дет¬ства, когда ее собственные вкусы формировались и под влиянием, и вопреки влиянию окружающего ее мира. Можно предположить, что в семейном кругу Горенко-Стоговых выставки «передвижни¬ков» должны были иметь успех. Однако об одном из великих «передвижников», Валентине Александро¬виче Серове и его картине «Портрет О. К. Ор¬ловой» Ахматова высказалась так: «Я не люблю Серова. Вот, принято говорить про портрет Ор¬ловой: «портрет аристократизма». Спасибо! Ка¬кой там аристократизм! Известная петербургская великосветская шлюха. (…) Этот пустой стул с тон¬кими золочеными ножками, как на приеме у зубного врача! Эта шляпа! Нет, благодарю!» (2, 44).
В кругу Ахматовой истинный аристократизм противопоставлялся чопорности, истинный вкус культурного человека — вкусу обывателей. Л. К. Чу¬ковская вспоминает один из разговоров с Анной Андреевной о живописи и художниках—в связи с рассказом Чехова «Попрыгунья». В этом рассказе есть все, что требуется редакторам 1950-х годов: «и отрицательная героиня, и положительный герой…
— И высмеяны люди искусства, — сейчас же сердито подхватила Анна Андреевна, —художники. Действительно, все, что требуется!
Я высказала предположение, что, быть может, там не люди искусства, а люди при-искусстве, воз-ле-искусства…
— Ну да, Левитан!? —перебила меня Анна Ан¬дреевна. — Ведь Рябовский —Левитан… И заметьте: Чехов всегда, всю жизнь изображал художников бездельниками. В «Доме с мезонином» пейзажист сам называет себя бездельником. А ведь в дейст-вительности художник —это страшный труд, духов¬ный и физический. Это сотни набросков, сотни верст не только по лесам и полям с альбомом, но и непосредственно перед холстом. А сколько пред¬варительных набросков к каждой вещи! Мне Замя¬тины, уезжая, оставили альбомы Бориса Григорье¬ва—там тысячи набросков для одного портрета. Тысячи —для одного» (2, 70).
Уважение к труду, в том числе труду челове¬ка искусства — результат воспитания в ее семье, в ее кругу.
Ахматовой нравились импрессионисты; им¬прессионистическое начало она умела находить
и ценила в поэзии. Так, прослушав однажды в чте¬нии Л. К. Чуковской стихотворения А. Фета «Ель рукавом мне тропинку завесила», «Я болен, Офе¬лия, милый мой друг», «Снова птицы летят издалё¬ка», Ахматова объявила его «восхитительным им¬прессионистом». «Мне неизвестно, знал ли он, видел ли Моне, Писсарро, Ренуара, но сам работал только так. Его стихи надо приводить в качестве образца на лекциях об импрессионизме» (2, 71).
В будущем жизнь сведет Ахматову со многими художниками (в том числе—с футуристами, кон¬структивистами и пр.) и искусствоведами. Талант¬ливым исследователем живописи будет ее третий муж, Николай Николаевич Пунин. Ей придется не только услышать немало лекций о живописи, но и самой готовить их, работая по ночам, —когда Пунин не успевал к сроку, именно Анна Андреевна писала для него доклады, переводила монографию о Сезанне, часто оставляя для этого все свои дела, в том числе работу над биографией Гумилева и соб¬ственные стихи: «…все ее время уходит на перевод Сезанна. Много ей приходится работать и для Лу¬нина—переводить ему статьи по искусству с фран¬цузского; часто подготовляет ему доклады для Ин¬ститута истории искусств» (II, 81). Посещая Эрмитаж вместе с Луниным (как когда-то посещала с Н. С. Гумилевым), Анна Андреевна вновь и вновь возвращалась в залы любимых итальянцев. «АА се¬годня была в Эрмитаже с Луниным, чтобы посмот-реть что-то во французском отделе. Но говорит, что от этого вернулась к Леонардо да Винчи, что «что бы ни смотреть — всегда вернешься к нему, потому что он несравненен». (Кажется, говорила и о Ми-кель-Анджело)» (II, 9). «Пунин говорил о том, как хорошо он с АА проработал Давида, — сегодня у него был кто-то из Эрмитажа, человек, который, казалось бы, должен знать о Давиде очень много, и, однако, Пунин далеко превзошел его своими познаниями в этой области и дал ему много указаний о Давиде» (II, 80).
