небе мерцающая, Огромная звезда!*
Стихотворение с датой: «Осень 1913» было включено Пястом в его вторую книгу лирики «Льви¬ная пасть» (Берлин, издательство 3. И. Гржебина, 1922). Он же оставил воспоминания о том, как читала Ахматова с эстрады свои стихи и как приоб¬ретал законченные черты ее облик в годы славы: «…Интереснейшая у нее «иконография». Не только портреты, но и прелестные статуэтки, с замечатель¬ным изяществом воспроизводящие ее фигуру, выпу¬щены были фарфоровым заводом. Блестящие (дейст-вительно блестящие, а не только из лести или снисхождения могущие быть так названными!) кри¬тические очерки, этюды, речи и целые книги посвя¬щены ее творчеству. Но еще никто не вспомнил, под каким —вот парадокс жизни! —под каким скромным именем она вошла в литературу, — не вспомнил о том, что ей предшествовало по прихоти судьбы прозвание: «самая обыкновенная женщина».
Анна Ахматова осталась такой же скромной, как «вошла». С течением месяцев и лет голос и дви¬
* Сб. «Посвящается Ахматовой». Стихи разных поэтов, посвя¬щенные Ахматовой. Тенафли: «Эрмитаж». 1991. С. 29.
жения ее становились только тверже, увереннее,— но не теряли изначального своего характера. Так же и темные платья, которые она надевала совсем юной; так же и манера чтения, которая производила и оригинальное, и хорошее впечатление с самого начала. Но мне стороной известно, что чтение Ахматовой с самого начала не было случайным, импровизованным бормотанием стихов, как у боль¬шинства выступающих и —безнадежно проваливаю¬щих свои вещи и себя самих на эстраде —поэтов. Она подолгу готовилась, даже перед большим зер¬калом, к каждому своему «выступлению» перед пуб¬ликой. Всякая интонация была продумана, провере¬на, учтена. Под кажущимся однообразием у нее, как и у Блока, скрывалась большая эмоциональная выразительность голоса и тона (…) Но только чрез¬вычайно сдержанная, вся в оттенках (…) Я считал и теперь считаю Ахматову образцовым исполни¬телем стихов. Но это оттого, что у нее прекрасная, выработанная техника»*.
Анна Ахматова знала эти воспоминания Пяста; против отдельных его «открытий» —например, что выбор названия направления «акмеизм» был про¬диктован ее псевдонимом «Ахматова» — она возра¬жала, называя их «бредом». Против описания ее специальной отработки своего чтения «перед боль¬шим зеркалом» она не возражала. Может быть, это действительно было так? Во всяком случае ее чтение стихов выделялось на фоне чтения других, ее манеру сравнивали с манерой Блока. Заметили ее среди других и те, кто ее категорически не принимал:
* Пяст В. Из книги «Встречи»//Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 47-48.
Когда ж читает на эстраде Она стихи, я сам не свой: Как стилен в мертвом Петрограде Ее высокопарный вой!
Так писал об Ахматовой Игорь Северянин*.
В газете «Речь» 30 января 1912 г. появилась одна из первых печатных хвалебных рецензий на стихи Анны Ахматовой, опубликованные в журнале «Аполлон». Она принадлежала Сергею Городец¬кому. Он писал о «прелестных стихотворениях Ан¬ны Ахматовой, полных такой близости к интимному переживанию, такого острого аромата женской жиз¬ни». В феврале 1912 г. в «Цехе поэтов» были под¬готовлены две книга стихов, на основании которых можно было заявить о возникновении нового литера¬турного направления—акмеизма, порывающего с символизмом: «Вечер» Анны Ахматовой и «Дикая порфира» Михаила Зенкевича. Появлению этих книг предшествовали многочисленные дискуссии в «Обществе ревнителей художественного слова» — например, 18 февраля —по докладам Вяч. Ивано¬ва и А. Белого о символизме, когда Н. Гумилев и С. Городецкий заявили о своем отрицательном отношении к «недавно бесспорным ценностям» сим¬волизма, а также —на страницах журнала «Апол¬лон», где печатались «Письма о русской поэзии» Гумилева, его многочисленные рецензии на поэ¬тические сборники и статьи-манифесты акмеистов. И все же можно сказать, что теория нового на¬правления не могла быть создана без ахматовских стихов с их новаторским содержанием и отноше-нием к миру.
