чаще, чем нам хотелось, рождение завершалось гибелью плода. Однако 5 июля 1996 года все было иначе. В тот день родился здоровый ягненок, которому предстояло стать темой для разговора среди нищих и среди президентов.
Долли появилась на свет в Рослине во второй половине дня. Ее рождение прошло достаточно тихо. Она весила 6,5 килограммов, удивительно много для обычного ягненка, но не для клона; мы теперь знаем, что результаты ядерного трансфера часто обладают большей массой. Роды принимали местный ветеринар и несколько сотрудников Рослина, во главе с Джоном Брэкеном. Даже при том, что меня часто называют отцом Долли, я оказался старомодным отцом и не присутствовал при ее рождении. Ее рождение вызвало переполох, так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы в «родильной палате» присутствовали только те, кто имел непосредственное отношение к процессу. Сам я ушел копаться в институтском огороде. Овце, рожавшей нашу малышку, вовсе не требовались суматоха и суета, неизбежно создаваемые большим количеством людей…
После рождения я не раздавал сигар и не пошел отмечать это событие в местный паб. Никто не удосужился сфотографировать. И моя жена не могла сказать, что я вернулся домой, приплясывая от радости. И здание института не пачкали восторженными граффити. Творение Долли отняло столько сил, оказалось настолько трудной и утомительной работой, что мы не смогли даже прокричать «Эврика!»
День, когда похоронили принцессу Диану, 6 сентября 1997 года
Джеймс Робертсон
Трагическая гибель принцессы Дианы в парижском туннеле 31 августа 1997 года имела неожиданно большое значение для Шотландии, поскольку выпала на время ожесточенных споров и референдума о деволюции. Некоторые утверждали, что референдум следует отложить из уважения к памяти принцессы; другие говорили, что даже если голосование состоится в срок, его результаты можно опровергнуть, поскольку организаторам требовалось уложиться при подсчете в 100 часов. Романист Джеймс Робертсон зафиксировал политический и эмоциональный настрой населения в день похорон Дианы.
Дверь была приоткрыта. Я увидел через матовое стекло свет лампы. Надежда вспыхнула с новой силой. Я чуть толкнул дверь и шагнул внутрь.
— Вы открыты?
— Да, мы открыты. Конечно, мы открыты, — сказал бармен.
В баре было еще двое мужчин и одна женщина.
Я бродил по улице не меньше получаса, разыскивая паб, который будет работать. На дверях многих висели объявления, извещавшие, что из уважения к принцессе они не откроются до часу, или двух, или пяти. То же самое с магазинами. Я вообразил, как менеджеры и владельцы некоторое время прикидывали, сколько уважения они должны проявить, прежде чем возобновить бизнес. Проехал автобус с несколькими людьми на втором этаже, которые словно торопились вернуться домой до наступления комендантского часа. Автобус ехал быстро: ни потока машин, ни толпы ожидающих на остановках.
Но в баре «Робби» мне сказали: «Конечно, мы открыты». Я облегченно вздохнул, предвкушая стакан эля. Это место показалось мне островком здравого смысла в море безумия.
Один из клиентов произнес: «Еще у нас есть гребаные мультики по телевизору…»
Суббота, 6 сентября 1997 года. Я не собирался становиться частью происходящего, уступать ему. Я злился на то, что от меня ожидали молчания в миг, когда страна, как предполагалось, принимала судьбоносное решение о своем будущем; и это будущее оказалось под угрозой из-за истерики по поводу смерти принцессы-неудачницы, невероятно богатой, молодой и разведенной. Прежде чем начался репортаж по телевизору, я ушел и двинулся по Лейт-Уок, пытаясь найти открытый магазин или паб. Я шел в направлении центра города, но было очевидно, что у меня немного шансов зайти в книжный магазин или примерить пару ботинок. Единственные магазины, которые были открыты, торговали рыбой, да и то их ставни были приспущены. Рыба, подумалось мне, не остается свежей, будь ты сколь угодно знаменит, особенно в субботу. И я вспомнил слова Мэгги Маклебэкит, торговки рыбой из «Антиквара» Скотта, когда она упрекает Джонатана Олдбака за то, что тот пытается сбить цену: «Ты не рыбу покупаешь, а жизнь человеческую».
