оно было создано вскоре после возвращения Жуковского 6 января 1813 г. в Муратово. Это четверостишие своеобразная реплика к известному «По¬сланию к Плещееву. В день Светлого Воскресения», написанному 21 апреля 1812 г. Ср.: ст. 194 «Послания...»: «Растает враг, как хрупкий вешний лед!..» и ст. 4 «К Плещееву»: «Ведь не растаял он — застыл». Здесь идет речь о событиях, связан¬ных с наполеоновской кампанией. Изгнание французской армии из пределов Рос¬сии зимой 1812 г. (в декабре) определяет своеобразный каламбурный характер реплики. Стихотворение является продолжением прервавшейся стихотворной переписки Жуковского и Плещеева, «двух поэтов на двух языках» (см. примеч. к «Посланию...»). И. Поплавская Рай («Есть старинное преданье...») (С. 266) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 121) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 37 (ст. 1—10) Впервые полностью: РА. 1900. Кн. 3. № 10. С. 196. Печатается по тексту РА, со сверкой по автографу. Датируется: начало 1813 г. 622 По положению автографа в рукописи и содержанию стихотворение относится к началу 1813 г. После возвращения Жуковского из действующей армии 6 января 1813 г. он воспринимает окружающую жизнь в Муратове как своеобразный ост¬ров надежды. Стихотворение «Рай» отражает новые иллюзии поэта. Общеэстетическая проблематика в жизнетворчестве Жуковского приобретает символический характер. «Старинное предание», восходящее к библейской леген¬де о сотворении мира, приобретает у него одновременно и бытовой характер. Рай, «трех ангелов обитель» для Жуковского—это прежде всего Муратово и его обитатели — Е. А. Протасова и ее две дочери. Ср.: «Аркадии ты нам милее, // В те¬бе и тихо и светло, // В тебе веселье веселее, // Муратово—село». И позднее, вспо¬миная о днях молодости, Жуковский замечал: «Муратово—это место, где проте¬кал мой золотой век» (С. 7. Т. 6. С. 513—514). Образ «двух ангелов прелестных» возникает и в стих. «Добрая мать», адресованном к Е. А. Протасовой. Атмосфера муратовских шутливых изданий, жизни в доме Протасовых, наконец, любовь к Маше—все это вдохновляло Жуковского в первой половине 1813 г. и вселяло на¬дежды на продолжение «райской жизни». В этом смысле стих. «Рай» соотносится с другими произведениями этого периода — «Обет», «Первое июня 1813» и др. И. Поплавская Обет («Путь жизни мне открыт...») (С. 267) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 124) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 38 (ст. 1—8) Впервые полностью: РА. 1900. Кн. 3. № 10. С. 195. Печатается по тексту РА, со сверкой по автографу. Датируется: первая половина 1813 г. По расположению автографа в рукописи и по содержанию стихотворение при-мыкает к другим произведениям, написанным в первой половине 1813 г. и отра¬жает историю отношений Жуковского с семейством Протасовых. И. Поплавская Первое июня 1813 («Вспомни, вспомни, друг мой милой...») (С. 268) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 124) — беловой, с заглавием: «Первое июня 1813». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 39 (первая строфа). Впервые полностью: ПСС. Т. 2. С. 34. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 1 июня 1813 г. 623 По всей вероятности, стихотворение обращено к М. А. Протасовой. Дата созда¬ния, вынесенная в заглавие, определяет «память сердца» — воспоминание о 1 ию¬ня 1812 г. 1 июня—день рождения А. А. Плещеева, обычно торжественно отмечаемый в Черни. Но в истории отношений Жуковского с Машей Протасовой этот день имел и какой-то другой смысл. В письме к А. П. Киреевской из Дерпта от 1 июня 1815 г. Маша, в частности, сообщает: «Сегодня, 1 июня, может быть, ты вместе с моими милыми Плещеевыми, и вы все думаете часто об нас—Бог с вами, мои го¬лубчики!» (УС. С. 146). «1 июня» в письме выделено курсивом, что позволяет предполагать его особое значение. Во всяком случае, накануне скандала и реши¬тельного отказа Е. А. Протасовой, последовавших 3 августа 1812 г. (см. примеч. к «Пловцу»), этот день ретроспективно осмыслялся как день радости и надежды. Вероятно, в этот день произошло объяснение в любви Жуковского и Маши. По¬следовавшие события и в личной биографии поэта, и в судьбе России восприни¬маются как «тяжкий сон». Л. Янушкевич Нина к супругу в день его рождения («Друг, сопутник и хранитель!..») (С. 269) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 120) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 10. С. 991. Печатается по С 10, со сверкой по автографу. Датируется: 1 июня 1813 г. Как и стихотворение «Нина к своему супругу в день его рождения» («Друг! в тот миг, как из безвестной...»—см. примеч.), данное стихотворение написано от имени А. И. Плещеевой, намеревавшейся, судя по тексту, присовокупить его к по¬дарку в виде кубка, предназначенного А. А. Плещееву. День рождения Плещеева—1 июня — позволяет достаточно определенно да-тировать этот текст, относящийся к 1813 г., по расположению автографа в рукопи¬си. Как и предыдущее, написанное ко дню рождения в 1812 г., данное послание создавалось «на случай», и с формальной точки зрения они очень похожи. Оба на-писаны восьмистишиями четырехстопного хорея с многочисленными пиррихия-ми (преимущественно в третьей стопе), с перекрестной рифмой и чередованием женской и мужской клаузул. В первом случае в стихотворении 4 строфы, во вто¬ром— 5. Появление дополнительной строфы формально мотивировано самим по¬водом написания — подарком, который должен передать виновнику торжества всю полноту чувства дарителя: «Что вкушала, что вкушаю// И надежды бытия...» Но именно в этой, принципиально заданной обобщенности чувства и состоит отличие данного послания от предшествующего. Если в первом стихотворении обращение Нины к супругу звучало просто: «Друг!», то теперь оно расширяется, 624 вбирая в себя лексику некоторых других стихотворных обращений поэта: «Друг, сопутник и хранитель!», что сразу вызывает в памяти известные строки: «Мой друг, хранитель-ангел мой...», обращенные к М. А. Протасовой, а для современ¬ного читателя и более позднее—«О милых спутниках, которые наш свет...» Если каждая строфа предыдущего послания говорила об этапах, пройденных душой героини до мгновения осознания высшего счастья, о прошлом и настоя¬щем, последовательно завершаясь строками: «Вся природа расцвела» — «Все жила надежда в ней» — «Но я верила душой!» — «Счастие мое священно! // Плод твоей любви оно», то в стихотворении 1813 г. поэт как бы пытается заглянуть в будущее и включает в текст графически выделенные слова: «прошло», «теперь», «грядущее», как семь лет назад подчеркивал в «Моей тайне»: «вчера», «ныне» и «завтра». Одна¬ко если в «Моей тайне» эта триада, как ему казалось, была во многом подвластна его желанию («дарю», «отдаю»), то теперь она определяется «пристрастным Про¬виденьем» и «ниспослана Творцом». Все прошедшее не забыто, оно «...промча¬лось, // Как один веселый час», «теперь» связано лишь с «бесценным другом»: «Все, что есть, что будет, было—// Все к тебе и всюду ты!», а «завтра» еще не ясно и не¬определенно, а потому—«Я молюсь, чтобы Небесный // Ничего не изменил, // И протекши дни прелестны // В днях грядущих обновил». Однако изменения надвигались. Это ощущал поэт. Его чувства к Маше ни для кого уже не были тайной, но видеться, разговаривать с ней становилось все труд¬нее из-за постоянного надзора Екатерины Афанасьевны, и поэт использует любой повод, чтобы опосредованно, в лирическом излиянии выразить свою любовь. В этом смысле послание Нины (тем более что в раннем творчестве под этим литера¬турным именем выступала Маша Протасова) имело и автобиографический, и авто¬психологический характер. Я. Реморова Путешествие жизни («Что, когда б одни влачились...») (С. 270) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 124 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 2. С. 34. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: предположительно июнь 1813 г. По расположению в рукописи (непосредственно за автографом стих. «Первое июня 1813») «Путешествие жизни» может быть отнесено к июню 1813 г. Общее настроение стихотворения перекликается с размышлениями Жуковского этого времени о «пути счастья», о «пользе терпения», о «священном мысе Дружбы» и «алтаре Любви» (см.: Веселовский. С. 134—135). Заглавие стихотворения и его па¬фос предвосхищают такие образцы русской элегии, как «Дорога жизни» Е. А. Ба¬ратынского и «Телега жизни» А. С. Пушкина. А. Янушкевич 6i5 (К А. А. Протасовой) («Лишь я глаза открыл...») (С. 271) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №26) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 33—34. Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по тексту РБ, со сверкой по автографу. Д ати руется: конец июля 1813 г. Стихотворное послание Жуковского, адресованное А. А. Протасовой, отправ¬лено из Муратова в Чернь, где она гостила у Плещеевых. Год создания определя¬ется упоминанием имени генерала Бонами в ст. 37—40 (подробнее см. ниже); ме¬сяц— по упоминанию дня рождения А. И. Плещеевой (3 августа) в ст. 52—54. Ст. 30. Табачиою папушей...— «Папуха, папуша, папушка—связка сухих, широ¬ких листьев, особенно табачных» (Даль В. И. Толковый словарь живого велико¬русского языка. СПб.; М., 1882. Т. 3. С. 17. Ст. 35. И в шахматы играй!..— О том, что А. А. Протасова была хорошей шах-матисткой, свидетельствуют и два стихотворных экспромта А. Ф. Воейкова: «К Александре Андреевне, победительнице в шахматной игре» и «К Александре Анд-реевне Протасовой» («Несходно с вами мне играть, божусь...», опубликованные П. И. Бартеневым (РА. 1912. Кн. 1. № 3. С. 415—416). Ст. 37—40. Ты матов Бонами ~ Стал бедным решетом...— Бонами Шарль Огюст (ум. 1830) — французский генерал, взятый в плен при Бородине и во время атаки на батарею Раевского получивший множество штыковых ранений. Бонами упомя¬нут в воспоминаниях А. П. Ермолова (Ермолов А. П. Записки. 1798—1826. М., 1991. С. 191), который отбивал захваченную корпусом Бонами батарею. Ермолов распорядился отправить Бонами в Орел. Дальнейший его маршрут может быть отчасти восстановлен по мемуарам доктора Раймонда Фора, который встретился с Бонами в Рязани между 15 и 20 ноября 1812 г. и остался там, чтобы ухаживать за израненным генералом. 12 февраля 1813 г. Фор и Бонами были эвакуированы в Орел, куда и прибыли 27 февраля 1813 г. (см.: Faure M.-R. Souvenirs du Nord, ou la Guerre; La Russie et les Russes, ou 1'Esclavage. Р., 1821. Р. 79—80, 84—88). 9 мая 1813 г. Жуковский просил А. И. Тургенева выхлопотать у военного ми¬нистра разрешение для Бонами остаться в Орле: «Здесь в Орле есть пленный ге¬нерал Бонами, храбрый и благородный человек. Я видел его после Можайского сражения, с десятью или и более ран, сделанных штыком (...). Очень бы я желал, чтобы можно было помочь этому хорошему человеку, умному и храброму» (ПЖТ. С. 99). См. также: РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 365. Ст. 50—51. Прошу тебя при том II Сказать твоей хозяйке...—Жуковский имеет в виду А. И. Плещееву, день рождения которой — 3 августа—был почти что семей¬ным праздником в родственном окружении Жуковского. Ст. 55. А тетушке Елене...— Елена Ивановна Протасова, сестра А. И. Протасо¬ва, отца Саши. 626 Ст. 82—83. Чтоб экземпляр баллады II Капустной написать...— Е. И. Протасовой посвящена пародийная баллада «Елена Ивановна, или Дружба, нетерпение и ка¬пуста. Греческая баллада...» (см. примеч. в наст. изд.). О. Лебедева (К Н. П. Свечину) («Сам Бог тебе порука...») (С. 273) Автограф неизвестен. Копия (ПД. Р. 1, оп. 9, № 56) — рукою А. П. Юшковой (Зонтаг). При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 118. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: после июня 1813 г. (обоснование см. ниже). Адресат стихотворения Жуковского определяется предположительно из ее контекста: записка обращена от штабс-капитана (чин, с которым Жуковский вы¬шел в отставку) к полковнику (ст. 7—8). В ближайшем тульско-орловском друже¬ском и родственном окружении Жуковского чин полковника имел Николай Пет¬рович Свечин (о нем подробнее см. в примеч. к стих. «Записка к Свечину»), муж племянницы Жуковского Марии Николаевны Вельяминовой. Кампанию 1812 г. Свечин закончил в чине полковника Московского ополчения, таким образом, Жу-ковский служил под его началом. Свечин вышел в отставку в июне 1813 г. (ср. ст. 11: «Давно ль ты из-под шлема?» Ст. 2—5. Что я, мой друг, не внука ~ Портрет отдам Сергею!..— О чьих портретах идет речь в записке и кто такой Сергей, установить не удалось. Возможно, речь идет о семействе Соковниных и Сергее Соковнине. О. Лебедева Песня матери над колыбелью сына («Засни, дитя! спи, ангел мой...») (С. 274) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 101 об.— 102 об.—беловой. 2) ПД. Р. 1, оп. 9, № 19, л. 1 —беловой (ст. 1—8). Впервые: ВЕ. 1813. Ч. 69. №11—12. Июнь. С. 185—187 —с подписью: «В. Ж.» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: первая половина 1813 г. Имелся еще один автограф стихотворения, на который указывает Ц. С. Воль¬пе: «...в ПД из шкафа № 7» (Стихотворения. Т. 1. С. 375). Возможно о нем же, но как о копии рукою А. А. Воейковой из собрания Н. А. Бреверн де ла Гард и гово¬рит Н. В. Соловьев (Т. 2. С. 128—129). Обнаружить его не удалось. 62/ Перевод романса «Plaints d'une femme abandonnee par son amant» («Жалобы женщины, покинутой ее возлюбленным») французского поэта Арно Беркена (1749—1791), которого называли «французским Гесснером» за его увлечение жан¬ром идиллии. Беркен также был известен как детский писатель. Одно из его педа-гогических сочинений было в библиотеке Жуковского: «L'ami des enfants et des adolescents» (Р., 1845; Описание. № 647) и, видимо, было связано с воспитанием собственных детей. Жуковский познакомился с его сочинениями еще в пансионе, как по «Детскому чтению...» Н. И. Новикова, так и по участию в инсценировке его пьес (РВ. 1875. Май. С. 116). Стихотворение «Жалобы женщины...», как установлено Ц. С. Воль¬пе, было напечатано Беркеном сначала в «Almanach des Muses» за 1776 г. (Р., 1777. Р. 139) с приложением нот и сразу же стало популярным романсом. Но Жуков¬ский перевел романс не по этому изданию, а по собранию сочинений Беркена, где к заглавию было прибавлено: «У колыбели ребенка» (CEuvres completes de Ber-quin. Р., 1803. Т. 14. Р. 155 —см.: Стихотворения. Т. 1. С. 375). Жуковский при переводе меняет интонацию и ритмику стиха оригинала. Соз¬давая «песню матери», он добивается более страстного выражения чувства через внесение в текст своих любимых эпитетов и слов-символов, имеющих автопсихо¬логический подтекст: «сладкий», «пустыня», «надежда», «хранитель», «утешитель», «жертвы рока» и т. д. В литературе указывалось на определенную связь с переводом Жуковского ро¬манса юного Пушкина «Под вечер, осенью ненастной» (1814). См.: Владими¬ров П. В. А. С. Пушкин и его предшественники в русской литературе // Сб. Уни¬верситета св. Владимира: Памяти Пушкина. Киев, 1899. С. 62—63, а также: А. С. Пушкин. Стихотворения лицейских лет. 1813—1817. СПб., 1994. С. 555. А. Янушкевич Плещепупу («Есть ли же толк?..») (С. 276) Автограф неизвестен. Копия (ПД. № 27. 795 / CXCVIII.6.66, л. 2—3 об.) —рукою М. А. Протасовой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Гофман. С. 94—97. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: первая половина 1813 г. Датировка послания предположительная. В тетради выписок М. А. Протасо¬вой из альбомов Плещеевых и А. А. Воейковой, где находится копия послания, его тексту предшествует датированная 1812 г. стихотворная записка «К Плещее¬ву» («Ты, Плещепуп...»), а на следующих после комментируемого послания листах записаны копии четырех альбомных стихотворений, относящихся к январю 1814 г. (см. «(Стихи из альбомов)» в наст. изд.). В пользу датировки послания 1813 г. можно привести следующие аргументы. Во-первых, Жуковский обращает¬ 628 ся к А. А. Плещееву с просьбой передать ему две книги: «Поэтическое искусство» Буало и «Словарь французской академии», причем из контекста послания ясно, что они понадобились ему в связи с каким-то стихотворным переводом с француз¬ского языка. За 1811—1812 г. известен только один перевод Жуковского из фран¬цузской поэзии — романс «Цветок» («Минутная краса полей...») из Мильвуа. Вряд ли справка по французской версификации и академический словарь могли пона¬добиться поэту для этого перевода. В первой же половине 1813 г. Жуковский пе¬ревел три стихотворения с французского: «Узник к мотыльку...», «Эпимесид» и «Песня матери...» В самом начале 1813 г. у него возникает замысел перевода слож¬ного стихотворения Л. Фонтана «Библия», о чем свидетельствует записанный его рукою в альбоме М. А. Протасовой в феврале 1813 г. французский текст этого про¬изведения (см. примеч. к стих. «Библия»). Во-вторых, на мысль о 1813 г. наводит актуальность военных профессионализмов, которые были слишком свежи в памя¬ти Жуковского после недавней военной службы, в тексте послания: «Гром-капи¬тан // Роты певцов...», «Штык наводил // Страшных сатир...» и т. д., а также четкий четырехтактный маршевый ритм послания, написанного уникальным для Жуков¬ского метром — сочетанием хореической и ямбической стоп в каждом стихе. Ст. 28—29. Сам позевай, II Слушая вздор...— Ср. в послании к Плещееву («Друг ми¬лый мой...») 1813 г.: «Мои стихи (...)// К тебе придут// И принесут// Приятный сон...» Ст. 37. Есть Буало...— Буало-Депрео Никола (1636—1711) — французский поэт, прославившийся своими сатирами, и теоретик литературы, автор эстетического трактата в стихотворной форме «Поэтическое искусство». Имя Буало и название его трактата периодически встречаются в списках произведений для чтения, кон-спектирования и перевода, которые Жуковский составлял в 1800—1810-х гг. (Ре¬занов. Вып. 2. С. 246, 257; Дневники. С. 49). Ст. 51. Нужен тот том...— К этому стиху Жуковский сделал примечание: «Art poetique для желудка», имея в виду «Поэтическое искусство» Буало. Ст. 67. Злого коня...— Имеется в виду мифологический крылатый конь Пегас, символ поэтического вдохновения. Ст. 69—71. Свой Буало ~ Стереотип...— В составе библиотеки Жуковского со-хранилось два издания сочинений Буало: Boileau-Despreaux N. Art poetique et poesies diverses. Р., s. a. (Bibliotheque pour tout le monde; Описание. № 700). Ско¬рее всего, называя свое издание «стереотипным», Жуковский имел в виду именно это, поскольку оно было популярным и массовым. Другое изд.—более позднее: CEuvres de Boileau-Despreaux / Avec un nouveau commentaire par M. Amar. Т. 1—4. Р., 1821 (Описание. № 2586). Ст. 72.Яне Эдип!..— Имеется в виду один из эпизодов греческого мифа об Эди¬пе— Эдип, разгадывающий загадку Сфинкса. Ст. 82—84. Тот лексикон ~Обществом муз...— К ст. 84 Жуковский сделал приме-чание: «Dictionnaire de 1'Academie francaise» («Словарь французской академии»). Этот словарь внесен Жуковским в «Роспись во всяком роде лучших книг и сочинений, из которых большей части должно сделать экстракты» (Резанов. Вып. 2. С. 244). Ст. 114. Анне твоей...— Т. е. Анне Ивановне, жене А. А. Плещеева. О. Лебедева 629 К А. П. К.(иреевской) в день рождения Маши («Вотще, вотще невинной красотой.'..») (С. 279) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 123 об.) — беловой, с заглавием: «К А. П. К. в день рождения Маши». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 38 (ст. 1—4). Впервые полностью: С 10. С. 991—992. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу. Датируется: 8 августа 1813 г. Дата создания стихотворения определяется временем смерти В. И. Киреевско¬го (1 ноября 1812 г.) и днем рождения младшей дочери А. П. Киреевской от пер¬вого брака—8 августа 1811 г. Авдотья Петровна Киреевская (урожд. Юшкова, во втором браке Елагина; 1789—1877), племянница Жуковского, переводчица, хо¬зяйка литературного салона, мать И. В. и П. В. Киреевских. Рано потеряв мать, А. П. Киреевская воспитывалась в доме своей бабушки, М. Г. Буниной, рядом с Жуковским, кумиром и наставником ее и ее сестер. Взаим¬ная духовная близость и теплые родственно-дружеские отношения между Жуков¬ским и А. П. Киреевской сохранились на всю жизнь. Особенно близкой их дружба сделалась в 1813—1814 гг., когда А. П. Киреевская, решительно став на сторону Жуковского и М. А. Протасовой, приняла самое деятельное участие в их судьбе— вплоть до того, что обещала Е. А. Протасовой взять на себя «грех» родственного брака и уйти в монастырь отмаливать его (УС. С. 290—291). Вторую половину 1814 г., когда отношения Жуковского с Е. А. Протасовой особенно обострились, поэт нашел приют в Долбине, имении А. П. Киреевской. Долбинская осень озна¬меновалась в творческой биографии Жуковского невиданным взлетом поэтиче¬ского вдохновения; переписка Жуковского и Киреевской, длившаяся около полу¬века, является ценнейшим документом для изучения биографии и творчества по¬эта (наиболее значительные подборки этой переписки см.: РС. 1883. Т. 37—40. № 1—10; УС. С. 7—87; РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 89—130). Стихотворение написано в тяжелый момент жизни А. П. Киреевской. Смерть мужа глубоко ее потрясла. Письма Жуковского 1813 — начала 1814 гг., адресован¬ные ей, свидетельствуют о беспокойстве поэта по поводу душевного состояния его племянницы, оставшейся стремя маленькими детьми. В июле 1813 г. Жуковский писал ей: «Наше путешествие в Долбино, признаюсь, пугает меня и за вас, и за прочих. (...) Очень понимаю, что весьма тяжело возвратиться в такое место, где все напоминает о милом человеке; но я не понимаю, как можно давать волю над собою печальному чувству, не понимаю, как можно даже находить наслаждение в этом раздражении горести» (РС. 1883. Т. 37. № 1. С. 197). Отзвуки этих мыслей встречаются в стихотворениях «Молитва детей», «Росписка Маши», (Авдотье Пет¬ровне Киреевской) («Авдотья, напишите...»). В этих стихотворениях, пытаясь по¬влиять на Киреевскую, Жуковский напоминает ей о долге матери перед детьми. 630 Ст. 2. И нежностью младенец твой пленяет...— Речь идет о М. В. Киреевской (1811—1859), младшей дочери А. П. Киреевской, которой в момент написания стихотворения исполнилось 2 года. Ст. 8—9. Веселие считаешь ты ошибкой, П И мнишь, что скорбь есть долг селен-ный твой...—Ср. в письме Жуковского к А. П. Киреевской от июля 1813 г.: «...со¬чтете, что вы обязаны ей [горести] предаваться, что не иметь ее есть оскорбление вашей должности, вашей любви...» (РС. 1883. Т. 37. № 1. С. 198). Любопытный от¬звук этих стихов Жуковского можно найти в элегии Е. А. Баратынского «Ропот» (1820, 1827): «Все мнится, счастлив я ошибкой, // И не к лицу веселье мне», хотя вряд ли можно предполагать знакомство ее автора со стихотворением Жуковского. Ст. 16. Быть счастливой для счастия детей!..— Ср. в том же письме: «Стараться быть счастливою, сколько возможно, есть ваша обязанность, ибо вы мать» (Там же. С. 199). О. Лебедева Молитва детей («О! не отринь, Отец Небесный, нас!..») (С. 280) Автограф (РНБ, оп. 1,№14,л. 125) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 10. С. 99. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу. Датируется: август 1813 г. Основанием для датировки служит положение автографа в рукописи и совпа¬дение его мотивов с тематикой стихотворений, адресованных Жуковским А. П. Ки¬реевской в 1813 г. «Молитва детей» написана от имени детей А. П. Киреевской. Поводом к созданию стихотворения послужило тяжелое душевное состояние Ки¬реевской после смерти мужа и стремление Жуковского возвратить ее к жизни, к заботе о детях (см. примеч. к стих. «К А. П. К.(иреевской) в день рождения Маши». О. Лебедева Русскому Царю («Наш добрый Царь, тебе мы пьем...») (С. 281) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 123 об.) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 11. С. 131. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: приблизительно 30 августа 1813 г. Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: сразу же после стихотворения «К А. П. К.(иреевской) в день рождения Маши», датируе¬мого 8 августа 1813 г. 30-го же августа праздновался день перенесения в СПб. мо¬ 631 щей св. Александра Невского, которого Александр I считал своим покровителем. К этому событию и приурочено стихотворение. Н. Серебренников Тургеневу, в ответ на его письмо Послание («Друг, отчего печален голос твой?..») (С. 281) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 78, л. 1об.— 2 — планы послания (см. ниже). 2) РНБ, оп. 1,№14,л. 117об.—119—беловой. 3) РНБ, оп. 1, №26, л. 1—беловой; конец послания от ст.: «Неси ж туда, где наш отец и брат». Впервые: С 1. Ч. 1. С. 183—192. В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания»); в С 1—3 — с заглавием «К Тургеневу» и датой: «1813»; в С 4—5 — с заглавием: «К Тургеневу, в ответ на его письмо» и той же датой. В С 5 отсутствуют авторские примечания, имевшиеся в С 1—4. Датируется: первая половина сентября 1813 г. Основанием для датировки послания является указание в письме Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу от 2 сентября 1813 г.: «Получил твои два ми¬лые письма, брат и друг, и начал отвечать на них стихами: низкая проза их не сто¬ит. Думаю, что на будущей почте отправлю к тебе мое послание» (ПЖТ. С. 103). Первым этапом работы над текстом стал «План послания к Тургеневу». Этот развернутый прозаический конспект, относящийся к первым числам сентября, дает представление о процессе вызревания замысла и характере его поэтического оформления. Приводим его по автографу № 1: «Что значит это уныние, которое замечаю в твоих письмах—видно и на твою часть досталось, милый друг — видно уже разрушен этот мечтательный мир. Фан¬тазия, которая вела тебя вперед, оборотилась назад, и ты живешь только воспоми¬наниями. И я бы хотел ими жить, но они не приличны — а настоящее так бедно, что нет бодрости смотреть на будущее, что принесет оно мне с собою. Я ищу сча¬стия, но именно того, чтобы его (хотел) и нет—а другое мог бы иметь, но не хочу, итак прикован к настоящему—и иногда спрашиваю, почему эти слова священны. Друг, самое бедное положение пережить себя — сам вообразил себя [нрзб.] и этот идеал был в душе—вдруг все исчезает, одни только гробы наших друзей остались нам памятниками минувшей нашей жизни. О друг, где же они? Где наш старец— Андрей — эти гробы пусть будут для нас указательными столбами к будущей жиз¬ни. Пока скажу вместе с тобою: слава Богу, что мы здесь не бессмертны (л. 1). Добрый, приближься с чувством к сему мирному памятнику; здесь лежит отец и сын—один был другом отца—и старец пережил юношу — смерть соединила их—сыновья воздвигли сей памятник отцу, нежные братья брату—три из них даны натурой, четвертый по выбору. Вот место, близ которого они соединяются мыслями; здесь чувство потери стесняет житейские узы, дабы союз их и там не был разорван. Как изъяснить уныние Я замечаю, что настоящее тебя обременяет Или и на твою часть досталось — Или уже разрушен мир. Фантазия отлетела ко дням минувшим И ты оставленный спутниками печально смотришь за ними вслед. И живешь воспоминаниями. Друг, я понимаю тебя. Этот язык мне знаком. Этот печальный голос мне слышался часто Сравниваю самого себя с собою бывшим теперь. О беден -гот, кто переживет и самого себя. Помнишь те годы, которые провели мы вместе Беспечность, веселость, надежда присутствовали при наших пирах Потом разбрелись — каждый начал своею дорогою искать счастье. Что ж — мы откликаемся на зов друг друга — И голос его один —скрылся из нашего круга, а мы... Бывало выйдешь в поле. Ясный день, благовоние липы — все возбуждало в душе земное чувство Тогда еще будущее было подвластно воображению, Которое населяло его всем приятным. Теперь отчего живое чувство всегда производит уныние. Увы! уже воображение не обманет. Живое чувство то же, Но мечты, соединенные с ним, не те... Все то представится, что бы можно сделать [нрзб.] Но голос говорит: этого не будет. Друг! Беден тот, кто переживет самого себя. Он останется один, прикован к настоящему — Которое мрачно, не смея смотреть иа будущее, Которое ничего не обещает. Гробы друзей единственные памятники его минувшей жизни, Которая уже не возвратится. Друг и брат — неси же мирты и розы на гробы нашего старца и нашего Андрея! Один в миг из области надежды в область исполнения Он не успел узнать уныние Он отворил своему старцу дверь желанного мира Их памятники пусть будут для нас указателями на дороге к тому миру. Пока скажу вместе с тобою: какое счастие, что мы в этом свете не бессмертны (л. 2). 633 Этот план дает представление об этапах разработки элегической темы и о со¬бытиях, отраженных в послании. В июле 1813 г. исполнилось 10 лет со дня смер¬ти задушевного друга Жуковского и старшего брата А. И. Тургенева—Андрея (см. примеч. к стих. «На смерть А(ндрея Тургенева)»). Послание Жуковского стало залогом памяти о годах юности, атмосфере Дружеского литературного общества и дома Тургеневых. Авторские примечания Жуковского, приводимые ниже по-стишно, так как Жуковский снял их в последней прижизненной публикации (С 5. Т. 2. С. 11—18), передают эту атмосферу. В сентябре 1813 г. из Муратова Жуков¬ский писал Воейкову: «Я получил твое письмо в то время, когда писал к Тургене¬ву послание, касающееся и до тебя; я доставлю его и к тебе, ибо ты имеешь на не¬го такое же право, как и Тургенев. Ты один из действующих лиц той прекрасной комедии, которую мы играли во время оно и которая называется счастие. Многие из актеров сошли со сцены, а для остальных пиеса кончилась; они разделись, уста¬ли и просят, чтобы их скорее отпустили по домам» (РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 16). Послание вызвало восторженную оценку адресата. «Читал ли ты его послание ко мне,— писал А. И.Тургенев к Воейкову.— Какие мысли и какая дружба! Я возьму стихи его в сень бессмертных и там стану услаждать и утешать их в скуке бессмертия. Она же мне даст право восседать между Орестом и Пиладом, Мюлле¬ром и Бонштеттеном, между двумя Андреями [Тургеневым и Кайсаровым] и с ни¬ми ожидать вас, друзья мои». И далее, обращаясь непосредственно к Жуковскому, заключает: «Слезы, которые несколько раз проливал я при чтении послания твое¬го, слезы восхищения и благодарности за дружбу к незабвенным и ко мне, лучше слов выразят тебе все, что душа моя желала бы передать твоей...» (цит. по: Весе¬ловский. С. 150). В октябре 1813 г. Тургенев писал к Вяземскому: «Сию минуту получил я его [Жуковского] послание ко мне, в ответ на мое письмо к нему. Пре¬восходно! Боюсь напечатать его, ибо из его стихов узнают тайну души моей, кото¬рая от Жуковского не была скрыта» (ОА. Вып. 1. С. 16). Тургеневу, в ответ на его письмо.— В С 1—4 Жуковский к заглавию сделал следующее примечание: «Сие послание посвящено воспоминаниям молодости: двух дру¬зей, украшавших ее, нет уже на свете». Речь идет об Андрее Ивановиче Тургеневе и Андрее Сергеевиче Кайсарове (1782—1813). Последний незадолго до написания послания, 14(26) мая 1813 г., погиб под Ганау в составе одного из партизанских отрядов, в тылу врага. Жуковский хотел посвятить его памяти стихотворение. В письме к А. И. Тургеневу от июля 1813 г. Жуковский сообщает: «Надобно друга и товарища помянуть стихами. Напишу и доставлю к тебе» (ПЖТ. С. 103). В переч¬не задуманных стихотворений 1813 г. встречается заголовок: «На с(мерть) Кайса¬рова» (РНБ, оп. 1, № 78, л. 30), но само стихотворение или не было написано, или до сих пор не обнаружено. Ст. 5. С стеснением письмо твое читаю...— Это письмо до сих пор не известно в печати. Ст. 28—30. ... исчезло все—и сад, II И ветхий дом, где мы в осенний хлад II Святой союз любви торжествовали.— Здесь Жуковский вспоминает о заседаниях Дружеско¬го литературного общества в 1801 г., о встречах пансионских друзей в московском доме А. Ф. Воейкова на Девичьем поле («поддевический дом»). Эти стихи являют¬ 634 ся реминисценцией из стихотворения Андрея Тургенева «К ветхому поддевиче-скому дому А. Ф. В(оейкова)»: «Сей ветхий дом, сей дикий сад глухой, // Убежище друзей, соединенных Фебом...» (Поэты 179Q—1810-х годов. Л., 1971. С. 238). Под-робнее см.: Веселовский. С. 137—140. Ст. 32—33. Где время то, когда наш милый брат II Был с нами, был всех радостей ду¬шою?..— Здесь и далее речь идет об Андрее Тургеневе, который был организато¬ром Дружеского литературного общества. Ст. 43—48. Старик при нем был юноша живой ~ И он друзей не рознил с сыновья-ми...—Жуковский отдает здесь дань признательности и благодарности отцу брать¬ев Тургеневых, директору Московского университетского пансиона И. П. Турге¬неву (1752—1807), которого считал своим духовным отцом. Ср. в планах: «Сыно¬вья воздвигли сей памятник отцу, нежные братья брату—три из них даны, чет¬вертый— по выбору». Жуковский имеет в виду братьев Тургеневых—Александ¬ра, Николая и Сергея и себя самого. Ст. 106—107. Один исчез из области земной II В объятиях веселыя Надежды...— К этим стихам в С 1—4 Жуковский сделал развернутое примечание: «Андрей Ивано¬вич Тургенев. Он умер в полном цвете жизни. Ум необыкновенно проницательный, ост-рый и ясный; чистое, исполненное любви к прекрасному сердце. В сем послании изображен он таким, каков был. Наружность его отвечала его характеру; быстрый взор, казалось, ясно читал в каж-дом сердце; но этот взор никого не приводил в замешательство—в нем сияла кроткая, непритворная, доброжелательная душа. И разговор его был таков же: невозможно было иметь более остроты, и ничья острота не имела в себе столь много привлекательного, ибо она была непринужденная, не оскорбляла самолюбия, соединялась с нежностию сер¬дечною и была самым приятным ее выражением. Стих: Не он ли нас тесней соединял? есть самое верное изображение той дружбы, которую питали к нему его товарищи: этим одним, общим для всех них чувством, теснее были они соединены и между собою. Он точ¬но был для них душою всех радостей. И теперь с живым об нем воспоминанием всегда возобновляется сладкое чувство прежней молодой жизни, а вместе с этим чувством и все, что было лучшего в этом лучшем времени. Жизнь его можно назвать прекрасною неиспол¬нившеюся надеждою: в нем созревало все, что составляет прямое достоинство человека; но это все бесплодно погибло для здешнего света». Ст. 114—117. Другой... старик... ~ Над юностью обрушилась прекрасной!..— При-мечание Жуковского в С 1—4 к этим стихам: «Иван Петрович Тургенев. Он имел не-счастие пережить милого сына, и эта потеря, кажется, была отчасти причиною собст-венной преждевременной смерти его: он умер не в дряхлых летах, от паралича, лишенный памяти, языка, руки и ноги. Любовь его к детям была товариществом зрелого, опытного мужа с юношами, привязанными к нему свободною доверенностью, сходством мыслей и чувств и самою нежною благодарностью. Нельзя без сладкого чувства вспомнить об этом старце. Он был живой юноша в кругу молодых людей, из которых каждый готов был сказать ему все, что имел на сердце, буду¬чи привлечен его прямодушием, отеческим участием, веселостью, простотою. Последние годы жизни его были горестны. Тяжелая болезнь мало-помалу его уничтожала». 6}5 Ст. 123. Она прошла...— Примечание Жуковского: «И отец и сын покоятся вме¬сте. Они погребены на кладбище Невского монастыря. Один камень покрывает их моги-лы». Впоследствии, в конце 1818 — начале 1819 г. Жуковский сочинит эпитафию к их надгробию (см. примеч. к стих. «Надгробие И. П. и А. И. Тургеневым» в т. 2). А. Янушкевич Эпимесид («О, жребий смертного унылый!..») (С. 285) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 122) —беловой. Впервые: РМ. 1815. №2. С. 129—131—с подзаголовком: «Из Парни» и под¬писью: «Жуковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»); в С 1—2 — с заглавием: «Эпимесид. Из Парни» и датой: «1813». В С 5 — с заглавием: «Эпиме¬сид (Из Парни)» и датировано 1810 г. Датируется: 1813 г. на основании положения автографа в рукописи и указа¬ний в С 1—2. Стихотворение «Эпимесид» — перевод одноименной элегии Э. Парни «Ephi-mecide», содержание которой во многом отвечало пафосу элегического творчества Жуковского—«жалобы человека на жизнь» (В. Г. Белинский). Как уже было точно замечено, «начало стихотворения [Парии] содержит жалобы в духе ветхозаветно¬го Иова; троекратное исполнение желаний героя скорее напоминает волшебную сказку» (Французская элегия XVIII—XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 621). Этот своеобразный сюжет не мог не привлечь внимания Жуковского, переживавшего в 1813 г. состояние отчаяния и пробуждавшихся на¬дежд, связанных с историей его любви. В этом смысле элегия Парни в переводе Жуковского обретала автобиографический подтекст. Тема Благотворения, кото¬рое дарует человеку истинное блаженство, звучала в тексте перевода как своеоб¬разное заклинание. Еще В. И. Резанов, анализируя перевод Жуковского, констатировал: «испол¬ненный Жуковским перевод этого стихотворения отличается большой близостью к подлиннику. Отступления незначительны, они вызваны главным образом тех-ническими требованиями версификации» (Резанов. Вып. 2. С. 346). Необходимо заметить, что Жуковский при переводе снял подзаголовок (ср. у Парни: «Ephime-cide. Imitation du grec»), тем самым максимально редуцировав античный колорит и насытив жалобы героя христианскими идеями: «... в древнем эллине Жуков¬ский увидел христианина» (Загарии. С. 117). А. Янушкевич 6$6 Молитва Русского народа («Боже, Царя храни!..») (С. 287) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 134)—беловой, с вариантом ст. 2: «Доброму долги дни...» Впервые: СО. 1815. №48. С. 96 — с заглавием: «Молитва Русских. (На голос: God save the King)» и подписью: «В. Жуковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—3 отдел «Смесь», с заглави¬ем: «Молитва Русского народа»); С 4—5 — без заглавия как 3-я из «Народных пе¬сен» и с датой в С 5: «1834». Печатается поСЗ как самостоятельное произведение. Датируется: приблизительно конец 1813 г. по расположению в рукописи. За основу стихотворения Жуковский взял английский гимн «Боже, храни ко¬роля», первый стих которого упомянут в первой публикации в подзаголовке, сня¬том в С 1—5. Авторы текста и музыки английского гимна остаются предметом по¬лемики, и вероятнее всего, текст восходит к французским стихам XVII в., напи¬санным в честь Людовика XIV г-жой Брюнон и положенным на музыку Ж.-Б. Люл-ли (Бернштейн Н. История национальных гимнов. Пг., 1914. С. 11—19). Исполнявшиеся в торжественных случаях полонез И. А. Козловского на стихи Г. Р. Державина «Гром победы, раздавайся!..» и духовный гимн Д. С. Бортнянско-го на стихи М. М. Хераскова «Коль славен наш Господь в Сионе...» были оттесне¬ны текстом Жуковского, исполняемым на мотив английского гимна как символа дружественной коалиции государств. Первое пение «Боже, Царя храни» зафиксированно 12 декабря 1815 г., когда в Дерптском клубе отдыха эти стихи пелись «неоднократно» (Змигродский И. И. Памяти В. А. Жуковского. Юрьев, 1902. С. 21). По воспоминаниям М. А. Корфа, уже летом 1816 г. лицеисты, узнавая, что Александр I находится рядом, «начинали петь „Боже, Царя храни!" по тогдашне¬му тексту и тогдашней английской мелодии» (Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники: Статьи и материалы. СПб., 1899. С. 247). А. С. Пушкин приписал к стихотворению Жуковского три строфы, из которых две первые сле¬дом за шестистишием Жуковского были петы на лицейской годовщине 19 октяб¬ря 1816 г. (Пушкин А. С. Стихотворения лицейских лет. 1813—1817. СПб., 1994. С. 286, 375). 18 (30) сентября 1816 г. в Варшаве по приказу великого князя Константина Павловича Александр I был встречен в войсках пением «Боже, Царя храни!..» Вскоре текст Жуковского получил статус государственного гимна с прежней анг¬лийской мелодией — вплоть до 1833 г. включительно. К «Молитве русского народа» Жуковский возвращался неоднократно: он до¬полнил ее пятью строфами, включил в подборку «Народных песен» и т. д. Известно стихотворение А. X. Востокова «Песнь Русскому царю. С немецкого: Heil dir im Siegerkranz. На голос: God save the King», написанное к возвращению Александра I в Россию в 1814 г. и опубликованное в 1821 г. в собрании сочинений 637 А. X. Востокова (см.: Срезневский И. И. Заметки А. X. Востокова о его жизни // Сб. Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1901. Т. 70. № 6. С. 105). Н. Серебренников Надпись на картинке, изображающей три радости и подаренной ?. И. П. («Прими сей дар. Три радости небесны...») (С. 287) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 14, л. 125 —беловой. 2) ПД. Р. 1, оп. 9, № 42 — черновой и беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С 39 (ст. 1—2). Впервые полностью: С 10. С. 992. Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу № 1. Датируется: предположительно 1813 г. Автограф № 1 «Надписи...» примыкает в рукописи непосредственно к июнь¬ским стихотворениям 1813 г., в частности к стих. «Первое июня 1813», и находит¬ся в контексте произведений 1813 г., что дает основание датировать его этим годом. По всей вероятности, «картинка, изображающая три радости» была подарена Маше Протасовой ее теткой Еленой Ивановной Протасовой. От ее имени Жуков¬ский и сочинил эту надпись. А. Янушкевич (Авдотье Петровне Киреевской) («Авдотья, напи ш ите...») (С. 288) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 34, л. 2 об.) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 27. Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 1813 г. Датировка стихотворения предположительная. Послание не могло быть напи¬сано раньше августа 1811 г. (М. В. Киреевская — Маша, младшая дочь А. П. Кире¬евской, родилась 8 августа 1811 г.). Оно не могло быть написано также в промежу¬ток между 3 августа 1812 г.—днем отъезда Жуковского в Москву для вступления в Московское ополчение—и 6 января 1813 г.—датой его возвращения в Мурато¬во после кампании 1812 г. В пользу датировки 1813 г. (и скорее, второй его поло¬виной) говорит совпадение мотивов стихотворения с письмами и стихами Жуков¬ 638 ского, обращенными к А. П. Киреевской в этот период. В ноябре 1812 г. она поте-ряла мужа, тяжело переживала эту утрату. Беспокойство Жуковского за ее состоя¬ние выразилось в стих. «К А. П. К.(иреевской) в день рождения Маши», «Молитва детей» (см. примеч.). В данном послании — развитие этих же мотивов и образов. Ст. 2—3. Каков ваш Петрухан, II И Маша, и Иван!..—Дети А. П. Киреевской от первого брака: Петр Васильевич, Мария Васильевна и Иван Васильевич Кире¬евские. Ст. 17—18. В кругу детей таких—// И жизнь не жизнь, а сладость...— Ср. в стих. «К А. П. К.(иреевской) в день рождения Маши»: «Когда в кругу детей прелестных мать (...) II Меж радостей грустит уединенно...» О. Лебедева (К А. А. Плещееву) («О Негр, чернилами расписанный Натурой...») (С. 288) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №35) —беловой (ст. 13—58). Копия (ПД. Р. 1, оп. 9, № 35) — рукою неизвестного лица (ст. 1—12). При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 113—114. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: 1813 г. Датировка послания предположительная. И. М. Семенко, впервые после пер¬вой публикации включившая этот текст в собрание сочинений Жуковского (СС 2. Т. 1. С. 347—348), датировала его «1813 или 1814 г.» без всякой мотивировки. Наиболее вероятным все же представляется 1813 г., поскольку известно, что к на¬чалу 1814 г. отношения между семейством Протасовых и Плещеевыми несколько охладились: Екатерина Афанасьевна винила А. И. Плещееву в слишком деятель¬ном участии в любви Жуковского к Маше Протасовой (см. ее письмо от 10 октяб¬ря 1815 г.— УС. С. 295). Тот же вывод можно сделать из эпистолярного отчета Жуковского А. Ф. Воейкову о муратовской жизни за время отсутствия последнего: «Плещеевы были у нас один только раз, а мы у них ни разу, и не думаю, чтобы скоро собрались. Из этого мы исключаюся я» (РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 25). Ст. 1. О Негр, чернилами расписанный Натурой...—Жуковский называл Плещее¬ва «Негром» и «копченым Плещуком» за смуглый цвет лица и черные курчавые волосы. Ст. 5. Ты винегрет ролей и чувств...— Имеются в виду театральные увлечения А. А. Плещеева и его артистизм чтеца и декламатора, позволявший ему блистать в домашних спектаклях. О. Лебедева 639 Сиротка («Едва она узрела свет...») (С. 290) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 123)—беловой, с заглавием: «Нищий и си¬ротка. Баллада». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 34 об.) — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Нищий и сиротка. Баллада». В первые: С 1. Ч. 1. С. 227—229—с заглавием: «Сиротка» и датой: «1813». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Романсы и пес¬ни»); во всех изд. отнесено к 1813 г. Датируется: 1813 г. Во всех прижизненных изданиях текст романса «Сиротка» сопровождается примечанием Жуковского: «Трогательное происшествие подало повод написать эти стихи. Одна забывчивая мать оставила своих детей (трех дочерей) в Москве, при наше-ствии неприятеля. Малютки спасены жалостью постороннего, бедного человека. Одна из девочек была принята в семейство А. И. Пл(ещее)вой, которая пеклась об ней с материн¬скою нежностью и не разнила ее ни в чем с собственными детьми своими. Другие две бы¬ли возвращены матери». Эти факты подтверждаются воспоминаниями А. П. Пле¬щеева, внука А. А. Плещеева, который сообщает, что впоследствии А. И. Плещее¬ва выдала сиротку замуж (ИВ. 1895. Т. 60. № 4. С. 340). Это вряд ли верно, по-скольку А. И. Плещеева умерла 20 июля 1817 г., а девочка была еще слишком ма¬ла. Ее имя и дальнейшая судьба устанавливаются по письму М. А. Протасовой-Мойер к А.П.Елагиной от 29 апреля 1819г.: известно, что после смерти А. И. Плещеевой М. А. Мойер хотела забрать в свою семью всех младших детей Плещеевых (УС. С. 195), однако ей удалось приютить только воспитанницу: «(...) у меня еще новая дочка: Вера Бородина. Она осталась одна с мальчиками у Пле¬щеева, и Мойер позволил мне выпросить ее себе» (УС. С. 217). Сведений о том, что стало с Верой Бородиной после смерти М. А. Мойер, обнаружить не удалось. О. Лебедева Здравствуй («Справься, справься, мой голубчик...») (С. 292) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 20, л. 1)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 121. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: вторая половина 1813 г. Датировка предположительная. Скорее всего, стихотворение обращено к А. А. Плещееву, а упоминаемый в ст. 7 «эскулап» является доктором Фором. Из¬вестно, что летом 1813 г. Фор уже подолгу и регулярно гостил в Черни; в июле 1813 г. он начал лечить М. А. Протасову (подробнее см. примеч. «К доктору Фо- 640 ру»). В письмах Жуковского к А. И. Тургеневу за 1814 г. встречаются многочис-ленные свидетельства любви Фора к чтению (ПЖТ. С. 130, 133, 134). Еще один доктор («эскулап») из ближайшего окружения Жуковского—Фриоф, тоже отли¬чавшийся страстью к чтению, жил в Муратове и пользовался библиотекой Жуков¬ского (см. примеч. к стих. (А. А. Воейковой) («Не имею я кирхгофа...»), так что он вряд ли может быть тем лицом, которое упомянуто в послании. О. Лебедева К самому себе («Ты унываешь о днях, невозвратно протекших...») (С. 292) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 120) — беловой. Впервые: ВЕ. 1814. Ч. 73. №4. Февраль. С. 286—с заглавием: «К самому се¬бе» и подписью: «Ж...» В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту В Е, со сверкой по автографу. Датируется: конец 1813 г. Требует уточнения вопрос о времени написания стихотворения. В С 7—10 и ПСС оно датируется 1814 г., однако уже А. Н. Веселовский не исключал возмож¬ность появления послания в 1813 г.: «Может быть, еще до приезда Воейкова, ожи¬вившего надежды Жуковского, написано было стихотворение «К самому себе» (Ве¬селовский. С. 125). Этой же точки зрения придерживаются современные исследо¬ватели и комментаторы Жуковского. Так, Ц. С. Вольпе относит написание стихо¬творения к 1813 г. на основании расположения его в рукописи и фактов личной биографии поэта (Стихотворения. Т. 2. С. 154). И. М. Семенко датирует этот текст предположительно 1813 г. и связывает его возникновение с крушением надежд поэта на брак с М. А. Протасовой (СС 2. Т. 1. С. 406). Эти аргументы в пользу да¬тировки стихотворения 1813 г. убедительно подтверждаются и датой ц. р. той час¬ти ВЕ, в которой впервые оно было напечатано: «19 декабря 1813 г.» Думается, в конце 1813 г. и было написано стихотворение. Несомненно, что стихотворение имеет автобиографический исповедальный ха-рактер. Видимо, как слишком личное, оно никогда не включалось поэтом ни в од¬но прижизненное собрание сочинений. Характер стиха, его название и выражен¬ная в нем жизненная позиция говорят о его связи с идеями горацианской филосо¬фии (см.: Вацуро. С. 93). И. Поплавская (Стихи, читанные в Муратове на Новый 1814 год) («Друзья, я восемьсот...») (С. 293) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, №31) — черновой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. 21 — 536 641 Впервые: РА. 1877. Т. 2. № 7. С. 365 (ст. 1—4 и 9—12 —с неточностями). Впервые полностью: РБ. 1915. С. 30—31. Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по РБ, со сверкой по автографу. Датируется: 31 декабря 1813 г. В мемуарной литературе о Жуковском сохранилось следующее описание этого праздника: «Декабрь подходил к исходу; собирались встретить весело Новый год. Жуковский приготовил стихи. Увеселения начались с игр и жмурок. Бегая друг за дружкой, молодые люди поглядывали, в ожидании сюрприза, на таинственный занавес, прикрепленный между двух колонн, поддерживающих переходы верх¬них этажей через большую высокую залу. В данную минуту занавес поднялся, и перед зрителями явился Янус. На его затылке была надета маска старика; голову окружала бумага, вырезанная короной; над лбом было написано крупными буква¬ми число истекшего 1813, над молодым лицом стояла цифра 1814. Обе надписи были освещены посредством огарка, прикрепленного к голове Римского бога. (...) Старик Янус поклонился обществу и промолвил: [далее ст. 1—4]. Потом он обер¬нулся к публике молодым своим лицом и продолжал: [далее ст. 9—12]. В ответ на слова Януса прозвучала полночь, выпили шампанское и сели за ужин» (Толыче-ва Т. (Е. В. Новосильцева). Рассказы и анекдоты // РА. 1877. Т. 2. № 7. С. 365). Н. В. Соловьев приводит дневниковую запись А. Ф. Воейкова, сделанную им на полях книги «Сочинения И. И. Дмитриева»: «18 1/1 14, Встретил Орловской губернии в селе Муратове очень приятно в доме Катерины Афанасьевны Протасо¬вой. У нее тогда были Александр Алексеевич Плещеев с супругою своей Анной Ивановной, Нина Петровна [имеется в виду Анна Петровна.— О. Л.], Авдотья Петровна и Катерина Петровна Юшковы. Семейство К. А. Прот.(асовой) состав¬ляют Мария Андреевна, Александра Андреевна и Жуковский. Мне должно было быть очень весело в сем раю, обитаемом ангелами, но... Ой peut оп etre mieux qu'au sein de sa famille? [Где может быть лучше, чем в своей семье?—фр.], и я ино¬гда задумывался, даже грустил» (РБ. 1915. № 1. С. 29). Список присутствовавших на празднике лиц также сохранился на полях рукописи стихотворения Жуковско¬го и воспроизведен Н. В. Соловьевым в примечании к его тексту. Кроме упомяну¬тых Воейковым лиц, в списке Жуковского отмечены еще Букильон (управляющий имением Большая Чернь), доктор Фриоф (см. о нем в примеч. к стих. (А. А. Воей¬ковой) «Не имею я кирхгофа») и пленный французский военный врач Фор, жив¬ший в имении Плещеевых. Ст. 17—18. Веселый есть приют II Близ Волховской дороги...— Имение А. А. Пле-щеева Большая Чернь Волховского уезда Орловской губернии. Ст. 27. Вам Жучка в епанчи...— Здесь Жуковский имеет в виду себя самого. Ст. 29—30. И будет Суринам II Убежищ веселья...— Суринам — каламбурное до-машнее обыгрывание названия села Сурьянино (Сурьяново, Сурьяниново), от французского souris (улыбнись) — нам. Сурьянино находилось в 25 верстах от Му-ратова и принадлежало А. А. Плещееву (см. примеч. к стих. «Речь»). Около сере¬дины 1813 г. Сурьянино купила Е. А. Протасова. Муратовская и долбинская моло¬дежь, сочувствовавшая любви Жуковского и Маши Протасовой, предполагала, 642 что Жуковский с Машей поселятся там после свадьбы. Сам Жуковский тоже меч¬тал о «Суринамской жизни» и в какой-то момент хотел, чтобы в его обители сча¬стья поселилась и чета Воейковых: в письме А. Ф. Воейкову от 20 февраля 1814 г. Жуковский высказывает это пожелание: «Мы с тобою будем трудиться там, в Су-ринамском уголке (...). Брат, брат! вообрази нашу Суринамскую жизнь, вообрази наш тесный союз, наше спокойствие, основанное на душевной тишине и озарен¬ное душевными радостями...» (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 26). После неудачи весенне¬го сватовства Жуковского словосочетание «Сурьяновские планы» стало обозначать несбыточные надежды на семейное счастье: «Только прошу не прыгать и не стро¬ить Сурьяновских планов. Ничего нет»,— писал он А. П. Киреевской после свадь¬бы Воейкова, в июле 1814 г. (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 446). Летом 1815 г. Сурьяни¬но было продано, чтобы расплатиться с долгами Воейкова (см. письмо к А. Ф. Во¬ейкову от 19-22 августа 1815 г.// Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского до¬ма. 1980. Л., 1984. С. 99. Публикация Р. В. Иезуитовой). Сам каламбур Сурьяни¬но— Суринам («улыбнись нам») принадлежит Е. А. Протасовой. На этот каламбур А. А. Плещеев написал следующий французский экспромт: Soiirianino qui dira — Dix копеек рауега, Mais qui dira Souri — nam, Fera plaisir a Madame (PC. 1883. T. 37. № 2. C. 446). Перевод: Кто скажет Сурьянино, тот заплатит десять копеек. Но кто скажет Суринам, доставит удовольствие Мадам (фр.). Ст. 61—67. Вдохновенная котлетка ~ И с горчицею утенок...— Н. В. Соловьев приводит сохранившееся в рукописи Жуковского меню новогоднего ужина, запи-санное его рукою, карандашом, по левому полю страницы: «Поросенок, колбаса, сосиски, горчица, икра, яичница» (РБ. 1915. № 1. С. 31). О. Лебедева 1814 Письмо к *** («Я сам, мой друг, не понимаю...») (С. 296) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 51) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РВ. 1859. Т. 22. С. 598—600 —с датой: «4 января 1814». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 4 января 1814 г. В редакционном примечании к первой публикации сообщается: «Стихотворе¬ние это есть частное письмо В. А. Жуковского, не назначавшееся к печати. За дос- 21' 643 тавление его из бумаг особы, к которой оно было адресовано, мы обязаны благо-дарностью В. А. Норову, родственнику ее». Владимир Андреевич Норов, о котором идет речь, был зятем племянницы Жуковского Авдотьи Николаевны Арбеневой. Именно к ней было обращено из-вестное стихотворное послание «Рассудку глаз! другой воображенью!», написан¬ное 16 июля 1812 г. и при жизни не публиковавшееся (см. примеч «К А. Н. Ар¬беневой»). В конце 1813 г. Жуковский возлагал надежду на ее помощь в деле женитьбы на Маше Протасовой. В письме от 15 декабря 1813 г. он называет ее «милым и ис¬тинным другом» и добавляет: «У меня еще сидит в голове и стихотворное к вам послание; но стихи пишутся тогда только, когда на душе ясно; на моей душе часто и очень часто сумерки» (РА. 1883. № 2. С. 309). По всей вероятности, послание «Я сам, мой друг, не понимаю...» и стало реализацией этого замысла. Подробнее см.: Касаткина В. Н. Адресат стихотворения В. А. Жуковского «Письмо к ***» («Я сам, мой друг, не понимаю...») // От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 94—105. А. Янушкевич (Тост) («Земным сопутникам, друзьям!..») (С. 297) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №21а—21г) — беловой. Копия (ПД. Р. 1, оп. 9, № 21е) — рукою неизвестного лица. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 127—128. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 6 января 1814 г. Стихотворение представляет собой тост, произнесенный Жуковским на празд¬нике, посвященном годовщине его возвращения из армии (6 января 1813 г.), ко¬торый А. А. Плещеев дал в своем имении Большая Чернь 16 января 1814 г. Со¬хранилась дневниковая запись А. Ф. Воейкова, описывающего этот праздник: «18 1/16 14, в Черни, деревне А. А. Плещеева. Двойной праздник: fete des rois [Бо¬гоявление, Крещение—6 января] и возврат Жук.(овского) из армии в прошлом году. Меня выбрали в короли бобов. А. И. Плещеева пела „Светлану" с оркестром (...). За ужином все кроме меня подпили; пито за здоровье Ангела-хранителя Жу¬ковского, за любовь и дружбу. Горациянский ужин! благородное пьянство! изящ¬ные дурачества!» (цит. по: РБ. 1915. № 1. С. 33). Несмотря на то, что дневниковая запись Воейкова помечена 16 января, совпадение дат возвращения Жуковского из армии и праздника Крещения — 6 января — позволяет отнести «двойной празд¬ник» в Черни к 6 января и этим же днем датировать стихотворение. Сохранился и текст стихотворного тоста, произнесенного на этом празднике А. Ф. Воейковым: Ура, сегодня твой возврат С полей отмщения и крови, 644 Под сень и дружбы и любови, Поэт наш милый, милый брат. Скажи, средь ужасов хранимый Какого Ангела рукой Ты возвратился невредимый? Скажи, кто смерть смягчил мольбой? Кто небо умолил слезами Принять тебя в покров святой? Сей добрый гений, твой спаситель, Твой Бог нам будет божеством. Ему, друзья, бокал с вином! Ура! Жуковского хранитель! (РА. 1912. Т. 1. № 3. С. 417—418; ср.: ПД. Р. I, оп. 42, № 2, л. 6). Французские строфы тоста Жуковского написаны А. А. Плещеевым. В русских строфах, посвященных дружбе и любви, очевидно варьирование словесно-смысло¬вых мотивов, метрики и строфики «Певца во стане русских воинов». Ст. 9—16. Ami, ton retour ~ pour notre tendresse.— Перевод: Друг, твое возвращение шестого [января] Все еще воодушевляет нас Этот день, бывший счастливым для всех, Стал счастливым концом твоего отсутствия. Выпьем, выпьем! чтобы наш друг Разделил наше упоение; Все дни, проведенные с ним, Подобны шестому для нашей нежности (gf)p.). Ст. 25—32. Contre le sort ~ ип bonheur ежоге! — Перевод: Воодушевившись против судьбы, Изгоним неправедный гнев! Мы любим, мы любимы! Дети! благословим нашего отца! Дружба для всех людей Сияет, словно заря, Делить и самые горести — Не есть ли это счастье! (фр.). О. Лебедева «Кто б ни был ты—зефир, певец иль чародей!..» (С. 298) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 28) — беловой, с датой: «1814. 12 генваря». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 2. С. 37. 645 Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 12 января 1814 г. Стихотворение было опубликовано вторично П. И. Бартеневым по другому, несохранившемуся автографу в альбоме А.А.Воейковой 1814г. («Из альбома «Светланы»: Извлечения из альбома А.А.Протасовой 1814г. // РА. 1912. Т. 1. № 3. С. 414—415). Эта публикация позволяет восстановить творческую историю стихотворения. Жуковский написал его в ответ на следующее стихотворное посвя-щение А. Ф. Воейкова «К Екатерине Афанасьевне (Протасовой)»: Цветами счастия, ума, высоких чувств, Природы и искусств Осыпавшей тебя Судьбине Угодно было дать двух граций — дочерей И отказать тебе в любезном сыне. Но Благость щедрою десницею своей Жуковского тебе усыновила, И в нем вознаградила. Он нежный сын. Нет, он нежнее сыновей, Пример почтенья, послушанья. Сын есть дар случая, а он любви твоей И твоего избранья. Р. S. Сии стихи написаны безымянным автором, принесены зефиром, высочайше одоб¬рены и внесены за скрепою в разрядную книгу. Контрасигнировал А. Воейков (РА. 1912. Т. 1. № 3. С. 414). Ст. 1. Кто б ни был ты—зефир, певец иль чародей!..— Обращение к А. Ф. Воейко-ву. Ср. в послании «К Воейкову»: «Добро пожаловать, певец»; «Ты чародей, а не поэт», а также в P.S. к тексту стихотворения Воейкова: «принесены зефиром...» Ст. 8. И для кого надежд милейших исполнены...—Ср в послании «К Воейкову»: «Милейшие души моей // Не совершилися желанья». О. Лебедева К доктору Фору («Сын Эскулапа, Фебов внук...») (С. 299) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 128—128 об.) — беловой, с заглавием: «К доктору Фору». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 40 (ст. 1—8); полностью: ПЖТ. С. 121—123. Публикация И. А. Бычкова. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 12—16 января 1814 г. по положению автографа в рукописи. Адресат послания — французский военный врач, доктор 1-го корпуса кавале¬рии во время кампании 1812 г. Раймонд Фор (Faure), захваченный в плен казака¬ 646 ми 18 октября 1812 г. во время отступления наполеоновской армии по Калужской дороге. Как явствует из воспоминаний самого Фора (см. ниже), он находился сре¬ди пленных сначала в Туле, а затем (15—20 ноября) в Рязани, чтобы ухаживать за тяжело раненным генералом Ш.-А. Бонами. 27 февраля 1813 г. вместе с генералом он приезжает в Орел, а затем переезжает жить в деревню, в семью, где, по его словам, «нашел бы счастье, если бы оно существовало для человека, видящего ужасные несчастья, грозящие его родине». Этой «деревней» оказалось имение А. А. Плещеева Чернь. Здесь доктор Раймонд Фор познакомился с возвратившим¬ся 6 января 1813 г. из госпиталя в Вильне В. А. Жуковским. Знакомство с пленным доктором постепенно перерастает в дружеские отноше¬ния. Жуковский ценит его за доброту, за участие в судьбе больной Маши Протасо¬вой: в феврале 1813 г. у нее пойдет кровь горлом, и Фор примет самое живое уча¬стие в ее лечении. «Форово предписание» (Письма-дневники. С. 154; Дневники. С. 46) будет актуально для Маши и в 1814 г., да и сама Маша в письме А. П. Кире¬евской от 29 марта 1814 г. сообщает: «Скажи Фору, что я за него молюсь Богу. Я меньше боюсь за тебя по его милости» (УС. С. 174). Жуковский в шутливом стих. «Похождения или поход первого апреля» (1814) так характеризует своего друга: «В картузе Форт, краса людей, // Унылый доктор одинокий, // Лишенный прелести своей // Рукою колики жестокой...» (РБ. 1915. № 1. С. ПО; ср. наст. изд.). В письмах июня 1814—лета 1816 г. Жуковский будет постоянно обращаться с просьбами к А. И. Тургеневу сначала о предоставлении возможности Фору жить в имении Плещеевых, затем о «греческих книгах» для него и, наконец, о его освобождении из плена (ПЖТ. С. 121, 124, 130, 134, 147, 151, 157). Вероятно, в 1817 г., вскоре после смерти А. И. Плещеевой и переезда А. А. Плещеева в Петербург, доктор Фор получает свободу и возвращается на ро¬дину. Во всяком случае, упоминания о нем исчезают из переписки Жуковского. В 1821 г. в Париже появляется его мемуарная книга: Souvenirs du Nord, ou la Guerre; La Russie et les Russes ou TEsclavage. Par M.-R. Faure, Docteur en medicine, Medicin du 1-er corps de cavalerie pehdant la campagne de 1812. A Paris, 1821, от¬рывки из которой в нашем переводе приведены выше. Эта книга получила ре¬зонанс в России. Антикрепостнические пассажи Фора вызвали живой интерес П. А. Вяземского, который сделал из книги пространные выписки в третьей за¬писной книжке (см.: Вяземский П. А. Записные книжки: 1813—1848. М., 1963. С. 364, 404) и, вероятно, подготовил ее критический разбор для французского журнала «Revue Encyclopedique». «Чтение работы г-на Фора о России, опублико¬ванной в 1821 г. и, замечу в скобках, запрещенной у нас, породило во мне кое-ка¬кие мысли, которые я и занес на бумагу» (Русский литературный архив. Нью-Йорк, 1956. С. 44),— писал Вяземский в сопроводительном письме к редактору журнала М.-А. Жюльену. К сожалению, у нас нет сведений об отношениях Жуковского и Фора после отъезда последнего на родину. Так, в «Парижском дневнике» Жуковского мая 1827 г. его имя отсутствует. Неизвестно, был ли знаком Жуковский с его мемуар¬ной книгой, хотя в свете антикрепостнических настроений поэта и его интереса к 647 «Опыту теории налогов» Н. И. Тургенева (см.: БЖ. Ч. 1. С. 472—482), увлечения книгой Фора П. А. Вяземского такое знакомство было бы естественным. Залогом же дружеских отношений русского поэта и французского доктора ос¬талось стихотворное послание «К доктору Фору». А. Янушкевич (К 16 января 1814 года) («Прелестный день, не обмани!..») (С. 301) Автограф (РНБ, оп. 1,№14, л. 129) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 40. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 16 января 1814 г. Заглавие стихотворения — ключ к его пониманию. 16 января—день рождения Маши Протасовой, и стихотворение было одновременно и подарком, и заклина¬нием судьбы. А. Янушкевич (Стихи из альбомов) (С. 301) Автограф неизвестен. Копия (ПД. № 27. 795 / CXCVIII.6.66., л. 4) —рукою М. А. Протасовой. При жизни Жуковского не печатались. В собрание сочинений включены впервые. Тексты печатаются по рукописи. Датируются: начало января 1814 г. (обоснование см. ниже). Среди рукописных материалов фонда Жуковского в ОР ПД (Онегинское соб¬рание) сохранились не только альбомы сестер Протасовых с автографами Жуков¬ского и списками его текстов (описание альбомов см.: Вацуро В. Э. Литературные альбомы в собрании Пушкинского Дома (1750—1840 гг.) // Ежегодник Рукописно¬го отдела Пушкинского дома. 1977. Л., 1979. С. 23—27), но и отдельные тетради, в которые они списывали стихи Жуковского из альбомов других лиц. Подобную тетрадочку из шести листов, заполненную рукою М. А. Протасовой, представляет собой № 27. 795. Судя по именам адресатов стихотворений, источником этих ко¬пий были записи Жуковского в альбомах А. А. и А. И. Плещеевых (послания «К Плещееву» и «Плещепупу»—л. 1—1 об., л. 2—3 об; стихотворение «К А. И. Пле¬щеевой). 3 августа 1812 г.»—л. 5), а также А. А. Протасовой-Воейковой («К Саше», «К Воейкову», «К нему же»—л. 4) и самой М. А. Протасовой («К Маше»—л. 4). Кроме того, в тетради сохранилась копия двух «Ответов на вопросы в игру, на¬зываемую секретарь (№ 11, № [13]—л. 4 об.) и фрагмент «Коловратно-куриозной сцены между г-ном Леандром, Пальясом и важным г-ном доктором» (л. 5—6 об.). 648 Хронологические границы рукописи — от 1811г. («Коловратно-куриозиая сце-на...») до 1814 г. (стихи из альбомов). Предлагаемая подборка текстов точно соот-ветствует порядку их расположения в рукописи, сохранены также названия. Ну-мерация редакторская. Поскольку три из четырех стихотворений связаны с А. Ф. Воейковым, вся подборка отнесена к январю 1814 г. на основании реалий самих текстов (см. постишный комментарий) и того известного факта, что, прие¬хав в Муратово по приглашению Жуковского в конце 1813 г., Воейков покинул на время протасовское поместье 31 января 1814 г. (ср. его стихотворение «К К.(ате-рине) Аф.(анасьевне) П.(ротасовой). При отъезде из ее деревни 31 января» — ВЕ. 1814. №5. С. 33). [1] К Саше («Дразни меня, друг милый Саша...») (С. 301) Печатается впервые. [2] К Маше («Пришли Воейкова посланье...») (С. 301) Печатается впервые. Ст. 1. Пришли Воейкова посланье...— Имеется в виду послание А. Ф. Воейкова «К Ж.(уковскому)», датированное автором «7 января 1813 г.» и напечатанное в ВЕ (1813. №5—6. Март. С. 26). Ст. 2. Хочу ответ писать!—ответное послание Жуковского «К Воейкову» («Доб¬ро пожаловать, певец»)», датированное автором «29 января 1814 г.» и напечатан¬ное в ВЕ (1814. № 6. Март. С. 97—106). [3] К Воейкову («Хвала, Воейков! крот, сады...») (С. 301) Впервые: РВ. 1871. Т. 96. № 11. С. 151. История публикации этого экспромта Жуковского начинается с 1871 г., когда он впервые был напечатан в мемуарах В. П. Бурнашева о Воейкове и, со слов Во¬ейкова, атрибутирован Д. Н. Блудову: «Да и Воейков не гневался, когда Дмитрий Николаевич приставал к нему с эпиграммой на него. (...) Вот она, господа! И Во¬ейков с легким завыванием прочитал: (...)»—далее следует текст эпиграммы, с разночтением в 7-м ст.: «Он добр: Виргилия в толчки» (РВ. 1871. Т. 96. № 11. С. 151). Как известно, Воейков был великим мистификатором и вполне мог созна¬тельно фальсифицировать авторство эпиграммы. В 1931 г. этот экспромт был включен В. Орловым в раздел «Смесь» издания: Эпиграмма и сатира: Из истории 649 литературной борьбы XIX века: В 2 т. М., 1931. Т. 1. С. 402—403, без атрибуции (поди.: Аноним). С атрибуцией Д. Н. Блудову текст эпиграммы был включен в из-дание: Русская эпиграмма (XVIII — начало XIX века). А'., 1988. С. 194—195, с предположительной датировкой 1817г., хотя в комментариях отмечено, что в ПД имеется «список эпиграммы, соседствующий с пародией Воейкова «Дом сума-сшедших», где «автором [эпиграммы] назван Жуковский; однако никаких других свидетельств в пользу авторства последнего не обнаружено» (Указ. соч. С. 581). Эпиграмма атрибутирована Жуковскому Н. Б. Реморовой в ее статье: Книга Ж. Де¬лиля из библиотеки В. А. Жуковского // Памятники культуры: Новые открытия. 1985. Л., 1987. С. 32., на основании местонахождения ее копии, выполненной ру¬кою М. А. Протасовой, в составе рукописи, где нет ни одного не принадлежащего Жуковскому текста. Ст. 1—2. Хвала, Воейков! крот, сады IIДелилевы изрывший...— Эпиграмма Жуков-ского написана стихом «Певца во стане русских воинов», в характерной форме по-этического тоста. Первые два стиха имеют в виду перевод описательной поэмы Жака Делиля (1738—1813) «Сады», над которым А. Ф. Воейков интенсивно рабо¬тал в 1813—1814 гг. См.: Лотман Ю. М. «Сады» Делиля в переводе Воейкова и их место в русской литературе // Делиль Жак. Сады. Л., 1988. (Литературные памят¬ники). С. 191—209; см. также: Реморова Н. Б. Указ. соч. С. 27—32. Ст. 7. Он бодр! Виргилия в толчки..— Речь идет о переводе А. Ф. Воейковым от-рывков из 3-й и 4-й песен «Георгик» (ВЕ. 1816. № 21; 23/24; 1817. № 4) и первой песни «Энеиды» Вергилия (ВЕ. 1817. № 7). [4] К нему же («Воейков-брат!..») (С. 302) Впервые: РА. 1912. Кн. 1. №3. С. 416. Публикация П. И. Бартенева, в соста¬ве подборки стихов А. Ф. Воейкова из альбома А. А. Протасовой (в настоящее вре¬мя местонахождение этого альбома неизвестно, П. И. Бартенев пользовался под¬линными автографами). Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии. Д ати р у ется: около 11 января 1814 г. Поводом к созданию этого экспромта Жуковскому послужили две сюжетно связанные между собой записи А. Ф. Воейкова в альбоме А. А. Протасовой 1814 г.: «К Александре Андреевне, победительнице в шахматной игре» (запись датирована автором «11 января 1814 г.») и «К Александре Андреевне Протасовой», без даты, следующего содержания: Не сходно с вами мне играть, божусь, Ничем не возвратить мне первенства утрату: Вы Шах мой — этим я горжусь, Но, признаюсь... боюсь я Мату» 650 П. И. Бартенев, описавший этот альбом А. А. Протасовой по его подлиннику, отмечает, что текст экспромта Жуковского («К нему же») приписан его рукою сра¬зу вслед за вышеприведенным текстом Воейкова (РА. 1912. Кн. 1. № 3. С. 416). О. Лебедева К арфе («Моя вторая мать, друг юношеских лет...») (С. 302) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 129) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 40 (ст. 1—2); полностью: С 10. С. 992. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 16 января 1814 г. Вс. Рождественский назвал Жуковского «арфой русского романтизма» (Рожде-ственский Вс. В созвездии Пушкина. М., 1972. С. 31). Это поэтическое определе¬ние неразрывно связано с образом «эоловой арфы», романтический миф о кото¬рой прошел через все творчество поэта—от баллады «Эолова арфа» (1814) до по¬этического цикла с тем же заглавием (1838—1839; см.: Янушкевич. С. 221—227). По положению автографа в рукописи стихотворение примыкает к четко дати-рованным текстам: «К 16 января 1814 г.» (л. 129) и «29 января 1814 г.» (л. 133), что позволяет говорить о его связи с событиями января 1814 г. По всей вероятности, этот музыкальный инструмент был популярен в долбинско-муратовском кругу, и Жуковский от лица одной из обитательниц этого круга, скорее всего, А. П. Кире-евской, получившей инструмент от Е. А. Протасовой (ср.: «Моя вторая мать, друг юношеских лет...») и затем подарившей его «своему другу» Маше Протасовой в день ее рождения, обращается к арфе как символу собственной поэзии. Соотно¬шение стихотворения, предвосхищающего балладу «Эолова арфа», и реальной ар¬фы, подаренной Музе, закрепляет то, что обозначил заглавием своей статьи совре¬менный исследователь А. Е. Махов: Эолова арфа: вещь и поэтический миф // Рус. речь. 1993. №4. С. 3—9. П. А. Ефремов, публикуя этот текст в С 10, указывает в конъектурных скобках дату: «17 января», правда, без ссылки на источник информации. Думается, точнее все-таки датой создания стих. «К арфе» будет считать 16 января—день рождения Маши Протасовой. А. Янушкевич К Саше Арбеневу («Мой друг, младенец несравненный...») (С. 302) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 137 об.) — беловой, с заглавием: «К Саше Ар¬беневу» и датой: «27 января». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 11. С. 131—132. 65l Печатается по ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 27 января 1814 г. Послание было ответом на поздравление, которое прислал «младенец несрав-ненный» Жуковскому по случаю его приближающегося дня рождения — 29 янва¬ря. Адресат послания—Александр Петрович Арбенев (ок. 1807 — после 1856 г.), сын племянницы Жуковского Авдотьи Николаевны Арбеневой, брат Натальи Петровны, жены И. В. Киреевского. Конец 1813 — начало 1814 г.— период наибо¬лее тесного общения Жуковского с матерью Саши Арбенева, участвовавшей в ис¬тории предполагаемой женитьбы Жуковского на Маше Протасовой и вскоре ока¬завшейся среди противников этой женитьбы. Сын Авдотьи Николаевны из Москвы выражал те теплые чувства, которые пи¬тала к Жуковскому в то время и его мать. Не случайно Жуковский ценил это по¬слание и даже хотел включить его в С 1. В списке произведений для этого изда¬ния под № 11 находится стих. «К Саше Арбеневу» (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л 15 об.). Но, видимо, последующие события, связанные с поведением А. Н. Арбеневой, из¬менили его планы. О судьбе адресата послания известно немного. В архиве поэта (РНБ, оп. 2, № 77, л. 1—4) сохранились письма Жуковского к А. П. Арбеневу от 31 октября и 16 ноября 1831 г.— с указанием адреса: Харьковской Губернии в городе Чугуеве, в штабе 2-го резервного кавалерийского корпуса. Его благородию Александру Петровичу Арбеневу, поручику Екатеринославского кирасирского полка. Оба письма связаны с возможностью перевода адресата из кавалерии в пехоту или же его отставки за столкновение с полковым командиром. Жуковский не советовал ему уходить в отставку, так как не видел в нем хозяйских задатков. Поэт ходатай¬ствовал за Арбенева перед генералом Главного штаба П. А. Клейнмихелем, но тот пожаловался на «плохое поведение» Арбенева. Все-таки Жуковскому удалось бла¬гополучно уладить дело. Подробнее см.: Чтения в Имп. Обществе Истории и Древностей Российских при Московском ун-те. М., 1907. Кн. 1. С. 51—56 втор. паг. Обнаружено еще 5 писем Жуковского А. П. Арбеневу (РГАЛИ, оп. 1, №54), где речь идет о переводе Арбенева в Одессу в канцелярию гр. Воронцова, выска¬зывается сожаление о невозможности встречи с ним во время путешествия с на¬следником. В записке Жуковского из Кременчуга от 3 октября 1837 г., в частно¬сти, читаем: «Жаль очень, что не удалось свидеться нам в Одессе и еще больше жаль, что не вошло мне в ум искать вас в Воскресенске, где впрочем я пробыл не более 12 часов. Посылаю вам [письмо адресовано Александру Петровичу и Ивану Петровичу Арбеневым] свой маршрут, если удастся поймать меня на дороге. Если же не поймаете, то верьте заочно моей неизменной к вам дружбе. Обнимаю вас всем сердцем» (л. 7). Находящиеся в архиве письма А. П. Арбенева к сестре Н. П. Киреевской (РГА¬ЛИ, ф. 236, оп. 1, № 167), последнее из которых датировано 27 июня 1856 г., лишь свидетельствуют о том, что адресат послания умер не ранее этого времени. Других сведений о его жизни не обнаружено. А. Янушкевич 652 (29 января 1814 года) («Когда б родиться в свет и жить...») (С. 305) Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 133) — беловой, с поправками Жуковского и надписью рукою А. А. Протасовой: «К маминьке». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 7. Т. 1. С. 505. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 29 января 1814 г. П. А. Ефремов, впервые опубликовавший текст в 1878 г. не в основном корпу¬се произведений Жуковского, а в примечании к посланию «К Воейкову» («Добро пожаловать, певец...»), заметил: «К этому же времени относится недавно получен¬ное нами стихотворение Жуковского, написанное в день его рождения (...). Сти¬хотворение это имеет особенное значение в биографическом отношении: послед¬ние строки его относятся несомненно к М. А. Протасовой, на брак с которою Жу¬ковский тогда еще не терял надежды» (С 7. Т. 1. С. 505). Вряд ли адресатом стихотворения можно считать Е. А. Протасову, «маменьку», как на это указала ее младшая дочь (см.: Веселовский. С. 144). Обращение «мой ангел, мой хранитель» прямо указывает на Машу (ср.: «Мой друг, хранитель-ангел мой...» в «Песне» 1808 г. или «Мой друг утешительный...» в дневниковом стихо¬творении 1814 г.). Стихотворение датируется днем рождения поэта—29 января. А. Янушкевич К А. П. (Киреевской) («Сей памятник о нем мне дорог в день рожденья!..») (С. 306) Автограф (РНБ, оп. 1,№ 14, л. 133) —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 40. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати руется: 29 января 1814 г. Как явствует из содержания, стихотворение было написано в день рождения Жуковского и обращено к А. П. Киреевской. Память о ее муже, Василии Иванови¬че Киреевском, умершем 1 ноября 1812 г., определяет содержание послания. И. Поплавская 6» К Воейкову Послание («Добро пожаловать, певец...») (С. 306) Автограф (РНБ, оп. 1,№14. л. 134 об.—137) —беловой. Копия (РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 3—7 об.) — рукою А. А. Протасовой, с поправ¬ками Жуковского. Впервые: ВЕ. 1814. Ч. 74. №6. С. 97—106, с подписью «Жуковский», датой: «29 января 1814», с примечаниями А. Ф. Воейкова, снятыми в последующих при-жизненных перепечатках и восстановленными П.А.Ефремовым (С. 7. Т. 1. С. 504). В прижизненных собраниях сочинений: С 1—5 (в С 1—4отдел «По¬слания»); в С 1—3 отнесено к 1814 г., в С 5 — к 1813 г. Датируется: 29 января 1814 г. Адресат послания, Воейков Александр Федорович (1778 или 1779—1839) — поэт, переводчик, критик, журналист и издатель, автор знаменитых сатир «Дом сумасшедших» и «Парнасский Адрес-календарь», соученик Жуковского и Андрея Ивановича Тургенева по Московскому университетскому благородному пансиону, член Дружеского литературного общества («поддевические вечера» — см.: Жиха¬рев С. П. Записки современника: Воспоминания старого театрала. М.; Л., 1955. С. 192; см. также: стихотворения А. И. Тургенева «К ветхому поддевическому до¬му А. Ф. В(оейко)ва» — Поэты 1790—1810-х годов. Л., 1971. С. 238). В 1812 г. А. Ф. Воейков, как и Жуковский, вступил в ополчение; после окончания военных действий на территории России вышел в отставку и предпринял длительное путе¬шествие по южным губерниям России и Кавказу. В начале 1813 г. Воейков напи¬сал Жуковскому письмо из Сарепты; в ответном письме (сентябрь 1813 г.: «Брат, я получил твое маленькое письмо из Сарепты, и получил его в то время, когда пи¬сал к Тургеневу послание, касающееся и тебя, ибо в нем говорится о прошлом времени, о нашем лучшем времени (...)»— РА. 1900. № 9. С. 16.; см. также: ПЖТ. С. 103). Жуковский пригласил Воейкова к себе в деревню: «Приезжай. (...) Первое: поживешь несколько времени вместе со мною. (...) Второе: познакомишься с дву¬мя милыми семействами (...). Третье: получишь от меня посланье в ответ на твое прекрасное и слишком уже для меня обольстительное. Напишу его при тебе, и, верно, от того напишу лучше, и отдам тебе из рук в руки» (РА. 1900. Т. III. № 9. С. 16). Таким образом, замысел послания «К Воейкову» относится к сентябрю 1813 г.; о намерении писать послание Жуковский упоминает и в альбомном стихо¬творении начала 1814 г. «К Маше» (см. комментарий). В конце 1813 г. Воейков приехал в Муратово, где познакомился с Е. А. Прота¬совой и ее дочерьми. Весной 1814 г. сделал предложение младшей племяннице Жуковского, А. А. Протасовой, получил согласие и 14 июля 1814 г. обвенчался с ней. Крайне недоброжелательно настроенный к Воейкову Н. И. Греч в своих ме¬муарах сообщает подробности этой истории, которые нельзя считать вполне дос¬товерными, но которые свидетельствуют, что Воейков прибегнул к какому-то об¬ 6ц ману: «В апреле 1814 года Воейков явился в дом Протасовых в глубоком трауре с плерезами и могильным голосом объявил, что брат его умер от ран, полученных при взятии Парижа.