и ни на что не опирающиеся, берут, по-видимому, верх над правдоподобными свидетельствами, опирающимися на самые лучшие источники. Диоген Лаэрций отдает явное предпочтение рассказу о смерти Зенона, оставленному нам Аполлонием, а Лукиан и Лактанций, кажется, больше верили рассказу о смерти философа в глубокой старости и насильственным образом.
Подобный род смерти был более распространен у гордых римлян, чем у греков, отличавшихся большей живостью, мягкостью и изворотливостью. Но даже среди римлян этот обычай еще не установился в первые – добродетельные времена республики. Смерть Регула, как о ней обыкновенно рассказывают, хотя, вероятно, и вымышленная, не была бы выдумана, если бы могли думать, что героя способно унизить терпение, с которым он переносил муки, причиненные ему карфагенянами103. Но в более поздние времена республики, я полагаю, подобное могло бы обесчестить такого человека. В междоусобные войны, предшествовавшие падению республики, многие знаменитые люди соглашались охотнее наложить на себя руки, чем отдаться в руки неприятеля. Смерть Катона, восхваляемая Цицероном и порицаемая Цезарем104, сделалась предметом самых горячих споров между двумя знаменитейшими ораторами, какие когда-либо существовали. Смерть эта придала самоубийству характер величия и славы, сохраненный им на протяжении многих веков. Красноречие Цицерона было выше красноречия Цезаря, и так как сторона, прославлявшая это самоубийство, одержала верх над теми, кто порицал его, то друзья свободы в продолжение долгого времени смотрели на Катона как на знаменитейшего мученика республиканской партии. Предводитель партии может сделать все, что найдет нужным, замечает кардинал де Рец, и он никогда не ошибается, пока сохраняет доверие друзей и приверженцев – в справедливости этой максимы мог бы неоднократно убедиться и сам кардинал. Ко всем великим свойствам своим Катон присоединял, по-видимому, достоинство превосходного собутыльника. Враги упрекали его в пьянстве, и, хотя Катону ставили в вину подобный порок, гораздо легче доказать, что пьянство есть добродетель, чем найти какой-либо порок в Катоне, говорит Сенека105.
При императорах самоубийство долгое время было в моде. Плиний говорит в своих письмах о многих римлянах, добровольно наложивших на себя руки скорее из тщеславия и хвастовства, чем вследствие доводов, которые бы могли быть признаны приличными и необходимыми мудрейшими из стоиков. Сами женщины, так легко отзывающиеся на всякую моду, нередко без всякой необходимости избирали такой род смерти и, подобно бенгальским женам, считали славным подвигом сопровождать своих мужей в могилу. Подобное господство моды, несомненно, вызвало многие смерти, которых не было бы в противном случае. Но все же такой род самоуничтожения, служащий, быть может, наивысшим проявлением человеческого безумия и тщеславия, никогда не принимал значительных размеров.
Причина самоубийства, побуждение, заставляющее нас смотреть на этот насильственный поступок как на действие, достойное одобрения и похвалы, оказывается явно философской тонкостью. Природа никогда не побуждает нас к самоуничтожению, если мы располагаем силой и здоровьем. Существует, правда, род меланхолии – особенной болезни, которой, кроме стольких других бедствий, бывает подвержен человек и которая нередко сопровождается неодолимым желанием прекратить собственное существование. Желание это доводит иногда до крайностей людей, которые поддадутся ему, как бы счастливо ни было внешнее их положение, и наперекор самому горячему религиозному чувству. Несчастные, погибающие таким образом, заслуживают скорее сострадания, чем порицания, и было бы столь же нелепо, как и неблагоразумно, подвергать их за это наказание, ибо по своему положению они стоят уже вне человеческого наказания. Более того, покрывая позором память о них, всякое наказание такого рода падает на их родных и друзей, нисколько не виноватых в таком печальном событии, которое по самой сущности своей представляется для них двойным несчастьем. Когда мы здоровы, природа побуждает нас избегать страданий, а часто и бороться против них, даже если ради этого мы рисковали бы собственной жизнью и были уверены, что лишимся ее. Но если мы не были в состоянии ни защитить себя от страданий, ни рисковать для этого жизнью, то нет никакой естественной причины, нет никакого основания ни для одобрения со стороны беспристрастного наблюдателя, ни для оправдания собственной совестью насильственной смерти ради спасения от страданий. Подобное решение может быть результатом только нашей слабости, нашего бессилия твердо и мужественно переносить страдание. Я не помню, чтобы мне случилось читать или слышать, будто американский дикарь, захваченный в плен враждебным племенем, налагал на себя руки, дабы избежать готовящихся для него мук, насмешек и оскорблений. Обыкновенно он полагает свою славу в том, чтобы твердо перенести их и отвечать на оскорбления презрением и насмешками.
Презрение к жизни и смерти в соединении с полной преданностью воле провидения и с безусловной готовностью встретить все, что естественно ожидает нас в жизни, представляют два основных принципа нравственной системы стоиков. Эпиктет, отличавшийся независимым и возвышенным, хотя иногда и чрезмерно суровым характером, может считаться проповедником первого, кроткий и снисходительный Марк Аврелий – представителем второго учения.
Вольноотпущенник Эпафродита, подвергавшийся все время своей молодости жестокому обращению безжалостного господина, в более зрелом возрасте бывший предметом зависти и своенравия Домициана, изгнанный из Рима и Афин, не смевший выехать из Никополя и ежеминутно угрожаемый ссылкой на Гиарос и смертной казнью, мог сохранить свое спокойствие, только питая полнейшее презрение к жизни. Никогда он не был так воодушевлен и, стало быть, так красноречив, как в минуты, когда рисовал пустоту и ничтожество своих удовольствий и страданий.