Знание живописи, в 1920-е годы —почти на профессиональном уровне —так же, как и многое другое в разносторонней гамме интересов Анны Ахматовой, восходит к детству.
Среди незабываемых впечатлений детства — гармония прекрасного в архитектуре, в царскосель¬ских дворцах и парках с их статуями, воспетыми прекраснейшими царскоселами — А. С. Пушкиным («Дева с кувшином») и И. Ф. Анненским («Расе»), в красоте близкого к Царскому Селу, но совсем иного —Павловска; каждая поездка туда была праздником:
Как в ворота чугунные въедешь, Тронет тело блаженная дрожь, Не живешь, а ликуешь и бредишь, Иль совсем по-иному живешь…
«Вспоминали мы с отрадой//Царскосельские сады»,— написала Ахматова в 1916 г., но могла бы написать и в любой другой период своей жизни. В окружении Ахматовой даже бытовала фраза: «Вы— поэт местного, царскосельского значения», сказан¬ная (или повторенная?) Н. Н. Луниным. В этой фразе была ирония, но не только в адрес поэта, но и в адрес тех, кто эту фразу придумал и всерьез произносил. Анне Ахматовой, как и всем царскосе-лам, было прекрасно известно, что жить в Царском Селе было гораздо престижней, чем в Петербурге на Песках. В число повседневных встреч Ани Горенко
входили многочисленные случайные встречи с ца¬рем Николаем II, великими князьями, в вагоне Цар¬скосельской железной дороги она могла оказаться и оказывалась рядом с Распутиным. Анна Ахматова многократно подчеркивала, что именно у нее могут молодые любопытные потомки узнать, как выгляде¬ла подлинная аристократка, поэтесса 1910-х годов, дама «полусвета» и девочки из кордебалета или «корифейки»… Эта жизнь навеки ушла в про¬шлое,—и она же навеки запечатлена поэзией моло¬дой Анны Ахматовой.
«Сжала руки под темной вуалью…» Вуаль в бы¬ту светской дамы 1900—1910-х годов —не сеточка, спускающаяся со шляпы на лицо, как сейчас ее пред¬ставляем мы, а «личное покрывало, фата, покров» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. С. 275), только под таким «покровом», то есть кружевным или шелковым платком, шалью — можно «сжать руки». «Так душно пахнет старое саше». Саше —мешочек или подушечка с душистыми сухими травами, деталь, необходимая в комнате, которая «помнит старину», где «блестящих севрских статуэток//Померкли глянцевитые плащи», и звучат виола и клавесин. «Тетрадь в обложке мягкого сафья-на,//Читаю в ней элегии и стансы,//Написанные ба¬бушке моей» —это из быта киевской линии семьи Стоговых-Змунчилла, из быта барышень Слепнева и Борискова, в альбомы которых записывали стихи Николай Гумилев и Анна Ахматова в 1910-е годы. В ее стихах есть сетка гамака и крокетная площадка, свечи в гостиной и розы из оранжереи, перо, которое «задело о верх экипажа», и героиня, надевшая «уз-кую юбку,//Чтоб казаться еще стройней». А рядом— все чаще как бы выход на простор из душной, хотя и прекрасной комнаты:
Я на солнечном восходе Про любовь пою, На коленях в огороде Лебеду полю. (…)
Будет камень вместо хлеба Мне наградой злой. Надо мною только небо, А со мною голос твой.
«Все сильнее запах теплый//Мертвой лебеды» — сорванная подсыхающая трава пахнет сильнее, это точное наблюдение сделано поэтом, взгляд которого охватывает широкий окружающий его мир:
Цветов и неживых вещей Приятен запах в этом доме. У грядок груды овощей Лежат, пестры, на черноземе.
Каждый день по-новому тревожен. Все сильнее запах спелой ржи.