* Северянин И. Стихи Ахматовой//Сб. «Посвящается Ахмато¬вой». С. 33.
Книга «Вечер» вышла с предисловием поэта Михаила Кузмина. Кузмин был давним приятелем Гумилева, в 1911 — 1912 гт. часто бывал у Гумиле¬вых в Царском Селе, участвовал в заседаниях «Це¬ха поэтов». Колебался, надо ли ему примкнуть к новому течению или сохранить верность сим¬волизму и вольную позицию независимого сторон¬него судьи. В конце концов Кузмин предпочел второе. Но именно в начале 1912 г., когда он писал предисловие к ахматовской книге, осознавая ее новизну и объясняя ее читателям, он склонялся к принятию позиции «Цеха». Вот записи в днев-нике М. А. Кузмина:
19 февраля 1912. «Был скандал в «Академии». Кого выбирать? Символистов или «Цех»? Я ду¬маю—второй». (…)
21 февраля. «Поехал в Царское (…) У Гумиле¬вых по-прежнему (…) Ходили вечером, рассуж¬дали о стариках и «Цехе». Читал «Мечтателей» Анне Андреевне».
1 марта. «В Царском хорошо, но у Гумилевых скучно. Играл. Обедали. Городецкий и Гумми гово¬рили теории не весьма внятные»*.
В 1912 г. Михаил Кузмин посвятил Анне Ах¬матовой стихотворение «Залетною голубкой к нам слетела…», где о ней были такие строки:
Ворожея, жестоко точишь жало Отравленного, тонкого кинжала! Ход солнца ты б охотно задержала И блеск денницы.
* РГАЛИ. Ф. 232. On. 1. Е. х. 55. Л. 299, 301, 313-314.
Такою беззащитною пришла ты, Из хрупкого стекла хранила латы, Но в них дрожат, тревожны и крылаты, Зарницы*.
Казалось бы, образы жестокой ворожеи и безза¬щитной девы в первой и во второй из этих строф— не совпадают, противоречат друг другу. А может быть, это — поэтическое пророчество? Вступление Кузмина к сборнику Ахматовой «Вечер» тоже было и ее портретом, и пророчеством:
«В Александрии существовало общество, члены которого для более острого и интенсивного наслаждения жизнью считали себя обреченными на смерть. Каждый день их, каждый час был предсмертным. Хотя предсмертное времяпрепровождение в данном обществе сводилось к сплошным оргиям, нам кажется, что сама мысль о предсмертном обострении восприимчивости и чувствительности эпидермы и чувства более чем справедлива. Поэты же особенно должны иметь острую память любви и ши-роко открытые глаза на весь милый, радостный и горестный мир, чтоб насмотреться на него и пить его каждую минуту последний раз. Вы сами знаете, что в минуты крайних опаснос¬тей, когда смерть близка, в одну короткую секунду мы вспоми¬наем столько, сколько не представится нашей памяти и в долгий час, когда мы находимся в обычном состоянии духа.
И воспоминания эти идут не последовательно и не целостно, а набегают друг на друга острой и жгучей волной, из которой сверкнут: то давно забытые глаза, то облако на весеннем небе, то чье-то голубое платье, то голос чужого нам прохожего. Эти мелочи, эти конкретные осколки нашей жизни мучат и волнуют нас больше, чем мы этого ожидали, и, будто не относясь к делу, точно и верно ведут нас к тем минутам, к тем местам, где мы любили, плакали, смеялись и страдали—где мы жили.
