наконец за стол, солнце уже закатилось. Холодная сырость наползала из кустов.
Володька достал из мешка бутылку с постным маслом, налил в кружку, запустил туда ржаной кусок.
— Единоличниками будем? — сказал Кузьма, снимая с огня котелок с кашей.
Володька ниже наклонил голову к кружке. И какого черта ему надо? Может, еще, как жрать, учить будет?
Кузьма поставил дымящийся котелок на середину стола, положил в него огромную ложку топленого масла.
— Ешь.
— У меня свое есть, — проворчал Володька.
— Ешь, говорю. — Кузьма сел напротив, подвинул к нему котелок. Насмотрелся я вчера на вас на Грибове — тошно… Каждый уткнулся в свой котелок… Ну? — Кузьма нетерпеливо повел бровью.
Володька полез в мешок за ложкой. «Хрен его знает, что у него на уме. Тяпнет еще ни за что ни про что. Ладно, пущаи мне хуже будет, — решил он, подумав. — У меня сухари да треска — немного поживишься».
— А Пуху-то мы и забыли! — Кузьма встал, кинул несколько ложек каши на газету, положил на землю сбоку стола. — Надо будет корытце ей вырубить.
Пуха, облизываясь, несмело подошла к каше, вопросительно уставилась на Володьку.
— Ладно, чего уж… — Володька отвел взгляд в сторону, и Пуха бойко захлопала языком.
После этого Володька думал, что Кузьма начнет извиняться, оправдываться — так и так, мол, погорячился давеча. На Грибове всегда так делали: сначала прикормка, а потом примирение.
Поужинав, Кузьма молча поднялся, сам вымыл посуду на речке и стал устраиваться на ночлег. Володька собрался было вязать лошадей.
— Не надо, — сказал Кузьма. — Сегодня намаялисьникуда не уйдут. А вот от зверя, пожалуй, что-нибудь надо.
Он сходил в лесок, зажег старый муравейник.
В избе легли на полу — окошки и дьшник заткнули травой, вместо дверей подвесили парусиновую мешковину.
Тихо, темно, как в погребе. Где-то над головой пищит одинокий заблудшийся комар. За стеиой бродят, похрустывая травой, лошади.
Володька достал папироску, закурил.
— Ну вот что, — сказал Кузьма, — этого я не люблю.
Хочешь — выходи на улицу.
Володька, чертыхаясь про себя, нащупал сбоку траву, вдавил папироску. Ну и жизнь — дышать скоро по команде. И тут ему опять вспомнилось жигье на Грибове — вольготное, бездумное, с шутками, с разговорами. Нет, удирать надо, удирать. А то зачахнешь, дикарем станешь в этой берлоге.
Он прислушался к дыханию Кузьмы. Спит. Не выйдет!
Задобрить, прикормить хотел… И новая вспышка ненависти опалила Володьку.
Первый раз так обидели его и даже не сочли нужным оправдываться.
— Вставай, вставай, соня!
Володька продрал глаза. Полость в дверях откинута, светло. Он нащупал рядом с собой сапоги, натянул на ноги. На улицу вышел заспанный, злой.
Солнце еще только-только отделилось от кромки леса.
Густая роса, как крупная соль, крыла траву. Жарко трещит огонь.
Увидев Кузьму, Володька остолбенел. Кузьма без рубахи, голышом сидел за столом и брился. Для кого это он старается? Кобыле, что ли, хочет понравиться?
— Пошевеливайся, — сказал Кузьма, не оборачиваясь.
Когда Володька вернулся к избе, Пуха ела вчерашнюю кашу. Он с презрением посмотрел на нее: продалась, подхалимка!
Попили чаю.
Володьку разморило. Шею, спину пригревало солнцем.
Сладкий дымок муравейника, все еще тлеющего в леске, приятно дурманил голову. Облокотившись на стол, он угрюмо, исподлобья поглядывал на Кузьму, запрягавшего лошадей в косилку. И за каким дьяволом он встал ни свет ни заря? А еще в городе жил. У них в деревне и то понимают, что к чему. На Грибове сейчас изба трещит от храпа. Но сам он-пущай. А зачем его-то будить? Добро бы лошадей привести надо, а то тут они-от избы не отгонишь.