— У меня теперь две тысячи душ, а я — беднейший человек в мире (...). Воейков посватался, и Сашеньку за него отдали. Едва прошли две недели медового месяца, как явился брат Иван. (...) Две тысячи душ исчезли» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 638). Жуковский, впоследст¬вии упрекавший себя за содействие сватовству Воейкова (см. письмо Жуковского А. Ф. Воейкову от 19-22 августа 1815 г.— Ежегодник Рукописного отдела ПД. 1980. Л., 1984. С. 92—93, 89—99), рассчитывал на дружеское участие последнего в своих попытках уговорить Е. А. Протасову дать согласие на его собственный брак с М. А. Протасовой. Поначалу Воейков как будто оправдывал эти надежды: поэти¬ческие и документальные тексты Жуковского и Воейкова первой половины 1814 г. свидетельствуют об их оживленном дружеском общении (см. публикацию альбом¬ных стихотворений Жуковского в настоящем изд., а также публикацию И. Барте¬нева «Из альбома «Светланы» — РА. 1912. Т. 1. №3. С. 410—428. См. также при¬писку Воейкова к письму Жуковского к А. И. Тургеневу от 26 марта 1814 г. и пись¬мо Воейкова к А. И. Тургеневу от 30 марта 1814 г.— ПЖТ. С. ПО—111). Отноше¬ния Воейкова и Жуковского начали портиться сразу после свадьбы — и в течение года Жуковский постепенно прекратил дружеское общение с Воейковым (см.: Гофман. С. 111—112, 122—128, 138—140, а также письмо А. Ф. Воейкова к Жуков¬скому от 18 сентября 1814 г. и письмо Жуковского к Воейкову от 19-22 августа 1815 г.—Ежегодник Рукописного отдела ПД. 1980. Л., 1984. С. 87—90, 90—102; публикация Р. В. Иезуитовой). Но поскольку близкие Жуковского оказались в за¬висимости от Воейкова, Жуковский продолжал поддерживать с ним отношения. Кроме того, Воейкова как поэта Жуковский ценил независимо от личных обстоя¬тельств: «Но Воейков, как Русский поэт, достоин всякого одобрения. Он имеет ис¬тинное дарование, и с этим дарованием соединяет трудолюбие постоянное» (ПЖТ. С. 173). В 1814 г. Жуковский выхлопотал ему через А. И. Тургенева место профессора русской словесности в Дерптском университете (ПЖТ. С. 107—108, ПО—113); в 1816 г. Воейков по рекомендации Жуковского был принят в «Арза¬мас»; в 1820 г., когда Воейков был вынужден оставить кафедру в Дерпте и пере¬ехать в Петербург, Жуковский и А. И. Тургенев доставили ему место инспектора классов и преподавателя русской словесности в Артиллерийском училище. В это же время по просьбе Жуковского редактор журнала «Сын Отечества» Н. И. Греч согласился на соредакторство Воейкова. По возвращении из первого загранично¬го путешествия в 1822 г. Жуковский поселился вместе с семьей Воейкова в квар¬тире напротив Аничкова дворца (см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 177), и такие отношения Жуковский продолжал поддерживать с Воей¬ковым вплоть до смерти его жены (А. А. Воейкова умерла в 1829 г.) Послание «К Воейкову», которое Жуковский датировал днем своего рождения, относится к периоду наибольшего дружеского сближения с Воейковым. Оно на¬писано в ответ на послание Воейкова «К Ж(уковскому)», опубликованное в марте 1813 г. (ВЕ. 1813. № 5—6. С. 26—30). В своем послании Воейков призывал Жуков¬ского к созданию крупного эпического произведения: Напиши поэму славную, В русском вкусе повесть древнюю,— Будь наш Виланд, Ариост, Баян! (Поэты 1790—1810-х годов. Л., 1971. С. 278). При этом он обнаружил явную осведомленность о творческих планах Жуковского. Поэмой К.-М. Виланд а «Обе-рон» Жуковский очень увлекался в 1806—1811 гг. ив 1811 г. перевел из нее 11 на¬чальных строф (подробно об отношении Жуковского к поэме «Обероп» и публи¬кацию перевода см.: Реморова. С. 64—66). Эта работа была тесно связана с замыс¬лом романтической эпопеи «Владимир» (замысел относится к 1805 г., см.: ПЖТ. С. 61; Реморова. С. 62—63; Ветшева Н. Ж. Концепция национально-исторической эпопеи в планах поэмы В. А. Жуковского «Владимир» // От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 67—76). Ответное послание Жуковского в своей заключительной части явилось своеобразным поэтическим конспектом этого неосуществленного замысла. Послание «К Воейкову» имело большой резонанс в русской литературе 1810—1820-х гг. В. К. Кюхельбекер упомянул его в числе немногих высоко оцени¬ваемых им стихотворений Жуковского: «Печатью народности ознаменованы ка¬кие-нибудь восемьдесят стихов в „Светлане" и в „Послании к Воейкову" Жуков¬ского (...)» (О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее де¬сятилетие // Мнемозина. 1824. Ч. 2. С. 37). Картины Кавказа в послании Жуков¬ского оказали влияние на русские кавказские поэмы 1820-х гг. А. С. Пушкин в примечании 8 к поэме «Кавказский пленник» привел 53 стиха (ст. 99—151) посла¬ния «К Воейкову», сопроводив их следующей заметкой: «Жуковский, в своем по¬слании к г. Воейкову, также посвящает несколько прелестных стихов описанию Кавказа» (ПСС. Т. 4. С. 116—117). Текст поэмы Пушкина несет явные следы влия¬ния послания Жуковского, вплоть до текстуальных совпадений отдельных стихов. Примечание. А. Ф. Воейков, известный наш стихотворец ~ в одном только вообра-жении...— отсутствует в первой публикации ВЕ, впервые — С I (Т. 1. С. 320), со следующей заключительной фразой: «Свидание с приятелем и похвалы такой по¬эмы, которой еще нет, подали мысль сочинить это послание». В С 2 — 5 текст при¬мечания перепечатывался без этой фразы. В копии РГАЛИ в конце текста посла¬ния сохранилась приписка Жуковского, первоначальный набросок примечания: «Воейков, бывши у меня, написал на заглавном листе белой книги похвальные стихи той поэме, которая еще не существует, но которая должна быть в этой кни¬ге написана. Такого рода похвалы самые невинные. Панегирист принял то, чего еще нет, за то, что бы быть должно, и дал волю своему воображению. Ж(уковский)». Ст. 11. Ты был под знаменами славы...— Имеется в виду участие Воейкова в Оте-чественной войне 1812 г. (состоял при рязанском гражданском губернаторе по особым делам, затем находился в авангарде генерал-майора Паисия Сергеевича Кайсарова, брата Андрея Сергеевича Кайсарова, соученика Жуковского и Воейко¬ва по Московскому университетскому благородному пансиону: см. примечание к ст. 192). Ст. 18—19. «Хвала, умеренность златая!»—// С певцом Тибурским восклицал...— Римский поэт Квинт Гораций Флакк (65 — 8 до н. э.), которому принадлежало 656 имение в Тибуре. В 1809 г. Жуковский перевел оду Горация «К Делию», которая начинается стихом: «Умерен, Делий, будь в печали». Мотивы этого перевода Во¬ейков перефразировал в своем «Послании «К Ж(уковскому)» (Поэты 1790—1810-х годов. Л., 1971. С. 277). Ст. 20—21. Ты видел Азии пределы; II Ты зрел ордынцев лютых край...— В анафо-ристических зачинах «ты видел», «ты зрел» и в описаниях природы юга России и Кавказа сказалось влияние оды Г. Р. Державина «На возвращение графа Зубова из Персии» (1797), ср.: «Ты зрел, как ясною порою...», «Ты видел — Каспий, про-тягаясь...» А. С. Пушкин, в примечании 8 к поэме «Кавказский пленник», привел две строфы из этой оды, сопроводив их заметкой: «Державин в превосходной сво¬ей оде графу Зубову первый изобразил в следующих строфах дикие картины Кав¬каза» (ПСС. Т. 4. С. 115). Ст. 24. Там, где стоял Шери-Сарай...—Древняя столица Золотой орды в низовь¬ях Волги. В 1824 г. А. Ф. Воейков опубликовал в издаваемом им журнале «Ново¬сти литературы» свой очерк «Путешествие из Сарепты на развалины Шери-Са-рая» (Новости литературы. 1824. Ч. 9). Ст. 29. Батыя новых дней читал...—Здесь: Наполеон. Ст. 30—31. В Сарепте зрелище иное: II Там братство Христиан простое...— Сареп-та—город, основанный в 1765 г. в нижнем течении Волги, неподалеку от Цари¬цына (ныне г. Волгоград; бывшая Сарепта, в 1920 г. переименованная в Красно-армейск, теперь находится в городской черте Волгограда). В 1810-х гг. в Сарепте находилась колония немцев-евангелистов. Своим названием Сарепта обязана упо¬минаемому в Библии финикийскому городу Сарепта Сидонская, который славил¬ся своими винами; считается также местонахождением гробницы пророка Илии. Весной 1814 г., после решительного отказа Е. А. Протасовой в руке М. А. Прота¬совой, Жуковский собирался уехать в Сарепту (Письма-дневники. С. 152). Ст. 67. И се, идут в усопших сени...— В публикации ВЕ стих с разночтением: «И вот пошли в усопших сени». А. Ф. Воейков сделал к нему примечание: «У Еванге-лических братьев заутреню Светлого Христова Воскресения служат на кладбище». Ст. 69—70. Под тенью тополей, ветвистых II Берез, дубов и шелковиц...— ВЕ: «В те¬ни тополей, лип ветвистых, // Густых берез и шелковиц». Ст. 108. Как туча, Эльборус двуглавой...— Ц. С. Вольпе приводит замечание кав-казского краеведа XIX в. Е. Вейденбаума: «(...) топографическая неточность: Эль¬брус не виден с берегов Терека» (Стихотворения. Т. 2. С. 494). Ст. 128—131. Гнездятся и балкар, и бах, ~ И чечереец, и шапсук...— Примечание А. Ф. Воейкова: «Народы, обитающие в Кавказских горах, по большей части маго-метане». Е. Вейденбаум отметил, что «(...) некоторые названия: камукинец, чече¬реец совершенно неизвестны в этнографической номенклатуре Кавказа» (Стихо¬творения. Т. 2. С. 494). Ст. 144—148. И в братский с табаком горшок ~ Иль хвалят меткие пищали...— По поводу этих стихов, вызвавших замечание А. И. Тургенева, Жуковский писал к нему в середине марта 1814 г.: «Критика твоя на горшок кажется мне несправедли¬ва; я не стою за красоту стихов своих; но здесь это черта характерная — она изо¬бражает обычай народа; уж это одно делает благородным слово горшок. (...) Из ко¬ 657 их деды их стреляли. Это кажется тебе прозою? Не знаю — могу ошибиться, но тут нет ни поэзии, ни прозы» (ПЖТ. С. 106). Ст. 148 в ВЕ читался: «Иль славят мет¬кие пищали». Ст. 169—171. Жилищу вихря-Атамана ~ Его здоровье на Цимле...—Атаман дон¬ских казаков М. И. Платов (1751—1818), герой Отечественной войны 1812 г. В «Певце во стане русских воинов» Жуковский посвятил ему строфу, начинающуюся стихами: «Хвала, наш вихорь-Атаман; // Вождь невредимых, Платов!» Местожи¬тельством Платова была станица Цимлянскаая, расположенная на р. Цимле, при¬токе Дона; Цимлянская славилась в XIX в. своими игристыми винами. Ст. 176. Теперь ты случая рукою...— В ВЕ: «И днесь ты дружества рукою». Это изменение носит не стилистический, а концептуальный характер, отмеченный Ц. С. Вольпе: «Впоследствии, перепечатывая послание, Жуковский убрал приме¬ты особенной дружественности» (Стихотворения. Т. 2. С. 493). См. также приме¬чание к ст. 274. Ст. 180—183. Когда мы—гости молодые ~ И счастье наше! говорили...— Имеют¬ся в виду общие воспоминания Жуковского и Воейкова о годах учебы в пансионе, Дружеском литературном обществе и «поддевических вечерах»; ср. в письме Жу-ковского А. Ф. Воейкову от сентября 1813 г.: «Ты один из действующих лиц той прекрасной комедии, которую мы играли во время оно и которая называется сча¬стие» (РА. 1900. № 9. С. 17). Ст. 192. Друг, оглянись... еще нет брата...— Примечание А. Ф. Воейкова в ВЕ: «Поэт говорит здесь о незабвенном Андрее Сергеевиче Кайсарове, убитом в сра¬жении с французами, в мае 1813 года». Кайсаров Андрей Сергеевич (1782—1813), публицист, филолог, поэт, выпускник Московского университетского благородно¬го пансиона, член Дружеского литературного общества, друг Жуковского и брать¬ев Тургеневых (с Ал-дром Ивановичем Тургеневым учился в Геттингенском уни¬верситете). С 1810 г. до начала Отечественной войны 1812 г. занимал должность профессора русского языка и словесности в Дерптском университете. Эту вакан¬сию, образовавшуюся после его гибели, А. И. Тургенев по просьбе Жуковского и выхлопотал потом для Воейкова. Ст. 201—202. Спешишь волшебных струн игрою П В нем спящий гений пробудить...— Отсылка к содержанию послания А. Ф. Воейкова «К Ж(уковскому)»: Напиши четыре части дня, Напиши четыре времени, Напиши поэму славную, В русском вкусе повесть древнюю (...) (Поэты 1790—1810-х годов. Л., 1971. С. 278). Ст. 205—207. Я вижу древни чудеса ~ Владимир-Князь с богатырями...—Фрагмент послания (до ст. 264), представляющий собой поэтический конспект замысла по¬эмы «Владимир», который занимал Жуковского с 1805 по 1819 г. и остался неосу-ществленным. В послании Воейкова среди возможных эпических замыслов для Жуковского упомянут и этот: «А Владимир — русско солнышко, // Наш Готфред или Великий Карл» (Указ. соч. С. 278). Ср. также высказывание самого Жуковско¬ 658 го в письме к А. И. Тургеневу от 12 сентября 1810 г.: «Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла (...)» (ПЖТ. С. 62). После стиха 207 в ВЕ был еще один, исключенный из последующих пере¬печаток: «Вот темны Муромски леса». Ст. 216. Вот, дивной облечен броней...— В ВЕ: «Вот дивною покрыт броней». Ст. 217—218. Добрыня, богатырь могучий IIИ конь его Златокопыт...— Ц. С. Воль-пе установил, что «все мифологические имена (...) взяты из „Русских сказок" Лев-шина из цикла „Повесть о дворянине Заолешанине, богатыре, служившем кня¬зю Владимиру" (см. в этом цикле „Повесть о коне Златокопыте и о мече Самосе-ке")» — Стихотворения. Т. 2. С. 494. Кроме того, Жуковскому, безусловно, извест¬на была и книга А. С. Кайсарова «Мифология славянская и российская» (1-е изд.: М., 1807.; 2-е: М., 1810), где также встречаются мифологические имена Зилант и Полкан, упомянутые Жуковским в ст. 221, и Дубыня, Горыня (ст. 247—248). Ст. 229—236. О ветер, ветер! что ты вьешься? ~ От друга-радости моей...— Воль¬ное переложение Плача Ярославны из «Слова о полку Игореве». Ст. 241. Возглавье щит; ночлег дубрава...— В ВЕ: «Подушка щит, ночлег дубрава». Ст. 262. Красою белые колпицы...— Птица с белым оперением, разновидность цапли. Ст. 266. Я залетел тебе вослед...— В ВЕ: «Я занесен тебе вослед». Ст. 267. Ты чародей, а не поэт...— В ВЕ вслед за этим стихом напечатан следую¬щий фрагмент, исключенный Жуковским из позднейших изданий: Ты всемогущими стихами Во зд в и гнул падший гений мой... Как древле статуя Мемнона Звучала арфой Аполлона, Когда главы ее пустой Касалось дневное сиянье, Там я, прочтя твое Посланье, Готов запеть, готов дерзнуть За обольстительною Славой! Что сделал ты, Певец лукавой! Мою ты душу погубил! Образ Мемнона встречается еще в двух стихотворениях Жуковского 1814 г.— «Добрый совет. В альбом В. А. А(збукину)» и «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину». Поскольку эти стихотворения обращены к родственнику и ближайшим друзьям, а образ Мемнона символически отождествляется в них с любовью и поэтическим вдохновением (см. комментарий), эту авторскую купюру можно отнести к катего¬рии изменений, устраняющих приметы дружеских чувств Жуковского к адресату. К стиху Так я, прочтя твое посланье Воейков сделал в ВЕ примечание: «Напечатан¬ное в Вестнике Европы 1813 года». Ст. 270—273. И кто, скажи мне, научил ~ Весь сокровенный жребий мой?..— При-мечание Воейкова в ВЕ: «Это место темно для тех, кто не читал сих осьми стихов, написанных на белой книге, в которой будет твориться Русская Поэма в роде Ви¬ *59 ландова Оберона». До сих пор считалось, что стихи Воейкова не сохранились. А. С. Архангельский высказал мнение, что они содержали намек на чувство Жу¬ковского к М. А. Протасовой, а «книга с белыми листами» — это дневник Жуков¬ского (ПСС. Т. 2. С. 139); И. М. Семенко предположила, что стихи в «белой кни¬ге» дублировали содержание послания «К Ж(уковскому)» (СС 2. Т. 1. С. 397). Од¬нако стихи Воейкова сохранились: П. Бартенев опубликовал их по автографу из альбома А. А. Протасовой 1814 г. (местонахождение альбома в настоящее время неизвестно) в РА. 1912. № 3. С. 414—415: Надпись на белой книге, которая определена Жуковским для эпической поэмы «Владимир» Не книга это — поле Славы! В ней не бумажные — лавровые листы И не каракульки — Альбановы черты. Развеян прах царей, повержены державы. Не устоял Гомер. Певца Владимира стихи славнее будут, Их станут приводить изящности в пример, Когда и самого Гомера позабудут. Гомер был Музою парнасской научен, Жуковский Ангелом небесным вдохновлен. В примечании П. Бартеневым отмечено, что вслед за стихами Воейкова в аль¬бом рукою А. Ф. Воейкова вписан текст «известных стихов Жуковского к Воейко¬ву: „Добро пожаловать, певец"». Как это явствует из содержания стихотворения Воейкова, работа Жуковского над поэмой «Владимир» была прямо связана для поэта с чувством к М. А. Протасовой. Ст. 274. Признаться ли?.. Смотрю с тоской...— В ВЕ: «Признаться ль, друг! Смотрю с тоской» Ст. 295. Мой верный Ангел вдохновенье...— Ср. в вышеприведенных стихах Воей-кова: «Жуковский Ангелом небесным вдохновлен». Имеется в виду М. А. Протасо¬ва, разделявшая увлечение Жуковского поэмой К.-М. Виланда «Оберон», с кото¬рой тесно связан замысел поэмы «Владимир»: см. многочисленные свидетельства совместного чтения «Оберона»; выписки и цитаты из поэмы в письмах-дневниках Жуковского и М.А.Протасовой 1814—1815гг. (Письма-дневники. С. 157—158, 176, 185). Ст. 302—303. Милейшие души моей II Не совершилися желанья...— Эти стихи так-же можно рассматривать как свидетельство того, что в 1814 г. работа над поэмой «Владимир» была связана для Жуковского с его чувством к М. А. Протасовой. На-писание поэмы или отказ от замысла ставятся здесь в прямую зависимость от осу-ществления его надежд на счастье. Ср. в письмах-дневниках 1814 г.: «Владимир будет написан. Мы не розно. Мой Ангел вдохновенья всегда со мною. Мои милей¬шие желания исполнены в твоей любви. (...) Нет, моя белая книга не останется пустою» (Письма-дневники. С. 182). Эти же стихи Жуковский комически обыгры¬ 660 вает в письме А. Ф. Воейкову от 13 февраля 1814 г.: сообщая ему о том, как отзы-вается о Воейкове А. А. Протасова, Жуковский пишет: «(...) за обедом поят кошку цимлянским вином [см. комментарий к ст. 169—171] и увещевают ее пить за здо¬ровье черного негра. А я уверяю, что все кошки от Муратова до Саратова будут то¬бою обстрижены и что ты привезешь к нам с собою большой пук кошачьих усов. В святой залог воспоминанья И в верный знак, что в жизни сей Милейшие души твоей Свершаются желанья» (РА. 1900. Т. III. № 9. С. 18). Пассаж о кошках и усах содержит намек на стихотворение Жуковского (А. А. Протасовой) «Что делаешь, Сандрок?» (см. комментарий). О. Лебедева Ответы на вопросы в игру, называемую секретарь (С. 314) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 10) — черновой, № 1—12, с заглавием: «Bouts-rimes» (буриме). Копия (ПД, 27. 795 / CXCVIII.6.66, л. 4) —рукою М. А. Протасовой, № 11, [№ 13]. Впервые: № 1 и№3 — РМ. 1815. № 10—11. С. 8—с заглавием: «Ответы на во¬просы в игру, называемую секретарь», с подписью: «Жуковский» (№ 1), «Ж.» (№ 3). № 2 и № 4 — [13] при жизни Жуковского не печатались. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 119—120 (№ 1—12). Печатается по рукописи. [№ 13] публикуется впервые. Датируется: январь 1814 г. «Секретарь» — популярная в начале XIX в. словесная салонная игра. В 1827 г. М. А. Дмитриезев в стих. «Игра в вопросы» пишет: Игра в вопросы и ответы Жива, забавна и умна! Как кстати тут даешь советы! Как лесть и правда тут видна! Как часто сердце открываешь, Кому до сердца дела нет; Как часто важно ожидаешь И с смехом слушаешь ответ! (Дмитриев М. А. Московские элегии. М., 1985. С. 38). Обитатели Муратова, Долбина и Черни тоже увлекались игрой «секретарь». Известная мемуаристка Е. В. Новосильцева (ум. 1885), писавшая под псевдони¬мом «Т. Толычева», следующим образом описывает литературные игры, популяр¬ные в кругу Жуковского, относя событие к рубежу 1813 —1814 гг.: «(...) каждый 66l день общество, собиравшееся в Черни, каталось, плясало и играло в Secretaire. Отличавшийся особенным остроумием был провозглашаем le roi ou la reigne de secretaire [король или королева секретаря—фр.]. Королевская роль выпадала ч^а-ще всего на долю Анны Петровны Юшковой. Лишь только ее избрание было ре¬шено общим советом, она надевала самый лучший свой наряд, и остальные члены общества обращались в ее придворных». К этому фрагменту воспоминаний Толы-чевой П. И. Бартенев сделал следующее примечание: «Игра секретаря состоит в следующем: все играющие садятся около стола, каждый пишет, какой ему вздума¬ется, вопрос на клочке бумаги, который свертывается потом трубочкой. Эти запи¬си кладутся в корзиночку или ящик; всякий берет наудачу которую-нибудь из них и пишет ответ на предлагаемый вопрос» (РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 366). 1. Какая разница, или разнота, т. е. разность? — В прижизненной публикации РМ вопрос несколько изменен: «Какая разница между разноты и разности?» Ст. 1. Светлана—ангел красоты—А. А. Протасова, которую близкие называли по имени героини посвященной ей баллады Жуковского «Светлана». 3. Это стихотворение известно в двух редакциях. В посмертных собраниях сочи¬нений Жуковского обычно печатается в редакции РМ: В.(опрос) Что такое буква я? О.(ответ) Губительного я Нет в мире хуже слова; Мне жизнь мила моя,— Коль может жизнью быть другова. Поскольку автограф или копия этой редакции неизвестны, в настоящем изда¬нии приводится по рукописи Жуковского тот же вариант текста, который впер¬вые опубликован в подборке Н. В. Соловьева. 4. Радость иль кручину? — цитата из баллады «Светлана», ср.: «Что сулишь душе моей, // Радость иль кручину?» 7. Все так ли, как в старину? — реминисценция из стихотворения «Узник к мо¬тыльку, влетевшему в его темницу» [1813], ср.: «Все так ли там, как в старину?» 8. Ст. 8. И утесистый парик—Н. В. Соловьев приводит ошибочное чтение этого стиха: «А у тетушки — парик» (Соловьев. Т. 2. С. 120). 11. Отдельная копия этого стихотворения сохранилась в подборке шуточных экс-промтов Жуковского 1811—1814 гг., переписанных М. А. Протасовой, по-видимо¬му, из альбомов Плещеевых и А. А. Протасовой (поскольку в основном все стихо¬ 662 творения этой подборки адресованы А. А. и А. И. Плещеевым, А. А. Протасовой и А. Ф. Воейкову —ПД, 27. 795 / CXCVIII.6.66, л. 4 об.). Некоторые из них, ранее не включавшиеся в собрания сочинений Жуковского, опубликованы в настоящем издании (см. комментарий к стих.: «К Плещееву» («Ты, Плещепуп...»); «Плещепу-пу»; (Стихи из альбомов)). [13]. Этот последний экспромт не входит в цикл из двенадцати «Ответов на вопро¬сы в игру, называемую секретарь», которые сохранились единым рукописным мас¬сивом в архиве Жуковского и так же напечатаны Н. В. Соловьевым. Копия экс¬промта о Максиме находится в вышеупомянутой тетради М. А. Протасовой, сразу вслед за копией № 11 («С чем сравнить гремушку»), где оба стихотворения прону¬мерованы: № 1 («С чем сравнить гремушку») и № 2 («У Жуковского к Максиму страсть, или просто милая привязанность?»). Поскольку экспромт о Максиме тоже представляет собой ответ на вопрос в игре «секретарь», мы сочли возможным включить его в приводимую подборку. Максим Григорьев (Белевский Максим) — слуга Жуковского, адресат его шутливых стихотворений (подробнее о нем см. в комментарии к стих. «Максим»). О. Лебедева La grande pensee («Лягушке вздумалось: сем сделаюсь с быка...») (С. 316) Автограф (ПД. Р. I, оп. 42, №2, л. 7) — беловой, с заглавием: «La grande pensee». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 8. С. 26. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: предположительно начало 1814 г. В РБ (автор публикации Н. В. Соловьев) двустишие «La grande pensee» («Вели¬кая мысль») включено в общий состав «Шуточных стихов» из альбомов А. А. Воей¬ковой и расположено вслед за «Ответами на вопросы в игру, называемую секре¬тарь», относящимися к началу 1814 г. По своему характеру двустишие вполне вписывается в жанр этой игры. Источник этой публикации специально не огова¬ривается, но в известном нам альбоме А. А. Воейковой, где находится автограф, стихотворение идет вслед за «Тостом Жуковскому» А. Ф. Воейкова от 6 января 1814 г., дня годовщины возвращения Жуковского из армии (см. примеч. к стих. («Тост»)). Такой контекст автографа позволяет считать временем создания двусти¬шия начало 1814 г.— период черненско-муратовских развлечений и игр. Не исключено, что эпиграмма имеет какой-то французский источник, но, воз-можно, французское заглавие лишь подчеркивает связь и перекличку двустишия Жуковского с известным басенным сюжетом Лафонтена «La grenouille qui veut se faire aussi grosse que le bceuf» («Лягушка, хотевшая сделаться такой же большой, 66} как и бык»), обработанным на русской почве А. П. Сумароковым в баснях «Лягуш-ка» и «Возгордевшая лягушка», Ю. А. Нелединским-Мелецким («Бык и лягушка») и И. А. Крыловым («Лягушка и Вол»). У Крылова эта басня входила в первое из¬дание 1806 г., о котором Жуковский подробно говорил в своей статье «О басне и баснях Крылова». А. Янушкевич (К А. Ф. Воейкову) («О друг мой! жизнь крылатый час...») (С. 317) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 121. Печатается по тексту первой публикации. Д ати р у ется: последние числа января 1814 г. Совместный экспромт М. А. Протасовой (первые два стиха были написаны ее рукою — Соловьев. Т. 2. С. 121) и Жуковского связан с первым отъездом А. Ф. Во-ейкова из Муратова 31 января 1814 г. (см. стих. Воейкова «К Ек.(атерине) Аф.(анасьевне) П.(ротасовой)» — ВЕ. 1814. № 5. С. 33). Ст. 2. Мы радость ловим здесь украдкой...— Ср. в стихотворении Воейкова «К Ек. Аф. П.»: «О, радость полная превыше бед моих! (...) И месяц радостей за год скорбей заплата!» Ст. 4. Настал в Саратов ехать час.— Вероятно, Воейков, уезжая в конце января из Муратова, по неизвестным причинам ввел Жуковского и Протасовых в заблуж¬дение, сообщив, что он едет в Саратовскую губернию, тогда как на самом деле от¬правился в Москву и Петербург хлопотать о месте профессора в Дерптском уни¬верситете. О том, что в Саратовской губернии Воейков имел какое-то пристани¬ще, свидетельствует первое письмо Жуковского к Воейкову от сентября 1813 г., в котором он пригласил Воейкова погостить в Муратове: это письмо адресовано в Балашов, город в Саратовской губ. (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 16—17). В письме Жу¬ковского Воейкову от 13 февраля 1814 г., также отправленном в Балашов, Саратов тоже упоминается как цель поездки Воейкова (Там же. С. 18). И только в конце февраля, получив письмо от Воейкова из Москвы, Жуковский узнал об истинной цели его поездки (Там же. С. 20—21). О. Лебедева (К А. А. Протасовой) («Что делаешь, Сандрок...») (С. 317) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Москвитянин. 1853. № 12. Отд. IV. С. 14 — в составе публикации Н. А. Маркевича «Письма В. А. Жуковского, А. Ф. Воейкова и И. И. Дмитриева». 664 Печатается по тексту ПСС, со сверкой по другим изданиям. Д атируется: конец января 1814 г. Автор первой публикации Николай Андреевич Маркевич (1804—1860) — поэт, мемуарист, историк Украины, сын соученика Жуковского по Московскому уни-верситетскому пансиону А. И. Маркевича. Стихотворение Жуковского, по утвер-ждению Маркевича, было сообщено ему А. Ф. Воейковым, который сопроводил его примечанием: «Писано к А. А. Протасовой из Орла в Петербург». Эти сведе¬ния не могут быть достоверными: А. А. Воейкова впервые поселилась в Петербур¬ге лишь в 1820 г. А. С. Архангельский отнес стихотворение к 1814 г. (ПСС. Т. 2. С. 84—85). Н. В. Соловьев, не предприняв попытки датировать стихотворение, которое он напечатал по автографу из альбома А. А. Воейковой (РБ. 1915. № 1. С. 27—28), поместил его в подборке текстов, относящихся к 1812 г. Наиболее ве¬роятным в указанных хронологических пределах представляется 1814 г.: реми¬нисценции из стихотворения содержатся в двух датированных текстах: стих. А. Ф. Воейкова «К осьмнадцатилетнему младенцу» (1814) и письме Жуковского к А. Ф. Воейкову от 13 февраля 1814 г. (см. ниже). Ст. 4. Стрижешь ли морды кошкам?..— Вероятно, здесь имеется в виду какая-то конкретная шалость А. А. Протасовой: в письме к А. Ф. Воейкову от 13 февраля 1814 г. Жуковский называет ее «кошачьим брадобреем» и предлагает ему об¬стричь усы «всем кошкам от Муратова до Саратова» и привезти «большой пук ко¬шачьих усов» в подарок А. А. Протасовой (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 17—18). Ст. 7. На Вицмаиовой роже?..— Сведений о Вицмане обнаружить не удалось, за исключением упоминания этого имени в послании (Протасовым) («Друзья! прой¬дет два дни...») и в долбинском стихотворении «К Кавелину». Из последнего явст¬вует, что Вицман был врачом в Орле. Ст. 10. Иль мух сажаешь в банки...— В публикации Н. В. Соловьева: «Иль мух сбираешь в банки». Ст. 11. Иль проповедь с лежанки...— У Соловьева: «Иль лежа на лежанке». Ст. 13. И рыжим парикам...— У Соловьева: «Иль сальным парикам». Ст. 14. И разным женихам...—У Соловьева: «И рыжим женихам». Может быть, в этом стихе содержится намек на сватовство А. Ф. Воейкова: он сделал предложе¬ние в конце марта—начале апреля 1814 г., однако уже в конце первого его пре¬бывания в Муратове было ясно, что он сделает его (см. письма Жуковского к Во¬ейкову первой половины 1814 г.—РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 17—28). Ст. 19. Ты милое творенье...] ст. 23. Веселость, бог крылатый... (у Соловьева: «Ве-селость, гость крылатый») — Эти два стиха перефразированы А. Ф. Воейковым в его стихотворении «К осьмнадцатилетнему младенцу»: Один любезный мне поэт, Сказав в одном стихотворенья, «Что ты прелестное творенье И что веселость спутник твой», Мое предупредил лишь мненье Такой правдивою хвалой. 665 Это стихотворение с датой: «1814» и подписью: «Воейков», а также указанием на место написания: «Муратово» было напечатано Воейковым позднее в его жур¬нале «Славянин» (1827. Ч. IV. С. 432—436). О. Лебедева К Тургеневу, в ответ на стихи, присланные им вместо письма («В день счастья вспомнить о тебе...») (С. 318) Автографы: 1) ПД, № 102, I с — в письме Жуковского к А. И. Тургеневу, без даты, с при¬пиской Воейкова. 2) РНБ, оп. 1, л. 134 об.—беловой, с незначительной правкой, с датой внизу: «26 марта». В п е р в ы е: С. 1. Ч. 2. С. 67. Отдел «Смесь». В прижизненных изданиях: С 2—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»). Датируется: 26 марта 1814 г. Требует уточнения вопрос о времени написания послания. В С 1—3 оно дати¬руется 26 марта 1814 г. В С5 указывается 1810 г. В рукописном оглавлении к С 5 (РНБ, оп. 1, № 26, л. 78 об., 83) отнесено к 1811 г. В С 7—9 датируется 1813 г. В С 10 и ПСС отнесено к 1814 г. Веселовский считает временем написания посла¬ния 26 марта 1814 г. (Веселовский. С. 145). Этой же точки зрения придерживается и Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 2. С. 504), а также современные комментаторы и исследователи Жуковского (см.: СС. Т. 1. С. 439). Такая датировка послания представляется убедительной, о чем свидетельствует и его расположение в руко¬писи после стихов, датированных январем 1814 г., а также и факты личной био¬графии Жуковского и Воейкова первой половины 1814 г. (поездка Воейкова в Пе¬тербург для получения места профессора в Дерптском университете, вновь вос¬кресшие надежды Жуковского на возможность брака с М. А. Протасовой). Нако¬нец, в письме к Тургеневу 30 марта 1814 г. Жуковский говорит именно об этом произведении: «Стихи, сочиненные на твои два стиха итальянские, написаны для тебя и для нее, для двух нераздельных в моем сердце. Твоя бумажка будет всегда при мне. Первый день счастия запишу на ней» (ПЖТ. С. 112). Реминисценции из этого послания (ст. 15—16) встречаются в письме Жуков¬ского к Тургеневу от мая 1814 г. Ср.: «Не упрекай меня, брат! При всем этом мысль о тебе есть лучшее мое услаждение. О, что бы ни было, я знаю, Где мне прибежище обресть» (ПЖТ. С. 119). Автографы несколько отличаются друг от друга. Так, имеющийся в автографе ПД ст. 16 «Ты судия избранный мой» в автографе РНБ отсутствует. Есть и некото¬рые разночтения. Ср. в письме Жуковского к Тургеневу: ст. 12 — Оно мой лучший утешитель; ст. 23 — О том, мой милый брат, ни слова; ст. 25 — Все ты мне гением¬ 666 вождем (см.: ПЖТ. С. ПО). Также в автографе ПД больше слов, выделенных кур-сивом. Все это позволяет говорить о том, что автограф в ПД является более ран¬ним по времени написания, чем автограф, хранящийся в РНБ. И, по-видимому, все последующие публикации этого послания давались по рукописи РНБ, позднее доработанной поэтом. В настоящем издании текст печатается по этой рукописи. Адресатом послания является Александр Иванович Тургенев, ближайший друг Жуковского, воспитанник Благородного пансиона при Московском универ¬ситете, брат Андрея, Николая и Сергея Тургеневых (подробнее о нем см. примеч. к посланию «Тургеневу, в ответ на его письмо»). Послание представляет собой как бы дальнейшую поэтическую разработку авторской концепции счастья, ранее из-ложенной поэтом в его письме к Воейкову от сентября 1813 г. (РА. 1900. №9. С. 16—17), М. А. Протасовой от 1814 г., в дневнике, а также в стихотворениях «Тургеневу» («Друг, отчего печален голос твой...»), «Светлане», «К самому себе». Общий контекст письма Жуковского к Тургеневу от 30 марта 1814 г. (именно эта дата стоит на письме-приписке А. Ф. Воейкова) переводит тему счастья из общеэс¬тетического и этического в биографический план (поэт надеялся с помощью вме¬шательства ректора Петербургской духовной академии архимандрита Филарета добиться от Е. А. Протасовой согласия на брак с ее дочерью). Эпиграф с итальянского «2? твои счастливые дни Вспомни обо мне!» (Источник неизвестен). Поводом для написания послания послужило, видимо, любовное чувство Тур-генева. Косвенно об этом можно судить на основании его письма к Жуковскому от середины декабря 1814г. Ср.: «... по невольному движению Ею исполненного сердца, душа моя обращается к другому другу души моей, к тебе, мой милый, и тебе желает открыть себя. (...) Молчи, если любишь твоего друга Тургенева. Мол¬чи о его тайне...» (цит. по: Ларионова Е. О. К истории стихотворения Жуковского «Императору Александру» // РЛ. 1991. № 3. С. 77). Ст. 10—12. Воспоминанием иным ~ Оно мой верный утешитель!..— видимо, речь идет об умерших Андрее Ивановиче и Иване Петровиче Тургеневых. Ст. 28. Одна мольба: не упреди!..— см. эти стихи в письме Батюшкова к Жуков-скому из Италии от 1 августа 1819 г.: «Уведомь меня о твоих занятиях: что начал нового, что кончил? И отсюда я следую за тобою, желая счастливого пути твоему таланту, иди, одна мольба: не упреди» (цит. по : Батюшков. Т. 2. С. 555). И. Поплавская (Первое апреля 1814 г.) (С. 319) Редакторский цикл под условным названием (Первое апреля 1814 г. ) группи¬рует три стихотворения Жуковского из числа тех, которые опубликованы впер¬вые Н. В. Соловьевым, с сохранением заглавий, в двух первых текстах произволь¬ных, данных им при первой публикации: [1] (Александре Андреевне Протасовой, описание поездки Жуковского к сво¬ему другу А. А. Плещееву) («По кочкам, колеям...»); 66/ [2] (Письмо Жуковского в стихах и прозе, писанное у Плещеевых к Протасо¬вым) («Я собирался к вам...»); [3] «Похождения или поход первого апреля. (La bonne aventure)» («Был-жил в свете Букильон...»). Это объединение предпринято для удобства комментария, поскольку все три стихотворения написаны в непосредственной хронологической близости, и назва¬ние редакторского цикла (Первое апреля 1814 г.) обозначает дату, вокруг кото¬рой группируются их тексты. Н. В. Соловьев, опубликовавший эти стихотворения без фиксации их взаимосвязей, отнес их к 1810—1812 гг. Между тем некоторые реалии текстов заставляют пересмотреть эту датировку. В двух № [2] и № [3] упо¬минается доктор Фор: «Но в лапах у Лефорта...»; «В картузе Форт, краса лю¬дей...». В № [1] фамилия Фора прямо не названа, но фигурирует доктор, играю¬щий с А. А. Плещеевым на биллиарде (известно, что Фор был отличным биллиар-дистом—см. стихотворение «К доктору Фору» в настоящем издании). По мемуа¬рам Раймонда Фора, военного медика Первого кавалерийского корпуса француз¬ской армии, взятого в плен казаками под Тарутином, точно устанавливается дата его прибытия в Орел вместе с генералом Бонами (см. о нем в комментарии к сти¬хотворению (А. А. Протасовой) «Лишь я глаза открыл...») — это 27 февраля 1813 г. (Faure M.-R. Souvenirs du Nord, ou la Guerre; La Russie et les Russes, ou TEsclavage. Р., 1821. Р. 84—88). Даже если допустить, что в течение марта 1813 г. Жуковский и Плещеев познакомились с Фором (знакомство с Бонами документировано пись¬мом Жуковского к А. И. Тургеневу от 9 мая 1813 г.— ПЖТ. С. 99), маловероятно, чтобы за такой короткий срок они успели подружиться настолько, чтобы Фор мог стать своим человеком в доме Плещеева и героем весьма вольной первоапрель¬ской стихотворной шутки Жуковского. Вероятно, близкие дружеские отношения сложились у Жуковского с Фором в течение лета 1813 г., когда последний лечил тяжело заболевшую М. А. Протасову (см. письмо к А. П. Киреевской от июля 1813 г.—РС. 1883. Т. 37. №1. С. 199—201). Несколько позже, 21 июня 1814 г., Жуковский от имени Плещеевых просил А.'И. Тургенева выхлопотать для Фора разрешение остаться в Черни (ПЖТ. С. 121). Фор принимал участие в новогоднем празднестве в Муратове (см. комментарий к стихотворению «Стихи, читанные в Муратове на Новый 1814 год»). Все это позволяет с большой долей вероятности отнести тексты комментируемых стихотворений к 1814 г. Конкретизировать вре¬мя их создания последними числами марта—началом апреля позволяют недву¬смысленные указания на время года в их текстах: «По кочкам, колеям, // Пресле¬дуем суровым // Морозом...» (№ [1]); «Что будто в грязь по стуже // Поеду я до¬мой...» (№ [2]), а № [3] называется «Похождения или поход первого апреля». Сви¬детельство того, что ранней весной 1814 г. Жуковский собирался нанести очеред¬ной визит в Чернь, находим в письме А. Ф. Воейкову от 20 февраля 1814 г.: «Пле¬щеевы были у нас один только раз, а мы у них ни разу, и не думаю, чтобы скоро собрались. Из этого мы исключаюся л» (РА. 1900. Т. 3. № 9. С. 25). Наконец, по¬следним аргументом, позволяющим локализовать три комментируемых текста в хронологических рамках последних чисел марта—первых чисел апреля 1814 г., является прозаическая приписка к № [2]: «Лихорадка моего Плещученьки обма¬ 668 нула нас для первого Апреля и не пришла, хотя и обещала» (полный текст см. в постишном комментарии). Таким образом, все три текста оказываются приуроче¬ны к одному месту—они написаны в имении А. А. Плещеева Чернь, одному вре¬мени года—концу марта—началу апреля 1814 г., что и позволило объединить их в редакторский цикл. [1] (Александре Андреевне Протасовой, описание поездки Жуковского к своему другу А. А. Плещееву) («По кочкам, колеям...») (С. 319) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 38) — беловой, без заглавия и даты. При жизни не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 25. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: около 31 марта 1814 г. 30 марта 1814 г., как свидетельствует письмо к А. И. Тургеневу, помеченное этой датой, Жуковский был еще в Муратове. Следующее письмо к А. И. Тургеневу, также написанное из Муратова, датировано 16 апреля 1814 г. (ПЖТ. С. 111—113). Ст. 3. Морозом, с Дербичовым...—О каком лице идет речь, установить не удалось. Ст. 14—15. И с доктором долбил II В столовой ушропехом...—Доктор — Раймонд Фор. Шаропех—биллиардный кий; слово — пародия на славянские неологизмы А. С. Шишкова. (Приписка). А Светлана? Ох, хороша! — Имеется в виду А. А. Протасова, кото¬рую родные и друзья стали называть «Светланой» после публикации баллады Жу¬ковского «Светлана» с посвящением «Ал.(ександре) Ан.(дреевне) Пр.(отасовой)» (ВЕ, 1813. Ч. 67. № 1—2. С. 67—75). [2] (Письмо Жуковского в стихах и прозе, писанное у Плещеевых к Протасовым) («Я собирался к вам...») (С. 320) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 83) — беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 25—26. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: первые числа апреля 1814 г., на основании прозаической при¬писки в конце послания (текст см. в примечании к ст. 76). Ст. 1—3. Я собирался к вам ~ И с нежным поздравленьем...