Можно любить вещи, как любят их коллекционеры, или привязчивые чувственной привязанностью люди, или в качестве сентиментальных сувениров, но это совсем не то чувство связи, непонятной и неизбежной, открывающейся нам то в горестном,
* Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. Новая б-ка поата. С. 261.
то в ликующем восторге, на которое мы указывали выше. Нам кажется, что, в отличие от других всщелюбов, Анна Ахматова обладает способностью понимать и любить вещи именно в их непонятной связи с переживаемыми минутами. Часто она точно и определенно упоминает какой-нибудь предмет (перчатку на столе, облако, как беличья шкурка, в небе, желтый свет свечей в спальне, треуголку в Царскосельском парке), казалось бы, не имеющий отношения ко всему стихотворению, брошенный и забытый, но именно от этого упоминания более ощутимый укол, более сладостный яд мы чувствуем. Не будь этой беличьей шкурки, и все стихотворение, может быть, не имело бы той хрупкой пронзительности, которую оно имеет. Мы не хотим скачать, что всегда у автора вещи имеют такое особенное значение; часто они не более как сентиментальные сувениры, или перенесение чувства с человека и на вещи, ему принад¬лежащие. Мы говорим это не в упрек молодому поэту, потому что это уже немало—заставлять читателя и помечтать, и попла¬кать, и посердиться с собою вместе, хотя бы посредством чувст¬вительной эмоциональности,—но особенно ценим то первое пониманье острого и непонятного значения вещей, которое встречается не так часто. И нам кажется, что Анна Ахматова имеет ту повышенную чувствительность, к которой стремились члены общества обреченных на смерть.
Этим мы не хотим сказать, что мысли и настроения ее всегда обращались к смерти, но интенсивность и острота их такова. Положим, она не принадлежит к поэтам особенно веселым, но всегда жалящим.
Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, т. е. капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались. Среди совсем молодых поэтов, разумеется, есть и другие, стремящиеся к тонкой и, мы сказали бы, хрупкой поэзии, но в то время как одни ищут ее в описании предметов, которые принято считать тонкими: севрских чашек, гобеленоп, каминов, арлекинов, рыцарей и мадонн (Эренбург), другие в необыкновенно изощренном анализе нарочито-причудливых переживаний (Мандельштам), третьи в иронизирующем описа¬нии интимной, несколько демонстративно-обыденной жизни (Марина Цветаева), —нам кажется, что поэзия Анны Ахмато¬вой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только Лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность.
Вячеслав Иванов однажды высказал мысль, что у ориги¬нальных поэтов прежде всего появляется своя манера, от кото¬рой впоследствии они отказываются для своего «лица», в свою очередь приносимого в жертву своему стилю. Из того, что в данном случае у поэта манера уже существует, легко можно заключить, что этот поэт оригинальный, и что новый женский голос, отличный от других и слышимый, несмотря на очевид¬ную, как бы желаемую обладателем его слабость тона, присо-единился к общему хору русских поэтов.
Мы пишем не критику, и наша роль сводится к очень скромной: только назвать имя и как бы представить вновь прибывшую. Мы можем намекнуть слегка о ее происхождении, указать кой-какие приметы и высказать свои догадки,—что мы и делаем. Итак, сударыни и судари, к нам идет новый, моло¬дой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его —Анна Ахматова.
М. Кузмин»
Книга «Вечер» вышла в марте 1912 г. в изда¬тельстве «Цех поэтов» в Петербурге и содержала три раздела, никак не озаглавленных. Но знамена¬тельны названия самих стихов, открывающих раз¬делы: I. Любовь; II. Обман; III. Музе. Любовь-ненадежная и нерадостная, та, что «верно и тай¬но ведет//От радости и от покоя». Обман — тоже не приносящая радости любовь, многоугольник со многими участниками: героиня, муж или избран¬ник, любимый, для которого дороже всего его свобо¬да. И на этом перепутье возникают тончайшие от¬тенки переживаний, ожиданий, неуверенности в своем и его решении:
Ах, дверь не запирала я, Не зажигала свеч, Не знаешь, как, усталая, Я