— Ну, ты готов?
Куда еще готов? Володька нехотя поднялся.
— Поехали! — Кузьма вскочил на косилку, пружины сиденья жалобно охнули.
И опять, как вчера, торчит перед ним спина-широкая, необъятная, только на этот раз в белой рубахе. Что же он, так и будет изо дня в день любоваться этой спиной?
Проехали узкий перешеек, заросший ивняком.
Мать честная, мыс! Большой, опоясанный Черемшанкой мыс. Как на Грибове. А за мысом еще мыс, а за тем мысом тоже мыс. А трава? Пырей самолучший, по пояс.
Володька подивился: сколько добра каждый год пропадает, а коровы весной от бескормицы дохнут.
Кузьма натянул вожжи, опустил пальчатый брус.
— Учти, — сказал он, оборачиваясь к Володьке, и улыбнулся. Первый раз улыбнулся за два дня. — Учти, — повторил Кузьма, — момент, можно сказать, исторический.
До нас здесь никто с машиной не бывал.
Дрогнула, рассыпала дробь косилка. Лошади, помахивая головами — нелегко тащить такую телегу по брюхо в траве, — пошли вдоль речки, тесно прижимаясь к кустам.
Правильно, подумал Володька, надо сперва от кустов откосить, а потом только кружи. Но зачем его-то сюда было тащить? Момент исторический запоминать?
Он сбил сапогом росу с пласта травы, сел, закурил.
Пуха, привстав на передние ноги, внимательно смотрела в сторону Кузьмы.
— Не видала, как косят! — Володька схватил клок травы, запустил в Пуху.
Меж тем Кузьма сделал круг:
— Хочешь попробовать?
Володька пожал плечами, встал. Чего пробован? Неужели он думает, что Володька круглый идиот? На сенокосе третье лето живет, да чтобы такой техникой не овладеть?
Володька решительно подошел к косилке, взгромоздился на сиденье. Попробовал ножные педали — порядок, попробовал ручной рычаг — порядок. Пуха просто рагцвела. Любит, глупая, всякие машины.
Володька околесил мыс, подъехал к Кузьме.
— А ну, дай еще круг.
Володька дал еще круг.
— Так что же ты молчал? Я все утро ломаю головумашина будет простаивать… Давно косишь?
Предательская краска залила лицо Володьки. По правде говоря, его и близко не подпускали к машине — разве так, нахрапом проедешь у Никиты, потому что больно уж задается Колька. Но, с другой стороны, нечего и прибедняться: трава-то одинаково свалена что Кузьмой, что им.
И потоку, слезая с косилки, он уклончиво ответил:
— Приходилось.
— Ладно, — сказал Кузьма. — Я пройдусь по пожням.
Тут весной топит-хламу, наверно, пропасть. — И пошел, пошел, как двухметровку, переставляя ноги.
У Володьки перехватило дыхание. Так что же это? Ему косить? Так надо понимать?
— Заело чего-нибудь? — спросил, оборачиваясь, Кузьма.
Как бы не так! Володька живо вскочил на сиденье.
Огромный сияющий мир, расцвеченный утренним солнцем, закачался перед его глазами. Блестит, переливается зернистая роса на траве, высокие ели с поднебесья смотрят на него…
Ну, Колька, берегись! Нос-то теперь поопусти маленько. Да и Нюрочка: «Привет колхозному конюху». Придется новые словечки выучить. А Никита, Параня? Глаза па лоб вылезут, когда увидят его на косилке. И в правленьеруками разведут: «Вот тебе и Володька! Слыхали, что, стервец, делает? На косилке на пару с Кузьмой строчит».
Все эти мысли, набегая одна на другую, разом пронеслись в голове Володьки. Глаза его щурились от непривычной улыбки, от солнца. Рядом по свежескошенной траве семенила Пуха, мокрая, но очень довольная, постоянно поглядывая на него сбоку. Изредка хлопал топор — это Кузьма расчищал от хлама пожню. И когда он нес на плечевалежину, поднимая из травы ноги, на каблуках его мокрых сапог слепяще вспыхивали шляпки железных гвоздей.
