августа 1822 года
Джон Гибсон Локхарт
Поездка Георга IV в Шотландию была событием громадного значения, по крайней мере для жителей Эдинбурга, которых ошеломило то, как король попытался подражать шотландскому стилю, надев чулки из шотландки и щегольской килт. Организовывал этот визит сэр Вальтер Скотт, чей единственный недостаток, по признанию одного друга, заключался в том, что писатель безгранично восхищался теми, кто стоял выше него на социальной лестнице, и, отправляясь поприветствовать короля на корабле, он сам сел за весла. Писатель и биограф Джон Гибсон Локхарт, увековечивший это событие, приходился Скотту зятем.
Принимая поэта на шканцах, Его Величество потребовал бутылку хайлендского виски и, выпив за его здоровье этот национальный напиток, пожелал, чтобы бокал наполнили и для него. Сэр Вальтер, осушив свой бокал, обратился с просьбой, не снизойдет ли король до того, чтобы подарить ему стакан, из которого Его Величество только что выпил за его здоровье. Просимое было даровано, и драгоценный сосуд был немедленно завернут и аккуратно помещен в то место, какое сэр Вальтер считал самой безопасной частью своей одежды. И затем он вернулся с королевским даром на Касл-стрит; однако, добравшись до дома, он ничего не сказал о том торжественном и волнующем мгновении, так как обнаружил приехавшего к нему гостя, причем такого, который отличался от его обычных посетителей того времени. Поэт Крабб, которому он был представлен во время последнего визита в Лондон мистером Мюрреем с Албемарл-стрит и который не раз обещал возобновить знакомство при путешествии на север, наконец-то приехал — в разгар суеты, связанной с приготовлениями к королевскому визиту. Несмотря на все препятствия, он нашел готовые для него комнаты, а Скотт, вспотевший и торопливый, едва войдя, заключил многоуважаемого поэта в горячие и братские объятия. Королевский дар был позабыт — просторная пола сюртука, куда тот был уложен и которую до того Скотт осторожно нес перед собой, заняла более привычное для нее положение, — и он сел рядом с Крэббом, и стекло разлетелось на атомы. Раздавшийся вопль и яростная жестикуляция навели супругу Скотта на вывод, что тот уселся на торчащие ножницы или нечто подобное; но ущерба он почти не понес, разве что разбился вдребезги бокал, из которого он один и пил.
Дети-рабочие на фабрике в Данди, 1824 год
Джеймс Майлз
Джеймс Майлз родился неподалеку от Глазго, он был сыном сапожника, посаженного в тюрьму за убийство. Его мать, жившая почти в крайней нужде, в поисках работы переехала в Данди, и семилетний Джеймс был отправлен работать на фабрику. Условия там были суровыми. Однажды в наказание за допущенную оплошность мальчика выставили в окно, придерживая лишь за ухо. На высоте трех этажей от земли.
Впервые порог прядильной фабрики я переступил во вторник, в месяц «леди Джун». Все вокруг было для меня непривычно и странно. Пыль, грохот, работающие машины, то, как один рабочий свистит и что-то орет другому, громкая непристойная брань, даже из уст самых юных, и отрывистые, властные приказы, которые отдавали те, кто был «облечен малейшей властью», — все это поразило мою юную сельскую душу, ввергнув ее в благоговейный ужас и ошеломление. В то время еще не действовал законодательный акт о двенадцатичасовом рабочем дне на фабриках, и прядильные предприятия находились тогда на своей вершине как инструмент деморализации и порабощения. Алчные хозяева мануфактур, стремясь одолеть на рынке честных хозяев, требовали, чтобы их машины и рабочие трудились по пятнадцать, а во многих случаях и по семнадцать часов в сутки, а стоило ослабевшим детям заснуть под постоянно звучавшие окрики «Работать! Работать! Работать!», как мастера-надзиратели будили их хлыстами или плетями из толстой кожи, обожженными на концах. В Каролине несчастных рабов бич надсмотрщика никогда не хлестал так много и беспощадно, как в то время мастера на фабриках применяли свои трости и «ремни» к беспомощным фабричным мальчишкам. Когда я оказался на прядильной фабрике, мне было семь лет от роду. Каждое утро я должен был вставать в пять часов, в полшестого начинать работу, в девять был перерыв для завтрака, и в полдесятого — опять за работу, длившуюся до двух часов, когда наступал перерыв на обед, и вновь приходилось браться за работу в полтретьего и трудиться до половины восьмого вечера. Это были номинальные рабочие часы, но на самом деле не точно установленного рабочего дня не было, мастера и управляющие использовали нас, когда им хотелось. Нередко часы на фабриках утром переводили вперед, а по вечерам — назад, и вместо того, чтобы быть инструментами для измерения времени, их использовали для того, чтобы прикрывать обман и притеснения. Хотя рабочие об этом знали, говорить боялись, и иметь свои часы рабочий тогда опасался, так как не было ничего необычного в увольнении того, кто осмеливался узнать слишком много о науке измерения времени. На фабриках в сельской местности деспотизм был еще ужаснее, чем в Данди. Там мастера часто повязывали молодежь постоянным контрактом, дававшим им более полный контроль над трудом и правами рабочего, чем в том случае, если его требовалось нанимать каждый раз на одну неделю. На одной фабрике поблизости от Данди владелец, жестокий и грубый человек, который по воле случая из своего естественного состояния вдруг вознесся в положение «заурядного богача», практиковал контрактную систему, и у него были