словно в книге этой

Из мглы магических зеркал,

И над задумчивою Летой

Тростник оживший зазвучал.

28 — 29 мая 1940

Ленинград

Фонтанный Дом

480

***

ТРЕТИЙ ЗАЧАТЬЕВСКИЙ

Переулочек, переул…

Горло петелькой затянул.

Тянет свежесть с Москва-реки,

В окнах теплятся огоньки.

Покосился гнилой фонарь—

С колокольни идет звонарь…

Как по левой руке — пустырь,

А по правой руке—монастырь,

А напротив—высокий клен

Красным заревом обагрен,

А напротив — высокий клен

Ночью слушает долгий стон.

Мне бы тот найти образок,

Оттого что мой близок срок,

Мне бы снова мой черный платок,

Мне бы невской воды глоток.

2 августа 1940

***

481

АВГУСТ 1940

То град твой, Юлиан!

Вяч. Иванов

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Дело не ждет!

И тихо, так, Господи, тихо,

Что слышно, как время идет.

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке,—

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

И клонятся головы ниже,

Как маятник, ходит луна.

Так вот — над погибшим Парижем

Такая теперь тишина.

5 августа 1940

Ленинград, Шереметевский дом

16—125

482

***

ТЕНЬ

Что знает женщина одна о смертном часе?

О. Мандельштам

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,

Зачем всплываешь ты со дна погибших лет

И память хищная передо мной колышет

Прозрачный профиль твой за стеклами карет?

Как спорили тогда —ты ангел или птица?

Соломинкой тебя назвал поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет.

О тень! Прости меня, но ясная погода,

Флобер, бессонница и поздняя сирень

Тебя — красавицу тринадцатого года —

И твой безоблачный и равнодушный день

Напомнили… А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу. О тень!

9 августа 1940. Вечер

***

1483

Соседка из жалости —два квартала,

Старухи, как водится, —до ворот,

А тот, чью руку я держала,

До самой ямы со мной пойдет.

И станет совсем один на свете

Над рыхлой, черной, родной землей

И громко спросит, но не ответит

Ему, как прежде, голос мой.

15 августа 1940

484 I

***

ЛОНДОНЦАМ

И сделалась война на небе.

Апок алипсис

Двадцать четвертую драму Шекспира

Пишет время бесстрастной рукой.

Сами участники грозного пира,

Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира

Будем читать над свинцовой рекой;

Лучше сегодня голубку Джульетту

С пеньем и факелом в гроб провожать,

Лучше заглядывать в окна к Макбету,

Вместе с наемным убийцей дрожать,—

Только не эту, не эту, не эту,

Эту уже мы не в силах читать!

Август ? — 29 сентября 1940

***

1485

ПРЕДЫСТОРИЯ

Я теперь живу не там…

Пушкин

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады

В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.

Везде танцклассы, вывески менял,

А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»

И пышные гроба: «Шумилов-старший».

Но, впрочем, город мало изменился.

Не я одна, но и другие тоже

Заметили, что он подчас умеет

Казаться литографией старинной,

Не первоклассной, но вполне пристойной,

Семидесятых, кажется, годов.

Особенно зимой, перед рассветом

Иль в сумерки — тогда за воротами

Темнеет жесткий и прямой Литейный,

Еще не опозоренный модерном,

И визави меня живут —Некрасов

И Салтыков… Обоим по доске

Мемориальной. О, как было б страшно

Им видеть эти доски! Прохожу.

***

А в Старой Руссе пышные канавы,

И в садиках подгнившие беседки,

И стекла окон так черны, как прорубь,

И мнится, там такое приключилось,

Что лучше не заглядывать, уйдем.

Не с каждым местом сговориться можно,

Чтобы оно свою открыло тайну

(А в Оптиной мне больше не бывать…).

Шуршанье юбок, клетчатые пледы,

Ореховые рамы у зеркал,

Каренинской красою изумленных,

И в коридорах узких те обои,

Которыми мы любовались в детстве,

Под желтой керосиновою лампой,

И тот же плюш на креслах…

Все разночинно, наспех, как-нибудь…

Отцы и деды непонятны. Земли

Заложены. И в Бадене — рулетка.

И женщина с прозрачными глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от нее как будто получила,—

Ненужный дар моей жестокой жизни…

Страну знобит, а омский каторжанин

Все понял и на всем поставил крест.

