января». А на фоне широкого историчес¬кого полотна —образы нескольких женщин, судьбы которых очень разные, но их объединяет юность, красота, светлая вера:
Широкий белый воротник И платье черное—все просто, Худая, маленького роста, Голубоокий детский лик, Но как бы что найдя за далью, Глядит внимательно, в упор, И этот милый, нежный взор Горит отвагой и печалью…*
В этой поэме, автобиографической в главных своих чертах («Так было и с моей семьей…» —гово¬рил Блок), есть образы и матери героя, и ее сест¬ры, то есть женщин, чрезвычайно дорогих автору. Но этот нежный женский образ — Софья Перовская. Народовольцы и героический ореол вокруг них — то главное, что позволяло мириться с прошлым мо¬лодому поколению русского дворянства, несущему крест расплаты за грехи отцов.
Блок:
И приучили их века
Но власть тихонько ускользала
Из их изящных белых рук,
И записались в либералы
Честнейшие из царских слуг. …)
Жизнь старших близится к закату…**
* Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960-1963. Т. 3. С. 311-312.
** Там же. С. 313, 315.
Ахматова:
Все разночинно, наспех, как-нибудь… Отцы и деды непонятны. Земли Заложены. И в Бадсне — рулетка.
И еще: тоже Ахматова, осень 1940-го, когда она перечитывала блоковскую поэму «Возмездие» и рас¬суждала о ней с Л. К. Чуковской:
И старше была я века Ровно на десять лет. (…) И облака сквозили Кровавой цусимской пеной, И плавно ландо катили Теперешних мертвецов…
Таков исторический фон времени, «когда мы вздумали родиться». Ореол героического, связан ли он с морем или с народовольческим самопожерт¬вованием, был дорог Анне Ахматовой в ее предках и людях ближайшего окружения. Может быть, поэ¬тому она не любила заземленных чеховских героев. Вот один из ее монологов о Чехове, записанный Л. К. Чуковской: «Я не люблю его потому, что все люди у него жалкие, не знающие подвига. И поло¬жение у всех безвыходное. Я не люблю такой ли¬тературы. Я понимаю, что эти черты чеховского творчества обусловлены временем, но все равно — не люблю» (1, 210).
«Чехов многого не видел. Как-то близоруко смотрел на Россию. Так нельзя слишком близко, тогда видны только тараканы в щах»,—говорила она, считая, что он показал русскую интеллигенцию в искаженном виде*. Сходные мысли Ахматовой
* РоскинаН. Анна Ахматова. Четыре главы. Из литературных воспоминаний. С. 43.
запомнил сэр Исайя Берлин, они были высказаны в беседе с ним в конце 1945 г.: «…она набросилась на Чехова за его мир, окрашенный в грязные тона, его мрачные пьесы, отсутствие в его мире героизма и мученичества, глубин и темнот и высот—это была страстная обвинительная речь, которую я позднее пересказал Пастернаку, та самая, в которой она сказала, что у Чехова «не сверкают мечи»*. Героизм и мученичество, сверкание мечей Анна Ахматова любила и заботливо отыскивала в историческом прошлом —в своей родословной и в истории своего народа.
Конечно, она знала и помнила и реальный ме¬лочный быт, которым была окружена—и в провин¬циальных городах юга России, и в чопорном Цар¬ском Селе с его представлениями об этикете и престиже. В одном из писем юношеской поры она жалуется: «…я вечная скиталица по чужим, грубым и грязным городам…» В разговоре о царскосельской гимназии назовет ее настоящей бурсой, упомянув о бездуховности и полном отсутствии интереса своих соучениц к поэзии. В «Царскосельской оде» 1961 г. опишет «город парков и зал» с его иной, не парад¬ной стороны:
Драли песнями глотку И клялись попадьей, Пили допоздна водку, Заедали кутьей. (…)
Здесь как бы чеховский мир входит в ахматов-ские стихи, что, однако, в ее поэзии случается не часто. Сила ее поэзии —в умении реальный мир, окружающий человека, поднять на волшебную вы¬
* Берлин И. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 гг. в кн.: Найман Л. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 276.