— Первое апреля — день именин М. А. Протасовой. Кроме того, здесь вероятно предположить, что речь идет и о помолвке А. Ф. Воейкова с А. А. Протасовой, известие о которой Жу¬ 669 ковский получил, будучи в Черни у Плещеевых. Воейков вернулся в Муратово из деловой поездки в Петербург 26 марта 1814 г. (см. его приписку в письме Жуков¬ского к А. И. Тургеневу от 16 апреля 1814 г.: «В 24-й день счастия. Лето первое» — ПЖТ. С. 115). В совместном письме Жуковского и Воейкова к А. И. Тургеневу от 30 марта 1814 г. о том, что Воейков сделал предложение, ничего не говорится. Учитывая строгую религиозность Е. А. Протасовой и дипломатичный характер обращения с ней Воейкова, представляется маловероятным, чтобы оп мог про¬сить руки А. А. Протасовой на Страстной неделе (Пасха в 1814 г. приходилась на 29 марта). Н. И. Греч, описывая в своих мемуарах сватовство Воейкова, приуро¬чивает его к апрелю 1814 г. (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 638). Может быть, Воейков сделал предложение 31 марта: сохранилось стихо¬творение, записанное им в альбом А. А. Протасовой под этой датой, текст которо¬го косвенно свидетельствует о том, что его намерения были уже известны в семье Протасовых: В грояу, прогуливаясь с Александрой Андреевной, 31 марта 1814 е. ФАНТАЗИЯ Гремит! Покойны мы душою — Твой Бог и я с тобою, Чего бояться нам? Отец, рази! С надеждой ожидаем, С любовью, верою в тот мир перелетим, И перед громом мы Твоим Свою молитву окончаем (РА. 1912. Т. 1. № 3. С. 415). Ст. 14. Без кенег, без тулупа...— «Кенги, калоши, головка с подошвами сверх са¬пог, теплая обувь»—Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.; СПб., 1881. Т. 2. С. 105. Ст. 32. Трофимовне сове...—Трофимовна сова—персонаж басни Жуковского «Кот и мышь» (1806). Ст. 35. Но в лапах у Лефорта...—Ле Форт, доктор Фор. Ст. 43. Зато уж наша Нина!..—Анна Ивановна, жена А. А. Плещеева. Ст. 76. Их быстрое стремленье...— За этим последним нерифмованным стихом послания следовала прозаическая приписка, воспроизведенная Н. В. Соловьевым: «Но должно кончить прозой... Анна Ивановна, которая изволила нас с Букильоном обма-нуть жестоким образом (верно уже она тем и похвасталась в своем письме), кричит вдо¬бавок в дверь: печатай письмо. Будьте здоровы, милые друзья! Дни через три, или четыре я непременно буду у вас! Напишите, куда приезжать, в Муратово или в Орел? Прошу Вас исполнить следующую мою просьбу. Завтра или послезавтра приедет мой староста с рекрутами в Орел. Прика¬жите Васе позаботиться об поставке. Я велел прямо к нему явиться. Второе—узнайте, нет ли писем из Петербурга на мое имя.—Наши здешние дела, слава Богу, идут хорошо. Лихорадка моего Плещученьки обманула нас для первого Апреля и не пришла; хотя и обе¬щала. Целую Ваши ручки». Н. В. Соловьев сделал к этому тексту следующее приме¬ 670 чание: «Вася — вероятно, В. А. Азбукин». Это не может быть так, поскольку весной 1814 г. об Азбукине в Муратове ничего не знали: он вернулся к родственникам только после взятия Парижа, в июле-августе 1814 г. (см. примечания к стихотво¬рению «Добрый совет. В альбом В. А. А(збукину)»). [3] Похождения или поход первого апреля (La bonne aventure) («Был-жил в свете Букильон...») (С. 322) Автограф (ПД. Р. 1, оп. 9, № 19)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: С 8. Т. 1. С. 532, фрагмент: стихи 1—18, с разночтениями. Впервые полностью: Соловьев. Т. 2. С. 108—111. Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу. Датируется: первые числа апреля 1814 г. Стихотворение представляет собой образец автопародии Жуковского, анало¬гичный пародийной балладе «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпе¬ние и капуста». Не случайно и мотивы французских куплетов, на которые написа¬ны первые строфы «Похождения...» (La bonne aventure—прекрасное приключе¬ние; Oui noire, mais pas si diable—Да, черен, но не так уж дьявольски; Triste rai-son — грустное соображение), использованы также во французских куплетах, при¬надлежащих перу А. А. Плещеева в балладе «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста» (см. комментарий). Ст. 1. Был-жил в свете Букильон...— Букильон Осип Петрович—управляющий имением А. А. Плещеева Большая Чернь. Ему посвящено также долбинское сти-хотворение «De Bouquillon». Ст. 22. Прошел ли пароксизм, пришел ли пот и сои?..— Вероятно, имеется в ви¬ду состояние здоровья А. А. Плещеева, сильно простудившегося накануне (ср. со ст. 19—25 «А лихорадка с нами ~ И мерзнул, и потел...» в предыдущем стихотво¬рении). Ст. 41. Но что, Тераль, что нам твой вид вещает!..— По всей вероятности, эта строфа описывает состояние больного Плещеева. Однако этимологию слова или принадлежность фамилии Тераль установить не удалось. Возможно, это ошибоч¬ное прочтение. Ст. 50—51. «Monsieur Bouquillon!» II «Aimable Жуковский!»...— Перевод: Господин Букильон! // Любезный Жуковский!—фр. Этот куплет написан метром романса «Тоска по милом» (1807, перевод стихотворения Ф. Шиллера «Des Madchens Kla-ge»). А. А. Плещеев положил этот романс Жуковского на музыку. Ст. 53. Наш лекарь заморский...—Доктор Раймонд Фор. Ст. 58. И слова еще звучали...— Первый стих последней строфы баллады «Кас-сандра» (1809). Вся эта строфа представляет собой смеховой парафраз последней строфы баллады «Кассандра», также положенной Плещеевым на музыку. б71 Ст. 72. И Визар, всплеснув руками...— У Соловьева неверное прочтение фамилии («Вилар»). Мсье Визар — Wisard Jean-Elie (1765—1828, швейцарец, родился в Ло¬занне, похоронен в Москве на иноверческом кладбище на Введенских горах) — гу¬вернер детей А. А. Плещеева. Т. Толычева (Е. В. Новосильцева) упоминает эту фа¬милию в «Рассказах и анекдотах»: «Француз, mr. Visard, гувернер маленьких Пле¬щеевых, играл обыкновенно роль хранителя печатей (канцлера) [в игре «секре¬тарь»— О. Л.], и на его груди красовалась надпись: Garde des sots [«Хранитель дура¬ков»— О. Л.], вместо sceaux [«печатей»—оба слова произносятся одинаково—О. Л.]; каламбур относился к его воспитанникам, с которыми он не умел ладить» (РА. 1877. Кн. 2. № 7. С. 366—367). Ст. 86—93. В картузе Форт, краса людей ~ Степан Максимыч там страдает...— Эта строфа написана метром романса «Цветок» (1811, перевод одноименного ро¬манса Ш.-Ю. Мильвуа), музыку к которому написал А. А. Плещеев. Ст. 96—105. Сей друг, кого запор вовек не побеждал! ~ И сделался тако больным че¬ловеком!..— В этой строфе использован метр стихотворения «Песнь араба над мо-гилою коня» (1810, перевод стихотворения Ш.-Ю. Мильвуа), положенного на му¬зыку А. А. Плещеевым. Ст. 104. И сном он спокойным заснул над Аевеком...—Левек Пьер-Шарль (1736—1812) — французский историк, член Академии надписей и изящной словес¬ности (1787), посетивший Россию по рекомендации Д. Дидро, автор труда «Исто¬рия России» (французское издание— 1780; русский перевод—1787). Ст. 114—127. Что же? что ужасный сон! ~ Пойте: Многи леты!..— Последняя строфа «Похождения...» написана с использованием метрики и строфики баллады «Светлана» (1812), к которой А. А. Плещеев написал музыку. О. Лебедева (Постскриптум к посланию А. Ф. Воейкова) («Мое postscriptum, брат Дашков!..») (С. 326) Автограф неизвестен. Копия (РГАЛИ, ф. 195, оп. 1,№ 1104,л. 12об.—13) —рукою В. Ф. Вяземской. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РЛ. 1962. №4. С. 142 (публикация В.С.Нечаевой); вторично, с уточнением датировки: РЛ. 1986. № 3. С. 123 (публикация С. А. Кибальника). Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: середина мая — начало июня 1814г. Обоснование датировки см.: Кибальник С. А. Из предыстории «Арзамаса» // РЛ. 1986. № 3. С. 122. Копия (Постскриптума) обнаружена В. С. Нечаевой в записной книжке П. А. Вя-земского, которую он завел специально для фиксации материалов литературной борьбы; на предыдущих двух листах (11—12 об.) рукою В. Ф. Вяземской перепи¬сано послание А. Ф. Воейкова «Дашкову»; в конце копии (Постскриптума) рукою П. А. Вяземского приписано: «Постскриптум Жуковского». 672 Адресат послания А. Ф. Воейкова и (Постскриптума) Жуковского—Дашков Дмитрий Васильевич (1788—1839), соученик Воейкова и Жуковского по Москов-скому университетскому благородному пансиону—переводчик, критик, прозаик, один из инициаторов литературной полемики архаистов и новаторов; рецензия Д. В. Дашкова на «Перевод двух статей из Лагарпа» А. С. Шишкова (Цветник. 1810. № 11—12), а также брошюра «О легчайшем способе возражать на критики» (отд. изд.: СПб., 1811) послужили непосредственным поводом к столкновению членов «Беседы любителей русского слова» с будущими арзамасцами (в 1815 г. Д. В. Дашков стал одним из членов-учредителей общества «Арзамас»; см.: Арза¬мас—1. С. 24). Как отметил С. А. Кибальник, «непосредственным импульсом к на¬писанию послания [«Дашкову»] А. Ф. Воейкову послужило письмо к нему В. А. Жуковского от 20 февраля 1814 г.: «Не заводя партий, мы должны быть стес¬нены в маленький кружок. Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Турге¬нев должны быть под одним знаменем простоты и здравого вкуса. Забыл важного и весьма важного человека: Дашкова. Обними его за меня и по-братски» (Кибаль¬ник С. А. Указ. соч. С. 122; РА. 1900. № 9. С. 26). Ср. начало послания А. Ф. Воей¬кова «Дашкову»: «Дашков! Хранитель бодрый вкуса...» О том, что к концу июня послание Воейкова с постскриптумом Жуковского было уже известно Дашкову, свидетельствует письмо последнего П.А.Вяземскому от 25 июня 1814г.: «Не знаю, прислал ли Вам друг наш Воейков новое свое послание к Вашему покорно¬му слуге. (...) Если у Вас нет сего послания, то я пришлю его к Вам при первом удобном случае» (Арзамас—2. Т. 1. С. 226). Таким образом, можно предположить, что источником копии в записной книжке Вяземского, был автограф письма Воей¬кова с текстом послания «Дашкову» и стихотворной припиской Жуковского. Ст. 3. Твоею прозою целебной...—имеются в виду критические выступления Д. В. Дашкова против архаистов в 1810-х гг. Они не только создали ему репута¬цию блестящего полемиста, но и послужили поводом исключения Дашкова из «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств» в 1812 г. (РС. 1884. № 7. С. 106—108). После этого Дашков на несколько лет прекратил свою литера¬турно-полемическую деятельность (см.: Кибальник С. А. Указ. соч. С. 122). Посла¬ние А. Ф. Воейкова и (Постскриптум) Жуковского имели целью побудить Дашко¬ва к ее возобновлению; ср. в послании Воейкова: «Но тщетно мы средь восхище¬ний // Ждем новых от тебя творений. // Ты спишь... проснись, любимец муз!» (Ар¬замас—2. Т. 1. С. 257). Ст. 6. Какой-тоf слышу, дух враждебный...— С. А. Кибальник считает этот стих намеком на А. С. Шишкова (Указ. соч. С. 124). Скорее, здесь речь идет об оживле¬нии литературной полемики архаистов и новаторов в 1814 г. (см. комментарий к стихотворению «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину»), Ст. 8—9. Что Феб, озлясь, их заключил IIВ бедлам...— Бедлам — название лондон-ского сумасшедшего дома, ставшее нарицательным. Ст. 14. Сидит наш друг, певец во стане...—Жуковский имеет в виду самого себя. После того как стихотворение «Певец во стане русских воинов» приобрело широ¬кую популярность, Жуковского стали отождествлять с его лирическим героем. 1/222 - 536 673 Текст стихотворения «Певец во стане русских воинов» печатался с примечаниями Д. В. Дашкова (см. комментарий). Ст. 22—24. Сады Делиля в огород ~ Напасть с гекзаметром врасплох!..—Жуков-ский подразумевает перевод описательной поэмы Ж. Делиля «Сады» (Воейков ра¬ботал над ним в 1814 г; изд.: Делиль Ж. Сады, или Искусство украшать сельские виды. СПб., 1816), а также замысел перевода поэмы Вергилия «Георгики» (отд. изд.: Вергилий. Эклоги и Георгики. Т. 1—2. СПб., 1816). Ст. 31. И будет добрая сатира...— В. С. Нечаева и С. А. Кибальник единодушно интерпретируют (Постскриптум) Жуковского как источник замысла сатиры А. Ф. Во-ейкова «Дом сумасшедших» (см.: РЛ. 1962. №4. С. 144—145; РЛ. 1981. № 3. С. 124). О. Лебедева (К Марии Андреевне Протасовой) («Нет, право, мочи нет...») (С. 327) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, № 34, л. 1 — 1 об.)—беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РБ. 1915. № 1. С. 28. Публикация Н. В. Соловьева. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: январь-март 1814 г. Датировка предположительная. По тону, лейтмотивным словесным образам, метрике стихотворение явно напоминает ряд шутливых обращений Жуковского к членам семейства Протасовых и А. П. Киреевской (см.: «Первое апреля 1814 г.», «Авдотья, напишите...» и т.д.). Маловероятно, что оно было написано в 1812 г., как его датирует Н. В. Соловьев (С. 26—27): в первой половине года Жуковский получил отказ Е. А. Протасовой в руке Маши; с 3 августа 1812 г. по 6 января 1813 Жуковский отсутствовал в Муратове; летом 1813 г. М. А. Протасова серьезно забо¬лела; весной 1814 г. Жуковский еще раз получил отказ в ее руке. За этот промежу¬ток времени есть только два момента, когда он мог обратиться к Протасовой с комментируемым посланием: это первые месяцы по возвращении из армии (ян¬варь-май 1813 г.) и первые месяцы 1814 г. (январь-март), до вторичной попытки сватовства. Последнее предположение представляется более вероятным. Ст. 16. А Феофраст докажет...—Феофраст (Теофраст; кон. IV—1 пол. III в. до н. э.) — афинский философ-моралист, ученик Аристотеля, схоларх перипатетиков в афинском Ликее, автор трактата «Характеры». В контексте стихотворения ссыл¬ка на Теофраста носит иронический характер. В трактате Теофраста нет ни одно¬го тезиса, хотя бы приблизительно напоминающего эту максиму: «Пьяный никогда II Неистины не скажет». Однако само возникновение имени Теофраст глубоко за¬кономерно: как классический моралист, Теофраст безусловно присутствовал в круге чтения Жуковского и М. А. Протасовой, постоянно читавших вместе сочи¬нения моралистов. 674 Ст. 19—21. Давно Сократ сказал ~ Создатель в жизни друга.— Это высказывание восходит к басне Лафонтена «Parole de Socrate» («Сократово слово»). По мотивам сюжета этой басни написал свое стихотворение Ю. А. Нелединский-Мелецкий (см.: Русская басня XVIII—XIX веков. Л., 1977. С. 194, 558). Ст. 25. Но Нина шепчет мне...— речь идет об Анне Ивановне Плещеевой. О. Лебедева «Мой друг утешительный!..» (С. 329) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 3, л. 15, лицевая сторона верхней части облож¬ки тетради)— беловой, с датой: «Июнь». Впервые: Письма-дневники. С. 145. Ср.: Веселовский. С. 163—164. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: июнь 1814г. Стихотворение открывает дневник Жуковского за 1814 г. и является своеоб¬разным эпиграфом к нему. Текст произведения находится на обложке одной из маленьких тетрадок (всего их 5; форматом 9,5 х 10,1 см.), с покрышкой из синей бумаги, что дало возможность самому Жуковскому называть их «синенькие книж¬ки» (подробнее см.: Письма-дневники. С. 145). Адресатом всех этих записей, полу¬чивших ответную реакцию в виде писем, что и дало возможность назвать этот тип дневников поэта письмами-дневниками, является М. А. Протасова. Первая дати¬рованная запись относится к понедельнику, 21 июня 1814 г., и это позволяет гово¬рить и о предположительной датировке произведения именно этим временем. Это был один из самых драматических периодов в жизни поэта, когда его на¬дежды на брак с Машей Протасовой были разрушены (подробнее см.: Веселов¬ский. С. 162—164). Письма-дневники становятся формой исповедания новой жиз¬ненной философии, отражением мучительных поисков новых отношений с Ма¬шей и ее окружением, прежде всего с матерью, Екатериной Афанасьевной, и Во¬ейковыми. Образ Маши как «ангела утешителя», как верного и вечного друга, мысли о «счастливом вместе» определяют все пространство этого «человеческого документа». Стихотворение «Мой друг утешительный!..» поэтически концентри¬рует эти настроения. Любопытно, что для выражения своего чувства Жуковский обращается к соб-ственному переводу стихотворения Гёте «Моя богиня» (1809). Последние 10 сти¬хов перевода: «Мой друг утешительный ... Надежда отрадная!» он перелагает на язык писем-дневников 1814 г. и своих отношений с Машей Протасовой. А. Янушкевич i/222* 675 (К И. П. Черкасову) («Володьковский Барон!..») (С. 329) Автограф неизвестен. Копия (РГБ, ф. 187, № 10840, л. 12) —рукою И.П.Черкасова в письме A. И. Тургеневу от 23 сентября 1814 г. из села Володьково. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Записки отдела рукописей ГБЛ. М., 1974. Вып. 35. С. 248. Публи¬кация Е. П. Мстиславской. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: 1 сентября 1814 г. на основании даты, стоящей в конце стихо¬творного текста. Черкасов Иван Петрович, барон (ок. 1761 — после 1830) — хозяин поместья Володьково (Белевского уезда Тульской губ.), находившегося в близком соседстве с тульскими поместьями рода Буниных. О роде Черкасовых сохранилось очень мало сведений. Наиболее полную подборку см.: Мстиславская Е. П. Послание B. А. Жуковского к И.П.Черкасову // Записки ОР ГБЛ. Вып. 35. С. 251—252. Знакомство Жуковского с И. П. Черкасовым состоялось в начале 1800-х гг.; в дневниковой записи «Прошедшая жизнь» Жуковский отнес его к 1802—1803 гг. (Дневники. С. 40). Первое документированное свидетельство о близком и довери-тельном общении Жуковского с Черкасовым—дневниковая запись, датированная 16 июля 1805 г. 1806 г. датируется записка «Герой Володьковский да знает...» (см. комментарий в настоящем изд.); в архиве Жуковского сохранились два дружеских письма Жуковского к И. П. Черкасову от 1808 г. (РНБ, оп. 2, №452). Особенно близко Жуковский сошелся с семьей Черкасовых в 1813—1814 гг., после возвра¬щения из похода 1812 г. и в период своего неудачного сватовства к М. А. Протасо¬вой в начале 1814 г. Жене и детям И. П. Черкасова посвящено несколько долбин-ских посланий поэта. В мае 1813 г. И. П. Черкасов ездил в Петербург по тяжебному делу; Жуковский дал ему рекомендательные письма к своим друзьям, А. И. Тургеневу и Д. В. Даш¬кову. Вероятно, после этой первой поездки отлучки И. П. Черкасова в Петербург стали частыми, а тяжбы приобрели регулярный характер: летом 1822 г. М. А. Мой-ер-Протасова, приехавшая из Дерпта в Муратово, писала Е. А. Протасовой и А. А. Воейковой: «Ив.(ан) Петр.(ович Черкасов) опять в уголовном суде и, гово¬рят, получил опеку (...)» (УС. С. 280). Послание Жуковского вызвано одной из та¬ких затянувшихся отлучек. Ст. 9. Нахмурен круглый стол...— Стол в каминной гостиной володьковского до¬ма часто упоминается в письмах и посланиях Жуковского 1814 г., ср.: «Не правда ли, что жизнь была бы прекрасною вещью, когда бы половина или хотя утро каж¬дого дня было таким, какое провели мы вместе в Володькове за круглым столом» (РС. 1883. Т. 37. № 2. С 447). Ст. 14—15. О том, как победитель IIУБельта встречен был...— Речь идет о возвра-щениирусской армии во главе с Александром I из заграничного похода; Бельт— один из западных проливов Балтийского моря. 676 Ст. 18. Каков собор Казанский...— Казанский собор в Петербурге, в связи с тем, что в нем в 1813 г. был захоронен прах М. И. Кутузова, а также размещены отби¬тые у французов знамена и другие трофеи и реликвии войны 1812 г., стал в это время своеобразным пантеоном славы русского оружия. Ст. 20. Поет ли старец Званский...— Г. Р. Державин, имение которого на берегу р. Волхов называлось Званка. В 1811 г. отношения Жуковского и Державина рез¬ко обострились из-за неудовольствия последнего по поводу помещения его од в первых двух томах СРС, издаваемого Жуковским (см. письмо Г. Р. Державина к А. И. Тургеневу // Державин Г. Р. Сочинения. 2-е изд. СПб., 1876. Т. 6. С. 208—210). Жуковский, в свою очередь, заметил в письме А. И. Тургеневу от 27 марта 1811 г.: «... в поступках его [Державина] тот же самый сумбур и беспорядок, который в его одах» (ПЖТ. С. 90). Ст. 22—24. И Батюшков-ленивец ~ Парнасская проказы?..— К. Н. Батюшков вер-нулся из заграничного похода русской армии в июле 1814 г. Эпитеты характери¬стики Батюшкова в данном послании восходят к поэтической фразеологии самого Батюшкова (ср. в «Моих Пенатах»: «Беспечные счастливцы // Философы-ленив¬цы»); «малютка» относится к маленькому росту поэта (ср. в стих. Жуковского «Аре¬опагу»: «Малютка Батюшков, гигант по дарованью»); «герой» имеет в виду недав¬нее военное прошлое поэта; «парнасская проказа» — здесь: новые стихи. Ст. 27—30. Какие вам указы ~ И ябед, и крючков...—Д. В. Дашков, о котором идет речь в этом фрагменте послания, служил в департаменте Министерства юсти¬ции и мог оказать Черкасову реальную помощь в тяжбе. Ожидание новых указов связано с либеральными реформами первых лет царствования Александра I. «Ябеды и крючки» (ложные обвинения и препятствия в судопроизводстве) — су¬дейские идиомы XVIII — начала XIX в. Ст. 32. Что мой Тургенев-брат...—А. И. Тургенев, в 1810—1824 гг. директор Де-партамента духовных дел иностранных исповеданий, был очень влиятельным ли¬цом, поэтому Жуковский направил Черкасова именно к нему (рекомендательное письмо от 15 мая 1813 г., ПЖТ. С. 100—101). А. Н. Веселовский в связи с этим стихом приводит следующую цитату из неопубликованного письма А. И. Тургене¬ва к Жуковскому от 29 сентября 1814 г.: «Слова „Что мой Тургенев брат" в послании к володьковскому барону меня тронули до глубины сердца и несколько укротили дружеский гнев мой на тебя за долгое и тщетное ожидание того длинного письма, которое давно, давно обещано было» (Веселовский. С. 175). О. Лебедева 22 - 536 677 • ДОЛБИНСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ • Октябрь, ноябрь и декабрь 1814 г. имеют в творческой биографии Жуковского особенное значение. Получив разрешение жить в Дерпте со всем семейством Протасовых, Жуковский испытал невиданный прилив творческого вдохновения. За три с небольшим месяца он написал около 60-ти произведений самых разных жанров, в диапазоне от бытовой юмористической записки к соседям («Записка к Полонским») и автопародии («Любовная карусель...») до крупных лироэпических опытов в жанрах послания («К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», «Императору Александру»), лирического гимна («Певец в Кремле»), стихотворной повести («Аб-бадона») и баллады. Переломный момент человеческой судьбы поэта и необыкно¬венная интенсивность творчества определили новизну эстетической позиции Жу¬ковского: «(...) писать и жить как пишешь. Стоить своего счастья, а оно будет на¬ше. (...) быть поэтом и писать не для низкого всеобщего одобрения, а для семей¬ства прекрасных людей, с которыми породнишься посредством высоких, нелож¬ных и хорошо выраженных чувств, которые, может быть, останутся и для потом¬ства? Слава, истинная слава! А для меня она выше, нежели для других» — эти слова из письма к А. И. Тургеневу от 20 октября 1814 г. (ПЖТ. С. 125), в кото¬рых варьируются основные эстетические тезисы послания «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», почти дословно совпадают с «Выпиской из моего устава» на обо¬роте титульного листа одной из рабочих тетрадей Жуковского осени 1814 г.: «За¬ниматься беспрестанно и всегда самым лучшим образом. Во всякую минуту ду¬мать: не могу не сделать это лучше—и делать. Доверенность к творцу и надежда на все хорошее. Аминь! Activite dans mon petit cercle. Perseverancel Ein einziger Augenblick kann alles umgestalten. Счастие впереди! Вопреки всему будь его досто¬ин, и оно будет твое». (РГАЛИ, ф. 198, оп. 1, № 13, л. 1об. Перевод: Деятельность в моем маленьком кругу. Tefmeuue!—фр.; Единый миг все может изменить—нем.). Этот эпиграф, предпосланный Жуковским целому периоду его творческой жизни, свидетельствует о том, что сам поэт хорошо осознавал переломный характер трех последних месяцев 1814 г. Излюбленные словесные мотивы и нравственные по¬стулаты, сформулированные в этой записи, надолго определят его жизненную по¬зицию. Слово «Perseverance» (настойчивость, упорство, твердость, терпение) — лейтмотивное в эпистолярных документах Жуковского 1814 г.: еще 31 июля 1814 г. он писал А. Н. Киреевской: «Подумаем же вместе, какую бы одну фразу вы¬брать покороче, но такую, чтобы ее можно было растянуть на всю жизнь (...). Рег-severance да и только (...). Что ни есть доброго в настоящем и будущем, все можно прицепить к этому слову» (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 448). Слово «Perseverance», так же как и любимая Жуковским цитата из поэмы К.-М. Виланда «Оберон» (Единый миг все может изменить) — это лейтмотивы его переписки с М. А. Протасовой в 1814—1815 гг. (Письма-дневники. С. 157, 176, 180, 185, 200). По названию поместья А. Н. Киреевской Долбино (находящегося в Лихвин-ском уезде Калужской губернии, но расположенного недалеко от тульского города Белева), где Жуковский прожил вторую половину 1814 г., он назвал стихотворе- 678 ния, созданные в этом пространственно-временном локусе, «долбипскими». Авто-графы практически всех текстов, созданных Жуковским в октябре-декабре 1814 г. (за исключением двух: «Ноябрь» и (А. А. Воейковой) «Сашка, Сашка...»), сосредо¬точены в двух рабочих тетрадях, озаглавленных рукою Жуковского «Долбииские стихотворения I» (РГАЛИ, ф. 198, оп. 1, № 13) и «Долбинские стихотворения II» (РГАЛИ, ф. 198, оп. 3, № 8). Обе тетради являются черновыми; фрагменты тет¬радей, содержавших беловые копии долбинских стихотворений, выполненные B. И. Губаревым (см. о нем в комментарии к стихотворению «К А. А. Плещееву» — «Ну как же вздумал ты, дурак...») и А. А. Протасовой, сосредоточены в подборках разрозненных листов и тетрадей, которые описаны И. А. Бычковым под № 15 (РНБ, ф. 286, оп. 1, № 15, лл. 1—2; 16—19; 66—77; см. также: Бумаги Жуковского. C. 41—46) и № 26 (РНБ, ф. 286, оп. 1, № 26, лл. 7—19 об; см. также: Бумаги Жу-ковского. С. 56—57). Эти материалы свидетельствуют о том, что Жуковский осоз-навал долбинские стихотворения как особый этап своей творческой биографии и определенное художественное единство. Обе рабочие тетради открываются спи¬сками произведений, созданных Жуковским долбинской осенью; еще один такой список сохранился в папке с планами и набросками стихотворений Жуковского, которая описана И. А. Бычковым под № 77: последний представляет собой по¬дневную хронологическую роспись за ноябрь-декабрь 1814 г.; два предыдущих — жанрово-тематическую роспись, в которой долбинские стихотворения сгруппиро¬ваны по рубрикам. Оба списка открываются стихотворением «Библия» (№ 1), да¬лее под № 2 собраны антологические стихотворения (эпиграммы, эпитафии), под №3 — альбомные стихи, под №4—домашняя поэзия и шуточные послания, под № 5—литературно-критические послания, под № 6 и далее—лироэпос: баллады, «Аббадона», «Императору Александру», «Певец в Кремле». Поскольку эти списки чрезвычайно важны для датировки долбинских стихотворений, приводим их здесь полностью. Сокращения Жуковского дополняются в конъектурных скобках, зачеркивания воспроизведены в квадратных. I. Хронологическая роспись долбинских стихотворений (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25; в столбец). 27 сент.(ября)—1 окт(ября) В Мишенском. 2 окт.(ября) Добрый совет (в аль¬бом В. А. Азбукину). 4—5 (октября) Библия. 5(октября) Записка (Бесподобная за¬писка к трем сестрицам в Москву). Росписка (Маши). Мотылек. Желание (и насла¬ждение). Мелочи. 9—10 (октября) У баронессы (М. А. Черкасовой). 11 (октября). В альбом (баронессе Е. И. Черкасовой). 14 (октября) К Вяземск.(ому) и Пушк.(ину). 15 (октября) Послание к Плещееву. 17 (октября) Записка к барон.(ес-се М. А. Черкасовой). [Белев]. 19 (октября) К Полонским. 14—19 (октября) Ста¬рушка. 20—22 (октября) У баронессы (М. А. Черкасовой). 23 (октября) Мелочи. 24—27 (октября) Варвик. 28—30 (октября) Алина и Альсим. Эльвина и Эдвин. 31 (октября) У Плещеева. 1—3 нояб.(ря) Ахилл. 4 (ноября) В альбом Анне Иванов¬не Плещеевой) (У Плещ.(еевых)). 5 (ноября) Послание к Вяз.(емскому). 8—9 (но¬ября) Посл.(ание) к Вяз.(емскому). 12 (ноября) В Белеве. 9—13 (ноября) Эоло¬ва арфа. 14—16 (ноября) Посл.(ание) к Госуд.(арю — «Императору Александру»). 679 22* 17—23 (ноября) Ответ, Посл(ание)'к Госуд.(арю), Искупл.(ение), Аббадона. 24 (но-ября) к баронессе (М. А. Черкасовой). 1—4 декаб.(ря) Планы. Отобр.(ать все). Те¬он (и Эсхин). Начало Певца (в Кремле). 4—11 (декабря) Аббад.(она). К Голиц.(ы-ной — неосуществленный замысел). 21—24. У бар.(онессы). План для Авд.(отьи) Петр.(овны Киреевской). Писать к Павл.(у) и Мих.(аилу). 25—31. К Ант.(онскому) и Увар.(ову—неосуществленные замыслы). II. Жанрово-тематическая подборка долбинских стихотворений (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 1 — «Долбинские стихотворения I»). 1. Библия. 2 Мотылек. Желание (и наслаждение). Эпитафии и пр.(очие) мел¬кие пиесы. Амур и мудрость. Феникс и голубка. Безрассудное мщение. Бесполез¬ная скромность и все, что случилось написать мелочи. 3. Добрый совет (в альбом В. А. Азбукину). Записка к трем сестр.(ицам) в Москву. Росписка Маши. В альбом баронессы (Е. И. Черкасовой). В альбом Петруше (барону И. П. Черкасову). 4 За¬писка к баронесссе (М. А. Черкасовой). Записка к Полонским. Послание к Пле¬щееву. 5. Послание к Вяземскому и Пушкину. Послание к Вяземскому. 6 Варвик, Эльвина и Эдвин, Алина и Альсим. 7 Ахилл. 8. Старушка. 9. Послание к Государю. 10. Песнь на 25 декаб.(ря — «Певец в Кремле»). 11. Искупление («Вадим»). 12. Ни¬на (В альбом А. И. Плещеевой). 13. Эолова арфа. III. Жанрово-тематическая подборка долбинских стихотворений с указанием времени написания (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 1 —«Долбинские стихотворения II»). 1. Библия 4—5 окт.(ября). 2. Мотылек 7 окт.(ября). Желание (и наслаждение). 8 окт.(ября). Эпитафии и пр.(очие) мелочи 8 окт.(ября). Амур и мудрость 23 о.(ктяб-ря). Феникс и голубка 23 о.(ктября) Безрассудное мщение, Бесполезная скром¬ность 23 о.(ктября). 3. Добрый совет (в альбом В. А. Азбукину) 2 о.(ктября). Запис¬ка к трем сестрицам (в Москву). 6 о.(ктября) Росписка Маши. 6 о.(ктября). В аль¬бом баронессы (Е. И. Черкасовой). 11 о.(ктября). 4. Записка к баронессе (М. А. Чер¬касовой). 17 (октября). Записка к Полонским 19 (октября) Послание к Плещееву 15 о.(ктября) 5. Послание к Вяземскому и Пушкину 14—17 о.(ктября). Послание к Вяземскому. 6. Алина и Альсим 27—30 (октября). Эльвина и Эдвин 28—30 (октяб¬ря). 7. Варвик 24—27 окт.(ября). 8. Старушка 14—19 окт.(ября). 9. Послание к го¬сударю 13 (ноября). 10. Песнь на торжество («Певец в Кремле»). 11. Аббадона. 12. Ахилл 1—3 ноября. 13. [Нина. Искупл.(ение)]. 14. Искупление («Вадим»). 15. Эолова арфа. Ноября 9—13. 16. Послание к Вяземскому 7 (ноября). 17. Посла¬ние к Вяз.(емскому). 8—9 (ноября). 18. Послание к Антопскому (Неосуществлен¬ный замысел). 19. Пиндар. 20. К Воейкову. («О, Воейков! видно, нам...»). 21. Туль¬ская) балл.(ада). 22. Максим. 23. К Кавелину. 24. К Букильону. 25. Теон и Эсхин. 26. Ребенок в челноке («Стансы» («Можно ль в жизни молодой...»)). Эти списки свидетельствуют прежде всего о том, что в сознании Жуковского все произведения, написанные долбинской осенью 1814 г., существовали как це¬лостное художественное единство. Намек на то, что Жуковский даже собирался напечатать их отдельным сборником, можно усмотреть и в жанрово-тематической структуре, традиционной для эдиционпой практики Жуковского, и в письме 68о А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 г.: «Прошедшие Октябрь и Ноябрь были весь¬ма плодотворны. Я написал пропасть стихов; написал их столько, сколько силы стихотворные могут вынести. Всегда так писать невозможно: ухлопаешь себя по-пустому. А почти так всегда писать можно и должно. Жизнь мне изменяет; уце¬пился за бессмертие! (...) Переведены четыре баллады, да две сочинены, да еще три послания к Вяземскому, не считая всякого рода мелкой дряни, и годной, и негодной. Все это будет доставлено к тебе вместе с прочим, (...) совсем готовое для печати» (ПЖТ. С. 131—132). Однако при жизни Жуковского такое издание не было осуществлено. Из 56 текстов, написанных им долбинской осенью, Жуковкий напечатал чуть больше половины: баллады, «Императору Александру», «Аббадону», «Теона и Эсхина», «Библию», одно из трех посланий к Вяземскому и В. Л. Пушкину, отрывок из по¬слания «Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт...», послание к нему же «Нам сла¬вит древность Амфиона...», отрывок «Бесподобной записки к трем сестрицам в Москву», а также несколько мелких антологических и альбомных стихотворений. Двадцать четыре долбинских стихотворения, которые остались в рукописях по¬эта и в основном относились к разряду «домашней поэзии», пародии и сатиры, > были впервые напечатаны П. И. Бартеневым в РА, 1864 (С. 1005—1050, публи¬кация подготовлена П. А. Вяземским к 50-летней годовщине долбинской осени, со следующей вводной заметкой: «Рядом с произведениями, составившими его славу, он много писал стихов просто потому, что писалось стихами, и для того, чтоб позабавить друзей (...). Стихи, разумеется, не назначались в печать, но те¬перь, через 50 лет, могут служить для его биографии и для показания того, как ве¬ликий мастер русского языка овладевал, про себя, стихотворными приемами ре¬чи» (РА. 1864. С. 105). Эта публикация имела решительное влияние на последую¬щую эдиционную практику: название «долбинские стихотворения» прочно ото¬ждествилось с домашними и шутливыми стихами поэта. В С 8—10, вышедших в 1878—1901 гг. под редакцией П. А. Ефремова, очевидна тенденция собирать под титулом «Долбинские стихотворения» только этот пласт текстов долбинской осени и помещать их не в основном корпусе издания, а в примечаниях. Эта же тенден¬ция просматривается в изданиях XX в.: В СС 1 долбинские стихотворения даны, правда, в основном корпусе текстов, но из этой подборки исключен высокий ли-роэпос: послания, баллады, «Аббадона», а также стихотворения «Библия» и «Теон и Эсхин». Только в ПСС под редакцией А. С. Архангельского строго соблюден хронологический принцип; но несмотря на максимальную полноту состава дол¬бинских стихотворений (54 текста), они не выделены в особую подборку. Для Жуковского долбинскими стихотворениями были все произведения, соз¬данные в период с октября 1814 г. по 6 января 1815 г.: их автографы сосредоточе¬ны в двух тетрадях, их списки соединяют в одной авторской подборке тексты са¬мой разной жанровой принадлежности, созданные в одном пространственно-вре¬менном локусе долбинской осени 1814 г. Поэтому в настоящем издании долбин¬ские стихотворения выделены специальной рубрикой, скомпонованной строго по датам, которые имеются в черновых долбинских тетрадях. Несмотря на то, что хронологические рамки первого тома ограничены 1814-м г., редакторы сочли не- 68l обходимым включить в подборку долбинских стихотворений три произведения, написанные в Долбине до 6-го января 1815 г.: «Первое генваря» («Пред судилище Миноса»), «Ареопагу» и «Прощание», поскольку они являются логическим завер-шением долбинского цикла. Из состава долбинских стихотворений в настоящем издании исключены баллады и стихотворная повесть «Аббадона» — это продикто¬вано жанрово-хронологическим принципом расположения текстов по томам, об-щепринятым в современной эдиционной практике. О. Лебедева Добрый совет В альбом В. А. А.(збукину) («Любовь, Надежда и Терпенье...») (С. 330) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 5 об.) — беловой, с заглавием: «Добрый совет» и датой: «2 октября». Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 15) — рукою А. А. Протасовой, с заглавием: «До¬брый совет». Впервые: С 1. Ч. 2. С. 71—с заглавием: «Добрый совет. В альбом В. А. Аз¬букину». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»). Начиная с С 3, адресат обозначен аббревиатурой: «В. А. А.» Во всех изд. отнесено к 1814 г. Д ати руется: 2 октября 1814 г. Василий Андреевич Азбукин (ум. 1832 г.) — внебрачный сын А. И. Протасова, сводный брат М. А. и А. А. Протасовых. Военный, кампанию 1812—1814 гг. кон¬чил владимирским кавалером, в чине штабс-капитана. В 1812 г. Азбукин был на¬чальником Жуковского в Московском ополчении. После возвращения Жуковско¬го из действующей армии о судьбе Азбукина долго ничего не было известно. В июне 1814 г., получив о нем известие, Жуковский писал А. П. Киреевской из Чер¬ни в Долбино: «Vivat! Азбукин нашелся. Растопчин видел его в Париже. Три ор¬дена» (РА. 1883. Т. 37. № 2. С. 448). После возвращения русской армии из Парижа Азбукин приехал в Долбино. Стихотворение «Добрый совет», согласно данным хронологической росписи долбинских стихотворений (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25), является первым стихотворением, с которого сам Жуковский начал отсчет этого периода своего творчества. О том, насколько тесно стихотворение «Добрый совет» связано с умонастроением Жуковского в долбинскую осень, свидетельствует и ци¬тата из неопубликованного письма Жуковского В. А. Азбукину, которое приводит А. Н. Веселовский: «Activite dans un petit cercle. Perseverance. Ein einziger Augen-blick kann alles umgestalten; Счастие впереди! Вопреки всему, будь его достоин, и оно будет твое» (Веселовский. С. 180. Перевод: Деятельность в тесном кругу. Тер¬пение.—фр. Единый миг все может изменить.—нем.). Эти слова в точности вос¬производят текст «Выписки из моего устава» в тетради «Долбинские стихотворения I» (см. вступительную заметку к долбинским стихотворениям). Зимой 1814 г. (пред¬положительно в конце октября — начале ноября) В. А. Азбукин женился на млад¬ 682 шей из сестер Юшковых — Екатерине Петровне. Свадьбе Е. П. Юшковой и Е. А. Аз-букина посвящено стихотворение «Любовная карусель, или Пятилетние меланхо-лические стручья сердечного любления» (см. комментарий). В 1815—1816 гг. Жу-ковский через А. И. Тургенева и С. П. Жихарева хлопотал в Герольдии об узако¬нении дворянства Азбукина, которое не было признано за ним как за внебрачным сыном, но на которое он получил право, став кавалером ордена Св. Владимира (ПЖТ. С. 154, 158, 161; УС. С. 123). После смерти жены (Е. П. Азбукина умерла в 1817 г.) Азбукин, видимо, опустился. В 1822 г., навещая родных в Орловской и Тульской губ., М. А. Мойер-Протасова писала К. К. Зейдлицу: «Теперь я у моего доброго Азбукина—он очень изменился. (...) Мой деятельный Мойер не может понять, как могут люди жить так; целый день они на охоте, ночи за картами, а ут¬ром спят. Шампанское тянут как квас—а по дорогам валяются нищие» (Подлин¬ник по-немецки, цит. по: Загарин. С. 327). Стихотворение «Добрый совет. В альбом В. А. А.(збукину)» было написано Жу-ковским в ответ на четверостишие самого Азбукина, текст которого сохранился в процитированном А. Н. Веселовским неопубликованном письме Жуковского к B. А. Азбукину (четверостишие впервые напечатано П. А. Ефремовым в С 7. Т. 1. C. 508): Живу без страха меж людей, Мой кров — святое Провиденье, А спутники грядущих дней — Любовь, надежда и терпенье. В одном из альбомов А. А. Воейковой, находящихся в ПД (Собрание гр. Бре-верн де ла Гарди) имеется автограф этого четверостишия с разночтением в пер¬вом стихе: «Я сирый странник меж людей!» (ПД. Р. 1, оп. 42, № 2, л. 17, с подпи¬сью: «В... А...» и датой: «27 сент. 1814 г.»). Ст. 1.Любовь, Надежда и Терпенье...— цитата из четверостишия В. А. Азбукина. Ст. 10. Бездушен, хладен, тих Мемнон...— Образ Мемнона является лейтмотив-ным в лирике Жуковского 1814 г.: он встречается в первой редакции послания «К Воейкову» («Добро пожаловать, певец...») и в послании «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» (см. комментарий к этим текстам). На фронтисписе первого тома С 1 помещено гравированное изображение статуи фараона Аменхотепа III, кото¬рую греки называли Мемноном из-за ее способности издавать звуки, похожие на звон струны, на восходе солнца (в греч. мифологии Мемнон — сын богини утрен¬ней зари Эос). О. Лебедева Библия («Кто сердца не питал, кто не был восхищен...») (С. 331) Автограф (РГАЛИ, оп. 1. № 13, л. 2—2 об.)—беловой, с поправками, с за¬главием «Библия». 