противоречащих самым очевидным основаниям того, что справедливо или несправедливо.
Можно ли, например, представить себе большее варварство, чем причинение зла ребенку? Его беззащитность, его невинность, его чистосердечность вызывают чувство сострадания даже у завоевателей: не пощадить существо такого нежного и трогательного возраста считается крайней степенью жестокости даже неистового победителя. Каково же должно быть сердце отца, отказывающего в сострадании, которое спасает ребенка от мщения самих завоевателей? А между тем подкидывание и убийство новорожденных младенцев было делом обыкновенным почти для всех племен Древней Греции, даже для афинян, самых просвещенных среди них. Если по каким-либо причинам отец встречал затруднения в воспитании ребенка, то никем не порицался, если губил его голодом или выбрасывал на съедение диким зверям. Подобный обычай мог возникнуть, вероятно, только во времена самого дикого варварства. Воображение свыклось с ним, а затем всеобщая привычка к нему уже мешала видеть всю его чудовищность. Он существует и в настоящее время у диких народов, и, разумеется, только у них его можно понять и извинить. Дикарь до такой степени лишен необходимейших для существования предметов, что ему часто грозит голодная смерть и он оказывается не в силах прокормить ни ребенка, ни самого себя: поэтому нет ничего удивительного, что он зачастую покидает его. Человек, убегающий от неприятеля, с которым нет возможности бороться, и бросающий своего ребенка, чтобы бежать быстрее, разумеется, заслуживает нашего прощения, ибо, пытаясь спасти дитя, он мог бы доставить себе только одно утешение – умереть вместе с ним. Нет поэтому ничего удивительного, что у диких народов родители сохраняли за собой право решать, могут ли они или нет воспитывать своих детей. Но в более поздние века Греции это ужасное право было предоставлено родителям исходя из соображений интереса и пользы, которые ничем не могли быть оправданы в ту эпоху. Не прерывавшийся обычай до такой степени укрепил это ужасное право, что оно не только допускалось извращенными правилами нравственности обыкновенных людей, но против него по общественным соображениям не смели выступать даже философские учения. Так, Аристотель полагал, что гражданские власти должны в некоторых случаях поддерживать его60. Платон придерживался того же мнения: в сочинениях его, хотя и проникнутых чувством глубокого человеколюбия, не встречается в этом отношении никакого опровержения61. Но если обычай освятит подобное нарушение законов человечности, то нет такого зверства, которое бы не могло быть им допущено. Нередко мы слышим фразу, что «это допускается обычаем», и подобным доводом оправдываются, по-видимому, самые несправедливые и самые безрассудные поступки. Легко понять, почему обычай не исказил наших суждений относительно общего характера нравов в такой же степени, в какой он извратил наши понятия о нравственности или безнравственности личных поступков. Общие интересы не допустили искажению первого рода принять такие же размеры, каких достигли вторые. Какое же общество может возникнуть, если им приняты бесчеловечные нравы вроде упомянутых нами?
ЧАСТЬ VI
О СВОЙСТВАХ ДОБРОДЕТЕЛИ
При исследовании индивида мы рассматриваем его характер в двух различных аспектах: во-первых, относительно значения характера для личного благополучия индивида и, во-вторых, относительно влияния его характера на благополучие прочих людей.
ОТДЕЛ I
О ХАРАКТЕРЕ ЧЕЛОВЕКА ОТНОСИТЕЛЬНО ЕГО СОБСТВЕННОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ, ИЛИ О БЛАГОРАЗУМИИ
Жизнь и здоровое состояние тела – вот то, о чем природа рекомендует заботиться каждому индивиду. Чувства голода и жажды, удовольствия и страдания, холода и тепла суть, так сказать, уроки, которые она преподает нам, чтобы мы знали, что следует нам избирать и чего мы должны избегать для выполнения цели нашего существования. Первые уроки, преподанные в детском возрасте, служат той же цели: они имеют в виду главным образом внушить, как мы должны избегать всего, что может причинить нам вред.
По выходе из детского возраста мы вскоре убеждаемся, что с нашей стороны необходима некоторая заботливость и предусмотрительность для удовлетворения основных потребностей, для получения удовольствий и для избежания страданий, для доставления себе приятных ощущений умеренного тепла и избежания тягостных ощущений холода. В сочетании этой заботливости и предусмотрительности состоит умение сохранять и умножать то, что называют внешними благами.
Хотя вначале внешние блага ценятся нами вследствие того только, что они обеспечивают удовлетворение наших потребностей и пользование всеми удобствами жизни, но вскоре, как только мы вступаем в жизнь общества, то замечаем, что наше значение и влияние в нем измеряются большей или меньшей долей таких благ, находящихся в нашем распоряжении или предполагаемых. Желание обладать влиянием на ближних и их доверием, а также заслужить сопровождающее их уважение составляет одно из сильнейших наших желаний. Оно внушает нам большее стремление к благосостоянию, чем беспокойство относительно удовлетворения потребностей нашего тела, для которого так немного требуется.
Наша значимость для равных нам людей и наше влияние на них зависят также и от того, от чего только и желательно видеть их в зависимости, по мнению добродетельного человека, – то есть от нашего характера и нашего образа действий, которые зависят от уважения и доверия, внушаемых нами окружающим нас людям.
Заботы о собственном здоровье, о собственном благосостоянии и значении, о добром имени, обо всем, что касается нашей безопасности и нашего счастья, и составляют собственно предмет добродетели, называемой «благоразумием».