соту — музыкой, гармонией и высоким тоном неожи¬данного соединения слов в поэтической строке. По мнению Ахматовой, Чехов этого не делал. «Че¬хов противопоказан поэзии (как, впрочем, и она ему). Я не верю людям, которые говорят, что любят и Чехова, и поэзию. В любой его вещи есть «колони¬альные товары», духота лавки, с поэзией несовме¬стимая. Герои у него скучные, пошлые, провинци¬альные. Даже их одежда, мода, которую он выбрал для них, крайне непривлекательна: уродливые пла¬тья, шляпки, тальмы. Скажут, такова была жизнь, но у Толстого почему-то та же жизнь — другая, и да¬же третья»*. Сравним у Ахматовой:
Шуршанье юбок, клетчатые пледы, Ореховые рамы у зеркал, Каренинской красою изумленных…
Избирательная память запечатлела мир детства не «розовым», но прекрасным. Реальный быт, «боль¬шую часть детства и юности окружавший и угнетав¬ший Аню Горенко», по наблюдению А. Г. Наймана, «Анна Ахматова вытеснила не только из биографии, но и из сознания херсонесским черноморским при¬вольем и царскосельским великолепием»**.
В жизни Анны Ахматовой не было няни, подоб¬ной пушкинской Арине Родионовне или Елене Ку¬зиной Владислава Ходасевича. Были бонны, нау¬чившие беглому французскому языку и манерам. От русской няни, калужской крестьянки Татьяны Ритивкиной, остались в памяти лишь некоторые оценки и присловья: «Нянька «калуцкая» — Татьяна Ритивкина — говорила обо мне: «Это перец будет!»,
* Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. С. 40 — 41. ** Там же. С. 41.
«Наши дела, как сажа бела» и «Отворотись, не насмотришься»*.
В том, что Анна Ахматова стала великим рус¬ским поэтом, использующим в своих стихах и прозе все богатство русского языка, неоспорима заслуга ее семьи —русской дворянской интеллигентной семьи конца XIX —начала XX вв. В том, что она выросла человеком высокого благородства, православно-христианских этических норм —тоже заслуга семьи, матери, круга общения Стоговых-Горенко. При этом стихи в воспитании детей стояли в этом кру¬гу едва ли не на последнем месте. В одной из бе-сед 1940 г. с Л. К. Чуковской Ахматова говорила об этом: «В нашей юности молодежь стихов не любила и не понимала. Толщу было ничем не про¬бить, не пробрать. Стихи были забыты, разлюб¬лены, потому что наши отцы и матери, из-за писа-ревщины, считали их совершенным вздором, ни для какого употребления не годным, или, в крайнем случае, довольствовались Розенгеймом» (1, 182). В семье Горенко любили гражданские темы, высо¬кий стиль, суровую строгость. Загадочными строй¬ными красавицами были ее сестры Инна и Ия,— много позже Анна Андреевна узнала знакомый тип женщин 1900-х годов, рассматривая репродукцию репинского портрета Марии Федоровны Андреевой 1905 г. и ее фотографию того же года в мастерской художника: «Какая она тут красавушка! Это мои сестры в то время такие были: загадочные, строй¬ные»…» (2, 99). Меж тем эта загадочная стройная красавушка (М. Ф. Андреева) именно в 1905 г. вступила в партию большевиков, а в дальнейшем стала комиссаром театров и зрелищ Петрограда.
* Рабочая тетрадь РГАЛИ. Е.х. 112. Л. 42 об.
Высокий строй души, выразившийся во внешности и манере поведения, Ахматова ценила всю жизнь, —в своих сестрах, в окружающих молодых женщинах. Л. К. Чуковской она говорила 25 июня 1940 г.: «Ия была очень особенная, суровая, стро-гая… Она была такой, —продолжала, помолчав, Ан¬на Андреевна, —какою читатели всегда представля¬ли себе меня и какою я никогда не была. Я спросила, нравились ли Ии Андреевне ее стихи?