683 Впервые: РМ. 1815. Ч. 1. № 1. Январь. С. 3—5—с заглавием: «Библия, под¬ражание Фонтану» и подписью «Жуковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь»). Источник перевода указан лишь в оглавлении и не всегда: в С 1 и С 3 «Подражание Фонта¬ну», в С 5 — «Из Фонтана». Д атируется: 4—5 октября 1814 г. Основанием для датировки являются собственные указания Жуковского в спи¬сках «Долбинских стихотворений» (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25; РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 1;оп. 3,№8,л. 1). Фонтан Луи де (1757—1821), маркиз—поэт-классицист; с интересом относив¬шийся и к романтизму. Стихотворение «Библия» Фонтан задумал как пролог к пе¬реложению библейской книги Иова — неосуществленному. Французский текст «Библии» был переписан Жуковским в феврале 1813 г. (ПД, ф. 244. 22. 726 / CZVIII.b.I, л. 30—31 об.), но работа над переводом состоя¬лась свыше полутора лет спустя. Сохранив стихотворный размер, Жуковский за¬менил двустишия свободной рифмовкой и вместо 76 строк дал 74. Перевод мог бы считаться относительно точным и весьма последовательным, если бы не суще¬ственные разночтения, оговоренные здесь в реальном комментарии. Жуковский предполагал перевести и стихотворение Фонтана «Страшный суд», но этот замы¬сел не осуществил (ПСС. Т. 2. С. 139,— комментарий А. С. Архангельского). В пе¬речне стихотворений для перевода, относящемся в 1805 г., Жуковский также ука¬зывает: «Монастырь, подражание Фонтану» (Резанов. Вып. 2. С. 256). Ст. 4—5. Полночный наш Давид на лире обновленной II Пророческую песнь псалтыри пробуждал...—Давид — царь Израиля в 1000—961 гг. до н. э., автор нескольких псалмов из большого числа ему приписываемых (согласно филологическим дан¬ным, к додавидовскому времени относятся 8 и 28 псалмы, к X в. до н. э.—17, 23, 67). Вместо девяти стихов, посвященных Фонтаном характеристике творчества Ж.-Б. Боссюэ, Ж. Расина и Ж.-Ж. Руссо, Жуковский дал три, явно имея в виду Ми¬хаила Васильевича Ломоносова (1711—1765). По позднейшему мнению Жуков¬ского, Ломоносов, гениальный человек, создавший наш поэтический язык, прежде всего обогатив его множеством поэтических выражений, а затем введя в него но¬вые формы... Он показал также пример того, как заимствовать из славянского языка слова и обороты для обогащения и украшения ими языка русского», ибо «они священны как выражение мыслей и образов Священного Писания, обладают большим величием и мощью»; Жуковский упомянул также «„Переложения Псал¬мов", богатые поэтическими выражениями» — Эстетика и критика. С. 317—319. См. также статью А. С. Янушкевича «Жуковский и Ломоносов»: БЖ. Ч. 1. С. 52—70. Ст. 7. ...где цвел Эдем...— Согласно Быт 2: 10, 14, Эдем (рай) находился близ рек Хиддекель (Тигр) и Евфрат. Ст. 12. В чудесном торжестве творения Творец ...— Быт 1: 1—27. Ст. 13—14. И слова дивного прекрасное рожденье, II Се первый человек...— Контами¬нация Быт 1: 26 («И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему...») и Ин 1: 1 («В начале было Слово, и Слово было у Бога...») подразумевает явление в перво¬ 684 человеке Христова образа (Рим 5: 14; 1 Кор 15: 45). У Фонтана она отсутствует: «Dieu parle, ГЬотте nait...» — «Бог изрекает, и человек рождается...» В первой публикации Жуковский, как и положено, дал «Слово» с заглавной буквы, но в С 1 поставил строчную — вероятно, во избежание прямой аналогии с Христом; ср. ст. 21. Ст. 14—15. ...вкусил минутный сон—// Подругу сладкое дарует пробужденье...— Быт 2: 21—22. Ст. 16. Уже с невинностью блаженство тратит он.— Речь идет о грехопадении первых людей — Быт 3: б—23. Ст. 17. Повержен праведник—о грозен Бог! о мщенье!..— После убийства Каином Авеля (Быт 4: 8) и последующего человеческого развращения Бог истребил в по¬топе всех потомков Каина и оставил в живых лишь семью Ноя из потомства Си-фа—Быт 6: 13, 17—18. Ст. 18—20. Потоки хлынули... земли преступной нет; —Возносится ковчег над бур-ными валами...— Быт 7: 11—24; 8: 1. Ст. 21. И в нем с Надеждою таится юный свет...— Подразумевается начало но¬вого рода человеческого. В С 1—5, вопреки Фонтану, дав слово «Надежда» с за¬главной буквы, Жуковский подчеркнул свое единодушие с отцами Церкви в упо¬вании на возрождение человечества в ином, духовном, облике, прообраз которого Христос как некий новый Адам. Ст. 22—25. Вы, пастыри, вожди племен благословенных, ~ В родительских тат-рах...— Иаков (Израиль, XVIII в. до н. э.), сын Исаака, и Авраам (XIX в. до н. э.), сын Фарры — патриархи еврейского народа. Подчиняясь более правильным уда¬рениям в еврейских именах, Жуковский пожертвовал хронологичностью подлин¬ника: «Abraham et Jacob...» Ст. 29—31. Но сын ее зовет меня ко брегу Нила; ~ Жив Бог—и он спасен...— Речь идет об Иосифе, сыне Иакова, проданном братьями в Египет, где впоследствии фараон назначил его правителем государства—Быт 37: 23—28; 39; 41; 14—43. Ст. 31—32. О! сладкие с тобой, II Прекрасный юноша, мы слезы проливали...—У Фонтана: «О Joseph, que de fois se couvrit de nos pleurs / La page attendrissante ou vi-vent tes malheurs!» — «О Иосиф, заставлявший не раз покрывать слезами / Трога¬тельные страницы, где живут твои несчастья!» Вероятно, Жуковский держится ближе к Библии и подразумевает встречу Иосифа с родными — Быт 45: 2, 14—15; 46: 29. Ст. 33—34. И нет тебя... увы! на чуждых берегах II Сыны Израиля в гонении, в це-пях...— Исх 1: 6—22. Израиль — здесь и далее: еврейский народ. Выражение «в цепях», отсутствующее у Фонтана, употреблено Жуковским как фигура речи. Ст. 36—40. Кто ты, спокойное дитя средь шумных волн? ~ В сей колыбели скрыт Израиля предел...— Моисей не был утоплен, как обычно поступали в Египте с ро-дившимися еврейскими мальчиками, а был оставлен в корзине на берегу реки, где его нашла дочь фараона—Исх 2: 1—6. В описании плывущей колыбели Жу¬ковский следует за Фонтаном. «Предел» — здесь: судьба. В 1230 г. до н. э. Моисей вывел евреев из Египта. 685 Ст. 41. Раздвинься, море... пой, Израиль, искупленье!..— Согласно Исх 14: 21—22, море раздвинулось при побеге евреев из Египта. Исследователи полагают, что, во-преки Библии, нужно говорить не о Красном море (Исх 15: 4), а о Тростниковом, одном из болотистых Горьких озер в дельте Нила. Песнь искупления — Исх 15: 1—19. Ст. 42—44. Синай, не ты ли день завета в страхе зрел? ~ Гремящим облаком Егова низлетел?..— Исх 19: 16—24. Синай — гора в Аравии, на которой Господь запове¬дал евреям Свой закон. Егова (Иегова)—-Сущий, одно из имен Бога, Им впервые открытое Моисею — Исх 3: 14. Ст. 45. ... дивный столп в день мрачный, в ночь горящий...— «Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огнен¬ном...»—Исх 13: 21. Ст. 46. И изумленную пустыню от чудес...— Имеются в виду чудеса, описанные в книге Исход: превращение горькой воды в сладкую—15: 23—25,— появление манны—16: 14—15,31,—добывание воды из скалы—17: 6; Числ 20: 11. Ст. 47. И солнце, ставшее незапно средь небес...— На пути евреев в обетованную землю, по заклятию Иисуса Навина, солнце и луна остановились во время битвы израильтян с союзом аморейских царств — Ис Нав 10: 12—13. Ст. 48. И Руфь, и от руки Сампсона храм дрожащий...— Руфь — героиня одно-именной книги, прабабка царя Давида. Сампсон (Самсон, XI в. до и. э.), трина¬дцатый по счету судья (вождь) Израиля, разрушил над собой здание, в котором филистимляне собрались для жертвоприношения — Суд 16: 23—30. Ст. 49—51. И деву юную, которая в слезах, ~ О жизни сетуя, два месяца броди-ла?..— По обету, девятый судья Израиля Иеффай (XI в. до н. э.) принес в жертву то, «что выйдет из ворот дома моего на встречу мне»,— собственную дочь, которая перед закланием два месяца оплакивала свою участь — Суд 11: 30—39. Ст. 52—54. ... рука Судей Израиль утомила; ~ Саул помазан...— После неудачной попытки пятнадцатого израильского судьи Самуила сделать власть наследствен¬ной народ потребовал упразднить теократическое правление и избрать царя; пре-достережения Самуила о будущих царских гонениях силу не возымели (I Цар 8: 1—19), и он объявил царем Саула (I Цар 10: 21—24), царившего с 1025 по 1000 гг. до н. э. Ритуал помазания на царство совершался возливанием священного елея на голову. В первой публикации дан перевод «aveugles» как «безрассудные», Жу¬ковский уже в С 1 вынес поведению евреев свою оценку: «неблагодарные». Ст. 54. ...пал—и пастырю венец...— Саул кончил самоубийством в проигранном бою с филистимлянами — I Цар 31: 4—5. Царем был избран Давид (2 Цар 2: 4), некогда пастух при стадах своего отца,— I Цар 16: 11—13. Слово «пастырь» у Жу-ковского означает и то, что как правитель Давид повел вверенный ему Богом на¬род по должному пути; ср. ст. 22. Ст. 55. От племени его народов Искупитель...— Родословие выводит Иисуса Хри-ста от рода Давидова—Мф 1: 6—16. Ст. 56. И воину-царю наследник царь-мудрец...—Давиду, прославившемуся лич-ными воинскими качествами и победоносными войнами, наследовал его сын Со¬ломон (3 Цар 3: 12), правивший в 961—922 гг. до н. э., автор многих притч в од¬ 686 ноименной библейской книге и, вероятно, книги Екклезиаста (Проповедника,— псалмы 126 и 131 ему приписаны, как и Песнь Песней, которая является обработ¬кой свадебного фольклора; неканоническая книга Премудрости Соломона созда¬на гораздо позже). Ст. 57—58. Где вы, Левиты? Ждет божественный строитель; II Стеклись... о тор-жество! храм вечный заложен...—Левиты — здесь: семья из рода Левия, посвящен¬ная на отправление жреческих обязанностей. Соломон выстроил храм (3 Цар 6: 1, 38) в 950 г. до н. э. после семи лет работы; в 587 г. до н. э. по приказу халдейского царя Навуходоносора храм был впервые разрушен, потом отстраивался и при по¬корении Иерусалима вновь разрушался. Ст. 59.... десяти во граде нет колен!..— В 922 г. до н. э. Израильское царство рас-палось на два—Израиль с десятью коленами еврейского народа и Иудею с одним коленом и прежней столицей Иерусалимом — 3 Цар 11: 31—32; 12: 19. Ст. 60. Падите, идолы! рассыптесь в прах, божницы!..— в Израильском государст¬ве в X—IX вв. до н. э. впали в двоеверие и идолопоклонство. Ст. 61. В блистанъи Илия на небо воспарил!..— 4 Цар 2: 11. Илия (IX в. до н. э.) — пророк в Израильском царстве. Ст. 62. Иду под вашу сень, Товия, Рагуил...— Речь идет о персонажах неканониче-ской книги Товит, зяте и тесте. Ст. 63. Се муэнм Промысла, Предвечного зеницы...— Имеются в виду пророки VIII—VI вв. до н. э. Во всех публикациях, кроме С 5, Жуковский в ст. 61 и 63 ис-пользовал анафору: «Се в блеске Илия на небо воспарил!.. /(...)/ Се мужи Промыс-ла...»— что позволяло видеть смысловую связь между Илией и позднейшими про-роками и не столь привязывало ст. 63 к 62-му, где шла речь о жизни бытовой. Ст. 65—66. И в час показанный народы исчезают. II Увы! Сидон, навек под пеплом ты утих!..— Пророчество о разорении финикийского города Сидона изрекли в VII—VI вв. до н. э. Иеремия —25: 16—17, 22: 27: 2—3, 6—8; 47: 2—4 (эту главу ныне приписывают Варуху),— Иезекииль — 28: 22—23,— Иоиль — 3: 4—8. Проро¬чество Захарии — 9: 1—2,— как считают исследователи, интерполировано в его книгу много позднее падения Сидона. В 351 г. до н. э. при восстании против пер¬сидского царя Артаксеркса III Сидон сгорел вместе с жителями, но впоследствии был отстроен — об этих, конкретных, событиях Библия не упоминает. Ст. 67—68. Какие вопли ток Евфрата возмугцают? II Ты, плакавший в плену, на вра¬жеских брегах...— Пс 136: 1. В 597—582 гг. до н. э. основная часть населения Иудеи была уведена в халдейский плен,— 2 Пар 36: 17—20. Ст. 69—72. Иуда, ободрись; восходит день спасенья! ~ Сион, восторжествуй свиданье с племенами...— Иуда—здесь: иудейский народ. В 539 г. до н. э. халдейский царь Валтасар, как говорится в книге пророка Даниила, увидел руку, написавшую на стене три слова, что, по истолкованию пророка, означало: «мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; текел—ты взвешен на весах и найден очень легким; перес — разделено царство твое и дано мидянам и персам», и «в ту же са¬мую ночь» персидский царь Кир взял Вавилон и Валтасара убили — 5:5, 26—28, 30. В 538 г. до н. э. Кир позволил евреям вернуться на родину — 2 Пар 36: 23. Си¬ 687 он—один из холмов, на которых построен Иерусалим; здесь указан еще и в зна-чении святыни. Ст. 73. Се Эздра, Маккавей с могущими сынами...— Эздра (Ездра, V в. до н. э.) — священник и вероучитель, составитель и редактор библейских канонических книг, автор обеих книг Паралипоменон (т. е. «о пропущенном» в книгах Царств), 1-й книги Ездры и, вероятно, 2-й и 3-й книг, известных под его именем (последние две неканонические). Маккавей — священник Маттафия, благословивший своих детей на борьбу с эллино-сирийской династией Селевкидов, и его сыновья Иуда, ставший военачальником и прозванный Маккавеем («Молотом»), Иоанн, Симон, Елеазар, Ионафан; восстав в 167-м, Маккавеи в 165—37 гг. до н. э. были правите¬лями Иудеи,— их деяния описаны в трех неканонических книгах и четвертой, апокрифической, т. е. той, что Церковью совершенно отринута. Ст. 74. И се Младенец-Бог Мессия в пеленах.—Лк 2:16. Н. Серебренников Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву («Скажите, милые сестрицы...») (С. 333) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 3 об.— беловой, с заглавием: «Записка к трем сестри¬цам в Москву». 2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 20—20 об.— беловой, без заглавия, с датой: «6 октября 1814 г.» Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 68 об.— 69—рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Беспо-добная записка к трем сестрицам в Москву». 2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 15 об.— рукою А. А. Воейковой, с заглавием: «Записочка в Москву к трем сестрицам», фрагмент (начиная со ст. 13 «Не возвратили ль вспо-минанья...»). 3) РГАЛИ, ф. 195 (Вяземский), оп. 1, № 1104, л. 15 об.—16—рукою В. Ф. Вя-земской, с пометами П. А. Вяземского, с датой: «6 октября 1814 г.» Впервые: Памятник отечественных муз. СПб., 1827. С. 8—10, фрагмент (на¬чиная со ст. 13 «Не возвратили ль вспоминанья...»), с заглавием: «Отрывок из письма в Москву», с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые полностью: РА. 1864. Стб. 1006—1008. Печатается по тексту РА, со сверкой по рукописи и первой прижизненной публикации. Д ати руется: 6 октября 1814 г. До сих пор точно не установлено, кто из близкого окружения Жуковского явля¬ется адресатом записки. Наиболее распространено мнение, высказанное А. С. Ар-хангельским (ПСС. Т. 2. С. 139), что это баронесса М. А. Черкасова и две ее сест¬ 688 ры (ср.: СС 1. Т. 1. С. 441, комм. В. П. Петушкова; Мстиславская Е. П. Послание В. А. Жуковского к И. П. Черкасову// Записки ОР ГБЛ. М., 1974. Вып. 35. С. 250). Однако «Бесподобная записка...» датирована 6 октября 1814 г., а 9—10 октября, как это явствует из хронологической росписи долбинских стихотворений, Жуков¬ский гостил в Володькове у баронессы Черкасовой (РНБ, ф. 286, оп. 1, № 77, л. 25). П. А. Висковатов, опубликовавший в РС за 1883 г. большую подборку пи¬сем Жуковского к А. П. Киреевской за 1813—1815 гг., предположил, что адресата¬ми записки могут быть московские родственницы, упомянутые в письме Жуков¬ского из Черни в Долбино, которое Висковатов датировал концом сентября — на¬чалом октября 1814 г.: «Наши московские дуры смешны и милы! Буду к ним пи¬сать, когда возвращусь в свой уголок, к своему бюру, к своим детям, к своей сест¬ре» (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 455). Однако эта датировка неверна, поскольку далее в письме сообщается, что А. А. Плещеев пишет музыку к балладам «Старушка» и «Эолова арфа», а также что Жуковский начал писать «Певца в Кремле». Если учесть, что «Старушка» написана 14—19 октября, «Эолова арфа» — 9—13 ноября, а «начало Певца» отнесено хронологической росписью к 1—4 декабря 1814 г., пись¬мо следует датировать первыми числами декабря (до 5) 1814 г., и упомянутые родственницы (скорее всего, это сестры Вельяминовы) адресатами записки тоже быть не могут. Наиболее вероятно, что записка адресована трем сестрам Юшковым (А. П. Юшковой-Киреевской, А. П. Юшковой-Зонтаг и Е. П. Юшковой-Азбуки-ной). Как свидетельствует целый ряд фактов, почти весь октябрь 1814 г. Жуков¬ский прожил в Долбине в отсутствие хозяйки. В послании «К Плещееву» («Ну как же вздумал ты, дурак...»), написанном 14 октября, Жуковский так объясняет ему причину отложенного визита в Чернь: Скажу тебе, что я один, То есть что я уединенно И не для собственных причин Живу в соседстве от Белева (...) То есть, что мне своих детей Моя хозяйка поручила (...) Два упоминания о том, что в октябре 1814 г. все родственники Жуковского на-ходились в отлучке, содержатся в письмах к А. И. Тургеневу от 20 октября 1814 г. («Мои все разъехались, кто в Москву, кто в Тамбов» — ПЖТ. С. 126) и от 1 февра¬ля 1815 г. («(...) все они уехали в Тамбов, а я остался в Белеве и прожил почти один (...)»— ПЖТ. С. 138). В Тамбов, к родственникам А. Ф. Воейкова, уезжало семейство Протасовых-Воейковых (см. комм, к стихотворению (К Воейкову)— «Воейков, дай же знать...»). Следовательно, А. П. Киреевская с сестрами уехала в Москву, и произошло это в первых числах октября (между 2-м—дата написания стихотворения, посвященного жениху Е. П. Юшковой,— «Добрый совет. В альбом В. А. А.(збукину)» — и 6-м—дата написания «Бесподобной записки...»). Целью по¬ездки была, вероятно, подготовка к свадьбе младшей сестры Е. П. Юшковой и В. А. Азбукина: свадьба состоялась в начале ноября 1814 г. (см. комм, к стихотво¬ 689 рению «Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечно¬го любления»). Кроме того, из содержания самой записки явствует, что три сестры впервые попали в послепожарную Москву и что у Жуковского с ними общие юно-шеские воспоминания, связанные с жизнью в Туле. Это исключает постоянных московских жительниц Вельяминовых, а также баронессу Черкасову и ее сестер. «Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву» — одно из самых ранних долбинских стихотворений. При том, что она представляет собой типичный обра¬зец домашней поэзии, в ней ярко отразились настроения Жуковского тех дней, когда он окончательно утратил надежду на семейное счастье, но утешал себя мыс¬лью о будущей совместной жизни с семьями Протасовых-Воейковых в Дерпте (разрешение ехать в Дерпт он получил от Е. А. Протасовой между 15 и 26 сентяб¬ря 1814 г.— Письма-дневники. С. 185). Близость основных мотивов записки к сквозным мыслям писем и дневников 1814—1815 гг. делает это стихотворение своеобразной декларацией нравственной философии и жизненной позиции Жу¬ковского. Ст. 5—8. По Туле иного ли гуляли? ~ Вы наших прежних лет следы? — Здесь речь идет о том периоде детства и ранней юности Жуковского, когда он был тесно свя¬зан с семьей Юшковых (Варвара Афанасьевна, рано умершая мать трех сестер, бы¬ла крестной матерью Жуковского), живя у них в Туле и в Москве. Этот период жиз¬ни Жуковского подробно описан в мемуарах А. П. Зонтаг «Несколько слов о дет¬стве В. А. Жуковского» (Москвитянин. 1849. № 9. С. 3—13). Ср. также ст. 12—14: «А в Туле прах минувших лет ~ О том, что было в оны дни». Ст. 30—31. Что просто, но что сердцу мило, II Собрав поближе в малый круг...— Ср. своеобразный девиз, которым открывается тетрадь «Долбинские стихотворения I»: «Activitee dans mon petit cercle» (Деятельность в моем маленьком кругу—фр.)', см. также комментарий к стих. «Добрый совет. В альбом В. А. А(збукину)» и дневни-ковую запись от 28 июля 1814 г.: «В том маленьком кружку, в котором суждено мне действовать, может найтиться доброе занятие для каждой минуты» (Письма-дневники. С. 161). Ст. 33—36. Мечты уступим лишь начавшим ~ Для них надежды сон златой!..— Ср. аналогичные мотивы в стих. «Мечты» (1812), а также в дерптском дневнике 1815 г.: «Надежда пустое слово. Оно прекрасно только для неопытности, которой жизнь неизвестна» (Гофман. С. 129). Ст. 39—40. Терпеньем усладим печаль, // Веселью верой в Провиденье...— Вариация на тему излюбленных нравственных постулатов Жуковского после неудачи его сватовства к М. А. Протасовой в начале 1814 г. Ср. девиз из тетради «Долбинские стихотворения I»: «Доверенность к Творцу и надежда на все хорошее», «Perseve-rance!» (терпение, упорство, постоянство—фр.) Ст. 42—44. Сей день покоем озлатим ~И прелестью полезных дел...— Ср. в дневни-ковой записи от 28 июля 1814 г.: «Ограничить себя настоящим. (...) будем старать¬ся пользоваться настоящею минутою и соберем вокруг себя все то, что у нас есть — предоставив все будугцее без всякой заботы попечению Промысла» (Письма-дневни-ки. С. 160—161). Ср. также надпись на титульном листе тетради «Долбинские сти-хотворения I»: «Заниматься беспрестанно и всегда самым лучшим образом» и 690 один из пунктов плана совместной жизни в Дерпте, который Жуковский написал в октябре 1814 г.: «Общая цель, чтобы день принёс пользу или голове, или карма¬ну. (...) Чтобы была и для других польза» (Дневники. С. 47). О. Лебедева Росписка Маши («Что ни пошлет судьба, все пополам!..») (С. 335) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 5)—беловой, с заглавием: «Росписка Ма¬ши» и датой: «6 октября». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 69—рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Росписка Ма¬ши Киреевской». 2) ПД. 9625 / LV. 8. 9, л. 1 об.—рукою А. П. Зонтаг. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1007—1008 — с заглавием: «Росписка Маши». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: 6 октября 1814 г. Существуют две версии комментария к этому стихотворению. А. С. Архангель-ский, ориентируясь на заглавие в копии № 1, которой он пользовался при публи¬кации текста (ПСС. Т. 2. С. 139—140), связывает его с Машей Киреевской (1811—1859), младшей дочерью А. П. Киреевской, неоднократно упоминаемой в долбинских стихотворениях. В одном из писем А. П. Киреевской весной 1814 г. Жуковский приводит «слова малютки Киреевской: О люди, люди! О мода, мода!» (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 452). Некоторыми своими мотивами стихотворение «Рос¬писка Маши» перекликается с посланием 1813 г. «К А. П. Киреевской в день рож¬дения Маши» (см. примеч.). Другая интерпретация стихотворения предложена А. Н. Веселовским: «... де¬ло идет о Маше Протасовой и об октябре 1814 года; (...) Это—программа буду¬щего совместного житья [в Дерпте]; Протасова согласна, Маша приложила руку» (Веселовский. С. 185). Действительно, между 15 и 26 сентября 1814 г. Жуковский, совершенно для него неожиданно, получил разрешение ехать со всей семьей Про-тасовых-Воейковых в Дерпт (Письма-дневники. С. 185—186); 20 октября 1814 г. он пишет об этом А. И. Тургеневу (ПЖТ. С. 126). Если учитывать колебания ис¬точников в заглавии стихотворения («Росписка Маши» — «Росписка Маши Киреев¬ской»), обе эти версии равноценны — и в стихотворении есть явная реминисцен¬ция из романса «Пловец» (см. ниже»), творческая история которого тесно связана с любовью Жуковского к М. А. Протасовой. Но все-таки очевиднее связь его с ис¬торией отношений Жуковского с Машей, да и заглавие в копии № 1 может быть прочитано как: Росписка, данная Машей Протасовой своей задушевной подруге А. П. Киреевской,— и тогда малолетная Маша Киреевская уже не является герои¬ней этого стихотворения. 691 Ст. 2. Без робости, дорогою одною...— Ср. в стихотворении «К А. П. К.<иреевской> в день рождения Маши»: «Приди сказать немым ей языком, // Что вам одна в сей мир лежит дорога». Ст. 4. Идти—тебе вперед, нам за тобою!..— Ср. в том же стихотворении: «Что ей твоим ко счастью быть вождем». Ст. 5. Лишь вместе бы, лишь только б заодно — Ср. в письме-дневнике М. А. Про-тасовой от 26 сентября 1814 г.: «Мы будем вместе; вместе! как мило это слово по¬сле двух месяцев горькой мысли, что мы расстались» (Письма-дневники. С. 185). Ср. также в письме Жуковского к А. И. Тургеневу: «Мы вместе — это много, это все» (ПЖТ. С. 126). Ст. 6. Лишь в час один, одна бы нам могила!..— Ср. в стихотворении «Пловец»: «Пусть им радость — мне страданье; // Но... не дай их пережить». О. Лебедева Мотылек («Вчера я долго веселился...») (С. 335) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№ 13, л. 2 об.) — беловой, с датой: «7 октября». Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 1) — рукою В. И. Губарева. Впервые: РМ. 1815. №4. С. 11—с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д атируется: 7 октября 1814 г. Вольный перевод стихотворения И.-В. Гёте «Die Freuden» («Радости»), входя¬щего в цикл лейпцигских стихотворений 1768 г. На источник перевода впервые указал И. Эйгес (Сирена. №4—5. Воронеж, 1919. С. 79—80). См. также: Жирмун¬ский В. М. Гёте в русской литературе. Л., 1982. С. 83. Жуковский значительно изменил форму оригинала: 15-ти строкам астрофиче-ского стихотворения Гёте у Жуковского соответствует 6 четверостиший; унифици¬рован метр: свободное чередование стихов трех-, двух-, четырех- и пятистопного ямба у Гёте заменено повторяющимся чередованием четырех- и трехстопного ям¬ба в нечетных и четных стихах соответственно. Направление содержательных от¬ступлений от текста подлинника В. М. Жирмунский охарактеризовал как «смысл, едва ли не противоположный смыслу подлинника; если анакреонтическое стихо¬творение учит наслаждаться жизнью, то Жуковский кончает элегическим вздохом о том, что никакое наслаждение не вечно...» (Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 83). Эта элегизация и связанная с ней символизация проявилась в изменении загла¬вия, через выдвижение в центр стихотворения образа-символа мотылька (см.: Ва¬цуро. С. 137). О. Лебедева 692 • ЭПИТАФИИ • (С. 336—337) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 3 — беловой, с датой: «8 октября»; эпитафия № 5 — с заглавием: «Молодому эгоисту». 2) РНБ, оп. 1, № 77, л. 25—26 —беловой. Копия (РНБ,оп. 1,№ 15,л. 1 об.) — рукою В. И. Губарева, с общим заглавием: «Эпитафии» (6 нижеприведенных стихотворений в той же последовательности). Печатаются по тексту первой публикации (см. ниже), со сверкой по ав¬тографу. Д ати ру ются: 8 октября 1814 г. I. Моту При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1009. II. Хромому Впервые: РМ. 1815. Ч. 2. №4. С. 13 — с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. III. Пьянице Впервые: РМ. 1815. Ч. 2. №4. С. 13—с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Перевод популярной эпиграммы французского поэта Пьера Вийе (Villers; 1760—1849) «Ci-git Broc qui toute sa vie...» Ср. перевод А. П. Бенитцкого (Русская эпиграмма XVIII — начало XX века. Л., 1988. С. 153). Ст. 1. Под камнем сим Бибрис лежит...— Бибрис — (от лат. bibere) — пить. IV. Грамотею При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1009—1010. V. Толстому эгоисту При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: ПСС. Т. 2. С. 44. Вольный перевод эпитафии Жака д'Асейи (псевд. французского поэта Жака де Кайи; 1604—1673) «Je sais bien qu' un homme cTeglise...». VI. Завоевателям Впервые: РМ. 1815. Ч. 2. № 4. С. 13 — с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Н. Реморова 693 Желание и наслаждение («Что так, дружочек, приуныло...») (С. 337) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 2 об.)—беловой, с датой: «8 октября». Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 1 об.) —рукою В. И. Губарева. Впервые: РМ. 1815. №5. С. 133 — с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати руется: 8 октября 1814 г. О. Лебедева Совесть («Сколь неизбежна власть твоя...») (С. 337) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№13,л. 3) — беловой. Копия (РНБ, оп. 1,№15, л. 2) — рукою В. И. Губарева. Впервые: РМ. 1815. №8. С. 137—с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 8 октября 1814 г. на основании положения автографа в руко¬писи и указания в списках долбинских стихотворений. Возможный источник стихотворения — последнее трехстишие басни француз¬ского писателя Жана Пьера Флориана, к творчеству которого Жуковский неодно¬кратно обращался в 1806 г. (см. примеч. к «Басням»)—«Le.parricide» («Отцеубий¬ца»), являющееся ее моралью. Ср.: О des vertus -derniere amie Toi qu'on voudrait en vain eviter ou tromper, Conscience terrible, on ne peut t'echapper. (Fables de Florian. A Berlin, 1797. Livre III. Fable 19. P. 98). Это издание французского писателя имеется в библиотеке Жуковского (Описа¬ние. № 1032) и было для него источником текстов при переводе басен Флориана в 1806 г. Любопытно, что в самом конце XVIII в. эту басню именно под заглавием «Со-весть» перевел И. И. Дмитриев (Басни и сказки И. Дмитриева. СПб., 1798. С. 36), где последнее трехстишие звучит так: О совесть! добрых душ последняя подруга! Где уголок земного круга, Куда бы не проник твой глас? Неумолимая! везде найдешь ты нас 694 А. Янушкевич Смерть («То сказано глупцом и признано глупцами...») (С. 338) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 3 об.) — беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 2)—рукою В. И. Губарева. Впервые: РМ. 1815. № 8. С. 137—с подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 8 октября 1814 г. на основе положения автографа в рукописи и указания в списке долбинских стихотворений. В многочисленных списках «Долбинских стихотворений» Жуковский относил «Смерть» в разряд «Мелочи» или «Мелкие пиесы» и датировал в одном случае хро-нологическим промежутком между 6 и 9 октября, в другом — 8 октября, что и по-зволяет определить время создания стихотворения в долбинскую осень 1814 г. Как установлено (см.: Русская эпиграмма: XVIII — начало XX века. Л., 1988. С. 581), источником стихотворения является эпиграмма французского поэта Жана Франсуа Гишара (1731—1811) «М'егГгауег de la mort, serait un grand abus...», восхо-дящая к изречению Эпикура. Ср.: «Мысль Эпикура о смерти»: Смерть совершенно не тревожит Воображение мое: Пока я есмь — не может быть ее, А есть она — меня уж быть не может (Французская классическая эпиграмма. М., 1979. С. 259). В творческом сознании Жуковского эта эпиграмма была связана и с афориз¬мом римского философа и писателя Луция Аннея Сенеки (ок. 4 до н. э.— 65 н. э.) из его «Нравственных писем к Луциллию» (Seneca. Ad Lucilium Epistulae morales. IV). Ср. с русским переводом С. Ошерова: «Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе» (Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцил¬лию. М., 1977. С. 8). Об интересе Жуковского к сочинениям Сенеки свидетельствует включение его произведений по морали в «Роспись сочинений, из которых большей части долж¬но сделать экстракты» (1805; Резанов. Вып. 2. С. 243). В письме к А. И. Тургеневу от 4 декабря 1810 г., говоря о своей программе са-мообразования и связанной с ней «пользе», Жуковский вопрошает: «Но разве я пишу к тебе эпистолы а la Seneque?» (ПЖТ. С. 87). Впоследствии, в 1846 г., в ста¬тье «О меланхолии в жизни и поэзии» Жуковский выразит свое несогласие с этим афоризмом Сенеки, который П. А. Вяземский толковал как «вероисповедание древнего мира» (Эстетика и критика. С. 341, 349). А. Янушкевич 695 Что такое закон? («Закон — на улице натянутый канат...») (С. 338) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 3 об.) — черновой; против текста вопроси-тельный знак. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 2 об.) — рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1043—1044. Датируется: 8 октября 1814 г. Стихотворение входит в цикл «Долбинских стихотворений» и примыкает во всех известных рукописях к стих. «Смерть». Их положение в рукописях и списках «мелочей» и «мелких пиес» определяет датировку (см. примеч. к стих. «Смерть»). Сам Жуковский, видимо, сомневался в возможности публикации стихотворе¬ния, что отметил специальным вопросительным знаком в автографе. Не включил поэт стихотворение и в подборку «долбинских мелочей», непосредственно соотно¬сящихся по времени создания и расположению в рукописи, опубликованную в РМ(1815. №8). Не исключено, что стихотворение Жуковского имело какой-то источник, но очевидна его связь с размышлениями поэта о законе как регуляторе общественных отношений. Так, во время чтения сочинений немецкого просветителя И.-Я. Энге-ля он на титульном листе одного из томов записывает: «Три истины знать должен каждый: закон, человек, время, Бог» (БЖ. Ч. 1. С. 485), штудируя же книгу дерпт-ского профессора Густава Эверса «Политика», он констатирует: «Закон есть поря¬док, направляющий движение» (Там же. С. 508). А. Янушкевич В альбом баронессе ?. И. Черкасовой («Где искренность встречать выходит на крыльцо...») (С. 338) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13. л. 3)—беловой, с датой: «11 октября» и за¬главием: «В альбом Е. И. Черкасовой». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1010—1011—с заглавием: «В альбом бар.(онессе) Елене Ивановне Черкасовой». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 11 октября 1814 г. Елена Ивановна Черкасова (даты жизни неизвестны)—дочь барона И. П. Чер¬касова, близкая подруга сестер Протасовых и Юшковых, которую они нежно на¬зывали «баронессой Еленочкой». В. А. Жуковский также относился к ней с глубо¬кой симпатией: покинув Долбино зимой 1815 г., он часто осведомлялся в письмах к родным о Е. И. Черкасовой и передавал ей приветы (см.: УС. С. 8, 9, 17): «Ми- 696 лой Елене Ивановне кланяюсь дружески. Я уверен, что она помнит и любит меня как всегда» (Там же. С. 20). Неоднократные упоминания Е. И. Черкасовой встречаются и в письмах 1815—1818 гг. М. А. Протасовой к А. П. Киреевской из Дерпта (УС. С. 145, 150, 159). В письмах 1815 г. есть свидетельство оживленной переписки М. А. Протасо¬вой с Е. И. Черкасовой (УС. С. 160, 163). В августе 1815 г. М. А. Протасова пишет А. П. Киреевской, что последняя в своих письмах избегает упоминать Е. И. Чер¬касову и спрашивает о причинах охлаждения дружбы (УС. С. 177. Подлинник по-французски). В письме от 28 мая 1818 г. вновь содержится просьба написать «(...) об Еленочке баронессе. Я уже давно, давно ничего об этом прелестном человеке не знаю» (Там же. С. 214). Как это явствует из одного из многочисленных перечней долбинских стихо-творений, содержащего хронологическую роспись местопребываний Жуковского за октябрь-ноябрь 1814 г., 9—11 октября 1814 г. он провел в Володькове, име¬нии Черкасовых: «9—10. У баронессы. 11. В альбом». Стихотворение «В альбом Е. И. Черкасовой» было написано именно в итоге этого визита (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25). О. Лебедева Послание к Плещееву («Ну, как же вздумал ты, дурак...») (С. 339) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, №13, л. 4) — черновой, без заглавия, с датой: «14 октября». Копи и: 1) РНБ. оп. 1, № 15, л. 18 — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «К Плещееву». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 68 об.— рукою В. И. Губарева, без заглавия, фрагмент (ст. 1—15). При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1011. Печатается по РА, со сверкой по автографу. Датируется: 14 октября 1814 г. Название дано по спискам долбинских стихотворений (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 1; оп. 3, № 8, л. 1), где стихотворение названо «Послание к Плещееву». Написа¬но в ответ на упрек Плещеева в долгом отсутствии. Ст. 17. Ты не боишься белой книги!..— Имеется в виду тетрадь, предназначенная для поэмы «Владимир». В 1814 г. Жуковский прямо связывал осуществление это¬го замысла с реализацией своих «планов счастья», женитьбы на М. А. Протасовой. Мотив «белой книги» возникает в письмах и стихах Жуковского, обращенных к тем друзьям, которых он считал сочувствующими своей любви. Так, письмо А. Ф. Воейкову от 13 февраля 1814 г. Жуковский начинает эпиграфом: «Я белой книги не страшусь» (РА. 1900. Т. 3. №9. С. 17); в послании «К Воейкову» («Доб¬ро пожаловать, певец...») возникает тот же мотив «книги с белыми листами», и 23 — 536 697 Жуковский, имея в виду замысел поэмы и свои надежды, призывает Воейкова: «(...) молись судьбе, // Чтоб в ней наполнились страницы!» (см. примеч. «К Воейко¬ву»). В середине марта 1814 г. он пишет Тургеневу: «Молись, брат, чтобы в моей белой книге наполнились страницы» (ПЖТ. С. 107); наконец, тот же мотив повто¬ряется в дневниковой записи от 15 сентября 1814 г., адресованной Маше Прота¬совой: «Нет, моя белая книга не останется пустою—я белой книги не страшусь» (Письма-дневники. С. 182). Обращаясь к А. А. Плещееву с этими словами, Жуков¬ский имел в виду его искреннее дружеское участие в своих попытках уговорить Е. А. Протасову дать согласие на его брак. Ст. 21—24. Скажу тебе, что я один ~ Живу в соседстве от Белева...— Речь идет о пребывании в имении А. П. Киреевской Долбино, которое находилось недалеко от уездного города Тульской губ. Белева. Ст. 25. Под покровительством Гринева...— Гринев Иван Никифорович (годы жизни неизвестны) — учитель уездного училища в Белеве. В 1811 г. был учителем сестер Протасовых (упоминается в шуточном домашнем рукописном журнале «Муратовская вошь» — Соловьев. Т. 2. С. 124). Впоследствии — управляющий име-нием Долбино. Ст. 26—30. То есть, что мне своих детей ~ Я дал и верно исполняю...— Почти весь октябрь Жуковский прожил в Долбине в отсутствие хозяйки. А. П. Киреевская с сестрами уезжала в Москву (см. примеч. к стих. «Бесподобная записка к трем сест-рицам в Москву»). Ст. 32. Давно бы был я уж в Черни!..— По данным хронологической росписи долбинских стихотворений (РНБ, оп. 1, №77, л. 25), Жуковский уехал в Чернь 31 октября 1814 г. и провел в поместье Плещеевых 5 дней (по 4 ноября вклю¬чительно). Ст. 35—36. Меня и Музы посещают, II И Аполлон доволен мной!..—Долбинской осенью 1814 г. Жуковский испытал редкий прилив вдохновения. 1 декабря 1814 г. он писал А. И. Тургеневу: «Прошедшие Октябрь и Ноябрь были весьма плодо¬родны. Я написал пропасть стихов; написал их столько, сколько силы стихотвор¬ные могут вынести» (ПЖТ. С. 131). Ст. 40. Да и писать к Царю посланье!..— Имеется в виду послание «Императору Александру». Ст. 58. А Губареву —киселя!..— Губарев Воин Иванович (1781—ок. 1868) — пан-сионский друг Жуковского, небогатый помещик Кромского уезда Орловской губ. долбинской осенью 1814 г. В. И. Губарев переписывал набело стихи Жуковского и помогал ему готовить первое собрание стихотворений (см.: РС. 1883. Т. 37. №2. С. 455—456; ПЖТ. С. 130, 132, 134). В 1818 г. Жуковский хлопотал через А. И. Тур¬генева об устройстве Губарева на службу, заметив при этом: «... вообще он бла¬городный человек и стоит твоего дружеского покровительства» (ПЖТ. С. 189). В. И. Губарев был старинным приятелем семьи И. С. Тургенева; в 1813—1814 гг. он познакомил Жуковского с В. П. Тургеневой и, вероятно, несколько раз возил его гостить в Спасское-Лутовиново. И. С. Тургенев в «Литературных и житейских воспоминаниях» упоминает о визитах Жуковского в Спасское, о домашних спек¬таклях, в которых Жуковский принимал участие. Здесь же дается портретная за- 698 рисовка В. И. Губарева, который, возможно, послужил прототипом героя повести И. С. Тургенева «Часы»—дяди Егора, ссыльного вольтерьянца (см.: Тургенев И. С. Поли. собр. соч.: В 30 т. М., 1983. Т. 11. С. 68—70, 361—362). О том, что Губарев и Жуковский поддерживали отношения и позже, свидетельствует совместный визит 16-летнего И. С. Тургенева и В. И. Губарева к Жуковскому в Зимний дворец (Там же. С. 69) — время действия этого фрагмента «Литературных и житейских воспо¬минаний» относится к 1834 г. Дать кому киселя — вытолкать коленком—Даль В. И. Толковый словарь живо¬го великорусского языка: В 4 т. М., 1881. Т. 2. С. НО. О. Лебедева (Послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину) Среди долбинских стихотворений три послания Жуковского к П. А. Вяземско¬му и В. Л. Пушкину составляют своеобразный микроцикл, объединенный време¬нем создания (13—17 октября 1814 г.), личностью адресатов, общностью жанро¬вой формы дружеского литературного послания и темой. Поводом для создания всех трех текстов послужила главная литературная дискуссия 1810-х гг.: столкно¬вение т. н. «архаистов» и «новаторов», приведшая в конце 1810-х гг. к созданию и противостоянию двух литературных обществ: «Беседы любителей русского слова» (1811—1816) и «Арзамаса» (см. об этом: Вацуро В. Э. В преддверии пушкинской эпохи//Арзамас—2. С. 17—19). Стихотворную дискуссию со стороны поэтов нового поколения открыл еще в 1810 г. В. Л. Пушкин своим посланием «К В. А. Жуковскому» (Цветник. 