лачуги, куда он селил всех своих работников, и мужчин, и женщин. Им дозволялось готовить пищу, спать и жить, как заблагорассудится, на манер кошек с собаками, и над ними не было никакого морального надзора. Его фабрика работала по 17, а часто и по 19 часов в сутки. В довершение всего обходились практически без всяких перерывов на еду, и были наняты женщины, которые варили картошку и разносили ее в корзинах по этажам; и детям приходилось торопливо глотать картофелины в перерывах между увязыванием «концов». На таких обедах, как мне рассказывали, приходилось трудиться до половины десятого вечера, а зачастую и до десяти. Когда же рабочие возвращались в свои хижины, их ужин составляла овсяная мука, заваренная кипятком, — только такое блюдо они могли приготовить на скорую руку, ибо у них не было времени ждать приготовления другой пищи. Затем они падали в постель; но сладкий сон едва закрывал малолетним труженикам веки, погружая в благословенное забытье детские души, как ото сна пробуждал тяжкий стук посоха ночного сторожа в дверь и слова: «Вставайте! Четыре часа!», напоминавшие о том, что они — фабричные дети, беззащитные жертвы монотонного рабского труда. На этой прядильной фабрике, а в действительности на всех подобных фабриках, мальчики и девочки часто засыпали на лестницах и в укромных уголках, и не раз видели, как они во сне ходили по этажам, с банками «шерстяных прядей» в руках. Обнаружив детей в таком состоянии, начальники били их палкой либо давали пинка, в зависимости от своего настроения. Один бедный паренек, который еще жив и который благодаря силе своего ума, огромному упорству и высокой нравственности пробился в люди и дослужился до торгового служащего в Данди и ныне занимает ответственное положение в одной железнодорожной компании в Англии, какое-то время работал на такой фабрике. Однажды он нес охапку шпулек с одного этажа на другой. Спускаясь по лестнице, он присел на ступеньку передохнуть, поскольку ноги были изранены и опухли от беспрестанного стояния. Через миг его сморил сон. И пока он украдкой наслаждался мгновениями отдыха, мимо проходил мастер. Без всякого предупреждения он влепил мальчику затрещину, буквально оглушив его и свалив с ног. В полусонном состоянии, потрясенный, тот побежал к ровничной машине, к которой его иногда приставляли, и не прошло и пяти минут, как его левую руку затянуло в механизм, и ему раздавило два пальца, так что их пришлось сразу же ампутировать. Бесчувственный мастер никакой компенсации не дал — фактически с него и не спрашивали о состоянии здоровья рабочих; пострадавшего оставляли умирать, либо от голода, либо от травм, как будет угодно Провидению…
В качестве примеров, описывающих бесчеловечное и жестокое обращение, Майлз приводил выдержки из показаний, данных комитету палаты общин свидетелем, который работал на Дантрумской фабрике.
— Действительно ли чрезмерная работа сопровождалась чрезмерными побоями?
— Да, очень часто их били. Дети не выдерживали работы, а если они допускали малейшую оплошность, их сильно избивали.
— Вы когда-нибудь слышали о ком-то, кто пытался бежать с фабрики?
— Да, две девочки сбежали с фабрики через крышу дома, бросив почти всю свою одежду.
— Что с ними сталось?
— Пока я там был, их так и не вернули.
— Они в конце концов сбежали?
— Да.
— Вам известен кто-то, кто бежал и кого вернули?
— Когда я работал на фабрике, одна молодая женщина семь месяцев просидела в тюрьме Данди за то, что ушла с фабрики, она должна была отработать потерянное время и причиненные убытки. Однажды меня напугали крики «Убивают!» с нижнего этажа, и когда я спустился туда, она лежала на полу, и мастер таскал ее за волосы и бил ногой в лицо, и текла кровь.
— Это было на Дантрумской фабрике?
— Да.
— Около одиннадцати лет назад.
— Что произошло потом?
— Я понял, что это освобождает ее от обязательств, а когда мастер удалился, я открыл дверь и выпустил женщину, сказав, чтобы она бежала; когда мастер вернулся и хватился ее, то принялся сквернословить и обрушился на меня с руганью, за то что я ее выпустил, и велел мне бежать за нею, но я отказался. Заявил, что поскольку с нею плохо обращались, то я и не подумаю бежать за ней, чтобы вернуть обратно туда, где ей приходится терпеть такие пытки, и по этой причине мы с мастером расстались.
— Ее вернули?
— Нет.
— У нее была возможность получить другую работу?
— Нет, она стала проституткой и была осуждена за кражу выездным заседанием суда Перта и выслана на Землю Ван Димена.
— По-вашему, она пыталась как-то иначе выйти из положения, в которое попала, хотела избежать для себя такой судьбы?
— Да, она пыталась несколько раз поступить на службу; но когда они узнавали, что она работала на фабрике, то не хотели иметь с ней ничего общего.
— Как вы думаете, подобная жестокость обращения оказывала свое влияние на то, чтобы подталкивать женщин к предосудительному поведению?
— Несомненно.
Рецепт хаггиса, 1826 год
Мег Доддс
Своего апофеоза шотландская крестьянская кухня достигла в хаггисе — завернутых в овечий рубец рубленых потрохах. На протяжении столетий этот деликатес числился среди блюд Шотландии, но в своем подробнейшем руководстве для хозяек Мег Доддс, строгая владелица гостиницы «Клейкам-инн» возле Пиблса (которую обессмертил Вальтер Скотт в романе «Сент-Ронанские воды»), привела способ его приготовления, который до той поры многие хотя и знали, но получали исключительно в устной форме.
Овечий ливер