— Нет, она находила их легкомысленными. Она не любила их. Всё одно и то же, всё про любовь и про любовь…» (1, 150).
Стихов в доме не ценили, наизусть мать знала только Некрасова и Державина, стихи которых читала детям. Книг, по собственному признанию Анны Ахматовой, в доме не было: «В доме у нас не было книг, ни одной книги. Только Некрасов, толстый том в переплете. Его мне мама давала читать по праздникам. Эту книгу подарил маме ее первый муж, застрелившийся…» (1, 151). Анна, читавшая «по праздникам» толстый том Некрасова, сама открыла в нем для себя поэму «Мороз, Крас¬ный нос», оставшуюся одним из ее любимейших произведений на всю жизнь, и поэму «Русские женщины». Сама полюбила стихи —«и доставала их уж не знаю откуда» (1, 151). Сама в один-надцать лет начала сочинять стихи, а еще до этого отец уже дразнил ее «декадентской поэтес¬сой». Примерно тогда же она начала писать свою первую автобиографию, —то есть свою первую про¬зу. Оказалось, что девочка помнит себя с двух лет. «…А наверху, в Царском Саду, я нашла бу¬лавку в виде лиры. Бонна сказала мне: «Это значит, ты будешь поэтом»*.
* Рабочая тетрадь РГАЛИ. Е.х. 112. Л. 42 об.
В тринадцать лет Анна уже знала по-французс¬ки Бодлера, Верлена, Готье… 24 декабря 1903 г., когда ей было четырнадцать лет и она училась в четвертом классе гимназии, произошло ее знаком¬ство с Николаем Гумилевым, гимназистом седьмого класса. К этому времени Гумилев уже написал це¬лые тетради стихов, он был участником гимназичес¬кого рукописного журнала, в котором поместил рассказ «Путешествия Гаттераса», а в газете «Тиф¬лисский листок» в сентябре 1902 г. было опублико¬вано его стихотворение «Я в лес бежал из городов». Он много читал, любил современную французскую поэзию, хотя не очень свободно владел французским языком. Прекрасно знал русских символистов, к ко¬торым причислял и себя. Директором его гимназии был Иннокентий Федорович Анненский, замеча¬тельный (и не признанный в то время) поэт, док¬лады которого о литературе посещались образован¬ными царскоселами и вызывали споры. Между Анной Горенко и Николаем Гумилевым завязались сложные отношения — влюбленность, поклонение, напряженный интерес с его стороны, равнодуш¬но-польщенное внимание с долей насмешки —с ее. Вспоминает В. С. Срезневская: «Анне он не нравил¬ся—вероятно, в этом возрасте девушкам нравятся разочарованные молодые люди, старше двадцати пяти лет, познавшие уже много запретных плодов и пресытившиеся их пряным вкусом. Но уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами. (…) Мне нравилось, как он читает стихи… Мы много гуляли, и в этих прогулках нас часто «ловил» под-жидавший где-то за утлом Коля! Сознаюсь… мы обе не радовались этому, мы его часто принима¬лись изводить: зная, что Коля терпеть не может немецкого языка, мы начинали вдвоем вслух читать длиннейшие немецкие стихи… А бедный Коля тер-пеливо, стоически слушал всю дорогу —и все-таки доходил с нами до дому…»*
Весной 1904 г. в царскосельском парке, на скамье под огромным развесистым деревом Гу¬милев в первый раз объяснился Анне Горенко в люб¬ви. На Пасху Гумилевы давали в своем доме бал, на который в числе гостей впервые была приглаше¬на Аня Горенко. Начались их регулярные встречи.
«Они посещали вечера в ратуше, были на гас¬тролях Айседоры Дункан, на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благо¬творительном спектакле в клубе на Широкой улице …) были на нескольких, модных тогда, спирити¬ческих сеансах у Бернса Майера, хотя и относились к ним весьма иронически.
Они встречались, гуляли,
