месте усидеть не можешь — тебя как чирей всю жизнь точит.
— Хлеб один, да вкус не один, Марфинька, — под одобрительный смешок ответила Варвара.
— Иди ты со своим хлебом…
— Я, Марфинька, знаешь какая? — не уступала Варвара. — Захочу — сам леший захохочет. Не веришь?
Она шагнула к Марфе и вдруг со смехом, дурачась, набросилась на нее, опрокинула навзничь.
— Куча, куча мала!.. — заголосили женки. Марфа, барахтаясь в сене, скинула с себя Варвару, села на нее верхом и, тяжело дыша, побагровевшая, пристыженная, начала отвешивать ей по мягкому месту.
Варвара придушенно визжала, извиваясь под Марфой, сучила ногами.
— Варка, Варка, бесстыдница… — упрашивала, трясясь от смеха, Дарья. — Не заголяй ноги — старика моего перепугаешь.
Наконец Марфа, отведя свою душеньку, отпустила ее. Та легко встала, начала ощупывать бока.
— Ну как, довольна? — ухмыльнулась Марфа.
— Еще как довольна-то, Марфа Павловна! Меня так-то ни один мужик не обнимывал. Марфушка! — воскликнула Варвара, снова подступая к ней: — И почто бог из тебя мужика не сделал?
Марфа с неподдельным ужасом замахала руками:
— Бог надо мной сжалился. Не то бы ты с шеи с моей не слезала.
— А я и так не слезу.
И Варвара ухватила Марфу за шею, прижалась к ней мокрым телом. Та лениво и нехотя оттолкнула ее и, брезгливо скривив губы, с усталостью сказала:
— Отстань, смола… Я весь век об этом не думала, а теперь поздно.
Она задумалась, мрачно сдвинула брови:
— Мне бы конца войны дождаться да с белым хлебом чаю напиться… Досыта! — добавила она с ожесточением.
В наступившей тишине кто-то вздохнул:
— Хоть бы со ржаным…
— Нет, с белым! — упрямо повторила Марфа и таким взглядом поглядела на женок, точно готова была разорвать каждого, кто осмелился бы лишить ее этой надежды.
И те согласно закивали:
— С белым, с белым, Марфинька…
— Варка, Варка, — дернула Варвару за подол Дарья. — О мужике горевала идет…
Женки с любопытством начали вытягивать шеи: какой еще подвох придумала Дарья. А когда слева от своего зарода увидели идущего по лугу Николашу Семьина, добродушно заусмехались:
— Вот как, вот как вышагивает!
— Головушку-то как петух несет.
— Еще бы экой кусок урвал.
— Что она и нашла-то в нем? Всю жизнь в кузнице, а кроме замка да ведра…
Николаша с полным пренебрежением к дождю, который давно уже потерял свою первоначальную ярость, шел неторопливо, — прямо напоказ, — голова склонена набок, мокрые хромовые сапоги блестят за версту, а из-под короткого пиджака, небрежно накинутого на тощие плечи, щегольски выпущена длинная белая рубаха, пестро расшитая по подолу. Он, конечно, знал, что на него смотрят, и старался, что называется, не ударить лицом в грязь.
— Женишок! Приворачивай на перепутье! — дружно, на разные голоса закричали женки.
Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел — повернул к зароду.
Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:
— Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.
Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:
— Верно, верно, Колька, — подмигнула ему Варвара, — любовь не картошка.
— А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.
— Да и он не у пня стоит — мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.
— Портфель это, глупая, — не знаешь.
Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.
— Свадьбу играть будете але как? — допытывались женки.
— Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?
— Ну народ, попадешь на ваши зубы… — покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.
Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.
— Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было…
— А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.
— Да ведь он супротив ее…
— Ничего, — трезво рассудила тощая чернявая бабенка, — пойдут робятища соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.
— И что это за наказанье такое нашему брату? — разжалобилась ее соседка. В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь — сердцем изойдешь. А на войну угонят — о, горюшко! Как подумаешь иной раз — зверю последнему позавидуешь.
— Не ты первая позавидовала, — живо перебила ее моложавая Дарья. Слыхала, как бабы справедливости искали? — Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.
— Ну? — заерзала Варвара.
— Как же! — усмехнулась Дарья. — Было делов. По всей земле взбунтовались: «Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?» Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками — молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали — надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались — выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога…
— Василиса! — закричала Варвара, приподнимаясь. — Иди скорее: о божественном зачали…
Чернявая женчонка, еще недавно жаловавшаяся на бабью участь, улыбаясь ткнула Варвару в бок. Остальные зашикали:
— Уже ты, бес, не перебивай!
