две недели. А куда ей спешить? Киска, единственное животное, которое у нее было, жила у соседей, мыши тоже не замечали.

Нет, скучали дети… Каждый день посматривали на ее избушку. Не протоптана ли тропка…

Хорошо в людях, а у себя лучше. Махонька со всеми поздоровалась, всем приветливое слово сказала: печи (по ней-то больше всех соскучилась), окошкам (немного в них белого света высмотришь – но свои), мышке, которая подала свой голосок за печью (скреб-скреб, я не замерзла, я не замерзла), Марухе (кошке), которая откуда-то пришла.

А бесенят-домовых побранила.

–Расшалились, дурачки. По полу нельзя пройти – отовсюду из подполья сучки-глазки вылупили, да такие охальные – под подол старухе заглядывают. Нашли с кем играть. Не молодица. Чего хорошего выглядишь.

Потом у порога натолкнулась глазами на большой старый сук и сделала выговор:

–Они-то бестолочь, а ты-то ведь старик. До ушей рожу раскатал. Чего их распустил? Угомони.

Воробейкам: живы, живы. А пошто не живы-то?

Она затопила печь, чугунок воды поставила, подмыла пол… а затем и гости налетели…

–Бабушка, где была? Пошто, Махонечка, долго? Мы все глаза проглядели. Каждый день бегали – нет ли тропки к дому. А тебя все нет и нет.

Махонька начала рассказывать… Видела… Сосны летают… Медведко подвез. Поводилась немного с детками…

–Ты в берлоге жила?

–Нет, у моего… хоромы. Потом у лисы на родинах была… Баню топила да потом лисяткам сказки сказывала…

–Где еще была-то?

–Налим свадьбу справляет. Иду к берегу. На тройке прискакал. Давай к нам в воду.

–Нет, говорю, холодно.

Добрая, незлобивая, незлопамятная, но нравная. Может рассердиться. И не только на людей, а и на вещи.

На крынку осерчает, печь выбранит (плохо греет), табуретку выпорет (развалилась, не хочет служить)… А старый лапоть – больно капризен – и выбросит на улицу.

В хорошую минуту, наоборот, поощряет вещи.

А раз встретили Махоньку на дороге, недалеко от деревни,– дерево хлещет.

–За что, Махонька?

–А пусть не чепляется. Вон как я упала, ногу-то рассадила.

–Да что ты, глупая. Оно неживое…

Глупа ли, не глупа, а такие были взаимоотношения у Махоньки с миром…

Дома никогда не бывает скучно. Никогда не бывает одна. Другого человека надо? А разве с печью, со столом, ухватом нельзя разговаривать?

Для Махоньки не было мертвых вещей. Все живые. Только одни говорят, другие молчат.

А нет, пожалуй, и последние разговаривают. Только не вслух, а видом. Улыбкой, догадкой… Дома разговаривает с кошкой, с мышами. Соседка заходит как-то. Слышит: Марья Екимовна шумит.

–С кем ты это разоряешься?

–С мышью… Бесстыдница, уже в крынку с молоком залезла. Могла бы у кошки…

–Да ведь она не понимает.

–Как не понимает. Все понимает.

За скитания по чужим людям по дому соскучится, приедет, всем в ноги кланяется: печи, ушату, столу… А кошку как увидела – расплакалась. В покаянном настроении – откуда только сила взялась – все перемыла, перечистила.

Рукомойник заблестел, печь тоже, стол… Любота.

Махонька, прежде чем сесть за стол, спрашивает разрешения, у печи тоже, из ушата без разрешения не пьет.

Но скоро приелась Махоньке изба. Скучно стало. И на вещи запокрикивала. А потом и ссориться начала. А потом и вовсе покинула.

Идет по чисту полю. Как вольно, как легко. Не медведица, чтобы свет белый на бережину менять, не мышь, чтобы в норке, в подпечке жить. Не таракан – в щель не залезет. И так всегда. Всегда после затворничества тамошнего мир кажется больше, шире, деревья краше. Все расцвечивается чудно… По контрасту.