1810. № 12. С. 357—363), направленным против А. С. Шишкова и славянофилов «Бесе¬ды» в защиту Н. М. Карамзина и его литературной школы. Будучи соредактором М. Г. Качеповского в журнале ВЕ, Жуковский тогда отказался напечатать в нем послание В. Л. Пушкина, сославшись на мнение Качеповского: «А стихов его я не поместил для того, что они слабы, заключают в себе одну только брань, которая есть бесполезная вещь в литературе; впрочем, поместить их более не хотел Каче-новский, не желая заводить ссоры, в чем и я согласен» (ПЖТ. С. 62—63). Однако еще до публикации в «Цветнике» Жуковский включил послание В. Л. Пушкина в свою антологию СРС (ПЖТ. С. 92; СРС. Ч. IV). Публикация послания В. Л. Пуш¬кина имела определенный резонанс (см.: Арзамас—2. С. 508), и в конечном счете его тема послужила непосредственным поводом для стихотворной переписки В. Л. Пушкина, П. А. Вяземского и В. А. Жуковского в 1814 г. В июне-сентябре 1814 г. В. Л. Пушкин в своем «Послании к кн. Петру Андрее¬вичу Вяземскому» (РМ. 1815. №2. С. 135) вернулся к теме зависти, губящей та¬лант, в связи с трагической судьбой драматурга В. А. Озерова, которого будущие арзамасцы считали жертвой зависти и интриг одного из членов «Беседы», A. А. Шаховского (подробнее см. комментарий к стих. «К кн. Вяземскому и B. Л. Пушкину»). Вяземский откликнулся на него «Ответом на послание Василью Львовичу Пушкину» (РМ. 1815. №3. С. 261). Этот диалог друзей-поэтов и вызвал к жизни три послания Жуковского к П. А. Вяземскому и В. Л. Пушкину. 23* 699 При жизни Жуковского напечатано только одно из этих посланий («К кн. Вя-земскому и В. Л. Пушкину»), вошедшее во все прижизненные собрания сочине¬ний. Два других впервые опубликованы П. А. Вяземским в 1866 г. В посмертных собраниях сочинений эти три послания размещаются очень произвольно. Так, П. А. Ефремов, впервые включивший все три текста в С 7. Т. 1, поместил посла¬ние «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» («Друзья, тот стихотворец—горе...») в основной корпус текстов, а два других — «Preambule» («На этой почте все в сти¬хах...») и «Вот прямо одолжили...» — отнес в подборку «домашних» долбинских стихотворений. В С 8. Т. 1 все три послания напечатаны под общим титулом (Три послания к князю Вяземскому и В. Л. Пушкину) среди долбинских стихотворе¬ний, но в другом порядке: 1. «Вот прямо одолжили...», 2. «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», 3. «Preambule» («На этой почте все в стихах...» Наконец, в С 9 по¬слание «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» («Друзья, тот стихотворец — горе...») вновь отделено в основной корпус текстов на том основании, что Жуковский при жизни печатал только его (С 9. Т. 1. С. 525), а два других включены в подборку долбинских стихотворений под общим титулом (Два послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину), но в обратном порядке относительно С 7: 1. «Вот прямо одолжи¬ли...», 2. «Preambule» («На этой почте все в стихах...»). А. С. Архангельский в ПСС. Т. 2, печатает эти три текста под общим названи¬ем «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину»; Ц. С. Вольпе в Стихотворениях Т. 2 при¬водит только «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» («Друзья, тот стихотворец — горе...»), а И. М. Семенко в СС. Т. 1. воспроизводит структуру публикации С 9, но в пределах рубрики «Долбинские стихотворения». В настоящем издании тексты посланий Жуковского расположены согласно той логике, которая просматривается в их содержании, под общим редакторским ти¬тулом (Послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину), с сохранением тех автор¬ских названий, которые зафиксированы в существующих автографах и авторизо¬ванных копиях. I Preambule («На этой почте все в стихах...») (С. 340) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 8 об.— черновой, без заглавия, с датой: «17 октября». 2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 11—11 об.—беловой, с заглавием: «Preambule». Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 14—14 об.) — рукою А. А. Воейковой, без загла¬вия и даты. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1866. С. 863—865, публикация П. А. Вяземского, под назв. «Preambule». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: 17 октября 1814 г. 700 Стихотворение «Preambule» (предисловие) хронологически самое позднее из трех посланий и «является своеобразным резюме стихотворной дискуссии» (Сти-хотворения. Т. 2. С. 495). Но, как это явствует из его названия, логически оно должно открывать подборку: не случайно и в первой публикации оно помещено П. А. Вяземским на первом месте. Судя по характеру и виду бумаги, на которой записаны беловые автографы всех трех посланий (РГАЛИ, оп. 1, № 5), они были отправлены адресату в одном конверте (следы сгибов совпадают по формату). Та¬ким образом, функция «Preambule» в этой корреспонденции сводится к тому, что стихотворение служит сопроводительной запиской, комментарием к двум другим текстам. Не случайно и Вяземский назвал «Preambule» «почтовыми стихами», за¬метив, однако, что «поэт здесь отыскивается и в почтовых стихах» и что «для пол¬ной оценки дарования Жуковского и подобные стихи имеют свое значение и не¬минуемо должны входить в общий итог поэта» (РА. 1866. С. 873—874). Ст. 3. Вот два посланья вам—обнова...— подразумеваются послание «Вот прямо одолжили»: ср. ст. 5: «Одно из них для вас, а не для света...» и ст. 8 в послании «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» («Друзья, тот стихотворец — горе...»): «Другим я отвечать хотел вам на посланье». Таким образом, начало послания «Preambule» устанавливает логику всей подборки: 1. Сопроводительная записка («Preambule»); 2. Критический разбор посланий В. Л. Пушкина и П. А. Вяземского («Вот прямо одолжили...»), послуживших стимулом для создания собственного текста; 3. Реп¬лика Жуковского в поэтической дискуссии («К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину»), Ст. 20. «Бедой своей ума мы можем nfтку пить!»...— Перефразированная цитата из басни И. И. Дмитриева «Чижик и Зяблица»: «Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит». Ст. 33. Или напишутся одни иносказанья!..— К этому стиху П. А. Вяземский сде¬лал следующее примечание: «Иносказание. Слово, употребляемое тогда Шишко¬вым и которым беседчики заменяли слово аллегория» (РА. 1866. С. 877). Шишков Александр Семенович (1754—1841)—литератор и критик, автор книги «Рассужде¬ние о старом и новом слоге российского языка» (1803), противник иноязычных за¬имствований, предлагавший заменять их адекватными по смыслу неологизмами на основе славянских корней. Беседчики—члены литературного общества «Беседа любителей русского слова» (1811—1816), организованного А. С. Шишковым и объ¬единявшего сторонников его литературной позиции и лингвистической теории. II «Вот прямо одолжили...» (С. 342) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 7—8 — черновой, без заглавия, с датами: «13 октяб¬ря» в начале, «16 октября» — в конце текста. 2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 16—17 об.—беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 7—9)—рукою А. А. Воейковой, с правкой Жуков¬ского, без даты, с заглавием: «Послание к кн. П. А. Вяземскому и В. Л. Пушкину». 701 При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1866. С. 865—869. Публикация П. А. Вяземского. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: 13—16 октября 1814 г. Стихотворение представляет собой первый образец впоследствии продуктив¬ного жанрового варианта дружеского литературного послания—литературно-критический разбор в стихах (ср. «Ареопагу», «Благодарю, мой друг, тебя за дос-тавленье...» и др.). Здесь Жуковский анализирует послание В. Л. Пушкина Вязем¬скому и ответ последнего, вероятно, по просьбе авторов высказать свое мнение. При первой публикации Вяземский так охарактеризовал это послание: «Вместе с поэтом отыскивается хладнокровный и дельный прозаик, тонкий и верный кри¬тик, грамматик, педагог, не только ценитель и судья содержания, но и строгий браковщик каждого выражения (...) для полной оценки дарования Жуковского и подобные стихи имеют свое значение (...). В них Жуковский, поэт-мечтатель, по¬эт-идеалист, явился поэтом реальным (...)» (РА. 1866. С. 873—874). Ст. 3. Посланья ваши—в добрый час сказать...— Имеются в виду «Послание к кн. Петру Андреевичу Вяземскому» В. Л. Пушкина и «Ответ на послание Василью Львовичу Пушкину» П. А. Вяземского. Ст. 6. Но вы желаете херов...— Здесь старославянское название буквы «х», кре-стообразная форма которой уподобляет ее знаку перечеркивания, употреблено в значении «критическое замечание». В дружеской переписке Жуковского, Вязем¬ского и В. Л. Пушкина оно обозначало неудачный стих или слово, подлежащее ис-правлению. Данный стих указывает на то, что послание Жуковского было написа¬но в ответ на просьбу авторов высказать свои критические замечания об их стихах. Ст. 22—25. «Зоилы жить нам не дают! ~ Молчанье»...— Вольная перефразиров¬ка фрагмента «Послания к кн. Петру Андреевичу Вяземскому» В. Л. Пушкина. Ст. 26—32. Потом ты говоришь: «И я любил писать ~ Итак, пришлось молчать!» — Парафраз стихов Пушкина: «И я на лире пел, и я стихи любил ~ Итак, я стал ле¬нив и празден поневоле». Ст. 35—36. Гоненье ль зависти? Или иносказанья, Ц Иль оды пачкунов без смысла, без конца?..— Ср. у В. Л. Пушкина: «Печатать вздорные свои иносказанья», «По-хвальных кучу од, не годных ни к чему!..» См. также комментарий к ст. 33 преды-дущего стихотворения. Ст. 41—46. Конец прекрасен! ~ Уж руку, не найду ль волшебного бокала...— Имеются в виду заключительные стихи послания В. Л. Пушкина, описывающие воображае¬мую встречу друзей-поэтов: «Жуковский, Батюшков, Кокошкин и Дашков // Явят¬ся вечерком нас услаждать стихами»; «Шампанское в бокал пенистое польется, // И громкое ура! веселью разнесется!» Ст. 48. Лишь Друга юности и всяких лет!..— Примечание П. А. Вяземского при первой публикации: «Друг юности и всяких лет. Журнал, издаваемый Невзоровым. Он тоже был в то время мишенью, в которую направляли мы свои незлобные шутки» (РА. 1866. С. 877). Невзоров Максим Иванович (1762—1827) —масон из кружка Н. И. Новикова, И. П. Тургенева и И. В. Лопухина. С 1805 по 1815 г. был 702 начальником Московской университетской типографии, где печатался ВЕ. Изда¬вал журнал «Друг юношества» (1807—1812, с 1813 по 1815 гг. журнал выходил под названием «Друг юношества и всяких лет»). Невзоров неоднократно упомина¬ется в ПЖТ (см. Указ. имен). О Невзорове см.: Русская беседа. 1856. С. 97 и далее, сост. жизнеописания П. А. Бессонов. Ст. 77. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!»...—точная цитата из стихотво¬рения П. А. Вяземского «Ответ на послание Василью Львовичу Пушкину». Ст. 79—81. «Язык их—брань; искусство ~ А демон зависти—их мрачный Апол-лон!»...—Точная цитата двух с половиной стихов того же послания. Ст. 105—106. Ты из моих стихов потомство IIВ свои стихи отмежевал...—Жуков-ский имеет в виду возможное возражение Вяземского на свое критическое замеча¬ние: рифма Вяземского потомство—вероломство использована Жуковским в посла¬нии «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», ср.: «Свои надежды в мир потомства» — «От хитрых, полных вероломства» (ст. 55, 57). Ст. 123—124. «Что век зоила—день! век гения—потомство!» II Есть лишь бес-смыслицы обманчивый наряд...— Ст. 123—точная цитата из послания П. А. Вязем-ского, вызвавшая критическое замечание Жуковского: как слово «вероломство» применительно к литературным противникам Жуковский счел неподходящим для передачи основного смысла понятия «завистники», так и сочетание понятия «век» (время жизни) с понятием «потомства» (будущие поколения») не удовлетво¬ряет критерию точности в понимании Жуковского, ср. ст. 136: «Нельзя потомству веком быть». Ст. 156—157. При этой критике есть и ответ: II Прочти и сделай замечанье...— Жуковский имел в виду свое собственное послание «К кн. Вяземскому и В. Л. Пуш-кину» («Друзья, тот стихотворец — горе...»), на которое П. А. Вяземский действи-тельно сделал замечание, учтенное Жуковским (см. комментарий к ст. 1—2). III К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину Послание («Друзья, тот стихотворец — горе...») (С. 346) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 4—5 — черновой, без заглавия, с датами «13 октября» в начале текста, «16 октября» — в конце. 2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 12—13 —беловой. Копия (РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, №5083 (Альбом П.А.Вяземского), л. 274—275) — рукою В. Ф. Вяземской, авторизованная (окончание рукою неуста¬новленного лица), с правкой П. А. Вяземского и В. Л. Пушкина. Впервые: РМ. 1815. № 7. С. 257—261, с заглавием: «Послание к Вяземскому и Пушкину», с подписью: «Жуковский». В прижизненных собраниях сочинений: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания»). Во всех изданиях отнесено к 1814 г. Датируется: 13—16 октября 1814 г. 703 Единственное послание цикла, напечатанное Жуковским при жизни, создано в те же дни, что и предшествующий текст. В тетради, озаглавленной рукою Жуков¬ского «Долбинские стихотворения I» (автограф № 1), тексту послания предшеству¬ет следующий план: «На что вам нравиться.— Какое горе? — Озеров погиб от се¬бя— нет, друзья, не клевещите на поэзию, чтоб она была причиной несчастья. Только умейте ее уважать! Кто в душе поэт, тот верно ценит наслаждение выше похвалы! Сладостная мысль быть понимаему.— Но если бы все понимали. Мем¬нон ждет солнца и поет для него, но для мрачной окружающей его природы он нем и безгласен. Что же достояния дарования, что не все его понимают, что оно только для добрых. В мнении завистников только то тяжело, что оно есть злоба— а быть предметом злобы тяжко. Но дарование невредимо. И без потомства поэт имеет много; все благородные души на его стороне. Сверх того потомство. Ему пе¬редает он свою славу как добродетельный свое счастие будущей жизни. А здесь наслаждаться собою; писать для добрых, быть счастливу с друзьями и в кругу их забывать ничтожных завистников — стихи, только их помнить можно. Того же Ка¬рамзина возьмем в пример. Как добродетельный, не подчинимся року; здесь несмотря на его гонения, пе-реносить свои надежды в лучший мир. Так поэт—надеется на потомство, но он как добрый имеет наслаждение собой и одобрение истинных душ. Наш Озеров — если он убит, о, для чего не вверил он себя добрым, для чего надеяться, что все будут плести венок — завистник ввязывается в это дело, чтобы разорвать его... Ах! Если бы мог дойти до него глас участия и истинного удивления его дару: но та же чувствительность, которая его вдохновила, и погубила его! Да отмстит за него по-томство! Друзья, чтобы быть счастливыми, поэтам удалиться от той сцены, на ко¬торой раздается слава, и любить более наслаждение, нежели хвалу! Слава и брань низки — это скелет, обвитый цветами! Работа сама собой служит и наградою! А го¬лос немногих — вот слава, которою питаются несуетность и сердце! Тот же Карам¬зин будь нам примером» (Впервые опубликовано П. А. Ефремовым в С 9. Т. 1. С. 529, с неточностями и пропусками нерасшифрованных слов). Ст. 1—2. Друзья, тот стихотворец—горе, IIВ кои без похвал восторга пет...— В бе-ловом автографе № 2 эти стихи читаются: «Ты, Пушкин, стихотворец-горе, // Ты, Вяземский, прямой поэт...» В авторизованном списке из альбома П. А. Вяземско¬го (копия) эти стихи поправлены рукою П. А. Вяземского в общепринятой редак¬ции. В «Выдержках из старых бумаг Остафьевского архива» Вяземский так про-комментировал эту правку: «Забавно и для характеристики Жуковского нелишне заметить, что в послании его (...) было прежде сказано: „Ты, Пушкин, стихотво¬рец-горе, // Ты, Вяземский, прямой поэт..." И не подумайте, чтобы заключался тут эпиграмматический намек и умысел. Ему только хотелось попенять Пушкину за то, что он жалуется на зависть и завистников, что он скорбит и хнычет, а меня похвалить за то, что я не унываю, сам вступаю с завистниками в рукопашный бой и смело отгрызываюсь. В детском простосердечии ему и не приходило в догадку, что Пушкин мог обидеться. Насилу уговорил я его переменить стих, которым на¬смешники могли бы заклеймить нашего доброго приятеля» (РА. 1866. С. 876—877). 704 Ст. 21—28. Его блажежтво прямо с неба ~ От недостойных одобренья?..— О влия-нии этого фрагмента послания на пушкинский «Разговор книгопродавца с по¬этом» см.: Семенко. С. 134—136. Ст. 29. Один, среди песков, Мемнон...— Мемнон, в греч. мифологии сын богини утренней зари Эос, пал от руки Ахилла в Троянской войне. Греки называли Мем-ноном одну из статуй египетского фараона Аменхотепа III близ Фив. Будучи по-вреждена землетрясением, на утренней заре статуя издавала звук, подобный зво¬ну струны: считалось, что это душа Мемнона приветствует свою мать. В лирике Жуковского 1814 г. образ Мемнона встречается весьма часто, как метафора поэти-ческого вдохновения, ср. стихотворение «Добрый совет. В альбом В. А. А.(збуки-ну)» («Пока заря не воссияла—// Бездушен, хладен, тих Мемиои...»), а также фрагмент первопечатной редакции послания «К Воейкову» («Добро пожаловать, певец...»), исключенный из редакции С 1—5 («Как древле статуя Мемнона // Зву¬чала арфой Аполлона...»; подробнее см. в комментарии к посланию «К Воей¬кову»). Гравированный фронтиспис первого тома С 1, выполненный по эскизу А. Н, Оленина (УС. 13), изображает статую Мемнона. П. Н. Сакулии и И. П. Га¬люн отмечают, что интерпретация образа Мемнона Жуковским свидетельствует о явном знакомстве последнего с «Фрагментами» Новалиса, ср.: «Дух поэзии есть ут¬ренний свет, заставляющий статую Мемнона издавать звуки» (Сакулии П. Н. Взгляд Жуковского на поэзию // Вестник воспитания. 1902. № 5. С. 86; Галюн И. П. К вопросу о литературных влияниях в поэзии Жуковского. Киев, 1916. С. 24). Ст. 56. Увы! Димитрия творец...— Владислав Александрович Озеров (1769—1816), драматург, автор трагедии «Димитрий Донской» (1806), имевшей огромный ус¬пех, тяжело переживал неудачу своей последней трагедии «Поликсена» (1808), провал которой современники, и особенно будущие арзамасцы, приписывали ин¬тригам и зависти А. А. Шаховского (1777—1846), драматурга и режиссера, репер¬туарного члена дирекции императорских театров и члена «Беседы любителей рус¬ского слова». Душевное расстройство Озерова, прекращение литературной дея¬тельности и вскоре за этим последовавшую смерть поэты круга Жуковского не¬гласно вменяли в вину Шаховскому: под «завистниками» и «вероломными» в по¬сланиях В. Л. Пушкина, П. А. Вяземского и В. А. Жуковского подразумевает¬ся именно он (см. об этом: Варпаховский И. К биографии В. А. Озерова // РА. 1869. Стб. 2029—2032; Вяземский П. А. По поводу предыдущей статьи // Там же. Стб. 2032—2045; Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 3—34). Ст. 62—65. Из лавров сей венец свила ~ Их иглы славное чело...— Эти стихи Жу-ковского вызвали образ «терна славы» в пушкинском «Разговоре книгопродавца с поэтом» и «венца тернового, увитого лаврами» в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта» (см.: Лебедева О. Б. «Разговор книгопродавца с поэтом» // Приме¬ры целостного анализа художественного произведения. Томск, 1988. С. 11; Де-вицкий И. И. В. А. Жуковский и стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» // Те¬зисы докладов и сообщений 1 научно-методической конференции Кокчетавского пед. ин-та. Кокчетав, 1967. С. 45—47). 705 Ст. 74. Моиньг душу создала...— Моина, героиня трагедии В. А. Озерова «Фин¬гал» (1806) на сюжет «Поэм Оссиана». Ст. 96. Обвитый розами скелет...—Жуковский неоднократно цитирует этот свой стих в письмах к родным из Петербурга в 1815 г.: «Беспрестанно уверяюсь, что я написал божественные истины в моем послании к Вяземскому и Пушкину. Нет ничего презрительнее той славы, которой все обыкновенно ищут! Обвитый розами скелет — выражение, разительно справедливое» (УС. С. 19); «Обвитый роза¬ми скелет Это можно сказать не об одной славе, но и о жизни, то есть о том, что называют жизнью в обыкновенном смысле, об этом беспрестанном движении, об этих разговорах без интереса, об этих свиданиях без радости и разлуках без сожа¬ления, об этом хаосе света—скелет! скелет!» (Там же. С. 21). Этот последний фрагмент письма А. И. Елагиной С. П. Шевырев процитировал в своей речи «О значении Жуковского в русской жизни и поэзии» (Москвитянин. 1853. Т. 1. Кн. 2. Отд. 1. С. 86). О. Лебедева Записка к Свечину («Извольте, мой полковник, ведать...» (С. 349) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 19) — черновой, с заглавием: «Записка к Свечину». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 67 об.) — рукою В. И. Губарева, с тем же за¬главием. В прижизненные собрания сочинений не входило. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1049. Печатается по тексту этой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 16 октября 1814 г. В тетради долбинских стихотворений автограф «Записки к Свечину» находится в контексте «Записки к баронессе» (17 октября) и «Записки к Полонским» (19 ок¬тября, понедельник), что позволяет точно ее датировать пятницей, 16 октября 1814 г., т. е. накануне «завтрашнего субботнего дня». Адресатом записки является Николай Петрович Свечин (1776—1823), профес-сиональный военный, который, будучи командиром первого пехотного полка, участвовал в Отечественной войне 1812 г. в составе Московского ополчения. С 1811 по 1816 г. он занимал должность предводителя дворянства Белевского уезда Тульской губ. и наездами жил в Туле и Белеве. С Жуковским его связывало не только участие в военных действиях в составе одного полка, но и родственные отношения: он был мужем племянницы Жуков¬ского Марии Николаевны Вельяминовой, которой в юности увлекался поэт (Письма Андрея Тургенева. С. 378, 392). Менее известна деятельность Н. П. Све-чина как переводчика, автора нескольких комедий, которые даже шли на москов¬ской сцене. Именно эта сторона его личности и привлекала к нему Жуковского, делала его собеседником поэта и слушателем его произведений. 706 За биографические сведения о Н. П. Свечине автор выражает глубокую при-знательность Н. В. Самовер, любезно предоставившей ему материалы статьи «Н. П. Свечин» для словаря «Русские писатели. 1800—1917». Т. 5. (В печати). А. Янушкевич Записка к баронессе («И я прекрасное имею письмецо...») (С. 350) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, №13, л. 9) — черновой, без заглавия, с датой: «17 октября». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 17—17 об.) — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Записка к баронессе». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1014—1015. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 17 октября 1814 г. Адресат записки — Мария Алексеевна Черкасова (урожд. Кожина; ум. между 1816 и 1821 гг.: к 1816 г. относится последнее упоминание М. А. Черкасовой в пись¬мах М. А. Протасовой к А. П. Киреевской, а в 1822 г. в качестве жены И. П. Чер¬касова М. А. Мойер-Протасова уже называет Пелагею Андреевну Полонскую — УС. С. 177, 280) — первая жена барона И. П. Черкасова. Жуковского связывали с ней отношения дружбы и взаимной симпатии. М. А. Черкасова участвовала в по¬пытках друзей и родственников Жуковского склонить Е. А. Протасову к согласию на брак поэта с Машей Протасовой. В письме к А. П. Киреевской от 16 апреля 1814 г. Жуковский просил ее поговорить о его обстоятельствах с баронессой Чер¬касовой: «Я уверен, что Марья Ал.(ексеевна) много для нас сделать может. Скажи¬те ей, что, узнавши о ее участии, о том, что она за меня молилась, я привязался к ней, право, сыновнею благодарностию» (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 436). В письме к А. И. Тургеневу от 5 мая 1814 г. из Черни Жуковский тоже говорит о баронессе Черкасовой как о своей стороннице (ПЖТ. С. 116). Согласно данным хронологи¬ческой росписи долбинских стихотворений (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25), Жуковский гостил в Володькове у баронессы Черкасовой 9—10 октября, 20—22 октября, 6 но¬ября, 24 ноября, 13 и 22—24 декабря 1814 г. С одним из этих визитов (20—22 ок¬тября) и связана «Записка к баронессе», предупреждающая адресата о скором приезде Жуковского. Ст. 2—3. От нашей Долбинской Фелицы II Приписывают в нем и две ее сестри-цы...— Фелица, персонаж сказки Екатерины II «О царевиче Хлоре» и героиня оды Г. Р. Державина «Фелица» (1783), посвященной Екатерине II как олицетворению мудрости, добродетели и справедливой власти. «Долбинской Фелицей» Жуков¬ский здесь называет хозяйку поместья А. П. Киреевскую; «две ее сестрицы» — А. П. Юшкова-Зонтаг и Е. П. Юшкова-Азбукина. «Письмецо», о котором говорит¬ся в первом стихе—вероятно, уведомление о сроке возвращения трех сестер из Москвы (см. примеч. к стих. «Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву»). 707 Ст. 8. То есть во вторник, быть с детьми располагаю...—Жуковский собирался выехать навстречу А. П. Киреевской в Володьково с ее детьми, Иваном, Петром и Марией (см. примеч. к стих. «Записка к Полонским»). Ст. 14. Мои цыпляточки с Натальею-наседкой...—Т. е. дети А. П. Киреевской, оставленные под присмотром Натальи Андреевны Азбукиной, сводной сестры Протасовых. Н. А. Азбукина, жившая в 1814—1815 гг. в семьях Протасовых и Ки-реевских, неоднократно упоминается в письмах Жуковского этого периода (РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 443, 453) и в письмах М. А. Протасовой к А. П. Киреевской (УС. С. 136, 178). Ст. 39. Как ведьму черт унес...— Имеется в виду «Баллада, в которой описывает¬ся, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди». Над этим переводом Жуковский работал с 14 по 19 октября 1814 г. В конце текста бал¬лады в ее черновом автографе (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 6—11) стоит дата: «19 ок¬тября, понедельник»; следовательно, 20 октября, день приезда Жуковского в Во¬лодьково, был вторником, а 21 октября—день возвращения А. П. Киреевской — средой (ср. ст. 10—11: «Чтоб в середу обнять II Свою летунью всем собором»). О. Лебедева Записка к Полонским («Обещанное исполнять...») (С. 351) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 10—10 об.) — черновой, без заглавия, с датой: «19 октября». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 17 об.—18 об.) — рукою В. И. Губарева, с прав¬кой Жуковского и заглавием: «Записка к Полонским». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1015—1016. При первой публикации адреса¬том «Записки к Полонским» ошибочно сочтена баронесса М. А. Черкасова. В та¬ком виде стихотворение перепечатано в С 6—7, и только в С 8 П. А. Ефремов уста¬новил истинного адресата. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 19 октября 1814 г. Об адресатах «Записки к Полонским» сохранилось крайне мало сведений. Из-вестно, что Полонские были близкими соседями Киреевских и Черкасовых. Ба¬рон И. П. Черкасов был женат вторым браком на Пелагее Андреевне Полонской. Полонские (отец и сын) упомянуты в письме М. А. Мойер-Протасовой от 4 июля 1822 г. (УС. С. 280); Жуковский в письме А. П. Юшковой-Зонтаг от 22 июня 1819 г. также упоминает Полонских в связи с денежными делами (Там же. С. 94). Стихотворение «Записка к Полонским» тесно связано с «Запиской к баронес¬се». Собираясь в Володьково с детьми А. П. Киреевской встречать свою племян¬ницу, Жуковский написал эту записку с просьбой о карете для поездки через два дня после того, как уведомил М. А. Черкасову о своем предстоящем визите. 708 Ст. 35. Когда на них Григорий наш трясется...— Григорий Дементьевич, слуга Протасовых в Муратове, часто упоминается в домашних шутливых экспромтах Жуковского 1811—1813 гг. Ср. в стих. «Друзья, пройдет два дни...»: «Единствен¬ный Григорий» (РБ. 1915. № 1. С. 20); в шуточных журналах «Муратовский смор¬чок» («Григорий Дементьевич ходил целый день в тулупе и башлыке») и «Мура-товская вошь» («Угощал посетитель Григорий Дементьевич в синем сертуке с боль¬шими пуговицами, которые сияли на нем, как звезды на сапфире небесном») — Соловьев. Т. 2. С. 123, 125. О. Лебедева Амур и Мудрость («Богиня Мудрости на землю ниспустилась...») (С. 353) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 13, л. 5) — черновой, с заглавием: «Любовь и Мудрость». Копия (РНБ, оп. 1, №15, л. 2 об.) — рукою В.И.Губарева, с заглавием: «Амур и Мудрость». Впервые: Памятник отечественных муз на 1827 г. СПб., 1827. С. 64 — с за¬главием: «Амур и Мудрость» и подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 23 октября 1814 г. на основании даты в хронологических спи¬сках долбинских стихотворений. О. Лебедева Бесполезная скромность («Демид, под одою своей, боясь Зоила...») (С. 353) Автограф: (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 5) — черновой, с заглавием: «Бесполезная скромность». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 2 об.)—рукою В. И. Губарева, с тем же заглавием. Впервые: РМ. 1815. №8. С. 138—с тем же заглавием и подписью: «Жу¬ковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 23 октября 1814 г. на основании хронологического списка дол¬бинских стихотворений. А. Янушкевич 709 Феникс и голубка («Я на костре себя сжигаю!..») (С. 353) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№ 13, л. 11) — черновой. Копия (РНБ, оп. 1,№ 15, л. 2 об.) —рукою В. И. Губарева. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 41 (ст. 1—2). Впервые полностью: ПСС. Т. 2. С. 85. Печатается по тексту ПСС, со сверкой по автографу. Датируется: 23 октября 1814 г. на основании хронологического списка дол¬бинских стихотворений. По всей вероятности, стихотворение является переводным, хотя источник об-наружить не удалось. Н. Ветшева (К Воейкову) («Воейков, дай же знать...») (С. 353) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 2 об.) — черновой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1049. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 25—27 октября 1814 г. по положению в рукописи. Стихотворение написано по поводу предстоящего отъезда А. Ф. Воейкова с семьей в Дерпт. Жуковский выхлопотал Воейкову место профессора по кафедре русской словесности в Дерптском университете (см.: ПЖТ. С. 107—108, 113—114), с отсрочкой занятия должности до сентября 1814 г. (Воейковы уехали в Дерпт лишь в январе 1815 г.). Осенью 1814 г. Воейков с семьей ездил в Тамбов к брату И. Ф. Воейкову (ср. в письме Жуковского к А. И. Тургеневу от 20 сентября 1814 г.: «Мои все разъехались, кто в Москву, кто в Тамбов» (ПЖТ. С. 126). О том, что в на¬чале декабря 1814 г. они еще не вернулись, свидетельствует письмо Жуковского к А. П. Киреевской, написанное между 1 и 4 декабря: «Я и еще раз писал к Тамбов¬ским— Вася послал эстафет к Воейкову (по приказанию рассудительного Воейко¬ва), дабы уведомить, что на Волховской почте нет к нему пакета. К затылку этого эстафета я пришпилил свое письмо» (РС. 1883. Т. 37. №2. С. 455). Выделенные Жуковским слова имеют почти цитатное сходство с последним стихом послания. Известно, что подчеркиванием (курсивом) Жуковский имел обыкновение выде¬лять цитаты в своих текстах. П. А. Висковатов, опубликовавший это письмо, тоже высказал предположение: «Не к этому ли относится послание Жуковского к Воей¬кову по поводу отъезда его в Дерпт», приведя и текст стихотворения (Там же. С. 455). Если учесть, что упомянутое письмо Жуковского в Тамбов было вторым («я и еще раз писал»), то можно с достаточной долей уверенности предположить, 7Ю что стихотворное обращение Жуковского к Воейкову было отослано с первым, в конце октября — начале ноября 1814 г. О. Лебедева К Кавелину («Кавелин! друг, поэт, директор...») (С. 354) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 2 об.)—с заглавием: «К Кавелину» и датой: «27 октября». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 19 об.) — рукою А. А. Протасовой, без правки. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1043—1046. Д ати руется: 27 октября 1814 г. Адресат послания, Дмитрий Александрович Кавелин (1778—1856), друг В. А. Жуковского. Родился в Калужской губернии. Шести лет был записан солда¬том в Измайловский полк и в 18 лет был уже секунд-майором. С 1792 по 1797 гг. обучался в пансионе при Московском университете, после окончания которого поступил в военную службу. В 1803 г. Кавелин переходит в статскую службу и в чине надворного советника назначается секретарем к правителю Грузии кн. Д. М. Волконскому. В Тифлисе Кавелин сблизился с бывшим царем Грузии Геор¬гием и его семейством и впоследствии поддерживал с ними отношения и в Петер¬бурге. В 1805 г. Кавелин перешел на службу в Петербург, в Министерство внут¬ренних дел. В этом же году он женился на Шарлотте Ивановне Белли (род. 23. II. 1787), дочери шотландца Джона Белли, придворного архитектора при императо¬ре Павле I. В 1812—1816 гг. Кавелин занимал должность директора Медицинско¬го департамента. В этот период и начинается наиболее тесное общение Жуковско¬го с Кавелиным. В 1812 г. в Медицинской типографии, находившейся под началь¬ством Кавелина, печатались на отдельных листах сочиненные им патриотические песни. Вот одна из них: Мать Россия, весел ися, Уж у нас опять Москва! От конца в конец неснся Быстро радостна молва. Многн лета Александру! Слава Белому Царю! Михаил наш с сатаною Славно, братцы, поступил, Счастье он к нему спиною Навсегда оборотил. Многи лета Александру! Слава Белому Царю! Русских мужество, терпенье Бог сторицей наградит, 7" Бонапарта посрамленье Вся вселенна прозвучит. Многи лета Александру! Слава Белому Царю! (цит. по: ВЕ. 1886. № 5. Май. С. 10). В этой связи отметим, что Л. Н. Толстой включил стихи Кавелина «В приятиу ночь, при лунном свете...» в свой роман «Война и мир» (Т. 1.4.1. Гл. XVII). В 1815 г. Жуковский ввел Кавелина в «Арзамас», где оп получил прозвище «Пустын¬ник». В это же время в медицинской типографии печатается первое издание сти¬хотворений Жуковского (СПб., 1815—1816). В 1816 г. Кавелин становится дирек¬тором главного педагогического института в Петербурге (с февраля 1819 — Петер¬бургского университета) и учрежденного при нем в 1817 г. Благородного пансио¬на. В 1821 г. Кавелин участвовал в преследовании либеральных профессоров Пе¬тербургского университета Арсеиьева, Галича, Германа, Раупаха и др. и добился отстранения их от должности. В 1823 г. он сам был уволен из университета. После этого служил в Министерстве внутренних дел, в департаменте Сената в Москве и в 1832 г. вышел в отставку. С этого времени Кавелин жил зимой в Москве в собст¬венном доме, а летом в селе Иванове, Белевского уезда, Тульской губ. Дети Каве¬лина—Софья (род. в 1808), Александр (1811—1880), Константин (1818—1887, из¬вестный русский историк, юрист, философ, публицист и общественный деятель, был крестником Жуковского) и Павел (1822— 1869). Об обстоятельствах, предшествующих появлению этого послания, Жуковский сообщает в письме к Тургеневу от 24 марта 1814 г. из Муратова: «Здесь есть в Ор¬ле Гаспари-доктор. Он еще в прошлом году представлен к Анне 2-го класса. (...) Люди, с ним в одно время представленные, получили награждения, а он нет. Уз¬най, похлопочи» (ПЖТ. С. 108—109). Перед этим Жуковский также обращался к Кавелину и Тургеневу с просьбой о докторе Фриофе. Поэтика прозаических пи¬сем Жуковского к Кавелину (РА. 1900. № 9. С. 29—31) во многом перекликается со стихотворным посланием к нему и прочитывается в традициях шутливой арзамас¬ской галиматьи. Ст. 5. Чтоб я в Орле узнал Гаспари...—Орловский врач (о нем см. выше). Ст. 10. Нет! доктор—Аптипой!..— В греч. мифологии предводитель женихов Пенелопы, домогавшихся ее руки в отсутствие Одиссея, самый знатный и са¬мый красивый из них. Имя Антиноя стало нарицательным обозначением мужской красоты. Ст. 14. С известным, геиерал-штаб-доктором Вицманом...— Об этом докторе све-дений нет. Ст. 28. Он Эскулапов сын!...— В греч. мифологии бог врачевания, его сыновья¬ми были Подалирий и Махаон, о которых Гомер упоминает как об искусных врачах. И. Поплавская 7™ (К Букильону) («De Bouquillon...») (С. 355) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 8—8 об.) — черновой, без заглавия. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 16 об.) — рукою В. И. Губарева, с подзаголов¬ком: «А voix: bouton de rose» («На голос: Бутон розы», фр.). При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1049—1050. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: между 1 и 3 ноября 1814г. на основании хронологической росписи долбинских стихотворений. После первой публикации в РА стихотворение включалось в собрания сочине¬ний только П. А. Ефремовым (С 8. Т. 1. С. 432) и А. С. Архангельским (ПСС. Т. 2. С. 78). Ефремов сопроводил публикацию текста следующим примечанием: «Этому чудаку-управляющему Плещеевых Жуковский уделял место и в русских стихах своих. Приводим имеющийся у нас отрывок» — и далее 2 первые строфы шуточ¬ного стих. «Похождение, или поход первого апреля» (С 8. Т. 1. С. 532). Кроме того что Осип Петрович Букильон был управляющим Плещеевых, о нем почти ничего не известно. В письме к А. И. Тургеневу от 30 января 1814 г. из Му-ратова Жуковский просит «любезнейшего друга» помочь племяннику Букильона, пленному адъютант-майору Francois, перебраться к родным (РС. 1901. №4. С. 129). Данное стихотворное обращение Жуковского (вероятно, это текст куплетов, спе¬тых на мелодию какого-то популярного французского романса) написано в честь дня рождения Букильона. Перевод: Букильонов Во имя Букильона Я хочу воспеть праздник. Призовем же рифму Я ломаю голову, И взберемся на вершину Но чувствую себя слишком глупым, Возвышенного Олимпа! Чтобы прославить праздник Муза нас воодушевит Букильонов! Во имя Букильона! Дражайший Букильон! О, Букильон! Я слишком безрассуден, Тот день, который наступит,— И лучше бы мне промолчать, Он уже видел тебя родившимся, Но как же не вскричать, Но ои же заставляет меня признать, Что твой праздник мне дорог, Что более тебе уж не родиться, Дражайший Букильон! О, Букильон! Букильоном Украсила себя натура! Его душа прекрасна и чиста, Я говорю иеложно, Что я люблю его, и в этом я клянусь Букильоном! (фр.) О. Лебедева 74 В альбом к Нине («Кто нашу жизнь своим добром считает...») (С. 356) Автограф неизвестен. Копия (РНБ,оп. 1,№26,л. 16 об.) —рукою А. А. Воейковой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 56—57. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по рукописи. Датируется: 4 ноября 1814 г. Нина—Анна Ивановна Плещеева, жена А. А. Плещеева, которую муж и близ¬кие друзья семьи так называли (см. примеч. к стих. «Нина к своему супругу в день рождения»). С 31 октября по 4 ноября 1814 г. Жуковский гостил у Плещеевых в Черни. В хронологической росписи долбинских стихотворений послание «В альбом к Ни¬не» помечено датой 4 ноября, с уточнением места написания: «У Плещ.(еевых)». Ст. 3. О счастии—как мы—за нас мечтает...— Известно, что А. И. Плещеева была поверенной в любви Жуковского к М. А. Протасовой и безусловно сочувст¬вовала их планам. Е. А. Протасова, напротив, считала ее одной из виновниц се¬мейного неблагополучия: «Нашлись друзья, которые разрушили все мое спокой¬ствие. Мне нечаянно попалось письмо Ан. Ив. Плещеевой к Маше, которым от¬крылись мои глаза» (УС. С. 295). Ст. 6. В кругу семьи наш празднует возврат...— Вероятно, Жуковский имеет в ви¬ду праздник в имении Большая Чернь, состоявшийся в связи с годовщиной воз¬вращения Жуковского из армии. Ст. 8. Ты мне сестра, а он мне брат!..— Не только метафорическое определение степени родства Жуковского с Плещеевыми. А. А. Плещеев доводился Е. А. Про-тасовой племянником по мужу, а ее дочерям он был двоюродным братом. По¬скольку Е. А. Протасова поставила условием дальнейших отношений Жуковского с М. А. Протасовой признание их фактического родства, в дневниках, письмах и плане совместной жизни в Дерпте Жуковский все время называет себя братом М. А. Протасовой (см.: Дневники. С. 24, 45; Гофман. С. 113—114). О. Лебедева (А. А. Воейковой) («Сашка, Сашка!..») (С. 356) Автограф (ПД. Р. 1,оп. 9, №44) — беловой. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 68 об.) — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Послание к А. А. Воейковой». