светлого дерева и компьютеры, процедуры двадцать первого века, пейджеры и мобильные телефоны, представлял собой возрождение старины. Сама идея оказалась неуничтожимой. Шотландская лейбористская партия, выполнившая наказы избирателей с подобающей умеренностью, наконец могла гордиться собой, а националисты из исторического казуса превратились в реальную силу.
День был радостным — и бестолковым. Журналистка Дороти Грэйс Элдер из Глазго растормошила парламентских юристов упоминанием о необходимости пригласить на открытие парламента королеву; шум поднялся такой, что ей пришлось присягать повторно. Фергус и Маргарет Юинг, националисты и супруги-депутаты от Восточного Инвернесса и Морэя, принесли присягу одновременно.
Когда мистер Дьюар вывел своих сторонников в парламенте на Хай-стрит после ланча, выкроив промежуток между зарядами дождя, казалось весьма символическим, что в двадцати ярдах позади, будто следя, шагал мистер Канаван.
Но о деле никто не забывал. Когда парламентарии принесли присягу и расселись на синих стульях, сэр Дэвид Стил был избран спикером, опередив националиста Джорджа Рейда (восемьдесят два голоса против сорока четырех). Мистер Рейд, друг сэра Дэвида на протяжении более сорока лет, стал одним из заместителей спикера. Шотландия была и остается маленькой страной — и что с того?
Вчера на Королевской Миле изумленные туристы спрашивали, что, собственно, происходит и стоит ли к этому присмотреться. Журналисты желали узнать, достигли ли либерал-демократы и лейбористы соглашения, и если да, то какого именно. Местные жители с застенчивым любопытством наблюдали за возрождением парламента во временном приюте под укоряющим взором статуи Джона Нокса. Если историческое событие можно творить походя, без излишней суеты, это и есть шотландский путь.
На это кое-что намекало. Продуманное и достойное предложение мистера Канавана, чтобы спикера избирали прямым, а не тайным голосованием, например, было отвергнуто. Доктор Юинг нарушила вестминстерские традиции, обращаясь к парламентариям по именам. В черно-белом коридоре Дворца конгрессов, который незамедлительно превратили в фойе, весело общались между собой политические конкуренты. Отсутствие помпы почти дезориентировало.
Маленький парламент маленькой страны не стремился никого копировать. Отсутствие политтехнологов замечалось уже потому, что они хранили молчание. Да и что они могли сказать в этот день? Многое изменилась в последующие месяцы и годы, однако начинался новый шотландский парламент с честных намерений.
Мистер Дьюар отстаивал собственную веру и воззрения Джона Смита. Мистер Канаван защищал свои принципы, мистер Шеридан — народ, мистер Сэлмонд — новую нацию, мистер Харпер — планету, мистер Маклетчи — унию. Шотландия была представлена мужчинами и женщинами всех возрастов, от 69 до 25 лет. Вдоль по Королевской Миле прибыли в старый город и старую страну новая политика и новая демократия.
Слишком просто ныне быть циничным. Вчера и правду произошло нечто знаменательное, на сей раз не возникло чувство неловкости, зато присутствовало ощущение чистоты намерений.
Процесс поведет нас только туда, куда мы сами захотим пойти. И на этот раз мы не можем сказать, что уже все видели. Вчера, на мгновение, Эдинбург стал единственным проблеском грядущего мира.
Под софитами белые розы отливали желтизной, и мы никак не могли вспомнить все слова, которые они призваны пробуждать в памяти. И не важно. Цветы были эмблемой националистов, которая в тот день нравилась всем. Хью Макдиармид (Кристофер Мюррей Грив) написал шестьдесят пять лет назад, в другой Шотландии — в той же самой Шотландии:
Из многих одна, лишь одна, всегда мне поможет,
Шотландии белая роза,
Что пахнет и горько, и сладко — и сердце тревожит.
