Это уж как стихея, товарищ Лихачев, — развел руками Федор Капитонович. Будет тепло — раньше прикончим, а ну как сиверок? Опять же сила наша… Колхозников-то натуральных — раз-два, и обчелся…
— Это каких таких натуральных? — недоверчиво спросил Лихачев.
— Стало быть, так: по нашей деревне на войну десятков шесть взято. А кто остался? Старой да малой, да баба, как говорится по отсталости…
Лихачев крякнул в знак одобрения.
— А площадя? — продолжал неторопливо Федор Капитонович. — А площадя как были, так и остались. Вот и получается: семена-то в землю втолочим, а что соберем? Да ведь это разор колхозу и всей державе!
— Выкладывай! — поощрительно мотнул головой Лихачев, которому за многоречивым петлянием бригадира, видимо, почудилось какое-то важное предложение.
— Это к чему ты клонишь, Федор Капитонович? Посевы сокращать? Так понимать надо?
Взгляды всех обратились к черноглазой женщине в белом платке, сидевшей у окна рядом с молоденькой девушкой.
Федор Капитонович живехонько вскочил на ноги, всплеснул руками:
— Да что ты, бог с тобой, Анфиса Петровна! Такое скажешь — «посевы сокращать». Как можно? Об этом и думать не смей! — Федор Капитонович строго и назидательно потряс дожелта прокуренным пальцем. — А вот ежели бы дальние поля на годик — другой в пары пустить — это другое дело.
— Что-то мудрено говоришь, Федор Капитонович, — опять подала голос Анфиса. — А по мне что пары на два года разводить, что посевы сокращать…
— Это категорически не годится! Понятно? — отрезал Лихачев.
— Ведь вот народ, завсегда переиначат, — с обидой покачал головой Федор Капитонович. — Тут думаешь, как колхозу честь возвернуть, а они же тебя и обвинят… Площадя сокращать — грому-то сколько! А подумала ты, Анфисьюшка, что такое площадя, с чем их едят-кушают? Ну хорошо же, растолкую я тебе… Мызы да навины у нас — считай, песок да камень. А при теперешнем уходе — и вовсе погибель наша. А вот ежели получше за ближние поля взяться — картина сразу взыграет, все пары окупятся. Сами знаете, хорошая овца трех худых заменит… И еще скажу… — тут Федор Капитонович, проворно оглянувшись вокруг, снизил голос до шепота: — Люди здесь свои, радетели колхоза… Налоги-то с площадей платить. А с умом повести дело — дальние навины списать можно. В районе тоже люди, и к ним подход найдется…
— Правильно… Надо и о себе подумать. С чем год жить будем? — раздались несмелые голоса.
— Это он верно, далеко смотрит!..
— А по-моему, — воскликнула молодая соседка Анфисы, — Федор Капитонович даже очень близко смотрит! По-моему, раз Украина-житница под врагом, сраженье там… другие области и края заменить должны. Об этом и в газетах пишут…
Федор Капитонович насмешливо и сожалеюще посмотрел на девушку, которая от смущения покраснела до самых глаз.
— Ну, спасибо, Настасья Филипповна, просветила старика. И про Украину-житницу, и про сраженье в ней — обо всем сведенье подала…
— Да будет тебе ехидничать-то, — нахмурилась Анфиса. — Умный человек, а слушать тошно. Срам какой!.. Мужики там кровью обливаются, а мы тут задумали кустарники в навинах разводить. Когда это нас о площадях спрашивали? А теперь небось план такой — пахать не перепахать…
— Тихо! — Лихачев пружинисто выпрямился. — Засевать все — до последней пяди! Понятно? А ты… — он бросил исподлобный взгляд на Федора Капитоновича, — твое выступление сегодня — чистая паника и малодушие. Понятно? Теперь так: вопрос к бригадиру номер два. Как смывать позор с колхоза будешь? Обозначь конкретно сроки. А то завела: кустарники, кустарники… Где твоя перестройка?
Анфиса побледнела, вскинула голову:
— Ну вот что, Харитон Иванович! С завтрашнего дня я тебе не бригадир поищи другую. Хватит — поперестраивал. Только и слышу: панику не разводи, перестраивайся на военный лад! А сам-то ты перестроился? А по мне дак вся твоя перестройка, что обзавелся шлеёй да брючищами с красной прошвой…
По конторе прошел сдержанный смешок и разом оборвался.
— Ты это, Минина, что? — Лихачев, как штык, выбросил в сторону Анфисы обрубок левой кисти. — Тыл подрывать? На кого работаешь?
В томительной тишине все услышали тяжелую, медвежью поступь в коридоре. Двери треснули, и в контору, шумно дыша, ввалился низкорослый Трофим Лобанов. Из чащи седого волоса, как стоячие озера, глянули круглые немигающие глазищи.
— Слыхали? — вострубил он на всю контору. — Степан письмо от сына получил…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Анфиса еще с крыльца правления услышала дробный перестук топора — в пристынувшем воздухе он гремел на всю деревню. Она сразу догадалась: сват Степан на своем сеннике воюет. Всегда вот так — и горе, и радость топором вырубает.
Дом Степана Андреяновича, большая двухэтажная хоромина с малой боковой избой, выходит на улицу взвозом — широким бревенчатым настилом с перилами, по которому в прежнее время гужом завозили сено да солому на сенник.
У других хозяев взвозы давно уже переведены на дрова, а новые дома строили вообще без них: для одной коровы и на руках нетрудно поднять корм. Степан Андреянович поддерживал взвоз в сохранности. Поднимаясь на сенник, Анфиса даже отметила про себя, что некоторые прохудившиеся балки заменены новыми лесинами. Ей и всегда-то нравилась хозяйственная ретивость старика, а сейчас, во время войны, когда без мужского догляда на глазах ветшали и разваливались постройки, она всякий раз, проходя мимо, с удовольствием поглядывала на дом свата: все крепкое, добротное, сделано на вечные времена.