Джима Фарри из Шотландской футбольной ассоциации облили грязью в прессе из-за того, что он отказаться перенести матч сборной. Ему пришлось в конечном счете поддаться давлению. Ханжи притворились, что оскорблены его вопросом: «Разве мир остановился в эту субботу?» Вопрос их разъярил, прежде всего, потому, что на него имелся очевидный ответ: переполненные с утра супермаркеты и торговые центры свидетельствовали, что после трех они сполна окупят вынужденный простой, а некоторые и вовсе останутся открытыми допоздна. Как ни удивительно, учитывая всеобщее осуждение прессы, я не встретил ни единого человека, который не был бы согласен с Фарри.
Еще один неприкаянный вошел в бар, когда я наполовину опустошил свою пинту, смотря на проделки Дональда Дака вместо похорон Дианы. Он начал рассказывать анекдоты о Диане. Они были не слишком забавными, но мы посмеялись. Я вспомнил таксиста, который ночью прошлого воскресенья сообщил мне об автокатастрофе в Париже. Я глупо произнес: «Шутите?» «Нет, — ответил он, — не шучу. Я, конечно, не роялист, но такими вещами не шутят». В баре «Робби», после семи дней непрерывных разговоров о смерти Дианы, затмившей собой все прочее — Мать Тереза умерла на той же самой неделе и удостоилась мимолетного упоминания, — возникло чувство, будто мы разыграли дурную шутку. Мы оказались горсткой протестующих, а весь наш протест состоял в том, что мы ощущали себя чужаками в чужой стране. Мы выглядели неуместно в нашем собственном мире. Или все же нет?
Я верю, тихое большинство искренне полагало, что кончина Дианы произошла на другой планете. Впрочем, с такими терминами нужно быть осторожнее; выражение «тихое большинство» употребил Ричард Никсон в 1969 году, когда, чтобы добиться поддержки войны во Вьетнаме, он постарался убедить американцев перед телевизорами, что они честные, храбрые и готовы сражаться за правое дело. Однако, я уверен (и с годами моя уверенность лишь крепнет), что большинству людей в Шотландии остальная часть «нации», ведомая или, по крайней мере, поощряемая недавно избранным лейбористским правительством, казалась попросту рехнувшейся. Мир снова украсился цветами, но чем дальше на север, тем меньше было этих цветов. Возможно, у меня создалось ложное впечатление: подозреваю, значительная часть населения Англии, Уэльса и других областей и правда думала, что мир рухнул. Но ведь у нас проходил референдум; благодаря печальным торжествам мы теряли целую неделю. Увы, без этого было не обойтись: в прессе наверняка найдутся те, кто станет нести ахинею, лишь бы испортить нашу кампанию и выставить нас жестокосердными чудовищами, играющими в политические игры, когда нация — нация! — скорбит.
Однако, возможно, пауза не причинила существенного вреда. В понедельник, когда мир пришел в чувство, я отправился в обход арендуемых квартир и домов в Лейте. У первого подъезда я нажал кнопку домофона, и бесплотный голос сердито вопросил, какого черта мне надо. Когда я объяснил, голос воскликнул: «Хвала небесам! Снова треклятая действительность». Думаю, именно в этот миг во мне словно что-то щелкнуло, и я понял — все будет в порядке.
Шотландский парламент собирается вновь, 12 мая 1999 года
Иэн Белл
Повторное открытие шотландского парламента состоялось спустя 292 года после заключения унии между Шотландией и Англией (1707); в значительной степени это заслуга лейбориста Дональда Дьюара. В течение многих лет дипломатии и споров он всегда придерживался избранного кредо: «Шотландскому парламенту быть». И однажды его мечта осуществилась.
«Шотландский парламент, распущенный 25 марта 1707 года, возобновил свою работу».