Шон Коннери: панорама жизни
Ричард Демарко
Шон Коннери, эдинбургский молочник, который стал кинозвездой, сделал себе имя пароли суперагента Джеймса Бонда. Не так давно он стал сплачивающим символом политических устремлений Шотландской национальной партии. Коннери — друг детства художника и импресарио Ричарда Демарко.
Шестьдесят лет назад я знал его как Томми Коннери, он был эдинбургским школьником, на месяц моложе меня самого. Мы родились недалеко друг от друга, в кварталах близ эдинбургского Вест-Энда. Я был старшим из трех сыновей, рожденных моими родителями, Кармино и Элизабет Демарко, известными друзьям как Авто и Сисси. Он был старшим из двух сыновей, рожденных Джозефом и Юфимией Коннери, известных друзьям как Джо и Эффи. Я появился на свет в частном роддоме и был привезен в комфорт нового бунгало моих родителей, со спальней, подготовленной специально для меня, в фешенебельном предместье Рэвелстон, и с няней, чтобы помочь моей матери оправляться от родов.
Томми Коннери родился в двухкомнатной квартире в одном из многоквартирных домов Фаунтинбриджа, индустриального района рядом с гаванью Юнион-Кэнал. В этой части Эдинбурга остро пахло солодом с пивоварен и резиной с фабрики. Юфимия Коннери принесла новорожденного сына в уют, который обеспечивал верхний ящик спального гардероба.
Коннери прожили в Фаунтинбридже все детство и юность Томми, и этот факт в немалой степени повлиял на Томми Коннери, поскольку он был вынужден преждевременно покинуть школу. Его родители, как и мои собственные, пострадали от экономической депрессии, так что у них не было средств, чтобы отправить сына в старшую школу или нанять ему домашнего учителя.
Нашим отцам приходилось работать допоздна, чтобы им еженедельно платили зарплату; Джозеф Коннери трудился на кооператив в Фаунтинбридже, а мой отец на «Дом Демарко», семейное кафе в парижском стиле в Портобелло. Последнее славилось в те годы, эдинбургская Ривьера, привлекала десятки тысяч людей, приезжавших в Глазго на ярмарки. Среди них был и подросток Томми Коннери, которого влекли не только общественные бани Портобелло с такой роскошью, как душевые комнаты, но и возможность подзаработать спасателем в открытом плавательном бассейне. Хорошо помню его выразительную фигуру, вышагивающую по бортику бассейна.
Когда мой отец открыл собственный бизнес, кафе «Рэллай», Томми Коннери сделался нашим завсегдатаем, поскольку кафе располагалось на Лотиан-роуд в Эдинбурге, и оттуда было рукой подать до дома его родителей. На третьем году моего обучения в Эдинбургском колледже искусств наша дружба с Томми Коннери окрепла. Мы встретились на занятии, причем он играл требовательную к человеку роль модели, а я был тем самым художником. Он отлично подходил на роль модели благодаря способности долгое время пребывать в неподвижности, из-за чего студенты успевали не просто сделать карандашные наброски, но и пописать маслом.
Моделям запрещалось чрезмерно близко общаться со студентами за обедом, поэтому студенты шли в столовую, а модели питались где-то еще. Томми Коннери решил обеденную проблему так: он приносил с собой сандвичи и бутылку молока. И как-то угостил меня. Я спросил, почему он постоянно пьет молоко. Он ответил, что молоко помогает справиться с язвой желудка, из-за которой его списали на берег из ВМС.
Мы говорили о том, чего каждый из нас мечтает добиться в жизни. В ту пору, ему едва минуло двадцать, Томми Коннери имел ангела-хранителя в лице Анны Нигл, одной из самых популярных актрис своего времени. Именно она изменила его жизнь и показала, что значит быть актером. Она позволила ему заработать «легкие деньги» (так он сам говорил) и постоять на сцене театра «Эмпайр» с дюжиной других таких же начинающих актеров. От них мало что требовалось. Непременные условия были таковы: рост не менее шести футов и умение притвориться солдатом почетного караула в Букингемском дворце, готовым отдать жизнь за королеву Викторию.