Кроткий император, неограниченный повелитель всех цивилизованных частей мира, не имевший побудительной причины жаловаться на бремя, возложенное на него судьбой, находил удовольствие в созерцании порядка, господствовавшего во вселенной, и в отыскании в каждой отдельной части ее таких красот, которые были недоступны для обыкновенных наблюдателей. Он указывает, что преклонный возраст, подобно молодости, имеет свою прелесть, весьма привлекательную даже, и что слабость и немощь одного так же естественны, как свежесть и сила другой. Смерть так же естественно заключает старость, как молодость завершает детство, а зрелый возраст завершает молодость. Подобно тому как мы видим иногда, что врач предписывает больному верховую езду, холодные ванны или прогулки пешком, таким же точно образом можно сказать, что природа, или великий врач вселенной, предписывает человеку то страдание, то потерю ноги, то потерю ребенка. Следуя указаниям врача, больной решается принимать самые отвратительные микстуры, выдерживать самые жестокие операции, причем решается на это с удовольствием и с сомнительной надеждой на возвращение здоровья. Человек, страдающий по повелению верховного врача, должен надеяться на удачный и счастливый исход для себя; он должен думать, что страдания его необходимы для благоденствия всей природы и для преуспения и исполнения великого плана, предначертанного Юпитером. В противном случае страданий вовсе не существовало бы, а божественная благость не вменяла бы их человеку. Подобно тому как мельчайшие сосуществующие атомы вселенной точно соответствуют друг другу и все вместе образуют беспредельную и вполне стройную систему, таким же точно образом в ряду явлений, рождающихся одно из другого. действия, с виду менее всего важные, составляют часть, и часть совершенно необходимую, в великой цепи причин и следствий. никогда не имевшей начала или конца. А эти следствия, так как они составляют результат первоначального устройства и расположения мира, безусловно, необходимы не только для его благоденствия, но и для его сохранения и дальнейшего существования. Человек, не принимающий с охотой того, что выпадает на его долю, недовольный, желающий другой судьбы, сопротивляется, насколько это зависит от него, общему развитию мира и желает ради избежания каких-либо личных страданий привести в беспорядочное состояние весь механизм вселенной. «О вселенная, – говорит он в другом случае, – все, что хорошо для тебя, хорошо и для меня; что необходимо в настоящую минуту для тебя, приходит ни рано, ни поздно и представляется мне как бы плодом, свойственным этому времени года. Все исходит из тебя, все находится в тебе, все существует тобой. Один человек, говоря о столице мира, воскликнул: О возлюбленная обитель Кекропа! Не можем ли мы сказать о вселенной: О возлюбленная обитель Бога!»106 Таким божественным учением пытались подкрепить свои парадоксы стоики, по крайней мере, некоторые из них.
Стоики хотели, чтобы мудрый человек старался постичь намерения великого управления мира и смотрел на все предметы так, как это божественное существо смотрит на них. Но в глазах управителя мира все явления, входящие в общий порядок вселенной, все предметы, как величайшие, так и самые ничтожные с нашей точки зрения, – пузырек, лопающийся на воде, как говорит Поуп107, и сам мир суть две равные части великой цепи, предопределенной с неизменной мудростью и с беспредельной благостью. Поэтому все явления должны казаться одинаковыми для настоящего стоика: он занимает незначительное место среди всех явлений и получил самое скромное назначение. Он должен действовать в указанной ему области возможно лучшим образом и сообразовывать свое поведение с правилами, которые, как он знает, ему предписаны. Но он не должен проявлять страстной заботы об успешности своих действий или беспокойства из-за безуспешности своих самых напряженных усилий. Он должен быть одинаково безразличен как к величайшему благополучию, так и к полному уничтожению той небольшой области, забота о которой возложена на него. Если бы обстоятельства зависели только от него, он мог бы избирать одни и отвергать другие, но так как они от него вовсе не зависят, то он должен довериться верховной мудрости. Он должен быть убежден, что всякое совершающееся событие, каково бы оно ни было, есть именно то, которое было бы для него более всего желательно, если бы ему были известны все связи и взаимообусловленности предметов. Все, что будет сделано им на основе этого принципа, будет в равной мере совершенно. Мудрый человек одинаково достоин уважения, восхищения и похвалы, пошевелит ли он только пальцем или пожертвует жизнью ради счастья своей страны. И подобно тому как для управителя мира большее или меньшее проявление могущества, созидание или разрушение либо мира, либо воздушного пузырька в одинаковой степени легко, восхитительно и является действием все той же мудрости и благости, таким же точно образом для мудреца-стоика самые важные, как и самые ничтожные, дела требуют одинакового усилия; достоинства их одинаковы, ибо они вытекают из того же принципа и не заслуживают ни большего, ни меньшего уважения, восхищения и похвалы.
Человек, достигший такого совершенства, вполне счастлив, а человек, который хоть на одну ступень не достиг его, безусловно несчастлив. Подобно тому, говорили стоики, как человек, погруженный в воду и на один только дюйм не достающий до поверхности, так же не может дышать, как и человек, погруженный на глубину ста ярдов, таким же точно образом и человеку, не одержавшему еще победы над всеми своими личными ощущениями, испытывающему страсть более сильную, чем любовь