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Бумаги Жуковского. С. 46. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 6 ноября 1814 г. 74 Текст этого шутливого послания неточно, видимо по памяти, цитирует А. П. Зон¬таг в одном из своих писем к А. М. Павловой, сопровождая его следующим приме¬чанием: «...он однажды, посылая из Петербурга в Дерпт цветных бумажек кузине моей Воейковой, написал: (далее идет текст стихотворения)» (см.: Отчет ИПБ за 1893 г. СПб., 1896. С. 135). На этом основании стихотворение должно бы быть от¬несено к зиме 1815 г., однако это—ошибка памяти мемуаристки, поскольку в ко¬пии РНБ текст послания находится среди долбинских стихотворений 1814 г. И. М. Семенко считает послание «самым ранним образцом использования в литературе народного стиха («раешника»)» (СС 2. Т. 1. С. 427). Ст. 5—6. Говорю тебе: здравствуй ~ благодарствуй...— Как удалось установить, это цитата из либретто волшебно-комической оперы А. А. Шаховского «Русалка» (Ч. 4). Видимо, после шумного успеха премьеры (с 1807 по 1810 г. зафиксировано 17 представлений; см.: ИРДТ. Т. 2. С. 517) эта фраза была на слуху у современни¬ков. В частности, ее специально отметил П. Арапов: «Самая забавная сцена в 4 час¬ти „Русалки" была та, когда Тарабар и Кифар вылезают из котлов, один чихает и говорит: здравствуй, а другой ему отвечает: благодарствуй» (Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861. С. 182). Ср. также стих. «Любовная карусель...», где цитатный характер обмена репликами: «Здравствуй — благодарствуй» удостове¬рен авторским подчеркиванием в рукописи. Ст. 8. Как здесь, в губернии маркиза Паулучия...— Паулуччи Филипп Осипович (1779—1849)—лифляндский, эстляндский и курляндский генерал-губернатор в 1812—1829 гг. Упоминая его, Жуковский имеет в виду предстоящий отъезд Воей¬ковых в Дерпт. Ст. 11. Я сохрани тебя Бог от Гробовского...— Сведений об этом лице обнаружить не удалось. О. Лебедева К князю Вяземскому («Нам славит древность Амфиона...») (С. 357) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 12) — черновой, без заглавия, с датой: «Ноября 7». Прозаический план послания: РНБ, оп. 1, № 78, л. 40. Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 9 об.—10 об.) — рукою А. А. Воейковой. Впервые: РМ. 1815. № 9. С. 253—255 — с заглавием: «К Вяземскому», подпи¬сью: «Жуковский» и датой: «1814, ноября 7». В прижизненных изданиях: С 1—5 (отдел «Послания») — с заглавием: «К князю Вяземскому»; во всех изд. отнесено к 1814 г. Д атируется: 7 ноября 1814 г. Повод для создания этого стихотворения раскрывает А. П. Зонтаг в письме М. П. Погодину, содержащем ответы на его вопросы в связи с повторной публи¬кацией в «Москвитянине» ее статьи «Несколько слов о детстве В. А. Жуковского»: «Дом Петра Николаевича Юшкова был Пречистенской части в приходе Успенья на Могильцах, и продан Николаю Ильичу Муханову. После разорения Москвы 715 весь этот квартал выгорел; священник этой церкви умер в бедности, оставя жену и трех дочерей. (...) Для старшей нашелся жених, но приданого не было, а было много долгов. Стали собирать подписку для осиротевшего семейства. Жуковский был тогда в деревне у Авдотьи Петровны, ему нечего было дать бедным; он напи¬сал послание к князю Вяземскому Нам славит древность Амфиона, и князь Вязем¬ский прислал бедному семейству 300 рублей ассигнациями. Это было в 1815 году, перед отъездом Жуковского в Петербург» (Москвитянин. 1852. Т. 5. № 18. С. 125—126). Ст. 1—3. Нам славит древность Амфиона ~ Воздвигся город сам собой...—Амфион и Зет, в греч. мифологии братья-близнецы, сыновья Зевса и Антиопы, строители города Фивы; от игры Амфиона на волшебной кифаре, подаренной ему Гермесом, камни сами складывались в городские стены. О. Лебедева К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям («Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и Поэт!..») (С. 359) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 2 — черновой фрагмент начала послания до ст. 27, с заглавием: «К Вяземскому» и датой: «25 октября». Весь текст перечеркнут. 2) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 12 об.—13 об.— черновой, без заглавия, с датой: «8 ноября — 9 ноября» 3) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 18—19 об.—беловой. Копия (РНБ,оп. 1,№26,л. 11—13) —рукою А. А. Воейковой. Впервые: РМ. 1815. № 3. С. 257—261, с подписью: «Жуковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4—отдел «Смесь»), с загла¬вием: «Отрывок из послания к кн. Вяземскому», заключительная часть стихотво¬рения, начиная со ст. 90 («Надежда сердцем жить в веках...»); в «Общем оглавле¬нии» отнесено в отдел «Послания» с тем же заглавием (Матяш. С. 154). В С 5 (Т. 12, поем.) напечатано полностью, по публикации РМ, с примечанием: «Вторая половина сего стихотворения помещена в собрании сочинений Жуковского, из¬данном в Карлсруэ, т. 2, с. 119—121». Во всех изд. отнесено к 1814 г. В. П. Петуш¬ков (СС 1. Т. 1. С. 443) и И. М. Семенко (СС 2. Т. 1. С. 399) приводят неверные сведения о прижизненных публикациях, относя фрагментарную (С 1—5) к первой прижизненной (РМ). Печатается: до ст. 90—по РМ, со сверкой по автографу № 3, далее—по С 5. Д ати руется: 8—9 ноября 1814 г. Стихотворение написано в ответ на послание П. А. Вяземского «К друзьям», обращенное к Жуковскому и Батюшкову: эти последние постоянно призывали Вяземского к систематическому литературному труду: «Пиши, любезный друг, пи¬ши стихи и более всего прозу к твоему старому приятелю» (письмо К. Н. Батюш¬кова к П. А. Вяземскому от 27 июля 1814 г.— Батюшков. Т. 2. С. 297); «Выдумай, изобрети и басню, и рассказ, и подробности. Ты можешь. Сперва обдумай все. Это 7i6 тебя займет приятным образом, а там и за перо. (...) Но не пиши мелочей: обду¬май один род» (Там же. С. 327). В этом письме Батюшкова к Вяземскому от 25 мар¬та 1815 г. есть цитата из послания Вяземского «К друзьям»: «Успехов просит ум... а сердце славы просит». Ср. также аналогичные побудительные письма Жуковско¬го: «Если ты не поэт, то кому же сметь называться поэтом! Пиши более для собст¬венного счастия, ибо поэзия есть добродетель. Следовательно счастие! (...) Пиши бо¬лее для чести и славы своего времени (...)!» (письмо Жуковского к Вяземскому от 19 сентября 1814 г., содержащее две автоцитаты: из послания «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину»: «Поэзия есть добродетель», а также из комментируемого посла¬ния: «Надежда сердцем жить в веках» — СС 1. Т. 4. С. 562). Послание Вяземского «К друзьям» — «своего рода декларация литературного дилетантизма» (Вяземский П. А. Стихотворения: В 2 т. Л., 1986. Т. 1. С. 449) — вызвала ответную полемическую декларацию Жуковского: стихотворение «К Вя-земскому. Ответ на его послание к друзьям» утверждает концепцию ответственно¬сти поэта перед своим дарованием и тесно связано со всем циклом посланий Жу¬ковского к Вяземскому 1814 г. своей эстетической проблематикой. Ст. 3. Ты вздумал доказать посланьем...— Имеется в виду послание П. А. Вязем-ского «К друзьям». Ст. 17. Страшися, мой певец, не смелости, но лени!..— Послание Вяземского начи-нается стихом: «Гонители моей невинной лени». Ст. 18. Под маской робости не скроешь ты свой дар...— Намек на следующие сти¬хи Вяземского: «Но не ленив, а осторожен я!», «Но признаюсь, хотя и лестно, а робею». Ст. 20. Сильнее, чем друзей и похвалы и пени...— Ср. у Вяземского: «Благодарю за похвалы и пени». Ст. 59. И музы не страшись!..— Ср. в послании «К друзьям»: Но музы — женщины, не нужны объясненья! Смешон, кто с первых ласк им ввериться готов; Как часто вас они коварно задирают, Когда вы их не ищете даров! А там еще коварней покидают (...) Ст. 81. Но нет! Потомство не мечта!..— Ср. этот же мотив славы в грядущих по-колениях в посланиях Жуковского «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», «Вот прямо одолжили...». Ст. 115. Давно в развалинах Сабинский уголок...— Имеется в виду поместье в Са-бинах (Италия), подаренное Меценатом римскому поэту Квинту Горацию Флакку (65—8 гг. до н. э.). Ст. 118. И, мнится, не забыл их звука тот поток...— Источник Бандузии, по пре-данию находившийся недалеко от Венузии, родины Горация, или же от его Са-бинского поместья. Источнику Бандузии посвящена ода 13 книги III од Горация. Ст. 132—136. Вдруг разливается как будто тихий звон ~ И путник, погружен в уны-лость, слышит глас...—Образная реминисценция из послания «Евгению. Жизнь Званская» Г. Р. Державина. Ср.: «Шепнешь вслух страннику, вдали как тихий гром: // «Здесь Бога жил певец, Фелицы». Ст. 137—139. «О смертный! жизнь стрелою мчится! ~ Он, улетев, не возвратит-ся»— Парафраз известнейшего афоризма Горация из оды 11 книги I «К Левко-ное» — «Carpe diem». Этот же афоризм Горация Жуковский цитирует, но в проти¬воположном смысле, в письме к А. П. Елагиной (Киреевской) от 17 декабря 1815 г.: «Настоящая минута—вот жизнь. Я говорю здесь не так, как Гораций, который ве¬лит ловить летящий миг и посвящать его наслаждению, потому что жизнь скоро¬течна, и за собою ничего не оставит. Нет! Всякую настоящую минуту (если можно) прекрасному делу, мысли, чувству» (УС. С. 21). О. Лебедева Младенец (В альбом графини О. П.) («В бурю, в легком челноке...») (С. 363) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 14) — черновой, без заглавия, с датой: «17 ноября». В списке долбинских стихотворений (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 1) имеет заглавие: «Ребенок в челноке». Впервые: РМ. 1815. №5. С. 132—133 — с заглавием: «Стансы» и подписью: «Жуковский». В прижизненных изданиях: С 3—4 (отдел «Романсы и песни»)—с за¬главием: «Младенец» и подзаголовком: «В альбом графини О. П.» Печатается по тексту С 4, с уточнением по автографу. Датируется: 17 ноября 1814 г. Творческая история стихотворения, созданного в долбинскую осень 1814 г., позволяет говорить о его второй жизни после первой публикации в РМ. Первона-чально стихотворение существовало как авторская рефлексия на тему судьбы. В черновых набросках отчетливо звучит мотив противопоставления поэзии и жиз¬ни. Ср.: «Лучше прозы и стихов // Взгляд на мир нас ободряет»; «Вкруг тебя цве¬тущий мир // Полон жизни и отрады, // Он прекрасней звука лир, // Убедительней баллады»; «Вкруг тебя прекрасный свет // Полон жизни и отрады, // Что пред сей красой поэт, // Что пред ней его баллады!» Эти варианты, появившиеся после пер¬вой строфы, зачеркнуты поэтом, но они актуализировали столь важную для Жу¬ковского-романтика тему мечты и действительности. Балладный контекст сти¬хотворения (Жуковский параллельно работал над «Эоловой арфой», «Вадимом», «Ахиллом», «Алиной и Альсимом», «Эльвиной и Эдвином», «Варвиком») получает свой отзвук в отвергнутых набросках второй строфы. При первой публикации Жуковский вообще снимает первую строфу: Можно ль в жизни молодой Сердце мучить лживой тенью? Нет, считай мечту мечтой, Остальное ж — Провиденью! 7i8 Заглавием «Стансы» Жуковский подчеркнет философский подтекст своего раз-мышления о Судьбе и Провидении. Вторая жизнь стихотворения начинается с публикации его текста в С 3 (Т. 1. С. 362). Жуковский не только дает ему новое заглавие, но и снабжает подзаголов¬ком: «В альбом графине О. П.» Как удалось установить уже первым комментато¬рам, речь идет о гр. Ольге Станиславовне Потоцкой (1802—1861), дочери графа С. С. Потоцкого, обер-церемониймейстера польского двора; с 1 ноября 1823 г. жены ген.-майора Л. А. Нарышкина (Черейский. С. 284). Пока нет возможности сказать, когда и при каких обстоятельствах появилась запись стихотворения в альбоме. Невозможно убедительно объяснить, почему Жуковский изъял это про¬изведение из последнего прижизненного издания (С 5), но именно вариант стихо¬творения в С 3—4 станет последней авторской волей. Очевидны переклички стихотворения Жуковского с появившимся одновре¬менно в 1815 г. стих. Батюшкова «Любовь в челноке» (Пантеон российской по¬эзии. М., 1815. Ч. 4. С. 186—188). Возможно, именно этот факт и определил изме¬нение заглавия в РМ: вместо «Ребенок в челноке» — «Стансы». А. Янушкевич Любовная карусель или Пятилетние меланхолические стручья сердечного любления Тульская баллада («В трактире тульском тишина..») (С. 364) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 11—11 об.) — черновой, без заглавия, с да¬той: «20 ноября». Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 67—67 об.) — рукою В. И. Губарева, с заглавием: «Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечного люб-ления». При жизни Жуковского не печаталось. В п е р в ы е: С 8. Т. 1. С. 526—527, первая и последняя строфы. Впервые полностью: ПСС. Т. 2. С. 86, с заглавием: «Любовная карусель. Тульская баллада». Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 20 ноября 1814 г. Пародийная баллада Жуковского, посвященная свадьбе Е. П. Юшковой и В. А. Азбукина (см. комментарий к стихотворению «Добрый совет. В альбом В. А. А(збукину)»), является образцом соединения «домашней семантики» с эсте¬тической насыщенностью. Еще Ц. С. Вольпе заметил, что «Любовная карусель...» представляет собой один из опытов Жуковского создать жанр русской бытовой баллады путем пародийного переосмысления балладного стиха» (Стихотворения. Т. 2. С. 521). Будучи совершенно справедливым в целом, это замечание не совсем точно в частностях: как раз стих «Тульской баллады» восходит не к балладной, а к гимнической лирике Жуковского, являясь полным метрическим (и строфическим) 719 адекватом стиха и строфы «Певца во стане русских воинов» (1812)—а также «Пев-ца в Кремле», работу над текстом которого Жуковский начнет через несколько дней после создания «Тульской баллады» (по данным хронологической роспи¬си долбинских стихотворений, начало работы над «Певцом в Кремле» отнесено к 1—4 декабря 1814 г.— РНБ, ф. 286, оп. 1, № 77, л. 25). Таким образом, автопаро¬дия Жуковского является смелым жанровым экспериментом по объединению трех жанровых форм лирики и лироэпоса поэта: панегирической поэзии, домаш¬него экспромта и баллады. Балладное начало воплощено в сюжете стихотворения, почерпнутом из облас¬ти частной жизни близкородственного Жуковскому круга людей. Стихотворение озаглавлено «Любовная карусель...» далеко не случайно. А. С. Архангельский, впервые попытавшийся прокомментировать название, счел «не совсем понятным» упоминание в заглавии о карусели, но при этом точно соотнес название с реалией 1810-х гг.: «проходившим в Москве, в 1811 г., в июне каруселем». Московский кару-сель был подробно описан в ВЕ: «В последней половине минувшего июня в Моск¬ве, у Калужской заставы (...), два раза дано было прекрасное и великолепнейшее зрелище каруселя (...). Благородные рыцари показывали искусство свое в верхо¬вой езде, меткость рук и уменье управлять оружием. Богатый убор церемоний¬мейстеров и кавалеров, устройство кадрилей, порядок шествия, самые игры (...), все это выше всякого описания (...)» (ВЕ. 1811. Ч. 58. № 13. Июль. С. 62—65). По этому же случаю В. Л. Пушкин издал особую брошюру, содержащую не только описание московского каруселя, но и исторические сведения о каруселях и ры¬царских турнирах: «О каруселях. Благородному московскому обоего пола собра¬нию посвящает кавалерского карусельного собрания член Василий Пушкин. М., 1811, июня 20 дня». «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля дает следующее значение слова: «карусель — представление в подражание рыцар¬скому турниру» (СПб.; М., 1881. Т. 2. С. 94). И если учесть, что, по точному наблю¬дению И. М. Семенко, текст «Тульской баллады» «изобилует бытовыми деталями и намеками на соперничество двух сестер (Екатерины и Анны)» в любви к В. А Аз¬букину, «закончившееся великодушной уступкой со стороны Анны» (СС 2. Т. 1. С. 427), то направление пародийной реализации балладного сюжета становится совершенно очевидным. При том, что высокое понятие рыцарского благородства сохраняет свое этическое достоинство, сюжетная ситуация классической рыцар¬ской баллады оказывается пародийно перевернута; в турнире благородства участ¬вуют не рыцари-мужчины, кавалеры прекрасной дамы, а наоборот, прекрасные дамы соперничают в благородстве перед своим избранником. Ст. 1—2. В трактире тульском тишина, II И на столе уж свечки...— Ср. первые два стиха «Певца во стане русских воинов»: «На поле бранном тишина, // Огни ме¬жду шатрами...» Ст. 3. Като на канапе одна...— Имя «Като» — галлицизм, уменьшительное от фр. Catherine. Като или Катошей родные называли Екатерину Петровну Юшкову. Ст. 5—6. Авдотья, Павлов Николай // Тут с ними—нет лишь Анны...—Авдотья — А. П. Киреевская; Анна—А. П. Юшкова (Зонтаг). Кто такой Павлов Николай, не установлено (возможно, шафер В. А. Азбукина). 720 Ст. 13. Катошка милого комшит...— «Комшить: мять, уминать, заминать; есть» — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М., 1881. Т. 2. С. 149. Ст. 22—24. Катпоша тотчас: здравствуй ~ И нежно: благодарствуй...— «Здравст-вуй— благодарствуй» — цитата из либретто волшебной оперы А. А. Шаховского «Русалка» (см. комментарий к стих. (А. А. Воейковой) («Сашка, Сашка...»). Ст. 25. Близ них Плезирка-пес кружит...— Ср. в балладе «Пустынник» (1812): «Кружится резвый кот пред ними». Ст. 37. «О милый! милый! что с тобой?»—ср. в балладе «Людмила» (1808): «Где ты, милый! что с тобою?» Ст. 44. И прочие конжеты...— «Конжеты» здесь: атрибуты супружества (от французского conjoint—соединенный, супруг; возможно также от congenere — однородный, подобный, т. е.: и тому подобное). Ст. 81—84. «Кто наш—для счастья тот живи ~ И киселя терпенью» — Ср. в «Певце по стане русских воинов»: «Тот наш, кто первый в бой летит». Заключи¬тельные четыре стиха баллады, в которых упоминаются «Провидение», «надеж¬да», «любовь» и «терпение» представляют собой парафраз четверостишия В. А. Аз¬букина, которое в начале октября 1814 г. послужило Жуковскому поводом для создания стихотворения «Добрый совет. В альбом В. А. А.(збукину)»: Живу без страха меж людей, Мой кров —святое Провиденье, А спутники грядущих дней — Любовь, надежда и терпенье (опубликовано П. А. Ефремовым в С 7. Т. 1. С. 508). О. Лебедева Императору Александру («Когда летящие отвсюду шумны клики...») (С. 366) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 78, л. 11, 17 об., 26—26 об.— отдельные фрагменты плана и общий план, рукою Жуковского, с заглавием: «План послания к Государю». 2) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 15—18 об.— черновой, без заглавия, с датой в нача¬ле: «10 ноября», в конце: «н.(оября) 24»; разбито на стихи и пронумеровано. Копи и: 1) РГАЛИ, оп. 1, №30, л. 23—31 об.— рукою неустановленного лица, с прав¬кой Жуковского. 2) РГАЛИ, оп. 2, № 8, л. 2 об.—15 — рукою В. И. Губарева, с посвящением им-ператрице Марии Федоровне, с заглавием: «Стихотворение Жуковского Василия Андреевича „Послание императору Александру", преподнесенное императрице Марии Федоровне», с подписью: «Василий Жуковской» и датой: «1814». 7" 3) РНБ, оп. 2, №3, л. 37 об.— 50—рукою В. И. Губарева, рукописный экземп¬ляр первой части стихотворения Жуковского, с правкой карандашом рукою Жу¬ковского. Впервые: Отдельное издание. СПб.: В типографии Ф. Дрехслера, 1815 (ц. р. от 15 января 1815 г.). В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Послания»). Датируется: 10—24 ноября 1814 г. Процесс работы над этим посланием отражен в письмах и дневнике Жуковско¬го 1814—1815 гг. Возникновение замысла стихотворения относится, по-видимому, к апрелю-маю 1814 г. (см.: ПЖТ. С. 120). В сентябре поэт сообщает Тургеневу: «...я хочу писать Послание к Государю. Принято ли это будет и не поздно ли?» (Там же. С. 125). Об этом же в письме к М. А. Протасовой от 15 сентября 1814 г.: «4 Послание к Государю и перевести Библию» (цит. по: Веселовский. С. 168). К 20 октября уже был готов общий план послания. Ср.: «(...) план сделан, кажется, хорошо, а это для меня всего важнее» (ПЖТ. С. 126). Основной текст создавался в период с 13 по 23 ноября 1814 г. в с. Долбино Калужской губ. Об этом можно судить на основании сохранившегося перечня долбинских стихотворений, со¬ставленного поэтом. См. в РНБ (ф. 286, оп. 1, № 77, л. 25) след. запись: «Ноябрь. (...) 14—16. Посл(ание) к Госу(дарю) 17—23. Ответ, Посл(ание) к Госуд(арю), Ис¬купление), Аббадона». В одной из долбинских тетрадей, хранящихся в РГАЛИ (ф. 198, оп. 3, № 8, л. 1), поэт записывает: «9. Послание к государю 13», что соот¬ветствует порядковому номеру стихотворения в авторской росписи («9») и началу работы над ним (13 (ноября)). Сходная запись существует и в другой долбинской тетради: «9. Послание к государю» (РГАЛИ, ф. 198, оп. 1, № 13, л. 1). Об оконча¬нии работы над посланием Жуковский сообщает в письме к Тургеневу от 1 декаб¬ря 1814 г. Ср.: «Ты ждешь от меня плана моего Послания к Государю, а я посы¬лаю тебе его совсем написанное. Первое условие: прочитать вместе с Батюшко¬вым, с Блудовым, с Уваровым и (...) с Дашковым. Что найдете необходимым по¬править— поправляйте (...). Ты должен его переписать и доставить к Государыне Императрице...» (ПЖТ. С. 130—131). В этом же письме приписка В. И. Губарева: «(...) мы здесь очень им восхищаемся; я для вас его спешил переписывать» (Там же. С. 134). См. также запись в дневнике Жуковского 1814 г. в графе «Сочинения»: «(...) баллады, Послание к государю, Приветственное послание» (Дневники. С. 49). Процесс работы Жуковского над посланием продолжался и после его написа¬ния. Так, известно, что Тургенев привлек к обсуждению послания Блудова, Ба¬тюшкова, Крылова, Гнедича и отдельно прочел его Уварову и Нелединскому-Ме¬лецкому. На замечания Батюшкова, высказанные им в письме к А. И. Тургеневу от 20—21 декабря 1814г., Жуковский ответил стихотворением «Ареопагу» (под¬робнее об этом см. в примечаниях к этому посланию). Согласившись с частью за¬мечаний Батюшкова, поэт исправил ст. 11, 23, 63, 91 (в первой публикации), ст. 26, 88, 92—93, 126 (в С 1). Замечания Нелединского и Блудова, изложенные в письме Тургенева от 8 января 1815 г., Жуковский также почти все учел. Ст. 113—114 «И скоро сдавленный губителя стопою, // Угасший пепел их покрылся мертвой 722 мглою», ст. 318 «И Бога с небеси сразить кинжалом мнило», ст. 363 «Предтеча в славе сей, Герой спасенья спит» изменены уже в первой публикации, а ст. 304—305 «Полки его идут при гласе их отцов, // И счастье прежних лет с победой к ним влетает!» исправлены поэтом в С 1 (подробнее об этом см.: Ларионова Е. О. К ис¬тории стихотворения В. А. Жуковского «Императору Александру» // РЛ. 1991. № 3. С. 75—81). В письме к Тургеневу от 25 января 1815 г. поэт просит его исправить в первом издании ст. 126 «Спешащих раздробить еще приют свободы» и ст. 184 «О, сколь тогда велик, наш Царь, ты нам предстал» (ПЖТ. С. 136). Однако обе эти по¬правки были сделаны только в С 1. И в дальнейшем поэт вплоть до С 5 продол¬жал вносить в текст послания незначительные изменения. Это касается ст. 2 «В один сливаясь глас, к Тебе зовут: Великий!», ст. 18 «И юны рамена склонял под баг¬ряницу», ст. 23 «Ниспровергала, бич земных народов, Брань», ст. 226 «И вождь наш смертию отягогценны вежды». Послание адресовано императору Александру I (12. XII. 1777—19. XI. 1825). Жуковский через Тургенева преподнес его матери Александра I императрице Ма¬рии Федоровне. 30 декабря 1814 г. Тургенев читал послание в присутствии чле¬нов царской семьи, на которых оно произвело сильное впечатление (РА. 1864. № 4. Стб. 450). По распоряжению императрицы послание было напечатано на ее счет отдельным изданием. Это произведение послужило поводом для личного знакомства поэта с императрицей в мае 1815 г. и приглашения его на службу ко двору. Послание «Императору Александру» представляет собой образец высокой пат-риотической лирики. Изучая в это время русскую историю, летописи, обращаясь к поэме Ломоносова «Петр Великий» и к его «Слову похвальному ее Величеству Государыне Елизавете Петровне», поэт создает вокруг послания своеобразный эпический контекст и одновременно определяет для себя основные эстетические принципы разговора с царем (см.: БЖ. Ч. 1. С. 52—70; 400—465). Они связаны с отказом от хвалы в адрес героя, с установкой на благодарность от лица всей на¬ции, с изображением эпохальных исторических событий, с осмыслением уроков истории, ее суда (об этом см.: Янушкевич. С. 105). Это верно почувствовал друг Жуковского Тургенев, который в одном из писем поэту отмечает: «Девизом для всей твоей пиесы можно взять твои же два стиха: О дивный век, когда певец Царя — не льстец! Когда хвала — восторг, глас лиры — глас народа (ИРЛИ, ф. 309, № 4713-а, л. 49). Так формируется в творчестве Жуковского новая жанровая разновидность: высокое гражданское послание. Это послание как бы концентрирует в себе основ¬ные темы, образы, настроения, звучащие в «Певце во стане русских воинов», в по¬слании «Вождю победителей», в «Молитве русского народа», в «Певце в Кремле». Написанное шестистопным ямбом, оно и ритмически открывало возможность по¬эту для создания современного национального поэтического эпоса. Послание «Императору Александру» стало эпохой в русском культурном созна¬нии первой четверти XIX века. Первые отклики на него встречаются в письмах 7*3 друзей поэта. См. в письме Уварова Жуковскому от 20 декабря 1814 г.: «Прекрас¬но! Прекрасно! — Чувства возвышенные, мысли глубокие и сильные; похвала бла-городная и смелая» (РА. 1871. № 2. Стб. 0163). В письме Батюшкова Жуковскому от 29 декабря 1814 г.: «Твое новое произведение прелестно. В нем все благород¬но, и мысли и чувства. Оно исполнено жизни и поэзии, одним словом: ты наравне с предметом, и с каким предметом!» (цит. по: Батюшков. Т. 2. М., 1989. С. 317—318). Один из первых печатных откликов на послание появился в журна¬ле «Российский музеум». В нем анонимный автор, отмечая несомненные достоин¬ства стихотворения, вместе с тем говорит и об его недостатках. К ним относятся сосредоточенность на излишних подробностях, стремление «обнять в описаниях все малейшие части своего главного предмета, как, например, изображая плыву¬щего на корабле Бурбона и проч.» (РМ. 1815. № 5. С. 204). В это же время посла¬ние Жуковского получило необыкновенную популярность и среди широких чита¬тельских кругов. По свидетельству современников, в некоторых губерниях уста¬навливался бюст Александра I, обвитый цветами, и перед ним вслух читалось по¬слание поэта к нему (см.: Загарин. С. 175; Зейдлиц. С. 66). Спустя десятилетие, Пушкин в письме А. А. Бестужеву от 1825 г. отзывался об этом стихотворении Жу¬ковского: «Наши таланты благородны, независимы (...) Прочти послание Алек¬сандру) Жук(овского) 1815 году. Вот как русский поэт говорит русскому царю!» (Пушкин А. С. ПСС. Т. 13. С. 179). Белинский, давая общую оценку послания Жу¬ковского, приводит ст. 44—50 «Так! и на бедствия земные положил ~ Как бури в зной поля, беды их возрождают» из послания к Александру как образец «высоких мыслей» (Белинский. Т. 7. С. 191). В сороковые и пятидесятые годы современни¬ки поэта тоже нередко обращались к этому стихотворению. См., например, стро¬ки в письме Уварова Жуковскому от июля 1845 г., где автор, говоря уже о Нико¬лае I, цитирует ст. 423 из послания Александру: «Вот все, что я могу принять из Вашей радушной похвалы, но Ему и чашу первую и первый гимн» (РА. 1871. № 2. Стб. 0169). А. С. Стурдза в своих воспоминаниях, появившихся в 1851 г., тоже упоминает об этом стихотворении Жуковского. Ср.: «„Певец во стане рус¬ских воинов" и послание к Императору Александру I останутся навсегда живыми памятниками славных дней с 1812 по 1816-й год, т. е. славы побед над Европою и ее умиротворения» (цит. по: Арзамас—2. Т. 1. С. 54). Ст. 14—18. Когда, исполнены любви и упованья ~ И плечи юные склонял под багря¬ницу...— Речь идет о торжественной коронации императора Александра I в Моск¬ве в 1801 г., на которой присутствовал и Жуковский (см. об этом в примечаниях к посланию «К Блудову»). Ст. 22—24. А в отдалении внимая, как державы ~ Как троны падали под хищникову длань?..— Имеются в виду войны Наполеона I против Австрии 1800—1801 гг., с которых началось подчинение Франции почти всех государств Западной и Цен¬тральной Европы. Ст. 51. Давно ль одряхший мир мы зрели в мертвом сне?..— Подразумевается со-стояние Европы до событий Великой французской революции 1789—1792 гг. Ст. 62. И первый Лилий трон у Галлов над главами...— Описываются события, связанные с началом Великой французской революции 1789 г. и с низвержением 74 10 августа 1792 г. Людовика XVI, представителя французской королевской дина-стии Бурбонов, на гербе которых были изображены лилии. Галлы — многочислен¬ные кельтские племена, населявшие в древности территорию Центральной Евро¬пы, здесь—французы. Ст. 64—67. С его дымящихся развалин великан ~ И взорами на мир ужасно засвер-кал...— Наполеон I, Бонапарт (1769—1821) — первый консул Французской респуб-лики (1799—1804), французский император в 1804—1814 и 1815 гг. Ст. 90. И стала Галлия сокровищницей брани...— Франция, страна галлов. Ст. 115—116. От Рейнских твердынь до Немана валов, II От Сциллы древния до Бельта берегов...— Имеются в виду завоевательные войны Наполеона в Западной и Центральной Европе 1805—1809 гг. Сцилла (мифол.) — название пролива между Италией и о. Сицилией. Здесь подразумевается юг как пространственный образ. Бельт—Балтийское море. Ст. 131. ...спасенья страшный год!..—1812 г. Ст. 164. И Старец-вождь средь них с невидимой Судьбой!..— Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович (1745—1813), русский полководец, генерал-фельдмаршал. 8 августа 1812 г. назначен главнокомандующим русской армией. 6 декабря 1812 г. получил звание князя Смоленского. Ст. 181. Я брошенными в прах потухшими громами...— Военные орудия. Ст. 212. И вайями Твой путь смиренный облекли — Вайя (с греч.) — пальмовая ветвь. Символизирует торжественную встречу, приветствие. Ст. 238. И чуждый вождь—увы!—судьба его щадила...— В отдельном издании по-слания Жуковский сделал примечание к этой строке: «Моро». Моро Жан Виктор (1763—1813) — французский военачальник, генерал. Будучи противником едино-личной диктатуры Бонапарта, удалился от службы, поддерживал отношения с оп-позиционными кругами (роялистами). Эмигрировал в США. В 1813 г. по пригла-шению императора Александра I возвратился в Европу и стал советником при штабе союзных армий. 27 августа 1813 г. смертельно ранен в Дрезденском сра¬жении. Ст. 247—248. Как всколебалися Тевтонов племена! IIК ним Герман с норда нес свобо¬ды знамена...—Тевтоны — германские племена, обозначение германцев вообще. Имеется в виду Пруссия, которая 28 февраля 1814 г. заключила союз с Россией против наполеоновской Франции. Ст. 253. О славный Кульмский бой! о доблесть Славянина!..— Кульм — населенный пункт в Чехии, возле которого 17—18 августа 1813 г. произошло сражение между Богемской союзной армией под командованием М. Б. Барклая-де-Толли и фран¬цузским корпусом генерала Д. Вандама. Здесь французская армия потерпела по¬ражение и начала отход к Лейпцигу. Ст. 272. Союза мстителей младой Агамемнон...— В греческой мифологии сын Ат-рея и Аэропы, микенский царь, предводитель греческого войска во время Троян¬ской войны. Здесь имеется в виду Александр I. Ст. 278. И загорелся день... Бог грянул... пал губитель!...— Здесь говорится о лейпцигском сражении 16—19 октября 1813 г. в войне России, Австрии, Пруссии и Швеции против наполеоновской Франции, которое завершилось разгромом 74 французской армии. В результате Франция лишилась всех территориальных за-воеваний в Европе, что привело в освобождению Германии и Голландии от напо-леоновских войск и образованию Рейнского союза. Ст. 296. Гром Русский берега Секваны огласил...—Секваны — одно из кельтских племен, жившее в Центральной Европе. Здесь—древнеримское название реки Сены. Ст. 304. По стогнам радостным ряды Его полков...— Площади, улицы в городе. Ст. 312—325. Коленопреклонен, на страшном месте том ~ И звучно грянуло: вос-креснул Искупитель!..— К последнему стиху в отдельном издании послания Жуков-ский сделал примечание: «Известно, что торжественное молебствие Российской армии совершено было в день Светлого Воскресения на той площади, где погиб Людовик XVI». Речь идет о событии 29 марта (10 апреля) 1814 г. в Париже, кото¬рое Александр I расценивал как «апофеоз русской славы между иноплеменника¬ми», как «духовное наше торжество» (цит. по: Шильдер Н. К. Император Алек¬сандр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1898. Т. 3. С. 223). Ст. 329—330. И гордо по зыбям потек от Альбиона // Спасительный корабль, не-сущий кровь Бурбона...— Речь идет о возвращении из Англии Людовика XVIII (1755—1824), французского короля в 1814—1815 и 1815—1824 гг. из династии Бурбонов, родного брата казненного Людовика XVI. Альбион—древнее кельт¬ское название Британских островов. Ст. 360—364. Когда, свершивший все, ко храму приступил ~ Предтеча в славе Твой, герой спасенья спит?..— Здесь: Казанский собор в Петербурге и погребенный в нем Кутузов. Ст. 379. Обьемлет пред Тобой тот усыпленный храм...— Собор в Петропавлов¬ской крепости, где погребен Петр I. Ст. 431. Пенатам посвятив изрубленный свой щит...— В римск. мифологии боже-ства— хранители дома. Ст. 465. Предстатель за Царей народ у Провиденья...— Нелединский-Мелецкий говорил об этом стихе: «Этот стих, встречающийся раз в столетие; который делает честь веку и дает ему особенный характер» (цит. по: Ларионова Е. О. Указ. соч. С. 80). Ст. 481. Здесь, окружая Твой престол, Благословенный...—Титул «Благословенный» был предложен Александру I Святым Синодом, Государственным Советом и Се¬натом 30 июля 1814 г., но император его отклонил (см. об этом: Загарин. С. 173). И. Поплавская «Ноябрь, зимы посол, подчас лихой старик...» (С. 378) Автограф неизвестен. При жизни Жуковского не печаталось. В первые: С 8. Т. 1. С. 447—449—с заглавием: «Ноябрь». Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 7—11 ноября 1814 г. 7i6 Стихотворение написано, вероятно, в связи с бракосочетанием В. А. Азбукина и Е. П. Юшковой, младшей сестры А. П. Киреевской. Свадьба состоялась в Туле, в первых числах ноября (Жуковский посвятил этому событию шутливое стих. «Лю¬бовная карусель...», написанное 20 ноября 1814 г.— см. цримеч.). Как явствует из хронологической росписи долбинских стихотворений (РНБ, оп. 1, № 77, л. 1) и из текстов стихотворений, посвященных свадьбе, Жуковский на венчании не присут-ствовал и остался в Долбине. 31 октября — 4 ноября он гостил в Черни у Плещее¬вых, 6 ноября был в Володькове у Черкасовых, 7—11 ноября провел в Долбине, а под датой «12 (ноября)» записано: «В Белеве» (ср.: «И вас уже встречать готовится в Белеве»). Вероятно, он выехал в Белев навстречу возвращающимся со свадьбы родственникам. Таким образом, наиболее вероятное время создания стихотворе¬ния—это 7—11 ноября 1814 г., что подтверждает и контекст публикации в С 8: вместе с посланиями к П. А. Вяземскому от 7—9 ноября. Местонахождение руко¬писи, имевшейся в распоряжении П. А. Ефремова, установить не удалось: в тетра¬дях «Долбинских стихотворений» автограф текста не обнаружен. О. Лебедева Теон и Эсхин («Эсхин возвращался к Пенатам своим...») (С. 380) Автографы: 1) РНБ, оп. 1, № 78, л. 28 — набросок плана, с зачеркнутым заглавием: «Абда-ла и Мирза», которое перешло из списков предполагаемых сочинений (Там же. Л. 36 об.). Сверху зачеркнутого заглавия — «Теон и Эсхин». 2) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 14 об.— черновой набросок ст. 1—7, отличных от окончательного текста (см. ниже); в рукописи — за автографом «Младенца», дати-руемым 17 ноября. 3) РГАЛИ, оп. 3, №8, л. 13—14—черновой полный текст, с первоначальным заглавием: «Теон и Пилад», зачеркнутым — и датой: «Декабря 3—7»; после загла¬вия— ритмический рисунок стиха: Ч-/-W W-W W-W W- W-W W-W W-W W-W Ч-/-Ч-/ W—W Впервые: ВЕ. 1815. Ч. 80. №5—6. Март. С. 27—32 —с заглавием: «Теон и Есхин» и подписью: «Жуковский». В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 отдел «Смесь») с датой: «1814» (С 1—3); в С 5 датировано 1813 г. Датируется: 3—7декабря 1814 г. Творческая история стихотворения—свидетельство напряженного поиска Жуковским своеобразной поэтической философии и формы ее выражения. Еще в первоначальных планах, имеющих «восточный» колорит (автограф № 1), Жуков¬ 7*7 ский намечает основные моменты философии внутренней жизни. Ср.: «Абдала возвратился к своему другу Мирзе // из дальнего пути. Он нашел его у домашне¬го) ручья / Спокойного. // Лицо важное, хотя и видно было на нем успокоение. / Солнце заходило / У входа в лавровую рощу стоял гроб, осып.(анный) цветами // На лице Абдалы беспокойство // Что ты нашел: // Я попытался найти идеал // Но от чего это беспокойство // Я его искал вокруг себя // Я любил —// Я наполнял ду¬шу выс (окими) мыслями // Сердце было довольно // А ум украшался мыслью // По¬эзия утраты не возвратна // Все мое осталось при мне...» (№ 78, л. 28; план запи¬сан в колонку и напоминает структуру стиха). Следующий этап работы, относящийся к началу декабря 1814 г.— поиск стихо-творного размера и античного колорита. Черновой набросок семи строк четырех-стопного ямба передает этот поиск (автограф № 2): Теон на время из Афин К своим Пенатам возвратился На брег Алфея; там Эсхин [Гам верный друг его Эсхин] От света в тишине таился. Уж Гелиос в десятый раз Свершал вокруг земли теченье С тех пор,—... (впервые: С 9. Т. 1. С. 526). В последнем по времени известном автографе (№ 3), самом полном тексте сти-хотворения, Жуковский еще колеблется в номинации героев: сначала—Теон и Пилад, затем—Теон и Эсхин, но роль будущего Теона выполняет Эсхин: «Эсхин возвращался к Пенатам своим...» Меняется ритмический рисунок стиха, что визу¬ально отражено в схеме. Идет поиск стиля, античного антуража, через насыщение мифологическими реалиями. Стихотворение действительно стало «программой всей поэзии Жуковского», «изложением основных принципов ее содержания» (Белинский. Т. 7. С. 194). Имя Теона в сознании последующей критики было связано с Жуковским. Так, Л. И. По-ливанов называл поэта «нашим Теоном» (Загарин. С. 58, 119). Для современников это стихотворение было эпохальным. Так, по воспоминаниям В. Ф. Одоевского, «Стихи Жуковского были для нас не только стихами, но было что-то другое под звучною речью; они уверяли нас в человеческом достоинстве. (...) До сих пор сти¬хами Жуковского обозначены все происшествия моей внутренней жизни—до сих пор запах тополей напоминает мне Теона и Эсхина...» (цит. по: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский: Мыслитель — Писатель. М., 1913. Т. 1.4. 1.С. 90). Сам Жуковский рассматривал поэтическую философию своего героя в нераз¬рывной связи с реальной жизнью. Послание «Старцу Эверсу» он называл «дерпт-ским повторением „Теона и Эсхина"», соотнося в дневниковых записях 1815 г. об¬разы Теона и дерптского профессора богословия Лоренца Эверса. Вслед за «Тео¬ном и Эсхином» в рукописях Жуковского (автограф № 3) идет черновой набросок послания «В альбом барону П. И. Черкасову», начинающегося словами: «Мой 728 опытный старик Теон // Сказал: „Прекрасен свет!"» Слова из стихотворения: «Все в жизни к великому средство» становятся жизненным девизом Жуковского: «У ме¬ня есть одно правило, которого теперь не отдам за миллион. Все в жизни к великому средство. Это правило можно применить не только ко всей жизни, но и ко всякой минуте, ко всякому обстоятельству жизни» (Запись в дерптском дневнике от 12 апреля 1815 г.— Гофман. С. 121). Этот девиз выражает самые различные ситуации биографии поэта и варьируется в различных словесных выражениях: «Все в жиз¬ни к прекрасному средство», «средство к великому заключено для нас в разлуке!», «самое страдание есть средство к прекрасному!» (Гофман. С. 110, 111, 115). Еще П. А. Плетнев в письме к Я. К. Гроту от 20 октября 1843 г. высказывал предположение, что «„Теон и Эсхин", если не из Шиллера, то из другого како¬го-нибудь немецкого поэта, не помню» (Переписка. Т. 2. С. 134). Впоследствии мысль о «немецкой прописке» стихотворения неоднократно варьировалась в кри¬тике, но все попытки отыскать какой-то конкретный источник произведения не увенчались успехом. Думается, речь должна идти не о конкретном источнике, а о типологической близости «Теона и Эсхина» к идеям немецкого романтизма. Очевидна связь и перекличка мотивов «Теона и Эсхина» с образной системой стихотворной сказки К. Н. Батюшкова «Странствователь и Домосед» (1815), кото¬рую можно рассматривать как отклик на произведение Жуковского (см.: Венок поэту: Жизнь и творчество К. Н. Батюшкова. Вологда, 1989. С. 65—67). Ст. 1. Эсхин возвращался к Пенатам своим...