Анна Нигл вместе с супругом, Гербертом Уилкоксом, поставила «мюзикл», вдохновленная собственным фильмом о жизни королевы Виктории. В Эдинбург эту постановку привезли в ходе тура по стране. В каждом городе Анна Нигл набирала местных молодых людей, которым поручалось безмолвно стоять на сцене. Мюзикл назывался «Шестьдесят золотых лет», и когда настала пора покидать Эдинбург, Анна Нигл увезла с собой самого симпатичного из «гвардейцев» — Томми Коннери. Об этом историческом событии я записал в своем дневнике: «Сегодня Томми Коннери покинул Эдинбург, чтобы стать актером». В моих словах было всего понемногу: и сожаления, и восхищения, и даже облегчения — оттого, что Томми наконец-то сбросил с себя обузу, какой была для него жизнь в Фаунтинбридже.
Сожалел я не только потому, что уезжал мой друг, но и потому, что чувствовал: он уже не вернется, ему суждено иное. К моему изумлению и восторгу, он вернулся в Эдинбург, уже актером, с крохотной ролью в спектакле «Южный океан». Он играл роль радиста ВМС США, а еще пел в хоре, исполнявшем «Нет ничего лучше женщин».
Он возвратился еще раз, вскоре после первого визита, со спектаклем, в котором играла восходящая «звездочка» Хизер Сирс, и я был рад увидеть в «Эдинбург ивнинг газетт» фотографию «Шона» Коннери, показывающего партнерше одно из своих любимых мест в городе, в устье реки Олмонд.
Казалось неизбежным, что именно его в скором времени выберут в качестве исполнителя роли Джеймса Бонда, британского шпиона из романов Иэна Флеминга, отлично справляющегося с темными силами, которые подвергали опасности британский образ жизни. Конечно, я видел каждый фильм, в котором Шон Коннери играл Джеймса Бонда. В тех редких случаях, когда он приезжал в Эдинбург, он заглядывал ко мне в театр «Траверс». В 1966 году родилась «Галерея Демарко», и у нас появилось место для встреч, особенно частых в 1970-х годах, когда Шон пригласил меня на должность директора Шотландского международного фонда образования.
Этот фонд появился потому, что Шон Коннери оказался вовлечен в борьбу клайдсайдских судостроителей за сохранение отрасли. Он сумел подружиться с теми суровыми и упорными людьми, которые стояли во главе профсоюзов судостроителей, подчиненными Джимми Рейду. Актер, игравший Джеймса Бонда, встал восприниматься как сторонник рабочих, когда он снял фильм, изображавший их готовность самостоятельно руководить верфями. Цели фонда определялись весьма просто. Он собирался оказывать поддержку различным проектам, поощряющим инициативных и творческих шотландцев оставаться на родине. Еще фонд намеревался возрождать интерес к Шотландии у шотландцев, осевших в других странах.
В 1980-х годах Мюррей и Барбара Григор, руководство «Ви-ай-зет филмз», сняли фильм о Шоне Коннери в Эдинбурге и другой фильм, продолжительностью один час, для четвертого канала, под названием «Искусство в холодном климате». Второй фильм рассказывал о многих художниках и актерах, причастных к деятельности «Галереи Демарко». Среди них был и Шон Коннери. Последовательность, в которой мы с ним снимались, дала мне возможность поздравить его по поводу почетной докторской степени, присвоенной университетом Сент-Эндрюса; как он смотрелся на кафедре в академическом одеянии! Когда мы разговаривали, мне пришло в голову, что директор средней школы, выгнавший когда-то Томми, должен был дожить до этого дня, когда одного из его бывших учеников называют «доктор Коннери».
Я вижу его одновременно как модель художника в блеске юности, как молодого греческого атлета и как мудрого старого монаха из киноверсии романа Умберто Эко «Имя розы». Я помню тот день, когда он познакомил меня со своей красавицей-матерью, которая, овдовев, поселилась в эдвардианском доме с террасой, купленном сыном подальше от Фаунтинбриджа. Она держалась поистине величаво
