катались на коньках, Гумилев, в то время страстно поглощавший книги, делился с Анной Горенко своими «приобретения¬ми»…»**
К Анне Горенко обращены многие стихи в пер¬вом, изданном в 1905 г., сборнике стихов Н. Гумиле¬ва «Путь конквистадоров». Ей же посвящена вторая его книга «Романтические цветы» (1908). В беседах с П. Н. Лукницким в 1925—1927 гг. Анна Ахматова перечисляла стихи Гумилева, ей посвященные: «Пес¬ня о певце и короле», «Рассказ девушки», «Осенняя песня», «Русалка»:
Я люблю ее, деву-Ундину, Озаренную тайной ночной, Я люблю ее взгляд заревой И горящие негой рубины…
* ЛукницкахВ. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по мате¬риалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 27. ** Там ж е.
Потому что я сам из пучины, Из бездонной пучины морской*.
{1905)
Анна Ахматова как бы откликается на это стихотворение Гумилева несколькими годами позже (12 февраля 1911):
…Смотри, как глубоко ныряю, Держусь за водоросль рукой, Ничьих я слов не повторяю И не пленюсь ничьей тоской…
А ты, мой дальний, неужели Стал бледен и печально-нем? Что слышу? Целых три недели Все шепчешь: «Бедная, зачем?!»
В ахматовском стихотворении — и реальность черноморских и царскосельских купаний, и отблеск печальной судьбы андерсеновской русалочки и ее сестер, и отстаивание своей независимости—«Не на¬до мне души покорной», «Ничьих я слов не повто-ряю//И не пленюсь ничьей тоской». Конечно, образ девы-русалки с печальными очами принадлежит ми¬ру романтической и символистской поэзии. И в то же время и в стихах Гумилева, и в стихах Ахматовой он явно перекликается с реальным образом, который рисует в воспоминаниях В. С. Срезневская: «Аня писала стихи, очень много читала дозволенных и недозволенных книг и очень изменилась внутренне и внешне. Она выросла, стала стройной, с прелест¬ной хрупкой фигуркой развивающейся девушки, с черными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с белыми и красивыми руками и ногами, с несколько безжизненной блед¬
* Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 47.
ностью определенно вычерченного лица, с глубо¬кими, большими светлыми глазами, странно выде¬лявшимися на фоне черных волос и темных бровей и ресниц. Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей-пешеходом, лазала, как кошка, и плавала, как рыба. …) Она не очень импонировала добродетельным обывательницам зат¬хлого и очень дурно воспитанного Царского Села, имеющего все недостатки близкой столицы без ее достоинств. Как и полагается пригородам»*.
Любовь Николая Гумилева, «первого жениха» Царского Села, льстила самолюбию, взаимное об¬щение, очевидно, принесло много пользы юным раз¬вивающимся поэтическим талантам, но характерно, что оно не было окрашено счастьем, а стихи, взаим¬но посвященные друг другу в этот ранний период их отношений, трагичны.
Н. Гумилев:
Там, на высях сознанья, — безумье и снег… Но восторг мой прожег голубой небосклон, Я на выси сознанья направил свой бег И увидел там деву, больную, как сон.
* Срезневская В. С. Дафнис и Хлоя//Об Анне Ахматовой. Стихи, эссе, воспоминания, письма. С. 17. В книге А. Г. Найман а «Рассказы о Анне Ахматовой» приводится еще один отрывок из вос¬поминаний Срезневской о детстве Анны Горенко в Царском Селе: «Отошли в область прошлого Версальские и английские кущи Ц(ар-ского) С(ела) и Павловска, лунные ночи с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома («Какой ужас! Она луна¬тик!») и все причуды этого вольнолюбивого ребенка, купанье в ручейке у Тярлева беленьких (негде было загореть!) стройных ножек,— и лас¬ковый голос вел(икого) кн(язя) Владимира Александровича, совер¬шавшего пешком с адъютантом утреннюю прогулку: «А если вы прос¬тудитесь, барышня?» —и ужас узнавшей о наших проказах все той же m-me Винтер, обещавшей рассказать «все» нашим родителям, и наше смущение перед красивым стариком, так мило сделавшим нам замеча¬ние» (С. 15).