И так всегда бывает у Махоньки. Кается-кается перед вещами, хочет-хочет угнездиться в доме, а подойдет время – ничему не рада. Всплакнет… А вскоре очарованье возьмет верх. И такая радость…

Махонькины огорчения. Ведь есть же у нее горести, заботы, печали. Какие? Из-за чего плачет? По пустякам. Нехорошее слово сказали. Взглянули косо. Не так приняли. Детские обиды.

По-своему относилась Махонька к религии, монастырям, иконам, священникам.

Махонька набожностью не отличалась, что верно, то верно. Но по церквам, по монастырям любила ходить. Люди. Красота. Все церкви, все монастыри на Ельче знала, не один раз бывала…

В Копани Махонька пришла исповедоваться. Много грехов о Масленую накопила – тяжело стало. Скинуть надо.

–А чего за двести-то верст идешь? Разве попов у вас нету?

–Есть. Где теперь нет попа. Да попы-то разные. Я к Оникеюшку хочу. У Оникеюшка побываешь, скажи, как в лето съездила. Хорошо, вольготно станет.

К Аникию сходила. Очистилась. Аникия любила и верила…

В монастыре новый настоятель. Отец Варсонофий. Интеллигентный, бледнолицый, с белыми руками, с аккуратно подстриженной черной бородкой. И от него пахло духами… Чем-то греховным, нецерковным. Махонька:

–Вынарядился и надушился духами…

Не всех святых любит. Миколе поклонилась, а Михаилу Архангелу – нет. С мечом стоит. Стращает. Больно строг. И так людям не сладко. Кинула крест на грудь. Кинула руку на одно плечо, на другое. Помахала ручкой, размашисто, от души перед Богородицей. Кое-как перед Михаилом Архангелом. А кого-то и вовсе обошла.

Самый отзывчивый святой – Микола Чудотворец. Остальным надо Богу сказать, что думают делать, а этот сам хозяин. Ну а Божья Матерь. Та много натерпелась, настрадалась, понимает наше горе. Егорий Победоносец. Тоже хороший святой. Бедного в обиду не дает.

Махонька дома идет иконы мыть. На незамерзающий ручей.

–Махонька,– кричат ей ребятишки,– иконы-то когда чистят? О Пасху. А сейчас у людей-то Великий пост.

–Ничего. Хоть светлее в избе будет. Я в прошлом году не мыла…

Гордостью Махонька не отличалась, но цену себе знала, талант свой высоко ставила. Когда ей предложили подвезти ее на подводах за плату – вся взбрыкнула. За кого принимают?

–Я золотом плачу. Только мое-то золото не в кошеле лежит, а в голове да в сердце. Единственное золото.

Но в то же время она отдает должное другим талантливым людям.

…Махонька – куда уж, кажется, выше. А нет, и она склоняется перед Оленой, ее талантом. Раз послушала летом и с той поры не могла забыть. Когда ее хвалят – нету, дескать, такого человека,– она отвечает:

–Есть.

–Чего есть? Тебя выше?

–У вас в деревне.

–Кто такой?

–Олена Ивановна. Никто так по всей Пинеге не поет. Нарочно пришла слушать.

За Махонькой увязалась Огнейка. Входят в дом Копаневых.

–Я не за кусочками, девка, к вам. Не возьму сегодня. В другой раз. Я ведь, знаешь, за чем пришла-то? За песнями. Песни слушать пришла. Песни ты мастерица петь.

–Моя дочь не дошла еще до того, чтобы для нищенки песни петь.– Это Федотовна отрезала.

–Ну а ты что скажешь?

–А я против родительницы не привыкла поперек идти. Что матушка скажет, то и я скажу.