Когда-то Федор Иванович Тютчев, после двад¬цатидвухлетнего пребывания в европейских странах погрузившийся в необъятные просторы средней России, в своих описаниях природы сделал шаг от восторженного созерцания —к острому наблюдению хозяина-пахаря: «И льется теплая и тихая ла-зурь//На отдыхающее поле…»; «И паутины тонкий волос//Блестит на праздной борозде». Примерно это же происходит в мироощущении формирующе¬гося поэта Анны Ахматовой. От точной фиксации деталей она переходит к обобщению, от одной вер¬но взятой ноты—к многоголосию хора, от ясности эпитета —к развернутой метафоре:
Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает.
Под бесцветным ледком замирает.
И я стану—Христос помоги! — На покров этот, светлый и ломкий, А ты письма мои береги, Чтобы нас рассудили потомки…
Осип Мандельштам одним из первых загово¬рил о народности поэзии Ахматовой, отметив ис¬пользование ею приема русской народной песни, частушки. Мандельштам заявил уже в середине 1910-х годов, что стихи Ахматовой близки народной песне не только по структуре, но и по сущест¬ву—«являясь всегда, неизменно «причитаниями». Ему же принадлежит знаменательный вывод о вы¬ходе поэзии Анны Ахматовой из круга образов дворянского, светского воспитания в широкий мир жизни России: «Принимая во внимание чисто лите¬ратурный, сквозь стиснутые зубы процеженный сло¬варь поэта, эти качества делают ее особенно инте¬ресной, позволяя в литературной русской даме двадцатого века угадывать бабу и крестьянку»*. Наглядным примером такого расширения мира поэ¬та может служить стихотворение, написанное осе¬нью 1913 г. и вошедшее во вторую ахматовскую книгу стихов «Четки»:
Ты знаешь, я томлюсь в неволе, О смерти Господа моля. Но все мне памятна до боли Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца, Над ним, как кипень, облака, В полях скрипучие воротца, И запах хлеба, и тоска.
* Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 2. С. 295.
И те неяркие просторы, Где даже голос ветра слаб, И осуждающие взоры Спокойных загорелых баб.
Анна Ахматова дорожила своим наблюдением о гордом достоинстве среднерусского крестьянства, она любила эту черту в русском народе и удов¬летворенно отыскивала ее в себе—«ведь капелька новогородской крови//Во мне как льдинка в пе¬нистом вине».
Завершая разговор о детстве Анны Горенко и о формировании поэта Анны Ахматовой, остано¬вимся кратко на ее учебе, которая была столь же типичной, как и многое другое в ее воспитании, для девочки определенного дворянского слоя и круга. Осенью 1899 г. Анна Горенко поступила в первый класс Царскосельской Мариинской женской гим¬назии, где проучилась до весны 1902г., окончив три класса. В августе 1902 г. отец подал прошение о приеме дочери Анны в пятый класс Император¬ского воспитательного общества благородных девиц (Смольный институт) «своекоштною пансионер¬кою». Анна пробыла в Смольном не более двух месяцев, —уже 18 сентября 1902 г. мать подает про¬шение в Совет Императорского воспитательного об¬щества об увольнении дочери «вовсе из института» вследствие изменившихся домашних обстоятельств. По одной из семейных версий, причиной этого была неспособность девочки привыкнуть к строгой дис¬циплине и замкнутой «тюремной» жизни пансионе¬рок (она не признавала никакого насилия над со¬бой), по другой —ее лунатизм.
Анна Горенко вернулась в Мариинскую гим¬назию Царского Села. Весной 1905 г. она окончила шестой класс. В это время ее родители расстались,
и мать с детьми в августе того же года переехала в Евпаторию. В одном из автобиографических на¬бросков Анна Ахматова пишет: «Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспо¬мощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории».
В мае 1906 г. Анна в сопровождении тетушки А. Э. Вакар была отправлена в Киев, где сдала экзамены за 7-й класс и поступила в 8-й класс Киевской Фундуклеевской женской гимназии. Во вре¬мя учебы она