Мы уже заметили, что неприятное ощущение, испытываемое нами при переходе из хорошего в худшее положение, пересиливает приятное ощущение, испытываемое нами при переходе к лучшему положению. Поэтому сохранение или достижение спокойного и обеспеченного положения составляет главную задачу благоразумия. Благоразумие не позволяет нам рисковать нашим здоровьем, нашим благосостоянием, нашим влиянием, нашим добрым именем. Оно отличается скорее осмотрительностью, чем предприимчивостью, и более заботится о сохранении приобретенных уже выгод, чем о приобретении новых. Указываемый им способ улучшения благосостояния состоит в воздержании от того, чтобы рисковать в какой бы то ни было степени нашим положением, в приобретении больших знаний и большей ловкости в наших занятиях и профессии; словом, все наше поведение должно быть основано не только на умеренности, но даже на крайней бережливости.
Благоразумный человек заботится более о том, чтобы действительно знать то, что он обязан знать, чем о попытках убедить других людей в своих способностях. Даже если он и не обладает блистательными дарованиями, последних всегда окажется достаточно для исполнения обязанностей, предписываемых ему его положением; он не должен стараться обмануть людей в своих достоинствах при помощи лицемерия, наглого, напыщенного педантства, нахального, бесстыдного шарлатанства. Он не должен тщеславиться даже своими действительными дарованиями, речь его должна отличаться скромностью и безыскусностью; ему не следует прибегать к лицемерному пронырству, при содействии которого люди так часто овладевают общественным вниманием и получают громкую известность. Он опирается в этом отношении на свои действительные заслуги и пренебрегает «общепринятыми» средствами для снискания расположения членов клубов и интриганов, выдающих себя за непогрешимых судей в искусствах и науках, воздающих хвалу талантам и достоинствам друг друга и готовых ославить всякого, кто осмелится не признать их мнение. Он становится в стороне от них не ради того, чтобы обмануть этим публику, а ради того, чтобы предупредить заблуждение на его счет посредством шумихи, слухов и интриг, свойственных такого рода объединениям.
Благоразумный человек всегда искренен: сама мысль о смущении, сопровождающем разоблаченную ложь, внушает ему отвращение. Но несмотря на свою искренность, он не всегда бывает откровенен и прямодушен: хотя он говорит одну только правду, он не считает необходимым открывать ее, если его не побуждают к тому его обязанности. Он постоянно сохраняет сдержанность в своих поступках и осторожность в речах и без необходимости никогда не решится высказать решительного мнения о предметах и людях.
Хотя благоразумный человек и не отличается изысканной чувствительностью, это не мешает ему быть способным к дружбе. Но ему незнакома горячая, страстная и почти всегда непостоянная дружба, столь обольстительная для великодушной и неопытной юности. Его дружба состоит в постоянной и неизменной привязанности к небольшому числу испытанных и избранных людей, в привязанности, основанной не на легкомысленном поклонении блестящим и ослепляющим качествам, а на благоразумном уважении скромных добродетелей. Хотя и доступный дружбе, благоразумный человек обычно не расположен к широкому кругу общения. Он редко участвует в празднествах и собраниях, отличающихся шумными удовольствиями и веселыми разговорами, и никогда не блистает на них. Этот образ жизни возмутил бы правильное течение его жизни и его занятий, нарушил бы неизменную простоту и умеренность его жизни.
Если беседа его не всегда бывает занимательна и душевна, то она всегда умна и искренна. Он возмущается при одной только мысли о заносчивости и нахальстве, ставящих в неловкое положение или оскорбляющих прочих людей. Он никого не старается унизить и скорее готов поставить ниже себя, чем выше другого. В каждом своем действии или разговоре он сохраняет строгое приличие; он относится с осторожным уважением ко всем принятым обычаям и представляет в этом отношении пример, диаметрально противоположный тому, который нередко подавали во все времена от Сократа и Аристиппа до Свифта и Вольтера, от Филиппа и Александра до царя Петра I люди высокоодаренные способностями и добродетелями, но отличавшиеся оскорбительным и неприличным презрением к обычаям, принятым в общении и разговорах. Пример их был заразителен, ему ревностно старались подражать люди, которые, не чувствуя за собой их высоких дарований, силились походить на них, по крайней мере, своими недостатками.
Неизменное воздержание и неутомимое трудолюбие благоразумного человека, мужественное жертвование удовольствиями настоящей минуты и ожидание более прочных благ в отдаленном будущем поддерживаются и вознаграждаются полнейшим одобрением беспристрастного постороннего человека и голосом совести, заменяющей его внутри нас. Беспристрастный наблюдатель не увлекается, подобно наблюдаемому лицу, силой чувства, волнующего последнего, и он не подстрекается порывом страсти или действительного желания. Он смотрит одними и теми же глазами как на настоящее, так и на будущее положение наблюдаемого человека; он видит и то, и другое, так сказать, с одинакового расстояния и получает сходные между собой ощущения. Но он знает также, как несходны эти ощущения в человеке, действующем в двух различных ситуациях: ему известно, что они производят на него весьма различные впечатления. Поэтому он может только одобрять его и даже восхищаться тем самообладанием, которое дает возможность первому поступать так, будто настоящее и будущее его положение оказывают на него такое же действие, какое производят на постороннего человека.
Человек, живущий собственным заработком, почти всегда бывает доволен своим положением, если оно мало-помалу улучшается кое-какими сбережениями, хотя и скромными, но постоянными. Последние позволяют ему понемногу освобождаться от чрезмерной бережливости или чрезмерно тягостного труда, и он тем более наслаждается постепенным увеличением своего довольства и спокойствия, чем лучше понимал необходимость этого увеличения до того, как достиг его. Он не старается ни изменить обеспеченного положения, ни броситься по новой дороге к
