не допускает ни соперника, ни преемника. Для человека, привыкшего пользоваться поклонением со стороны общества или даже только рассчитывать на него, всякое другое наслаждение уничтожается или искажается. Весьма немногим государственным людям, впавшим в немилость, удалось ради собственного спокойствия победить свое честолюбие и отнестись с пренебрежением к почестям, которые были для них теперь закрыты. Большее число из них проводит свою жизнь в невыносимой скуке и бездействии; уже одной мысли о собственном ничтожестве достаточно, чтобы сделать их несчастными, лишить их возможности посвятить себя занятиям, наполняющим жизнь простого человека, и отнять у них все развлечения, кроме удовольствия говорить о своем бывшем величии, все наслаждения, кроме созидания планов для его возвращения. Если мы действительно решились ни в коем случае не менять нашей независимости на блистательное придворное рабство и сохранить себя от забот, страха и волнений, то в нашем распоряжении существует, быть может, одно только средство для поддержания в себе такой мужественной решимости – никогда не принимать места, от которого могут отказаться только весьма немногие люди; ни в коем случае не избирать честолюбивой карьеры и никогда не помышлять о сравнении себя с теми счастливцами, которым удалось ранее нас обратить на себя внимание большей половины рода человеческого.
Ничто так не обольщает воображение людей, как желание сохранить положение, более всего привлекающее к себе всеобщее внимание и симпатию. Вот почему высокое положение, особенно привлекающее жен вельмож, оказывается целью значительной части усилий человеческой жизни и составляет причину того шума, тех волнений, того насилия и несправедливости, которые вызываются в мире алчностью и честолюбием.
Благоразумные люди, говорят, презирают почетные места, то есть они не чувствуют желания занимать первое место за столом и мало обращают внимания на пустячные обстоятельства, не имеющие никакой цены сравнительно с самой малой, существенной выгодой. Но высокое положение, почет, власть никем не презираются за исключением разве что людей, находящихся выше или ниже обыкновенной для человеческих достоинств мерки: человеком, обладающим действительной мудростью и философским отношением к жизни, довольным тем, что он заслуживает одобрение людей, и мало заботящимся о том, как оно выражается; или же человеком, слишком привыкшим к мысли о собственном своем ничтожестве, слишком беспечным и ленивым, потерявшим всякое понятие о превосходстве или желание его.
Как в почетном положении привлекательнее всего быть предметом зависти и симпатического внимания со стороны прочих людей, таким же образом в противоположных обстоятельствах тягостнее всего вызывать вместо сочувствия с их стороны презрение и отвращение. Вот почему самые большие несчастья суть вовсе не те, которые труднее всего перенести. Небольшую неудачу нередко бывает труднее перенести пред обществом, чем самое жестокое бедствие. Первая не возбуждает никакого сочувствия, между тем как второе, хотя оно и вызывает чувство, достаточно слабое в сравнении с действительным страданием человека, все же порождает весьма живое сострадание и, по крайней мере, помогает перенести его. Всякому порядочному человеку несравненно тягостнее показаться в обществе покрытым грязью или лохмотьями, чем покрытым ранами и кровью. В последнем случае он вызвал бы сочувствие к себе, в первом возбудил бы только смех. Судья, приговаривающий преступника к позорному столбу, клеймит его большим бесчестием, чем если бы присудил его к смертной казни.
Один государь15, ударивший недавно перед войском палкой по голове генерала, покрыл его вечным позором.
Он наказал бы его мягче, если бы проткнул его своей шпагой, ибо, по общепринятому мнению, удар палкой бесчестит человека, а удар шпагой не бесчестит.
Ничтожное посрамление дворянина, для которого потеря чести есть самое ужасное несчастье, считается жесточайшим наказанием среди гордых и мужественных людей. Лица этого звания обыкновенно составляют исключение из всего общества; законы, не щадящие в некоторых случаях их жизни, почти никогда не касаются их чести; приговаривать их к кнуту или к позорному столбу за какое бы то ни было преступление представляется жестокостью, на которую из всех европейских правительств оказалось способным только русское.
Человек, идущий на смертную казнь, не вызывает к себе презрения, но он становится презираемым, когда его ставят к позорному столбу. В первом случае его поведение может привлечь к нему всеобщее уважение и восхищение; его может поддержать сочувствие присутствующих и облегчить ему самое ужасное из бедствий, состоящее в сознании, что несчастье его, кроме него самого, никого более не касается. Но во втором случае толпа не ощущает никакого сочувствия к человеку, или, если она и ощущает его, то не вследствие испытываемых им страданий, которые не могут быть велики, но вследствие тех мучений, которые вызываются в нем сознанием, что никто не разделяет его позора; жалость к нему возбуждается его стыдом, а не его страданием; стыд за него заставляет присутствующих краснеть и опускать глаза. Он унижен, он считает себя навеки опозоренным наказанием, хотя он и не заслужил его своим преступлением. Человек, мужественно умирающий, твердо надеющийся на всеобщее уважение и оправдание, сохраняет невозмутимый спокойный вид: если он не утратил чести самим преступлением, то и казнь не отнимет ее у него. Он не опасается, что его положение вызовет насмешку или презрение, поэтому, не нарушая приличий, он может сохранить не только спокойствие, но даже принять гордый и торжествующий вид.