— Пенаты — образ римской мифоло-гии: домашние боги, охраняющие домашний очаг. В переносном смысле слово употребляется как «жилье, дом, родина». Приобрело особый смысл после появле¬ния послания К. Н. Батюшкова «Мои Пенаты». Ст. 2. К брегам благовонным Алфея...— Главная река на полуострове Пелопон¬нес, берущая начало в аркадских горах и впадающая в Ионическое море. Ст. 124. Хвала жизнедавцу-Зевесу!..— В черновом автографе № 2 последний стих имел другой вариант: «Живи... остальное Зевесу!» А. Янушкевич Древние и новые греки («Счастливый путь на берега Фокиды!..») (С. 384) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 1 об.— черновой, с датой: «Декабря 8». 2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 6 —беловой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1018—1019—с большими неточностями. Печатается по тексту белового автографа. Датируется: 8 декабря 1814 г. Судя по содержанию стихотворения, оно адресовано какому-то конкретному лицу, отъезжающему в Грецию. Адресата послания установить не удалось. 7*9 24 - 536 Ст. 1. Счастливый путь на берега Фокиды!..—Фокида—страна в центральной части Греции, с горой Парнас (в греч. мифологии обителью бога—покровителя искусств Аполлона и девяти Муз) и святилищем Дельфы, также посвященном Аполлону — прорицателю будущего. Ст. 6. И аромат, и пламенный мока...—Здесь: мокко—сорт кофе. Ст. 13. Вот на волнах рассыпаны Циклады...— Киклады, острова Эгейского архи-пелага, кругообразно расположенные вокруг центрального острова Делос. Ст. 14. И пифиев пророческий Делос!.. Пифия—жрица-прорицательница Аполло¬на в его святилище в Дельфах. На Острове Делосе также существовал культ Апол¬лона, поскольку, согласно мифам, Аполлон и его сестра Артемида были рождены богиней Латоной на Делосе. О. Лебедева К неизвестной даме в ответ на лестную от нее похвалу («Хваля стихи певца, ты нас сама пленяешь...») (С. 384) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, №8, л. 1 об.) — черновой, в 2-х вариантах, с не¬большими стилистическими разночтениями, без заглавия. Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 16)—рукою А А Протасовой, с заглавием: «Ле:...ь той же». Впервые: РМ. 1815. №2. С. 147 (ц. р.—22 декабря 1814 г.) —с заглавием: «К неизвестной даме, в ответ на лестную от нея похвалу» и подписью: «Жуковский». В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется:8 декабря 1814 г. Датировка текста, традиционно включавшегося в подборки 1815 г. (см.: ПСС. Т. 2. С. 99), была основана на времени первой публикации в РМ. Но, во-первых, ц. р. для № 2 было получено 22 декабря 1814 г., что дает основание говорить о создании стихотворения до 1815 г. А во-вторых, и это главное, в черновом авто¬графе, включенном в рукопись с точными датировками, стихотворение относится к 8 декабря 1814 г., что снимает всякие предположения о более позднем его со¬здании. Вопрос об адресате стихотворения остается открытым. А. Янушкевич Максим («Скажу вам сказку в добрый час!..») (С. 385) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 15) — черновой. Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 16—16 об.)—рукою В. И. Губарева (строфы 8—15). При жизни Жуковского не печаталось. 730 Впервые: РА. 1864. Стб. 1046. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Д ати р у ется: около 7 декабря 1814 г. Основанием для датировки является положение автографа в тетради «Долбин¬ских стихотворений»: на последнем листе, вслед за черновиком «Теона и Эсхина», законченным 7 декабря. Максим Григорьев (годы жизни неизвестны), также «Белевский Максим» — слу¬га Жуковского, живший с ним в Муратове, Долбине и Мишенском в 1811—1815 гг. В домашних экспромтах Жуковского этих лет он упоминается довольно часто (ср. № 13 в «Ответах на вопросы в игру, называемую секретарь). Балагур и шутник, Максим Григорьев — прототип героя документально-мемуарной повести А. П. Зон¬таг «Путешествие на луну», где он описан следующим образом: «(...) встретил я маленького седого старика [время действия в повести отнесено к первой полови¬не 1830-х гг.— О. Л.], с огромным пузом, густыми бровями, нависшими на малень¬кие серые глаза, с расплющенным носом и красным лицом» (РА. 1904. Т. 3. № 2. С. 590). П. Загарин со слов А. П. Петерсона приводит рассказ о том, как Жуков¬ский, «выведенный из терпенья своим Максимом (...), любившим порядком вы¬пить, ударил его по лицу. Надобно видеть, (...) с каким чувством совестливости и сожаления о своем поступке он потом просил у Максима прощения и целовал его при этом» (Загарин. С. 390—391). Уезжая из Долбина в Петербург, Жуковский отпустил Максима в Белев с еже-месячным пенсионом в 10 рублей (УС. С. 27, 94), а в 1823 г. выкупил его на волю вместе с остальными своими крепостными людьми (УС. С. 38; см. также: РА. 1863. Стб. 708—709; РА. 1865. Стб. 319—322). Несмотря на то, что прототип героя стихотворения «Максим» является реаль¬ным лицом, сам текст, как это установлено Н. О. Лернером, представляет собой вольный перевод французских комических куплетов «Monsieur de la Palice» (РБ. 1912. № 7—8. С. 208). Общий сюжетный и смысловой стержень куплетов восходит к французской солдатской песне, возникшей после битвы при Павии (1525), в ко¬торой один из храбрейших командиров, Жак Шаванн де ла Палис, был убит. В одном из куплетов этой песни были такие стихи: «Un quart cTheure avant sa mort // II etait encore en vie» («За четверть часа до своей смерти он был еще жив»—фр.). Эти два стиха, первоначально означавшие только то, что командир сражался до последней капли крови, послужили впоследствии основой многочисленных ко¬мических вариаций. Сводный текст «Monsieur de la Palice» насчитывает 51 куплет. Н. О. Лернер приводит текст всех 15 куплетов, соответствующих переводу Жуков¬ского (Там же. С. 208—209). О. Лебедева 24* 731 В альбом барону П. И. Черкасову («Мой опытный старик Теон...») (С. 387) Автограф (РГАЛИ, оп. 3, № 8, л. 14) — черновой, без заглавия. Копия (РНБ, оп. 1, №26, л. 16) — рукою А. А. Воейковой, с заглавием: «В альбом Б.(арону) П.<етру)». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1870. Стб. 0709—с датой: «12 декабря 1813». Публикация М. Н. Лонгинова. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 12 декабря 1814 г. В комментариях А. С.Архангельского (ПСС. Т. 2. С. 141) и В. П. Петушкова (СС 1. Т. 1. С. 440—441) к адресату послания ошибочно отнесены сведения о его старшем брате Алексее Ивановиче Черкасове, декабристе (см.: Мстиславская Е. П. Послание В. А. Жуковского к И. П. Черкасову // Записки ОР ГБЛ. М., 1974. Вып. 35. С. 251). М. Н. Лонгинов, впервые опубликовавший текст в РА, ошибочно датировал его: «Жуковский собственноручно вписал эту пьесу [речь идет о «Теоне и Эсхине»] в альбом молодого барона Петра Ивановича Черкасова (...), а в заклю¬чение приписал к «Теону и Эсхину» следующее обращение к своему молодому другу, помеченное 12 декабря 1813 г.» (РА. 1870. Стб. 0708). Местонахождение этого альбома не установлено. И по положению в рукописях Жуковского, и по ав¬торской датировке стихотворения «Теон и Эсхин» (см. примеч.) речь может идти только о 12 декабря 1814 г. Что же касается записи в альбоме, то 13 декабря 1814 г. Жуковский был в имении Черкасовых Володькове и вполне мог вписать упомянутые тексты в альбом П. И. Черкасова, пометив их предшествующим днем (см.: РНБ, оп. 1,№77,л. 25). Петр Иванович Черкасов (1797—1867) — сын барона И. П. Черкасова и его первой жены Марии Алексеевны (урожд. Кожиной). А. С. Архангельский ошибоч¬но называет его «пасынком» Марии Алексеевны, путая ее со второй женой (урожд. Полонской) — ПСС. Т. 2. С. 141. Он был приятелем долбинской и муратовской молодежи, и Жуковский ему искренне симпатизировал. «Наш добрый Pierrot» и «барон Петруша» неоднократно упоминается в переписке Жуковского с А. П. Ки¬реевской и в письмах М. А. Протасовой к родным (УС. С. 2, 280). В 1813 г. Жуков¬ский хлопотал через А. И. Тургенева об устройстве П. И. Черкасова в Петербург¬ский университет или педагогический институт (ПЖТ. С. 100). Впоследствии, став военным, П. И. Черкасов был арестован по подозрению в причастности к тайным обществам, но в ходе следствия подозрение не подтвердилось, и по высочайшему повелению 10 января 1826 г. он был освобожден с оправдательным аттестатом (см.: Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 194). Последнее сви¬детельство того, что Жуковский поддерживал с П. И. Черкасовым более или менее регулярные отношения, относится к 1841 г.: в письме А. П. Елагиной от 30 марта 1841 г. содержится просьба передать П. И. Черкасову экземпляр портрета Жуков¬ского (УС. С. 69). О. Лебедева 73* Плач о Пиндаре Быль («Однажды наш поэт Пестов...») (С. 387) Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 14 об.) — черновой; первоначальное за¬главие: «Слезы о смерти Пиндара» поправлено на: «Плач о Пиндаре»; подзаголо¬вок: «Сказка» — на «Быль»; с датой: «20 декабря». При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. Стб. 1019. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 20 декабря 1814 г. После первой публикации в РА текст «Плача о Пиндаре» был перепечатан в С 6 (Т. 4. С. 483), с добавлением подзаголовка: «С французского», без комментари¬ев и указания источника. Оригинал (если он имеется) не установлен. Начиная с Ц. С. Вольпе, комментаторы видят в «Плаче о Пиндаре» «сатиру на поэта гр. Д. И. Хвостова (1757—1835), члена «Беседы» (Стихотворения. Т. 2. С. 521; см. также: СС 1. Т. 1. С. 443; СС 2. Т. 1. С. 427). Предполагается также, что «ученая дама» — это поэтесса А. П. Бунина (1774—1828), которую А. С. Шишков «весьма уважал за ученость» (Стихотворения. Т. 2. С. 523). Действительно, имя Пиндара часто упоминается в текстах Д. И. Хвостова. И. И. Дмитриев в письме Жуковскому от 15 ноября 1805 г. также отмечает страсть Хвостова к Пиндару: «лирик наш или просто протодьякон Хвостов беспрестанно кадит Гомеру и Пин¬дару и печет оду за одою» (Дмитриев И. И. Сочинения. М., 1986. С. 380). Однако, как убедительно показал В. Э. Вацуро, слово «ода» и имя «Пиндар» были знаковы¬ми в литературной полемике архаистов и новаторов (Вацуро В. Э. И. И. Дмитри¬ев в литературных полемиках начала XIX века // XVIII век. Сб. 16. Л., 1989, С. 144—145, 156, 170—173) и относились к другим архаистам, например, к П. И. Го¬лени щеву-Кутузову, переводчику Пиндара, не в меньшей степени, чем к Хвостову (см. также послание «К Воейкову» («О, Воейков! Видно, нам...»), где переводы Го-ленищева-Кутузова из Пиндара прямо упомянуты). Поэтому представляется спра¬ведливым мнение, что «по самой ситуации стихотворение [«Плач о Пиндаре»] ско¬рее юмористическое, нежели сатирическое или литературно-полемическое» (Арза¬мас—2. Т. 2. С. 488). Образ «поэта Пестова» не обязательно имеет однозначную памфлетную соотнесенность с авторской личностью Д. И. Хвостова, но может быть и обобщенным, типизирующим общую склонность поэтов-архаистов к пин¬дарической оде. Ст. 10—13. Коснулось до Пиндара слово! ~ И что он умер в тридцать лет...— Пин-дар (522 или 518 — 446 до н. э.) — знаменитый греческий поэт-лирик, автор по-хвальных песнопений в честь победителей общегреческих спортивных игр (в Олимпии, Дельфах, Немее и т. д.—ср. ст. 61: «Певал на скачки греков оды»). Как это явствует из дат жизни Пиндара, скончался он не в 30 лет, а, напротив, в глубо¬кой старости. 733 О. Лебедева К Воейкову («О Воейков! Видно, нам...») (С. 389) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 21 об.— 22 об., черновой, с датой: «21 декабря». 2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 2—6 об., беловой, с заглавием: «К В.», сшит в отдельную тетрадь, на л. 2 карандашная помета: «Жуковский к Воейкову (из долбинских сти¬хов) 21 декабря 1814 г.» «В описании И. А. Бычкова неверная атрибуция: «писано неизвестной рукою» (Бумаги Жуковского. С. 56); Ц. С. Вольпе также неверно ат-рибутирует рукопись как «список рукою А. И. Тургенева» (Стихотворения. Т. 2. С. 523), тогда как она представляет собой несомненный автограф Жуковского. Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 66—67,—рукою В. И. Губарева. 2) ПД, 9. 625 / LV. S. 9, л. 2 об.—рукою А. П. Зонтаг. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Современник. 1856. №11. С. 48 (публикация М. Н. Лонгинова). Вторично, с уточнениями —РА. 1864. Стб. 1021—1028. Печатается по тексту публикации РА, со сверкой по автографу № 2. Датируется: 21 декабря 1814 г. Сатирическое послание «К Воейкову» представляет довольно сложный тексто-логический случай. В первой публикации М. Н. Лонгинова текст послания изоби¬лует разночтениями; кроме того, Лонгинов заменил условные антропонимы «Груздочкин», «Хлыстов», «Пустопузов» на реальные фамилии «Грузинцев», «Хво¬стов», «Шихматов». Источник этой публикации неясен — скорее всего, им был не автограф Жуковского и не достоверная копия, а какой-нибудь список из числа хо¬дивших по рукам за пределами родственного и дружеского круга Жуковского. Публикация в РА осуществлена по черновому автографу в тетради «Долбинские стихотворения I» с восстановленными условными антропонимами. В текстологи¬ческом отношении она является несомненно достоверной, однако наличие бело¬вого автографа Жуковского делает необходимым учет более поздних по сравне¬нию с черновиком вариантов отдельных стихов, тем более что и в копии № 2, до сих пор не учтенной в текстологии послания, эти варианты подтверждены соот¬ветствующими исправлениями А. П. Зонтаг. Адресация сатирического послания А Ф. Воейкову, скорее всего, продиктована полемическим выступлением последнего против членов «Беседы любителей рус¬ского слова» в послании «Дашкову», к которому Жуковский в конце мая — начале июня 1814 г. приписал стихотворный постскриптум (см. комментарий к стихотво¬рению «Постскриптум к посланию А. Ф. Воейкова»). В заключительной части по¬слания Воейкова «Дашкову» в числе прочих беседчиков упомянуты А. Н. Грузин¬цев, Д. И. Хвостов и Львов, скрытые в послании Жуковского под антропонимами «Груздочкин», «Хлыстов» и «Шлих»: возможность четкой идентификации объектов сатиры Жуковского дают наброски прозаического плана послания, сохранившее¬ся в черновом автографе № 1 на свободных частях листов в тексте послания. 734 Ст. 19—20. Зрел обверткой пирогов II Я недавно Андромаху...— Имеется в виду перевод трагедии Ж. Расина «Андромаха», выполненный гр. Д. И. Хвостовым в 1794 г. и неоднократно переиздававшийся. Ст. 24—29. На заклейку окон Грея ~ Зрел, как Сафу бил голик...—Адресатом этого выпада является поэт-архаист П. И. Голенищев-Кутузов (1767—1829). В 1803 г. он издал сборник своих переводов из поэзии Т. Грея (в том числе и перевод эле¬гии «Сельское кладбище»), в 1804 — сборник переводов из Пиндара, в 1805 — из лирики Сафо. В особенности переводы Голенищева-Кутузова из лирики Пиндара стали поводом длительной литературной полемики: Д. И. Хвостов посвятил пере¬водчику похвальные послания (Друг просвещения. 1805. № 9; 1806. № 3), поэт и прозаик карамзинской ориентации П. И. Шаликов напечатал резкую критическую статью «О стихотворениях Пиндара, переведенных Павлом Голенищевым-Куту-зовым» (Московский зритель. 1806. № 6). Подробную сводку материалов полеми¬ки, затянувшейся до середины 1810-х гг., см.: Вацуро В. Э. И. И. Дмитриев в лите-ратурных полемиках начала XIX века // XVIII век. Сб. 16. Л., 1989. С. 170—174. Может быть, и ст. 30 Как Расин кряхтел под тестом имеет в виду Голенищева-Куту-зова, поскольку известно, что он перевел трагедию Расина «Баязет». Ст. 31—32. Зрел окутанный парик II И Электрой и Орестом—Т. е. парик в па-пильотках, сделанных из книжных листов. Здесь подразумевается перевод траге¬дии Вольтера «Электра и Орест», выполненный в 1810 г. поэтом и драматургом А. Н. Грузинцевым (1779—между 1819 и 1821), творчество которого в кругу Жу¬ковского воспринималось как полемическая антитеза драматургии В. А. Озерова, тем более что апологетом Грузинцева, возможно, выступил А. А. Шаховской (см.: Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер. Л., 1978. С. 164. См. также коммента¬рий к стихотворению «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину»). В 1811 г. Жуковский поместил в ВЕ резко отрицательный критический разбор «Электры и Ореста» в переводе Грунзинцева («Электра и Орест» // ВЕ, 1811. Ч. 56. №7. С. 205—222, подп.: «Ж.»), который, в свою очередь, тоже вызвал полемику (см.: Эстетика и критика. С. 399—400). В «Коловратно-куриозной сцене между Леандром, Палья-сом и важным г-ном доктором» Жуковский назвал «Электру и Ореста» «вздором». Ст. 37. А в деснице грозный Ик...— «Ик»—старославянское название буквы «У» (игрек); здесь — намек на любовь членов «Беседы» к архаической славянщизне. Ст. 63. И пустилась голубца...— Голубец—народный танец, изображающий ссо¬ру и примирение влюбленных. Ст. 105. Мук там бездна!.. Вот Хлыстов...— При первой публикации М. Н. Лон-гинов заменил этот антропоним фамилией «Хвостов». Фамилия Хвостова упомяну¬та и в черновых набросках плана послания (РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 21 об.). Ср. также в послании А. Ф. Воейкова «Дашкову»: «Хвостов Расина распинает» (Арза¬мас—2. Т. 2. С. 258). Ст. 115. Пустопузов, как Сизиф...— М. Н. Лонгинов заменил антропоним на фа-милию «Шихматов» («Там Шихматов как Сизиф...»). Вслед за этой расшифровкой Ц. С. Вольпе, В. П. Петушков и В. Э. Вацуро комментируют стих как намек на по¬эта-архаиста С. А. Ширинского-Шихматова (1783—1837), см.: Стихотворения. Т. 2. С. 523; СС 1. Т. 1. С. 444; СС 2. Т. 1. С. 428; Арзамас—2. Т. 2. С. 529. Однако в 735 черновом наброске плана строф об адских муках читается фамилия «Кутузов», безусловно, более созвучная антропониму,—таким образом здесь имеется в виду П. И. Голенищев-Кутузов. Ст. 118. Здравый смысл торчит маяком...— Рукописи и ранние публикации по-слания отражают колебания Жуковского в выборе окончательного варианта этого стиха. В черновых набросках плана строфы читается: «Стих другой торчит мая¬ком...»; так же и в публикации РА (Стб. 1027—1028). В беловом автографе №2 стих имеет небольшое разночтение: «Стих другой стоит маяком». В копии № 2 ст. «Стих другой торчит маяком» поправлен рукою А. П. Зонтаг на «Здравый смысл торчит маяком»; в копии № 1 также читается «Здравый смысл торчит маяком». Поскольку копия в записной книжке А. П. Зонтаг является наиболее поздней, окончательным вариантом стиха можно считать этот последний. Ст. 121—123. Вот Груздочкин-траголюб ~И хитоном свой тулуп...—Имеется в ви¬ду А. Н. Грузинцев, автор многочисленных трагедий на античные сюжеты: «Элек¬тра и Орест» (1809), «Эдип-Царь» (1811); «Ираклиды, или Спасенные Афины» (1814). Ср. в послании Воейкова «Дашкову»: «Смотри, как просится Грузинцев// В Вергилии из разночинцев...» (Арзамас—2. Т. 2. С. 258). Ст. 129—132. Полон треску и огня — Лезет Шлих коротконогий...— В черновых на¬бросках строфы читается не фамилия, а тоже условный антропоним: «Гремуш-кин». В черновом автографе послания в ст. 129 антропоним «Фирс», традиционно печатающийся вслед за А. С. Архангельским, в собраниях сочинений Жуковско¬го XX века поправлен на «Шлих». В беловом автографе № 2, в копии № 2, в пуб¬ликации М. Н. Лонгинова, публикации РА и в изданиях под ред. П. А. Ефремова (С 7—9) стих читается как «Лезет Шлих коротконогий...» Антропоним «Фирс» чи¬тается только в копии № 1, которая, видимо, и послужила источником публика¬ции А. С. Архангельского в ПСС. Слово «Шлих» образовано, вероятно, от диа¬лектного смоленского «шлихотать» — клокотать (Фасмер М. Этимологический сло¬варь русского языка. М., 1973. Т. 4. С. 455). А. С. Архангельский прокомментиро¬вал стих как намек на поэта, прозаика и публициста Ф. П. Львова (1766—1836), одного из наиболее активных членов «Беседы». Вслед за ним эту же версию под¬держали Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 2. С. 523), В. П. Петушков (СС 1. Т. 1. С. 444) и И. М. Семенко (СС 2. Т. 1. С. 428). Более справедливым, однако, пред¬ставляется мнение В. Э. Вацуро, считающего, что адресатом этого сатирического выпада является П. Ю.Львов (1770—1825), прозаик, переводчик и публицист, также член «Беседы», удостоенный золотой медали Российской академии (1806) за беллетризованные панегирики «Похвальное слово великому Государю, царю Алек¬сею Михайловичу», «Пожарский и Минин, спасители Отечества», «Избрание на царство Михаила Федоровича Романова» (отд. изд.: СПб., 1810—1812); см.: Арза¬мас—2. Т. 2. С. 529. О том, что здесь речь идет об ораторе, свидетельствуют пред¬шествующие стихи: «Полон треску и огня, // Но на смысл весьма убогий...»; ср. также в послании Воейкова «Дашкову»: «Кряхтит над книжищею Львов, // На слог и на руку нечистый» (Арзамас—2. Т. 2. С. 258)—о том, что здесь имеется в виду П. Ю. Львов, свидетельствует оборот «на руку нечистый»: в 1812 г. П. Ю. Львов был обвинен во взяточничестве и в результате расследования освобожден от 736 должности губернского прокурора Пб. губ. (Русские писатели. 1800—1917: Био-графический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 421). Ср. также эпиграмму Г. Р. Держави¬на на П. Ю. Львова: Историческо-хкально слово, О муж витийственный, твое отлично, ново. Тут красота и блеск И слова в слово арабеск (Державин Г. Р. Сочинения. СПб., 1876. Т. 6. С. 168). Ст. 140—141. Я за ведьм, за привиденья, II За чертей, за мертвецов...—Жуковский имеет в виду свои «страшные» баллады, особенно «Балладу о том, как одна ста¬рушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди», написанную в Долбине 14—19 октября 1814 г. Ст. 143—144. Очутился из Садов II Под капустой в огороде!..— Подразумевается перевод описательной поэмы Ж. Делиля «Сады», над которым Воейков особенно интенсивно работал в 1814 г. Ст. 144, возможно, содержит намек на памфлет А. Ривароля «Капуста и брюква. Г-ну Делилю на его поэму „Сады"» (1782). Рус¬ский перевод см.: Делиль Ж. Сады. Л., 1988. С. 94—95. Ср. также «Постскриптум к посланию А. Ф. Воейкова». О. Лебедева (А А Воейковой) («Не имею я кирхгофа...») (С. 393) Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 33, л. 1) — беловой, без заглавия. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 118. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируемся: вторая половина 1814 г. Стихотворение является ответом на записку А. А. Воейковой следующего со-держания: «Сделайте отеческую милость, одолжите, Батюшка, с сим гонцом, по-жалуйста, препроводите мне на несколько часов Грея Вашего английского—где кладбище, если он у вас во владении обретается». Стихотворение Жуковского на-писано на обратной стороне листка с текстом послания Воейковой (Соловьев. Т. 2. С. 118). Основанием датировки служит следующее соображение: библиотека Жуков¬ского находилась в имении Протасовых Муратово до тех пор, пока поэт не пере¬ехал в Долбино—это произошло в начале августа 1814 г. (см. письмо А. П. Кире¬евской от 31 июля 1814 г. // РС. 1883. Т. 37. № 2. С. 451—452). 18 сентября 1814 г. А. Ф. Воейков уже писал Жуковскому из Муратова в Долбино: «Несчастный друг! Увозя свою библиотеку, ты отнял одно из прелестнейших наших очарований» (Ежегодник Рукописного отдела ПД. 1980. Л., 1984. С. 88). Среди книг Жуковско¬го сохранилось издание: Gray Thomas. The poems. L., 1814 (Описание. № 1171). 737 Возможно, к этому времени оно уже было в библиотеке поэта, но, разумеется, не раньше самого конца года. Ст. 1. Не имею я кирхгофа...— Kirchhof (ней.) — кладбище. Речь идет о стихотво-рении Т. Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище», входящем в состав то¬мика его произведений и еще в 1801 г. переведенном Жуковским. Ст. 2. Он во власти у Фриофа...—Доктор Фриоф (Fruauf Johann Ludwig Wil-helm; Иван Федорович; 1765 — после 1826) — по национальности немец, военный врач, переводчик, художник и поэт-дилетант. В составе библиотеки Жуковского сохранился изданный в Петербурге в 1819 г. сборник его переводов из русской поэзии: Gedichte verschiedenen russischen Dichtern, nachgebildet von Dr. Johann Ludwig Wilhelm Friiauf. St.-Petersburg, 1819 (Описание. № 1061). В предисловии к книге Фриоф изложил обстоятельства, при которых он оказался в Муратове: буду¬чи военным врачом и служа в передвижном госпитале во время кампании 1812 г., Фриоф вместе со своим корпусом на марше из Калуги через Серпухов, Тулу и Мценск в Орел заболел тифом и был оставлен в военном госпитале г. Орла. В Ор¬ле он познакомился с Е. А. Протасовой, которая забрала его в Муратово, и там, после выздоровления, Фриоф прожил два года—1813 и 1814. Переводы на не¬мецкий язык стихотворений русских поэтов — своеобразная дань благодарности семейству Протасовых (сборник завершается оригинальной одой «Muratovo, das Landgut der Frau Katherina Afanasievna v. Pratassov im Jahre 1814» — «Муратово, имение г-жи E. А. Протасовой в 1814 г.»). В состав сборника вошли переводы сти¬хотворений Жуковского «Пловец», «Добрая мать», «Светлане», произведения Дмитриева, Державина, Крылова. Известно также, что Фриоф перевел на немец¬кий язык «Элегию» Андрея Тургенева (ПЖТ. С. ИЗ), но этот перевод в сборник не вошел. В письме Жуковского А. Ф. Воейкову от 20 февраля 1814 г. упомянут портрет последнего, нарисованный Фриофом. В первой половине 1814 г. Жуков¬ский через Д. А. Кавелина, управляющего Медицинским департаментом, хлопо¬тал, вероятно, об устройстве Фриофа на службу (РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 23, 28, 31). Судя по тому, что сборник переводов Фриофа напечатан в типографии особой канцелярии Министерства полиции, Фриоф получил место в этом ведомстве. Пос¬ле выхода в отставку, в 1826 г. он был принят в Публичную библиотеку на долж¬ность библиотекаря. В Онегинском собрании ПД (муз. и. 4315/4) сохранились многочисленные рисунки Фриофа—иллюстрации к произведениям Жуковского (см.: «Тень Пушкина меня усыновила...»: Музей А. Ф. Онегина. Каталог выставки. СПб.; Болонья; Кембридж, 1997. С. 76—77). О. Лебедева 738 1815 Пред судилище Миноса (С. 394) Автографы: 1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 25 — черновой, с заглавием: «Пред судилище Мино¬са» и датой: «1 января». Строфы пронумерованы от 1 до 12. Сбоку список персона¬жей: [баран], собака, корова, петух, кошка, ворон, попугай. 2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 44—черновой, с тем же заглавием, на бумаге с вензелем Николая I, напоминающий и по характеру почерка, и по типу бумаги (двойной лист) автограф «Ночного смотра» (1836). Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 68 — рукою А. А. Воейковой, без заглавия; идентична автографу № 1. 2) РГБ, Елаг. 16.53 — рукою А. П. Елагиной; идентична автографу № 1. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1029—1032 (по автографу № 1). Печатается по тексту первой публикации. Датируется: 1 января 1815 г. Стихотворение завершает цикл долбинских стихотворений и является проло¬гом к арзамасской поэзии. Как убедительно доказал Ц. С. Вольпе, стихотворение Жуковского является пародией на творчество Д. И. Хвостова, на его басни и притчи (Стихотворения. Т. 2. С. 524). Уже в «Арзамасе» Жуковский 11 ноября 1815 г. выступал с речью «в честь Хвостова», «покойника из «Беседы», где говори¬лось о горестном собрании «скотов» (осла, лягушки, собаки, свиньи и др.) по по¬воду смерти Хвостова (см.: Арзамас—2. Т. 1. С. 292—294). «Что стихотворение связанно именно с борьбой против „Беседы", подтверждает и опубликованный М. Лонгиновым стихотворный „Разговор в царстве мертвых" неизвестного авто¬ра, высмеивающий членов „Беседы" (Совр. 1857. Май. С. 65). Здесь действие про¬исходит также пред судилищем Миноса. Наконец, напомню о „Видении на брегах Леты" К. Н. Батюшкова» (Стихотворения. Т. 2. С. 525). Вопрос об автографе № 2 остается открытым. Несмотря на его очевидное бо¬лее позднее происхождение по сравнению с текстом 1815 г., можно только пред-положительно говорить о времени его создания—1836 г. (Стихотворения. Т. 2. С. 524). Вполне возможно, что он предназначался для С 4, появившегося в 1835 г., и тогда датировка должна быть более ранней. По сравнению с автографом 1815 г. редакция 1830-х гг. принципиальных изменений не претерпела: в целом и ее па¬фос, и общая композиция остались теми же. Правка коснулась характеристики от¬дельных персонажей, общего объема и порядка строф: были убраны 2, 5 и 7 стро¬фы, строфы 10, 11, 12 стали соответственно 7, 4, 6. Наибольшим изменениям под¬верглась 8 строфа—характеристика кота. Ср.: 739 Первая редакция Я котом служил на свете И имел одно в примете: Бил мышей и сыр таскал; Этот грех, по чести, мал. Вторая редакция Я, Минос, не очень грешен, Я бывал с мышами бешен, А с людьми бывал и плут; Васька-кот меня зовут. А. Янушкевич Ареопагу («О мой Ареопаг священной...») (С. 396) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№ 13, л. 26—27) — черновой, с датой: «4 января». Копи и: 1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 69—69 об.—рукою М. А. Протасовой (ст. 1—67). 2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 17—19 об.—рукою А. А. Протасовой. При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1035—1044. Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 4 января 1815 г. Стихотворение завершает цикл долбинских стихотворений и по своему харак¬теру является разновидностью «стихотворной критики», ярко проявившейся в по¬сланиях Жуковского к В. Л. Пушкину и П. А. Вяземскому. Именно в этих посла¬ниях формируются важнейшие принципы «школы гармонической точности» (об этом см.: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 35—36). Стихотворение «Ареопагу» стало ответом Жуковского на те замечания, кото¬рые были вызваны его посланием «Императору Александру». Как явствует из эпи-столярных источников, готовя текст послания к печати, Жуковский обращается к своим друзьям, будущим арзамасцам, с просьбой оценить этот труд. 1 декабря 1814 г. он пишет из Долбино к А. И. Тургеневу: «Ты ждешь от меня плана моего Послания к Государю, а я посылаю тебе его совсем написанным. Первое условие: прочитать вместе с Батюшковым, с Блудовым, с Уваровым и, ес¬ли он состоит налицо, с Дашковым. Что найдете необходимым поправить — по¬правляйте. Пока пишу, по тех пор мараю сколько душе угодно, и могу марать; на¬писал— всему конец! (...) Не знаю, удалось ли. Мне нравится, другим нравится; но надобно, чтобы вам, мой священный ареопаг, против которого нет апелляций, понравилось! (...) Судьбу этого Послания передаю в руце твои...» (ПЖТ. С. 130—131). В 10-х числах декабря петербургские друзья, члены Ареопага, прочитали по¬слание Жуковского. Уже 20 декабря С. С. Уваров писал автору послания «Импе¬ратору Александру»: «Jo! triumphe! Прекрасно! Прекрасно! — Чувства возвышен¬ные, мысли глубокие и сильные, похвала благородная и смелая; язык поэта. Еще раз: прекрасно! — Примите, любезный Василий Андреевич, истинную мою благо¬дарность за те приятные минуты, которыми я был одолжен. Мы читали ваше По¬ 740 слание с предубеждением, но вместе и с разборчивостию дружбы, и кроме малого числа слов и двух или трех незначащих стихов, мы все одобрили. Мы с Тургене¬вым подумаем о лучшем способе представить ваше прекрасное произведение Го¬сударыне Императрице. Он вас обстоятельно о сем уведомит» (РА. 1871. Стб. 0163). Почти одновременно в письме А. И. Тургеневу от 20—21 декабря свои «замеча¬ния на стихи Жуковского» сообщил К. Н. Батюшков (Батюшков. Т. 2. С. 315—317; см. ниже), а в письме от конца декабря замечал: «Счастливы мы, что имеем такое дарование в наше время; а мы, твои приятели, еще счастливее: это дарование на¬гие, ты наш—ты любишь нас» (Там же. С. 317). Им вторил А. И. Тургенев: «Чем более читаю я твое послание, тем более красот открываю, особливо во второй по¬ловине его. То же заметил за собою и строгий Батюшков. Блудов пророчит, что ты будешь певцом века освобождения и принадлежать славе Александра, как Виргилий принадлежит Августу, Державин Екатерине» (ПД, ф. 309, № 4713. цит. по: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 53). В ответ на эти отклики и замечания и родилось 4 января 1815 г. стихотворе¬ние «Ареопагу», о котором Жуковский в письме А. И. Тургеневу сообщал: «Прило¬женное письмо отдай Уварову. Писать некогда. Опоздал оттого, что вздумал вам отвечать стихами. Прошу их не критиковать, потому что они написаны нынче по¬утру, как письмо на почту. Они принадлежат Ареопагу. К тебе, Блудову и Батюш¬кову буду писать особенно. Письма ваши все получил. Они придали мне жизни. Славно иметь таких товарищей» (ПЖТ. С. 134). 5 января Жуковский сообщает С. С. Уварову: «Пишу к вам оттого так мало, что меня бес попутал писать ответ на замечания Батюшкова стихами. Как ни будь стихи — проза, все надобно было над ними возиться, и я боюсь опоздать на почту и, вероятно, опоздал» (РА. 1900. Кн. 3. № 9. С. 13). Именно в недрах этой переписки о послании «Императору Александ¬ру» рождалось то содружество, которое получит впоследствии название «арзамас¬ское братство» и которое определит литературно-эстетическую позицию «Арзамаса». В черновых набросках самого зачина послания Жуковского читаем: «Судили¬щу моих стихов, // Священному ареопагу» (автограф № 2) — и эти стихи становят¬ся точкой отталкивания для определения нового содружества как «священного ареопага». Как явствует из истории публикации текста послания «Императору Александру» (ц. р. от 15 января 1815 г.), Жуковский многие предложенные по¬правки, в особенности замечания Батюшкова, учел в окончательной редакции. «Ареопагу» — От холма Арея в древних Афинах, где происходили заседания суда, вершившего уголовные дела. Впоследствии — символ высшего суда. Ст. 5. Малютка Батюшков, гигант по дарованью...— О смысле этой характери¬стики К. Н. Батюшкова см.: Кошелев В. А. Творческий путь К. Н. Батюшкова. Л., 1986. С. 11—28. Ст. 30. Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец?..—.Комментируя этот стих, Батюшков писал: «Ужасный стих! (Замечание: я стану только выписывать дурные стихи; моя критика не нужна, он сам почувствует ошибки: у него чутье по-этическое)»— Батюшков. Т. 2. С. 315. Далее замечания Батюшкова приводим по этому изд., с указанием страницы в скобках. Согласившись с Батюшковым, Жу¬ковский оставил стих без изменения. 741 Ст. 39. Кто славы твоея опишет красоту!..— Замечание Батюшкова: «Стих хо-лодный, прозаический. Пусть поэт описывает славу Государя, увлеченный своим энтузиазмом, но никак не упоминает о слове описывать. Пусть его переходы будут живы и пр. Жуковский мастер этого дела. Пусть он начнет прямо с следующего стиха: «С благоговением, и проч.» (с. 315). Этот стих Жуковский изменил согласно собственной поправке. Ст. 57. Нет! выше бурь венца...—Жуковский принимает замечание Батюшкова и заменяет: «бурь венца» на «бурь земных». Ст. 68—69. Ведь невнимательных царей II В Посланье нет...— У Жуковского стих читается так: «Цари сей грозный сон считали за покой; // И невнимательны, с беспечной слепотой...» Ст. 78—79. Под наклонившихся престолов царских сень II Народы ликовать стека-лися толпами...— Батюшков по поводу этих стихов писал: «Эти стихи так спутаны, что в них и смысл теряется» (с. 316). Однако Жуковский остался при своем мне¬нии и стихи не исправил. Ст. 92. Вспылал9 разверзнувшись как гибельный волкан...— Этот вариант стиха был вызван неприятием Батюшковым первоначального: «Трон разгрянулся над главой галлов в куски» (с. 316). Ст. 97. Тут, право, милый друг, карикатуры нет!..— Батюшков не принял стих, характеризующий Наполеона: «Взорами на мир ужасно засверкал», заметив: «Ка-рикатура и ничего не значит. Бонапарте надобно лучше и сильнее характеризо¬вать» (с. 316). Жуковский с этим не согласился, оствив свой вариант. Ст. 108—110. Там все ~ К его ужасному престолу приносило...—Жуковский прислушался к негативной оценке Батюшковым трех стихов: «Первый дурен, а другие не хороши» (с. 316), но изменил только два последние. Ст. 112. И мздой свою постель страданье выкупало...—Жуковский попытался прислушаться к замечанию Батюшкова: «Надо поправить» (с. 316), предложил да¬же вариант, но стих оставил без изменения. Ст. 124. И юность их была, как на могиле цвет!..— Батюшков предложил свой вариант стиха: «И юность их была минутной жизни цвет», считая, что «На моги¬ле— ничего не значит» (с. 316). Жуковский отстоял свой вариант, попутно разви¬вая свою концепцию символического мышления: «И гроба гость, цветок — символ для нас унылый». Ст. 142—143. По ним свободы враг ~ шагал от боя к бою!..— Этот вариант ха-рактеристики Наполеона возник и закрепился в окончательном тексте по просьбе Батюшкова. Первоначально: «И скоро, сдавленный губителя стопою, II Угасший пе-пел их покрылся мертвой мглою» (слова, выделенные курсивом, Батюшков считал «слабыми местами», с. 316). Ст. 147. Спешащих раздробить еще приют свободы...— По поводу этих стихов Батюшков писал: «Рати, спешащие раздробить еще приют свободы. Приют свободы раздробить! Какие ошибки! Но как легко их поправить этому варвару Жуковско¬му!» (с. 316—317). Жуковский переменил этот стих следующим образом: «Да ратей изредка шумели переходы, // Спешащих истребить еще приют свободы!» 742 Ст. 148. ...их смуглый мой зоил...—А. Ф. Воейков после женитьбы на А. А. Про-тасовой в это время жил рядом с Жуковским в Муратово, и его замечания извест¬ны только в изложении Жуковского. А. Янушкевич (Прощание) («Воейков, этот день для сердца незабвенный!..») (С. 400) Автограф (РГАЛИ, оп. 1,№ 13,л. 27 об.— 28) — черновой, без заглавия; л. 28 оборван: нет последней строки и даты (ср. с публикацией РА по этой же рукописи). При жизни Жуковского не печаталось. Впервые: РА. 1864. № 10. Стб. 1031—1035 —с датой: «6 января 1815». Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу. Датируется: 6 января 1815 г. Заглавие стихотворения было дано при первой публикации, возможно П. А. Вя-земским, который передал тетрадь долбинских стихотворений в редакцию РА. Композиционно текст в рукописи членится на три части, каждая из которых — об-ращение к свидетелям и участникам событий долбинской осени 1814 г. Слова прощания подводили итог важнейшему этапу творческой биографии поэта. Начи-нается новый петербургско-дерптский период его жизни и творчества. Ст. 1. Воейков, этот день для сердца незабвенный!..— Речь идет о 6 января 1814 г., когда Жуковский в кругу Протасовых и друзей в Муратове праздновал годовщину своего возвращения из армии. Ст. 11. Тебя в душе твоей Светланы наградило!..— Имеется в виду женитьба Воей-кова на А. А. Протасовой, которой Жуковский посвятил балладу «Светлана». Это литературное имя стало ее вторым именем. Ст. 21—29. Вам, милая, наш друг-благотворитель ~ А общий жребий свой—оста-вим небесам! — Этот фрагмент стихотворения обращен к Е. А. Протасовой. Ст. 38. Вас, добрая сестра, на жизнь друг верный мой...—Жуковский обращается к А. П. Киреевской, в доме которой он провел долбинскую осень 1814 г. и которая была его вдохновительницей в это время. Ст. 40. Ваш брат, ваш долбинский минутный житель...— Возможная автореми-нисценция из перевода «Делилева Дифирамба на бессмертие души»: «О жертва мирная, минутный гость земной...» Ст. 49. Мой ангел, Ваничка...— Речь идет о старшем сыне А. П. Киреевской, бу-дущем известном писателе и общественном деятеле И. В. Киреевском (1806—1856). Жуковский примет активное участие в его воспитании и станет поистине его ду-ховным наставником. Об этом см.: Сахаров В. Воспитание ученика: В. А. Жуков¬ский и И. В. Киреевский // ВЛ. 1990. № 7. Июль. С. 275—280. Ст. 54. И Машенька, и мой угрюмый Петушок...—Дети А. П. Киреевской: М. В. Киреевская (1811—1859) и П. В. Киреевский (1809—1856), будущий фольк¬лорист и общественный деятель. 743 А. Янушкевич