что даже в самый день «Конвокации» я, идя на собрание, не знал хотя бы об одном человеке, готовом сделать шаг, который я сам обязался сделать. Однако самый низкий уровень отлива является поворотной точкой прилива; и с того мига вода потекла в обратную сторону. Известно, как я поступил, и нет сомнений, что я исполнил бы обещанное. Когда я вернулся домой, то все мои старосты прислали письменное заверение… что, случись это, собрание не прервалось бы. Огромная масса людей тоже осталась верна убеждениям… Все теперь дали слово, что, с Божьего благословения, эти принципы пустили глубокие корни в округе…
Джентльмен, кого я могу назвать вдохновителем и вершителем гонений в Глене, владелец большей половины прихода, призвал меня накануне раскола и спросил, по-видимому, под влиянием событий, нет ли какой альтернативы, а иначе я должен буду «уйти». Ничто, сказал он, и никогда столь не печалило его, как мысль, что ситуация может сложиться именно так. Со всех сторон его поздравляли, что, под моим покровительством, его приход — образцовый, как с точки зрения воспитания, так и в Прочих отношениях, и землевладелец надеялся, что и сам он,кего дети будут долго пребывать под благословением моего пастырства. Он с удовольствием говорил и об этом, и еще о мрогом прочем, что я не стану повторять. Но, обнаружив, что в главной цели своего визита он потерпел неудачу, позабыл о них; и начиная с того дня он, когда мы лишились дома, изо всех сил старался, чтобы мы оставались в таком состоянии, а также чтобы и нас заодно выкорчевали из округа как досадную помеху. Однако, если верить его собственным словам, он не мог «найти против нас никаких случаев, за исключением касающихся закона Божьего»…
Я перехожу к периоду раскола, когда мне выпала честь нести скромную ношу члена Ассамблеи [Высшего церковного суда Шотландии]. Я был настолько уверен в неминуемости этого события, что… перед тем как покинуть дом, продал все имущество и инструменты с церковного участка; и теперь, избавленные от этих вещей, после моего возвращения мы сразу же принялись упаковывать мебель и готовиться к скорейшему переезду. Свою тяжелую работу мы закончили к вечеру воскресенья. На день отдохновения церковь была свободна от проповеди, поскольку я обращался к пастве на лужайке перед домом. Утром в понедельник мы, в конце концов, распрощались с милым уголком и отправились во временное пристанище, милостиво предоставленное нам в соседнем приходе, когда неожиданно (для такого часа) появилась депутация землевладельцев. Они обнаружили меня в опустошенной комнате, в раздумьях обо всем случившемся посреди наводящей уныние мерзости запустения выселенного дома. Без единого слова утешения или сочувствия они направились к своей цели, твердо и неуклонно. И заявили о том, что либо я вообще не проповедую назавтра, либо убираюсь куда-нибудь прочь с глаз долой, чтобы не тревожить чувства священника, который должен служить в церкви и объявить ее свободной. Судя по этой непритязательной просьбе, они мало заботились о моих чувствах, но определенно выказывали изрядное внимание по отношению к душевному состоянию чужака. Он официально ввел меня в должность, представил прихожанам и все время придерживался наших принципов, хотя ему и пришлось несомненно страдать из-за них, торжественно поклявшись на Ассамблее 1842 года, и на «Конвокации» в том же году; и теперь, изменив себе, именно он оказался тем человеком, которому его враги с удовольствием оказали сомнительную честь нанести «удар милосердия» старому другу!
В те тяжелые времена мы стали свидетелями многих торжественных и трогательных сцен. Я не уверен, однако, но субботнее собрание на лужайке было в моей жизни самым мучительным переживанием. Не только из-за тяжелых обстоятельств, неразрывно связанных с такой встречей и придающих ей глубокий и болезненный интерес, но и потому, что особо позаботились создать у людей впечатление, что если я осмелюсь проповедовать, то будут предприняты меры и наготове констебли, если меня понадобится удалить силой… Не обращая никакого внимания на угрозы, я считал своим долгом занять свое место; и там, соответственно, в присутствии гонителей, которые продолжали ходить вокруг нас, возвысив голос, что меня было хорошо слышно, и бросая многозначительные взгляды, я провел открытое богослужение с таким эмоциональным подъемом, какого никогда не испытывал; в то время как моя бедная паства, предчувствуя, что в любой миг может случиться недоброе, садилась все теснее и теснее друг к другу, сбиваясь вместе, подобно обеспокоенной стае, когда над нею парит ястреб…
Я не стану останавливаться на «съезде из дома». Наступил понедельник, со всей мрачной атмосферой, сопровождавшей «переезд», подобный нашему. Тем утром привезли почти двадцать тележек — стольких и не надо было, наверное, но не в меньшей степени это было знаком сочувствия и уважения их владельцев. В молчании и в подавленных чувствах, подобно людям, отдающим скорбный и трогательный долг, каждый взял выделенную ему долю disjecta membra нашего жилища, и провожающие выстроились в ряд. Шесть наших детей, самому старшему из которых было всего восемь… заняли места позади; и теперь все было готово, мы погасили огонь в нашем очаге, бросили последний взгляд на опустевшее жилище… повернули ключ в двери нашего некогда счастливого, но теперь покинутого дома; и длинная процессия печально и медленно двинулась в путь. Сразу же, словно бы по знаку герольда, позади нас раздался прощальный выстрел, словно бы неким очень грозным интердиктом, который, к счастью для меня, не прогремел, как я уже сказал, до воскресенья…
Незадолго до кризиса, не имея никаких надежд обрести в округе приют для своей семьи, я смирился с мыслью, что буду оторван от родных на значительный срок и отделен от них немалым расстоянием, когда один великодушный благодетель, сторонник нашего дела, по доброй воле, передал в мое распоряжение фермерский дом, чудесным образом освободившийся на время. Более того, он передал мне не только дом, но еще и церковь, которую построил для своих арендаторов, живших в окрестности; и они сердечными восклицаниями приветствовали меня как своего пастыря. И это еще не все. В Глене, который до сих пор представлял для меня важнейший интерес, был получен подходящий участок и предприняты шаги к возведению церкви. Мой церковный староста владел небольшим участком земли, со всех сторон окруженным обширными землями, на которые мы не осмеливались и ногой ступить для служения Богу, даже на заброшенный срубленный вереск; и там, в месте, пробуждающем в памяти милое описание Псалмопевца: «Мы обрели место для Господа… среди лесов», там, пока мы не смогли «войти в дом Его», мы возносили молитвы у ног Его, на зеленой земле, небеса были нашим пологом, и Он, царствующий на них, был нашей надеждой и опорой. Две мои паствы разделяло десять миль, и для их регулярного окормления, на гэльском и на английском, я каждое воскресенье на протяжении двух летних сезонов с радостью путешествовал по двадцать миль и произносил четыре проповеди. Мои слушателе умножались в числе, вместо того чтобы сократиться из-за раскола; в то же время в обоих приходах, связанных с теперешней эрастианской официальной церковью, оставалось всего по горсточке людей.