Ее голос был тихим дрожанъем струны, В ее взорах сплетались ответ и вопрос, И я отдал кольцо этой деве Луны За неверный оттенок разбросанных кос.
И, смеясь надо мной, презирая меня, Мои взоры одел Люцифер в полутьму, Люцифер подарил мне шестого коня, И Отчаянье было названьем ему*.
А. Ахматова:
Пришли и сказали: «Умер твой брат!» Не знаю, что это значит. Как долго сегодня холодный закат Над крестами лаврскими плачет (…)
«Прости, о прости, моя сестра, Ты будешь всегда одинока».
Оба поэта—начинающие символисты, у него — большая энергия стиха, выше мастерство, у нее — большая заземленность, гибкая разговорная интона¬ция: «Брат! Эта грусть —как кинжал остра,//Отчего ты словно далеко?» У обоих—пророчество. Гибкая разговорная интонация —пожалуй, наибольшее до¬стижение ранних стихов Анны Ахматовой:
То ли я с тобой осталась, То ли ты ушел со мной, Но оно не состоялось, Разлученье, ангел мой!
Такому русскому языку учила не гимназия, а весь круг общения семьи, друзей, того слоя рус¬ской интеллигенции, русского дворянства, который был рядом с народом и сам был исконно русским народом. Свою долю в строй ахматовской речи внес и херсонесский базар, куда мать посылала детей на лодке за арбузами и дынями, и Павловский вокзал,
* Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 41.
и Царскосельский парк, и тамбур поезда Царско¬сельской железной дороги, с молодыми солдатами в нем, и почтовый поезд, в котором Ахматова ездила из Москвы в Слепнево. Она училась живому рус¬скому языку всю жизнь; в ее стихах, прозе, устных рассказах и диалогах — результаты этой учебы.
И еще она училась высокому строю речи — и в книгах, и в церкви. Ее семья была не только верующей, но и церковной. И такой же Анна Ах¬матова осталась на всю жизнь. Посещение церкви, молитва, исповедь, причастие были для детей Горен¬ко обязательными. В советские годы, когда регуляр¬ное посещение церкви было для поэта практически невозможно, она по-прежнему говорила о себе как о человеке верующем, а время отмеряла по церков¬ному календарю: «светлый, светлый Духов день», «Страстная неделя», «Святки», «разрешенье вина и елея», «канун Крещенья», «Прощеное воскресе¬нье»*. В книге А. Г. Наймана есть запись о словах, сказанных Анной Ахматовой в «Прощеное воскре¬сенье» 1963 г.: «В этот день мама выходила на кухню, низко кланялась прислуге и сурово говори¬ла: «Простите меня грешную». Прислуга так же кланялась и так же сурово отвечала: «Господь прос¬тит. Вы меня простите». Вот и я теперь у вас прошу: «Простите меня грешную»**.
«А юность была—как молитва воскресная…», «Молюсь оконному лучу…», «Так молюсь за Твоей
* Вот как выглядела реакция на посещение Анной Ахматовой церкви в пасхальную ночь 1926 г. в дневнике очень расположенного к ней Павла Лукницкого: «Ночью АА ходила к заутрене в церковь Спаса на крови. Странно, не могу понять, зачем это ей нужно? Не мо¬литься же ходит? По многим намекам думаю, что дело в традиции. Но и это, конечно, зря» (II, 127).
** Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. С. 50.
литургией», «А когда сквозь волны фимиама//Хор гремит, ликуя и грозя…», «Торжественно гудят ко¬локола», «А над кроватью надпись по-французс-ки//Гласит: «Seignuer, ayez petie de nous» (Господи, помилуй нас. — фр.) — все это не только поэтические формулы прекрасной жизни, но и конкретно-реаль¬ные детали того быта, в котором росла Аня Горенко.