— Ну, дак добралась, говорю, Дунька до самого бога. — Дарья опять повела насмешливым глазом в сторону Марфы. — Тот обрадовался: первый живой человек на небе, — не знает, чем и угощать — райские яблочки, яства всякие… О земле начал выспрашивать. А Дунька, злющая-презлющая, отдышаться не может. Нет, думает, ты мне зубы-то не заговаривай, не за тем на такую высь подымалась, да прямо к делу: «Что же ты, говорит, господи, такую несправедливость развел? Как зверей — дак холишь, от всякого воспитанья детей освободил, а на нас эко взвалил — света божьего не видим». А бог-то — на то он и бог — знал, к чему клонит Дунька. «Дак ведь, голубушка, говорит, звери-то знаешь как… раз в году нюхаются. А вы на дню, бесстыдницы, сколько раз грешите. Ну-ко, говорит, вспомни про себя». Дуньке и крыть нечем. «Хочешь, говорит, сделаю, как у зверей? Заведу меж вас такие порядки. Это в моей власти». У Дуньки голова кругом. «Уже, говорит, господи, подожди — я с бабами посоветуюсь…» Ну, нагнулась к дыре, через которую влезла. «Бабы, кричит, слыхали, что бог-то предлагает? Соглашаться ли?» А те в один голос: «Дунька, не соглашайся! Условия неподходящи…»
Последние слова Дарьи потонули в хохоте. Из-под ближайших копен приподнялись любопытные головы.
Марфа сурово на всех посмотрела.
— Взбесились, кобылы! У тебя язык поворачивается, — накинулась она на Дарью, — в бабки годишься!..
Дождь меж тем перестал, опять стало припекать. Степан Андреянович уже снова суетился возле своего стога.
Через некоторое время, когда женки немного успокоились, Варвара с пресерьезным видом заметила:
— А ведь она, бабы, права…
— То-то! Я всегда права! — уверенно сказала Марфа.
Варвара с лукавым смирением опустила голову:
— Я говорю, Дунька-то, председательница, права…
— Охо-хо-хо-о-о!.. — опять впокатушку покатились женки.
Марфа, гневная, распаленная, схватила длинную хворостину:
— Сдурели! Хоть бы ее-то постыдились… — По лугу, ярко освещенному солнцем, бежала к ним Настя.
И женщины, завидев ее, разом смолкли. Даже Варвара и та постаралась принять благопристойный вид, начала закручивать волосы.
Вечером после работы Степан Андреянович отвел Настю в сторону:
— Ты бы, Настасья, присматривала за своими, а то срам…
Настя удивленно вскинула на него свои ясные, открытые глаза.
— Как же! Давеча кричу Олене-счетоводше — на траву матаефскую залезла: таскай, говорю, для своей коровы из навин. А она; «Я дехретная, мне по закону поблизости положено».
— Декретная? Какая декретная?
— Ну… с Миколашкой, говорят, спуталась.
Настя, не разбирая дороги, напрямик зашагала к деревне. Она шла быстро, почти бежала. Густая, уже мокрая от росы трава хлестала ее по коленям. Лицо у нее пылало, как от пощечины. Срамота какая!
Олена была дома одна, мыла пол.
— А, подруженька старая пришла…
Она разогнулась, отбросила в сторону мокрый вехоть и, тяжело дыша, стала вытирать рукавом потное лицо.
Глаза Насти уперлись во вздувшийся живот, выпиравший из-под загнутого, замоченного водой подола.
— Ты это… как ты докатилась? — со злостью и омерзением выкрикнула она.
Олена нахмурилась, облизала свои полные, сочные губы. В зеленых глазах ее заиграла нехорошая усмешка.
— Брюхо-то? — и, явно наслаждаясь смущением Насти, пояснила: — Как брюхо получается, не знаешь? С мужиком спала!
Настя готова была провалиться сквозь землю. Но она взяла себя в руки, холодно посмотрела Олене в лицо:
— А как же он?
Полные, налитые плечи Олены дрогнули, но она опять усмехнулась:
— Это Петька-то? Выходит, побоку…
— Побоку? Это Петра-то побоку? Да как ты… Он за тебя… за такую, кровь проливает, а ты… Комсомолка!
— А что комсомолка? — тем же вызывающим тоном, вскинув руки на бедра, продолжала Олена. — Комсомолке с мужиком спать заказано? Где это такой закон писан? А ты подумала, сколько мне? То-то и оно… Двадцать пять годочков стукнуло. А война — когда она кончится? Да и вернется ли? А вернется, думаешь, так вот и кинется — помоложе не найти? Нет, голубушка, что-то я охотников до старых грибов не видала. Всякий норовит молоденький сорвать. А девка в тридцать лет мухомора хуже. Это такой, как Дунярка, ждать — ей не к спеху, а мне уж поздновато…
— Да ведь ты, бесстыжая, слово давала?
— Ну и что, что давала. Давала, а теперь, выходит, взяла. Это ты втемяшила себе в голову неизвестно кого… На груди картиночку носишь.
— Ну знаешь!.. Да я бы с таким, как… — Настя хотела