«Подковался, как конь», — подумал Володька.
Но вот и Кузьмы нет — перебрался на соседний мыс.
Володька остался один — один на целом покосе. Полный хозяин! Вот как жизнь обернулась. А потом приедут люди, будут сгребать сено-сено, накошенное им. Надо только почище косить. Чтобы не говорили: «Володченко тут, бес, чертил. Что с него взять?» А вот так не хотите! «Ну и золотые руки у коснльщика-дай ему бог здоровья! Грабли сами бегают». И когда на взгорбинах, на поворотах или на кротовых холмиках коса шла юзом, подминая траву, Володька терпеливо поднимал пальчатый брус, очищал его от земли, пятил лошадей назад и снова прокашивал.
Один за другим ложатся травяные ряды. Лошади уже в мыле — густая трава, да и жара. Ему приходится время от времени слезать с косилки, щупать под хомутами. Не хватало еще, чтобы лошади у него сбили плечи… Паршивая эта кобылеккз Налетка — все время, тварь, хитрит.
Мало ему из-за нее досталось, так нет, и тут номера выкидывает: то мордой в тразу зарывается — будто век не жрала, то в сторону норовит, а то опять из хомута назад вылезает — тащи Мальчик один. Володька хлестал ее ременкой, приговаривал:
— Вот тебе, вот тебе! Я тебя выучу.
Душно, пот одолевает. Сыромятные вожжи в руках раскисли. Пуха — тоже бестия не последняя — забралась от жары в траву. А все-таки чувствует, что к чему. Раз хозяин работает, то и она по своей собачьей вере трудится: ползет сбоку, путает траву.
Ах, ежели бы выкупаться… Мысль эта появлялась у Володьки каждый раз, как он приближался к речке, но он тотчас же отгонял се, как надоедливого овода. А ну увидит Кузьма? Хрен его знает, как он посмотрит. Все же Володька догадался снять верхнюю рубаху — стало немного легче…
Когда из-за кустов показался Кузьма, мыс был выкошен наполовину.
Володька еще издали увидел в руке Кузьмы порядочную щуку — пожалуй, не меньше топорища, — болтающуюся на прутике, но подъехал к нему внешне спокойный, никак не выказывая своего удивления. Во-первых, Володька сам немало ловил щук на Грибове, а во-вторых, пусть-ко он удивляется.
И Кузьма удивился.
— Порядочно сдул, — сказал он, оглядывая мыс.
— Ничего, лошаденки тянут, — уклончиво, тоном опытного косильщика сказал Володька.
— Отдыхал? Надо давать передышку. — Кузьма пощупал под хомутами, вытер о траву руку.
Володька все же сказал, указывая глазами на щуку:
— Большая дура. Килограмма на полтора будет.
— Щука-то? — Губы Кузьмы, обветренные, в трещинах, расползлись в довольной улыбке. Он приподнял полосатую рыбину, словно пробуя на вес. На мели зарубил.
Харчи у нас неважнецкие — придется на довольствие к реке вставать.
— Можно, — сказал Володька.
Кузьма поправил топор на ремне, кивнул:
— Ладно, покрутись еще с часик, а потом я сменю.
Большой, высокий был Кузьма, но до чего же все у него складно! Даже топор на ремне не отвисает, как у других, — влип в железную скобу, как маузер. И сапоги — обыкновенные кирзовые сапоги, не лучше, чем у Володьки. Но тоже как-то по-особому выглядятможет быть, оттого, что немножко голенища отогнуты?
«А волосы-то у него, как у меня, светлые», — вдруг подумал Володька, провожая глазами шагающего по лугу Кузьму, и это неожиданное открытие немало удивило и в то же время обрадовало его.
Вскоре над кустами, там, где была изба, задрожал прозрачный дымок.
Интересно получается, думал Володька, он косит, а начальство кашеварит. Ежели сказать кому, не поверят.
Но сам-то он находил это в порядке вещей. Не удивляются же на Грибове, когда Никита лежит, а Колька косилку мозолит. А почему он, Володька, не может?
Кузьма явился с Тузом-таким же, как Мальчик, рослым и ступистым мерином рыжей