«Церковность» Анны Ахматовой включала в се¬бя интерес к церковной архитектуре, к житиям свя¬тых, церковной службе и церковному календарю. В церкви она вела себя уверенно, чувствовала себя в родной обстановке, в отличие от многих своих младших писателей-современников. Л. К. Чуков¬ская рассказывала о поездке с Анной Ахматовой 1 мая 1953 г. в Загорск (Сергиев Посад):
«Ее образованность светила нам всю дорогу. Отвечая на расспросы шофера и наши, она рас¬сказывала нам о Сергии Радонежском, о возведении Лавры, о поляках и татарах (…) Мы вошли в Пат¬риаршую церковь. На паперти копошились нищие, совершенно суриковские. Анна Андреевна, сосре¬доточенно крестясь, уверенной поступью торжест¬венно шла по длинному храму вперед, а мы плелись за нею. (Мне в церкви всегда неловко.) Пение было ангельское. Из Патриаршего храма мы пошли в другой, поменьше. Вокруг нас шептались: «Мир¬ские, мирские!» Тут пели не только певчие, но и прихожане. Пение стройное, сильное, будто не люди, а сама церковь поет. (…) Анна Андреев¬на опустилась на колени перед иконой Божьей Матери, а мы вышли. Скоро она присоединилась к нам» (2, 60).
В рабочей тетради РГАЛИ, е.х. 114 («Лермон¬тов») записи последнего месяца жизни Ахматовой обозначены как «16 февраля. Сретенская Анна»,
19 февраля —«суббота на Масленой», 20 февраля — «Прощеное Воскресенье», о 21-м феврале записано: «Завтра Чистый Понедельник. («Господи, Владыка живота моего…» и звон, который запомнился с дет¬ства)». Среди воспоминаний о Н. С. Гумилеве—сле¬дующая знаменательная деталь: «Когда в 1916 году я как-то выразила сожаление по поводу нашего в общем не состоявшегося брака, он сказал: «Нет -я не жалею. Ты научила меня верить в Бога и лю¬бить Россию»*.
В воспоминаниях о детстве, о семье и матери Анны Ахматовой — почти нет театральных впечат¬лений (хотя она бывала в театре и с родителями, и с Н. С. Гумилевым), но довольно много впечатле¬ний, связанных с миром живописи. Зрительный об¬раз мира характерен для стихов Ахматовой с пер¬вых ее шагов в поэзии: «Молюсь оконному лучу—// Он бледен, тонок, прям»; «На рукомойнике мо-ем//Позеленела медь»; «У кладбища направо пылил пустырь,//А за ним голубела река»; «Дорогу вижу до ворот, и тумбы//Белеют четко в изумрудном дерне»; «Высоко в небе облачко серело,//Как бе¬личья расстеленная шкурка».
В ее стихах есть импрессионистская деталь, яркий мазок, пейзаж, можно найти натюрморт:
На столе забыты Хлыстик и перчатка.
Крут от лампы желтый…
Можно различить реалистическую бытовую деталь:
На кустах зацветает крыжовник, И везут кирпичи за оградой (…)
* Рабочая тетрадь РГАЛИ. Е.х. ПО. Л. 28 об.
Можно угадать портрет, и естественно появле¬ние стихотворений о своих портретах: «Я здесь, на сером полотне,//Возникла странно и неясно».
Анне Горенко было около десяти лет, когда произошло ее первое знакомство с Эрмитажем и Русским музеем (тогда — Музеем Александра III). В поздние годы она вспоминала о поездках в Петер¬бург, в Эрмитаж и Русский музей, «который тогда был совсем молодой», — его открыли в 1898 г.: «Ме¬ня… маленькую водили в Эрмитаж и в Русский музей… Мы жили в Царском, мама возила меня из Царского. Чего я терпеть не могла, так это выставок передвижников. Все лиловое. Я шла по лестнице и думала: насколько эти старые картины, развешан¬ные на лестнице, лучше» (1, 117). В Музее Алексан¬дра III в 1910 г. она встречалась с Н. С. Гумилевым.
В Эрмитаже с детства самая любимая ее кар¬тина — «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи: «Ма¬донна в «синем мире» (…) Бывая в Эрмитаже, она всегда прежде всего идет взглянуть на нее—в ма¬ленькую комнату, где она висит» (II, 95). Она любит Левитана и не любит Серова, — причем ее оценки субъективны и пристрастны и уходят кор¬нями также в мир царскосельского и киевского