Начала фотографии, 1845 год
Дэвид Октавиус Хилл
В 1843 году художник Дэвид Октавиус Хилл стал партнером фотографа Роберта Адамсона из Сент-Эндрюса, и они составили весьма влиятельную творческую пару, результат сотрудничества которой — свыше 3800 портретов необычайного качества, по мнению некоторых, продолжающих традиции таких художников, как Генри Реберн. Ниже Хилл описывает члену Королевской Шотландской академии изящных искусств совершенствование техники, которое позволило развиваться и процветать юному искусству фотографии. Он с готовность признает, что новая процедура родилась благодаря общим усилиям, при этом ссылаясь на работу Фокса Тэлбота, который был пионером калотипии, и на Адамсона, каковой опирался на труды ученых из университета Сент-Эндрюса, доктора Дэвида Брюстера и доктора Джона Адамсона.
Дэвиду Робертсу
Инверлейт-плейс, Эдинбург 12 марта 1845 г.
…Я не могу не выразить свою благодарность за сведения, которые получил от Вас этим утром относительно того, как принято было Вами, Стэнфилдом и важными гостями лорда Нортгемптона портфолио наших калотипий. Ваше лестное мнение разделяют Этти, Аллан, Лейч и многие художники, а также те немногие, кто разбирается в искусстве, и те, кто служат для меня согревающим одеялом, призванным сохранить естественное тепло, после нескольких холодных ведер невежественной критики, которой встретили мое желание поощрить и улучшить эту служанку изящных искусств. Поэтому наиболее приятным и крайне ценным для меня является Ваше со Стэнфилдом горячее одобрение наших трудов. Примите оба мою благодарность…
Искусство является изобретением мистера Фокса Тэлбота, единственного владельца патента, который охватывает только Англию. Около трех лет назад о вышеупомянутом процессе отзывались как о крайне убогом с точки зрения и художественной, и химической. Доктор Адамсон из Сент-Эндрюса — брат моего друга Р. Адамсона, благодаря чьим манипуляциям возникли картины, которые теперь отправлены Вам, заинтересовал процесс мистера Тэлбота, и он занялся им как любитель. Вам известно, сколь ревнивы некоторые ученые мужи в том, что касается приоритета на изобретения или усовершенствования, посему я entre nous скажу, что, по моему мнению, доктор Адамсон и его брат стали создателями многих элементов процесса, которые превращают его в ценное и практическое искусство. Я полагаю также, что, судя по всему мною виденному, Роберт Адамсон — наиболее успешный манипулятор, которого до сих пор видело искусство, и благодаря неизменному усердию и познаниям в химии, как от него, так и от его брата, можно еще ожидать новых улучшений…
Железнодорожная мания, 1847 год
Джозеф Митчелл
Викторианская промышленная эпоха предлагала выгодные возможности тем, кто обладал деньгами или прозорливостью. Некоторые рискованные предприятия, однако, были не так надежны, как казалось на первый взгляд, и могли привести к катастрофическим последствиям. Инженер Джозеф Митчелл был свидетелем безрассудной влюбленности богатых в железные дороги, которую в 1847 году ожидал горький конец.
В 1845 году вся страна была охвачена настоящей лихорадкой, связанной с прокладкой железных дорог. Безумие продолжилось и в 1846 году. Сколь бы нелепым ни был проект, публика хваталась за него, и каждая акция взлетала в цене; фактически это была настоящая мания, походившая на безумие с мыльным пузырем «Компании Южных морей». Многие тысячи людей, внесшие задаток в 2 фунта 10 шиллингов, рассчитывая получить премиальную надбавку, а затем продать свою долю, оказывались связаны с долговыми обязательствами на тысячи фунтов, и тот был удачлив, чей план оказался отвергнут парламентом и ликвидирован Временным комитетом.
Помимо спекулянтов, которые, возможно, и вызывают мало сочувствия, тысячи респектабельных людей, считавших железные дороги выгодным вложением сбережений, разорялись из-за колебаний стоимости их собственности, главным образом из-за конкурирующих линий и непоследовательных действий законодательной власти.
В 1847 году наступил крах железных