Вот он сейчас перемешает все

И сам над первозданным беспорядком,

Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.

Перо скрипит, и многие страницы

Семеновским припахивают плацем.

_

***

487

3 сентября 1940 1942 Октябрь 1943

Ленинград Ташкент Ташкент

Так вот когда мы вздумали родиться

И, безошибочно отмерив время,

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

Невиданных, простились с небытьем.

488

***

Но я предупреждаю вас,

Что я живу в последний раз.

Ни ласточкой, ни кленом,

Ни тростником и ни звездой,

Ни родникового водой,

Ни колокольным звоном —

Не буду я людей смущать

И сны чужие навещать

Неутоленным стоном.

7 ноявря 1940

***

48

9Не недели, не месяцы—годы

Расставались. И вот наконец

Холодок настоящей свободы

И седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты.

7 ноя6ря 1940

1941

***

Один идет прямым путем,

Другой идет по кругу

И ждет возврата в отчий дом,

Ждет прежнюю подругу.

А я иду—за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

1940

Том I. Стихотворения. 1940 1491

Уж я ль не знала бессонницы

Все пропасти и тропы,

Но эта как топот конницы

Под вой одичалой трубы.

Вхожу в дома опустелые,

В недавний чей-то уют.

Все тихо, лишь тени белые

В чужих зеркалах плывут.

И что там в тумане—Дания,

Нормандия, или тут

Сама я бывала ранее,

И это—переиздание

Навек забытых минут?

1940

492

***

НАДПИСЬ НА КНИГЕ «ПОДОРОЖНИК»

Совсем не тот таинственный художник,

Избороздивший Гофмановы сны,—

Из той далекой и чужой весны

Мне чудится смиренный подорожник.

Он всюду рос, им город зеленел,

Он украшал широкие ступени,

И с факелом свободных песнопений

Психея возвращалась в мой придел.

А в глубине четвертого двора

Под деревом плясала детвора

В восторге от шарманки одноногой,

И била жизнь во все колокола…

А бешеная кровь меня к тебе вела

Сужденной всем, единственной дорогой.

18 января 1941

Ленинград

***

1493

Прокаженный МОЛИЛСУ…

В. Брюсов

То, что я делаю, способен делать каждый.

Я не тонул во льдах, не изнывал от жажды

И с горстью храбрецов не брал финляндский дот,

И в бурю не спасал какой-то пароход.

Ложиться спать, вставать, съедать обед убогий

И даже посидеть на камне у дороги,

И даже, повстречав падучую звезду

Иль серых облаков знакомую гряду,

Им улыбнуться вдруг, поди куда как трудно.

Тем более дивлюсь своей судьбине чудной

И, привыкая к ней, привыкнуть не могу,

Как к неотступному и зоркому врагу…

Затем, что из двухсот советских миллионов,

Живущих в благости отеческих законов,

Найдется ль кто-нибудь, кто свой горчайший час

На мой бы променял—я спрашиваю вас?

А не откинул бы с улыбкою сердитой

Мое прозвание как корень ядовитый.

О Господи! воззри на легкий подвиг мой

И с миром отпусти свершившего домой.

Январь 1941

Фонтанный Дом

***

ЛЕНИНГРАД В МАРТЕ 1941

Cadran solaire* на Меншиковом доме.

Подняв волну, проходит пароход.

О, есть ли что на свете мне знакомей,

Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!

Как щелочка, чернеет переулок.

Садятся воробьи на провода.

У наизусть затверженных прогулок

Соленый привкус —тоже не беда.

Март ? 1941

Солнечные часы (фр.).

АННА АХМАТОВА. ЖИЗНЬ ПОЭТА

Анна Ахматова родилась 11 июня (по старому стилю) 1889 г. на даче Саракини в пригороде Одес¬сы Большой Фонтан —«11-я станция паровичка»,— как писала она о месте своего рождения. «Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли —рядом с почтой. Морской берег там очень крутой, и рельсы парович¬ка шли по самому краю»*. Столь точное описание места своего рождения Ахматова могла дать потому, что побывала там много лет спустя, в 1904 г.: «Когда мне было 15 лет и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложи¬ла мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. «Боже, как я плохо тебя воспитала», — сказала она»**. Мемориальная

* Ахматова А. Автобиографическая проза. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 269 — 270. ** Там же. С. 270.