«Великая опасность имеет нечто чарующее, – говорит кардинал де Рец, – ибо с нею сопряжена бывает слава, даже в случае неудачи. Но небольшая опасность только тягостна, ибо неудача сопровождается в таком случае потерей доброго имени»16. В основе этой истины лежат те же законы, что и в вышеприведенных замечаниях о наказании. Мужество человека выше страданий, нищеты, опасности, самой смерти; ему не для чего доходить до крайнего напряжения, чтобы презирать их. Но видеть свое несчастье поруганным и осмеянным, быть, так сказать, торжественно отданным на всеобщее презрение причиняет страдания, перед которыми может не устоять самое непоколебимое мужество. Всякое физическое мучение переносится легче в сравнении с презрением.
Глава III. Об искажении наших нравственных чувств привычкой восхищаться богатыми и знатными людьми и презирать людей бедных или незнатного происхождения или пренебрегать ими
Хотя наша готовность восхищаться богатыми и знатными людьми, даже почти поклоняться им, презирать людей бедных и незнатного происхождения или по крайней мере пренебрегать ими одинаково пригодна для установления и для сохранения отличия званий и порядка в обществе, тем не менее та же самая склонность представляется первоначальной и главной причиной искажения наших нравственных чувств. Во все времена моралисты жаловались, что знатность и богатство весьма часто бывают окружены почетом и уважением, которыми следует награждать благоразумие и добродетель, и что к бедности и ничтожеству часто относятся с презрением, которое должно бы быть обращено исключительно на сопровождающие их порок и невежество.
Нам хочется одновременно, чтобы мы были достойны уважения и чтобы нас уважали; мы боимся, как бы мы не оказались достойны презрения и как бы нам не выказали его, но, вступая в жизнь, мы скоро замечаем, что не одно только благоразумие и добродетель окружены почетом и что не один только порок и невежество вызывают презрение. Мы видим, что внимание и уважение людей чаще оказывается богатым и знатным, чем благоразумным и добродетельным; что пороки и невежество первых менее презираются, чем бедность и безызвестность честных людей. Главная цель подражания и честолюбия состоит в наслаждении от уважения и восхищения других людей. Для достижения этой цели нам открываются две дороги: одна состоит в благоразумии и в приложении его к жизни, другая – в приобретении богатств и почестей. Нашей способности подражания представляются два типа характера: с одной стороны, гордое честолюбие и тщеславное корыстолюбие, с другой – скромность и справедливость. В своих поступках мы можем руководствоваться двумя различными образцами: один очаровывает нас своими яркими красками, другой – более правильными и более чистыми формами; один привлекает и сосредоточивает на себе взоры всех людей, другой едва заслуживает внимания самого благоразумного наблюдателя, ибо мудростью и добродетелью действительно восхищается только избранный и крайне ограниченный круг в высшей степени развитых людей.
Наибольшее число людей почти благоговеет перед богатством и знатностью, и, что удивительнее всего, восхищается и благоговеет самым бескорыстным образом.
Уважение, внушаемое мудростью и добродетелью, без сомнения, весьма отлично от уважения к богатству и знатности; и чтобы уловить это отличие, не требуется особенной проницательности. Тем не менее оба эти чувства, столь отличные во многих отношениях, имеют несколько общих черт, которые могут ввести в заблуждение невнимательного наблюдателя. При равной степени личных достоинств богатого и бедного человека только немногие люди не окажут предпочтения первому перед вторым. Высокомерие и тщеславие одного найдут больше поклонников, чем действительные и прочные достоинства другого. Высокая нравственность не допускает предположения, чтобы богатство и знатность заслуживали бы нашего уважения сами по себе, независимо от личных достоинств и добродетелей. А между тем мы должны сознаться, что на деле они вызывают его постоянно, даже в последнем случае, и что в некотором отношении уважение представляется естественным следствием знатности и богатства.
Блистательное и высокое положение, бесспорно, может быть совершенно унижено пороком и глупостью, но, чтобы это случилось, необходимо, чтобы порок и невежество были доведены до крайней степени. Испорченность светского человека принимается с меньшим презрением, она внушает меньшее отвращение, чем испорченность человека незнатного происхождения. Малейшее нарушение законов приличия последним сильнее бросается в глаза, нежели публичное и постоянное пренебрежение ими со стороны первого.
Для средних и низших слоев общества едва ли не единственный путь отличиться состоит в приобретении богатства по крайней мере в такой степени, на какую эти слои могут благоразумно рассчитывать.
Профессиональные способности в соединении с благоразумием, благородством, твердостью, честностью и с дарованиями какого бы то ни было рода редко не сопровождаются успехом. Один талант сам по себе уже может принести успех, даже если он и не сопровождался правильным поведением. Тем не менее самые блистательные дарования какого бы то ни было рода иногда совсем обесцениваются неблагоразумием, подлостью или испорченностью. Люди, принадлежащие к средним или низшим слоям общества, никогда не бывают настолько сильны, чтобы не обращать внимания на касающиеся важнейших требований справедливости законы, которым они всегда должны быть подчинены. Успех людей, принадлежащих к этим слоям, почти всегда зависит от мнения и расположения равных с ними, от окружающих их людей, и они редко заслуживают его, если поведение их не отличается известной долей благоразумия: древняя поговорка, что честность есть лучшая политика, почти всегда оказывается справедливой. Среди них, стало быть, мы можем надеяться встретить более всего добродетелей, и, к счастью для общественной нравственности, в этой ситуации находится значительная часть человечества.