Из открытых дверей с просмоленными косяками тянет свежей щепой, старыми березовыми вениками. И тут все надежно, домовито. По одним топорам видать хозяина. Не меньше дюжины их в деревянной натопорне. А сколько топоров, столько, говорят, и рук в доме.
Степан Андреянович, широко расставив ноги в низких валенках, носками зарывшихся в щепу и стружку, выгибал березовый полоз. Непокорное дерево скрипело, упиралось, из стороны в сторону водило тело старика.
— Слыхала про нашу-то радость?
Полоз стремительно повело назад. Анфиса хотела кинуться на помощь, но старик с силой рванулся вперед, и полоз нехотя, со скрипом вошел в петлю.
Наспех вбив расклинье, Степан Андреянович разогнулся и, шумно дыша, с радостным блеском в глазах, подошел к Анфисе. Как всегда — и в лютый мороз, и в несносную жару — он был без шапки. В густых рыжих волосах, подстриженных по-стариковски в кружок, просвечивала мелкая стружка.
— Ну, с праздником тебя с великим, сват. Дождались-таки весточки.
— Да уж праздник дак праздник. Каково, сватьюшка, с самой-то войны ни слуху ни духу?.. Чуешь, двери-то хлопают, — кивнул Степан Андреянович в темный угол на лестницу, которая вела в боковую избу. — Сама-то прямо ожила, а то ведь лежкой лежала. Рубаху сына в избе развесила… Да ты присядь, сватья. Степан Андреянович выдвинул подсанки из угла, сел рядом с Анфисой.
— А твой все не пишет?
— Нет, — сухо ответила Анфиса. — А что Василий Степанович? Здоров?
— Славу богу, здоров и невредим. А бывать во всяких сраженьях бывал. И на купированных землях, и в партизанах, и фронт переходил — всего досталось. Вишь ты, сразу-то в окруженье попал, ну и письмо-то никак было послать… А что про немцев, Анфисьюшка, пишет — страсть! Людей наших тиранят — хуже татар каких… Да ты зашла бы в избу. Чайку бы попили. Я сахарком на днях разжился… Мы ведь как-никак родня. С твоей-то матерью кумовьями были. Покойница, бывало, редкий праздник не зайдет…
— Зайду, зайду. Только не сейчас. Корова еще не доена. Полдня в правленье высидела.
— Заседали?
— Ох, наше заседанье, — вздохнула Анфиса. — Весна на поля просится, а у нас глаза бы не глядели. Я не утерпела — сказала. Дак уж Лихачев кричал… А Федор Капитонович, подумай-ко, сват, что надумал? Дальние навины под пары пустить… Я говорю, самое время лес на полях разводить. Где только и совесть у человека…
— Даа… — неопределенно протянул Степан Андреянович.
Над головой, обдуваемые ветерком, зашелестели веники. Сквозь щель в крыше робко и неуверенно проглянула первая звездочка. Анфиса поднялась с подсанок:
— Забыла, сват… Завтра по сено с бабами не съездишь? Речонка, говорят, сопрела. Куда они без мужика?
Степан Андреянович почесал в затылке:
— Поясница у меня… ладу нет…
— Поясница? — Анфиса обвела глазами темные простенки с белевшими полозьями. — Сани небось для лесопункта день и ночь колотишь…
— Да ведь плачешь, да колотишь. Исть-пить надо.
— А колхоз пропадай?! Бабы и то говорят: нам житья не даешь, а свата укрываешь… Ты хоть бы для сына это…
— Не по-родственному, сватья, — с обидой в голосе проговорил Степан Андреянович.
— А всю работу взвалить на баб — это как, по-родственному?
На улице, ступая по заледенелой дороге, Анфиса одумалась. Она была вконец недовольна собой. И что это на нее сегодня нашло? Со всеми поругалась. И зачем старику-то радость испортила?
Над деревней сгущались синие сумерки. Огня в домах не зажигали — всю зиму сидели без керосина. Только кое-где в проулках вспыхивала лучина, которой освещалась хозяйка, не успевшая управиться с домашними делами засветло. За рекой вставала луна — огромная, багрово-красная, и казалось, отсветы пожарища, далекого и страшного, падают на белые развалины монастыря, на тихие окрестности северной деревни, затерявшейся среди дремучих лесов.
Дома, подоив корову, Анфиса поужинала в потемках и лишь тогда засветила маленькую коптилку.
Под окошками голосисто и жалобно всплеснулась частушка:
На германскую границу Накидаю елочек, Чтоб германские фашисты Не убили дролечек. Девушки шли стенкой, взявшись под руки, а сзади них врассыпную, как телята при стаде, бежали нынешние ухажеры.
«Бедные девки, — подумала Анфиса, задергивая занавеску, — и погулять-то вам не с кем».
Потом она снова села за стол и стала читать длинный-предлинный вопросник, который ей еще утром вручили в правлении. Неслыханные порядки заводил Лихачев. Каждую неделю бригадиры должны подавать письменную сводку.
Вывозка навоза, ремонт сельскохозяйственных машин и орудий (сеялки, плуги, бороны), процент всхожести семян. Наличие рабочей силы (мужчин, женщин, подростков)…
Да что он, рехнулся? По неделям растут люди, что ли? Но делать нечего пиши, коли приказано.
Последние слова она дописывала зевая, борясь со сном. Уже раздеваясь, услышала под окном летучие, хрусткие шаги.
— Можно на огонек?
В темноте у порога как звезды блеснули глаза. Не дожидаясь ответа, Настя