–Ну, ну. Вон какая ты… Да, видно, и вправду люди говорят о тебе. А я ведь за тебя заступаюсь. Все: гордена да гордена, а я говорю, нет, так девка поет. Не знаете вы, добрая.– Махонька вдруг села.– Ну, ладно, не ломайся. А то ославлю по всей Ельче. Со мной шутки плохи.– Федотовна запыхтела.– Не пыхти, не пыхти… Я у самих Щепоткиных запросто бываю. И ты потерпишь. Да ты не гордись. Не задирай больно голову. Я сама не последняя певунья. Тебя просят, а ты ломаешься. Радоваться должна: Бог дал такой голос, а ты нос задираешь.

Олена запела…

Федор Абрамов хотел восстановить родословную Махоньки, объяснить, откуда пророс ее необыкновенный дар слова и перевоплощения.

Родители умерли рано: отец утонул в море (это был последний поход за зверем с берегов Лачи), мать засохла с тоски, а внучку вскормил дед. Как вскормил – чего спрашивать? Скоморох. Воды и той не всегда бывало досыта, а о молоке и говорить нечего. Вот и росла Махонька – ни росту, ни тела. Но бойкости хватило бы на троих. И еще смалу Махонька была бойка на язык. От старика переняла все старины.

Дед особой породы человек – честнейший, вскормленный и воспитанный морем. Жил по чести, по правилам поморов, а у поморов, имевших дело с морем, самые высокие правила. Солнечный дед. Все раздавал. Кто нуждается, тот и брал. Все открыто. Никогда не запиралось. Все нищие у деда.

Дед жил натянуто с земляками. В глазах их – он бездельник, балабол (сказками кормился), а в глазах деда опять земляки не бог весть что: скареды, кроты земляные. Без понятия, без солнца в глазах.

На морской волне воспитан. Дед жил по морскому уставу, земляки, бывшие моряки,– по сухопутному.

Высокие навыки, простодушие, доверчивость у Махоньки от деда, от поморов. Это выделяло ее среди земляков.

Откуда мудрость у Махоньки, такой взгляд на жизнь, на мир? От деда… Веселый. Много знал… И на все у него был свой взгляд. Например, о богатстве:

–Чудаки. Думают, самый богатый тот, который всего напихал в сундуки. Да нет – они всю жизнь скупятся. И ничего не видят. Вот лес его, травы, луга, коровы… А разве они видят это? Самый-то богатый человек я… Я все в душе своей ношу.

Махонька о деде:

–Я что, я оскребышек, я веточка. А вот дедушко – так дерево. Тот былиной-то бури на море укрощал, лето зимой в избу приводил. Да, все студено, студено, да вдруг все зацветет в избе. И птички запоют, и зной. Медведя отгонял. Бывало, в лес-то пойдет, станет в избушке ночевать: на версту не подходите, звери. И те не подойдут. Дедушко знатливый был. А я – нет. Меня мыши не слушаются, а не то что звери…

Махонькино замужество было плохое. Муж – пьяница, бил. Да и по заслугам бил: Махонька все в гостях. Все на плясах. Все сказки сказывает (у них ребята избу на вечерянки откупали).

Но Махонька не любила стонать. Когда спрашивали о жизни о прошлой, все переводила в шутку:

–Я ведь гуллива была смолоду. Страсть! Со всеми ребятами, бывало, пересплю. И из своей деревни, и из других. Да когда и городских прихватывала.

–Ты?

–Я.

–Да не слыхали…

–Я тайно делала.

–Как?

–А я лягу на кровать со своим, а головой-то я… сегодня с одним, завтра с другим…

Смех.

–А как бы я выжила?

С дочерью Махонька тоже была не в ладах.

Махонька приходит домой из очередного странствия, и – не успела передохнуть – дочь.

Дочь вышла в неплохое житье и стыдится матери – попрошайка. Пробирает. Зовет к себе: приходи.

–Приду, приду,– всплакнула Махонька.

На другой