доска на этом месте (дача Саракини не сохрани¬лась) действительно была установлена — в 1989 г., в столетнюю годовщину со дня рождения поэта: бронзовый барельеф работы одесского скульптора Таисьи Георгиевны Судьиной, стилизованное уд¬линенное поясное изображение прекрасной и пе¬чальной молодой женщины, которая как бы повер¬нулась к зрителям вполоборота; большеглазое горбоносое лицо, у подбородка — длинные пальцы крупной, тонкой руки. Между тем у реальной Анны Андреевны Горенко, в замужестве Гумилевой, затем Шилейко, известной нам под псевдонимом—Анна Ахматова, были маленькие, пухлые ручки с корот¬кими, хотя и очень красивыми, утончающимися к ногтям, пальцами. Но такова сила легенды, кото-рая возникла вокруг имени и личности Ахматовой почти с первых ее поэтических шагов, — легенды о женщине-поэте Серебряного века, в которой ре¬альный человек и героиня стихов слиты воедино…

Героиня ранних стихов Ахматовой была женст¬венной и роковой:

Я умею любить. Я обманно-стыдлива. Я так робко-нежна и всегда молчалива. Только очи мои говорят.

Ее тело как бы двигалось в танце в честь богини любви и красоты Афродиты, а руки напоминали крылья:

Скольжу и тружусь в заревом бессилье. Богиня! тебе мой гимн. Руки, как крылья, руки, как крылья, Над челом золотистый нимб.

«Руки, как крылья», конечно же, не могли быть маленькими и пухлыми. Забывая о дистанции меж¬ду героиней стихов и их автором, такой, мифологи-

зированной, и изображали Ахматову художники, начиная с О. Л. Делла-Вос-Кардовской, Н. И. Альт¬мана, Ю. П. Анненкова и др.

Легенда была частью славы и сопровождала Ахматову с первых ее шагов на творческом пути поэта.

Несходство реальной жизни и легенды о жизни поэта иногда оставляло Ахматову равнодушной, иногда забавляло, иногда возмущало. Забавляла ле¬генда о ее романе с Блоком и о том, что Блоку адресовано стихотворение «Сероглазый король», написанное за несколько месяцев до их знакомства. Воспринималась как неизбежная, а может быть,— как необходимая, стилизация ее портретов под об¬общенный облик декадентской (или, точнее — модер¬нистской) поэтессы—на портрете Н. Альтмана, например. «Альтмановский портрет на сходство и не претендует: явная стилизация, сравните с мо¬ими фотографиями того же времени…»*. Возмущало в писаниях поздних эмигрантских мемуаристов ис¬кажение истории ее взаимоотношений с Николаем Степановичем Гумилевым. Приводила в ярость по¬пытка «запихнуть» ее только в Серебряный век, изобразить ее творчество частью дореволюционной российской поэзии, исключить из поэтической и гражданской истории современной России и мира. С этим «склубившимся двойником» в виде дорево¬люционной дамы, не сумевшей вовремя умереть**, она боролась всеми доступными ей средствами:

* Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., Согласие, 1997. С. 235. Далее том (арабская цифра) и страница указываются в тексте.

** Фраза из статьи В. О. Перцова «По литературным водораз¬делам» (журнал «Жизнь искусства», 1925), которую Ахматова цитиро¬вала в автобиографической прозе: «Статью у меня взяли, но я помню одну фразу: «Мы не можем сочувствовать женщине, которая не знала, когда ей умереть».

писала развернутые опровержения в своих рабочих тетрадях, диктовала подлинные версии событий своему биографу Аманде Хейт и рассказывала о них людям, о которых наверняка знала, что они записывают все беседы с нею, —Лидии Корнеевне Чуковской, например. Подробно излагала свои оп¬ровержения в письмах к литературоведам, живущим на Западе. Мнения о ее творчестве, сведения о судь¬бе, факты жизни должны были быть изложены точ¬но,—и она хотела сама контролировать эту точ¬ность и исправлять намеренные и ненамеренные погрешности.

Позже, в периоды гонений, лжелегенду о поэте создавали сознательно—политики и критики, обслу¬живающие государственную систему деспотизма, единовластия и единомыслия. Эта лжелегенда — об отрыве от современности, о «полумонахине-полублуднице» — была клеветой, и Ахматова не опус¬калась до