Дэвид Стил не скрывал своих чувств. Спустя пять лет после смерти Джона Смита никто этому не удивлялся. Это, сказал сэр Дэвид, председатель первого демократического парламента Шотландии, начало новой эры.
Доктор Уинифред Юинг, шестидесяти девяти лет, «мать парламента», уже напомнила нам, что, как и кем было сделано. В гранитном общем зале в 9:30 утра, обращаясь к полупустой палате, она произнесла простую и все же поразительную фразу: «Шотландский парламент, распущенный 25 марта 1707 года, возобновляет работу».
История есть память. Этот миг стал торжеством памяти, восстановлением справедливости, подтверждением истины. Шотландская нация, со всем ее коварством, подозрениями, бесчисленными смутами, апатией, неуклюжей конкуренцией и несоизмеримыми надеждами, вспомнила свое прошлое.
Мы встретились майским утром в Эдинбурге, с тридцатью пятью белыми розами и сжатыми кулаками, 129 участников, присягнувших на верность, члены лейбористской партии, почтившие память Джона Смита. Этот ритуал говорил всем, кто желал видеть: вот что мы делаем, это наше по праву, и вот как мы это делаем. Даже персонал носил на форме знак наших надежд: «Шотландский парламент».
Тогда, внезапно, многие оказались едины в своем желании. Сжатым кулаком был Томми Шеридан, подтвердивший от имени шотландской Социалистической партии давнюю приверженность идеалу демократической республики. Белые розы были на отворотах пальто членов шотландской Национальной партии. Власть олицетворяла лейбористская партия Дональда Дьюара, с первым британским «зеленым» парламентарием, демократическими распрями с либеральными демократами и с новыми шотландскими тори. Как бы то ни было, уже проявило себя шотландское многообразие. Ничего подобного раньше не происходило.
Отсюда, возможно, и чувство облегчения. Безотносительно разногласий по договорам и сделкам, какие бы штормы ни сулило грядущее, какие бы ни возникали споры и интриги, парламентарии Шотландии, казалось, едины в радости, в возможности быть просто шотландцами.
Мистер Дьюар вошел во двор Дворца конгрессов и, вопреки обыкновению, не стал позировать фотографам. Алекс Сэлмонд из Национальной партии лучился от счастья. К ланчу тори Дэвид Маклетчи очутился в пабе на Королевской Миле и внимательно слушал, как люди, в этом случае молодежь из Эдинбурга, делятся наболевшим.
Вот кто мы есть, вот что мы делаем. Мистер Сэлмонд говорил от имени всех националистов, когда заявил, прежде чем принести присягу: «Для Национальной партии важнее всего лояльность народу Шотландии и его суверенитет».
Перед этим мистер Дьюар, по примеру доктора Юинг, казалось, почти цитировал сам себя, во многом творца нового парламента. Либерал-демократ Джим Уоллас взял слово после мистера Сэлмонда и никак не обругал ни монархию, ни верность короне. Потом выступал Деннис Канаван, социалист из Фолкерк-Уэст, которого не смогла утихомирить «новая» лейбористская партия, и сказал, что клянется служить всегда и прежде всего народу Шотландии.
Это повторялось все чаще: почти одна треть демократически избранных парламентариев Шотландии заверила в своей верности принципу суверенитета и лояльности шотландскому народу, а не короне. Мистер Канаван, националисты, «зеленый» Робин Харпер, — все выступали заодно; правда, мистер Шеридан сказал, громко и четко, что приносит присягу и выражает протест.
Вчера демократически избранный социалист слегка изменил предписанную церемонию, восхваляя собственное видение, как он выразился, демократической социалистической республики. Когда он приносил присягу и выражал «безусловную преданность ее королевскому величеству Елизавете, ее наследникам и преемникам, согласно закону», зал вскинул руки с раскрытыми ладонями. В ответ мистер Шеридан стиснул кулак.
Это старинный знак былой Шотландии вчера совершенно не выглядел чем-то неуместным. Возобновивший работу парламент, несмотря на мебель
