сердцем власть теряет», о мгновении, когда поэт ощущает себя хранителем уже свершившегося, ставшего историей, и сеяте¬лем—для еще предстоящего —будущего:
Я только сею. Собирать Придут другие. Что же! И жниц ликующую рать Благослови, о Боже!
Теперь поэт осознает, что жизнь состоит из потерь:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего, А как стали одно за другим терять, Так что сделался каждый день Поминальным днем,—
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Книга подводит первые итоги: «Вместо муд¬рости—опытность, пресное//Неутоляющее питье…» Ушла Муза, тяжела любовная память, слава пред-ставляется «бесславной», хочется выпить такой от¬равы, «чтобы сделалась я немой». На этом фоне — дороже и прекрасней то, что есть в настоящем: новая предпесенная тревога, «прохладный день// В чудесном городе Петровом», молитва, — и ожида¬ние встречи с новой любовью: «Все обещало мне его…» И утверждение, что прекрасны «царскосель¬ская статуя», «золотой Бахчисарай», Павловск, в котором человек испытывает блаженство и ликова¬нье. Второй раздел книги «Белая стая» завершается замечательным заявлением: «Я счастлива».
Третий раздел книги начинается стихами, в ко¬торых звучит тема ранней смерти и печали, «кото¬рой царь Давид//По-царски одарил тысячелетья». Муза поэта в новых условиях народного бедст¬вия—изменилась, она теперь
…в дырявом платке Протяжно поет и уныло. В жестокой и юной тоске Ее чудотворная сила.
Она будто пришла из слепневского лета, когда, после объявления войны, по словам Ахматовой, «за¬выли бабы по деревням». Мотивами войны проник¬нуты стихотворения «Пахнет гарью. Четыре неде¬ли…», «Можжевельника запах сладкий…», «Тот голос, с тишиной великой споря…», «Мы не умеем прощаться…», «Утешение», «Молитва». И тут же стихи не о войне, но и они несут отголоски горя,
беды. Написаны они от имени героини, которая уже не светская барышня, а скорее простая деревенская баба-солдатка: «Лучше б мне частушки задорно выкликать,IIА тебе на хриплой гармонике играть…» Лучше—чем что? —как бы задает вопрос героиня. И отвечает, осуждая себя, —лучше жить жизнью простого народа, чем той, какой жила она ранее, до лета 1914-го: «И больше нет ни слез, ни оправда¬ний». И совсем иные, чем прежде, образы возника¬ют в стихах: умерший ребенок, оплакиваемый мате¬рью; мертвая возлюбленная, о которой тоскует герой; умирающий, которого надо простить перед смертью; прозорливец, предсказывающий «Христо¬вой невесте» одиночество, нищету и блаженную кончину; мать, прощающаяся перед смертью с лю¬бимым сыном: «Буду тихо на погосте//Под доской дубовой спать…»
Вслед за этими стихами — совсем другие по то¬нальности, где героиня говорит от имени своей стра¬ны, от имени всех православных, от имени своих новгородских предков («Высокомерьем дух твой по¬мрачен…», «Приду туда, и отлетит томленье…»). Она как бы пытается взять на себя часть страданий, уготованных народу, принести себя в жертву. За¬канчивается третий раздел итоговым стихотворени¬ем «Памяти 19 июля 1914»:
Мы на сто лет состарились, и это Тогда случилось в час один: Короткое уже кончалось лето, Дымилось тело вспаханных равнин.
Вдруг запестрела тихая дорога, Плач полетел, серебряно звеня… Закрыв лицо, я умоляла Бога До первой битвы умертвить меня.
Из памяти, как груз, отныне лишний, Исчезли тени песен и страстей. Ей — опустевшей — приказал Всевышний Стать страшной книгой грозовых вестей.
В стихах четвертого раздела тоже упоминаются войска, но здесь они «идут с парада». Герой —любя¬щий и тревожный, он ищет любимую, радуется ей: «Здесь она, здесь свет веселый//Серых звезд —ее очей». Любимая—простая, ласковая, радостно ожи¬дающая счастья:
Сюда ко мне поближе сядь,
Гляди веселыми глазами:
Вот эта синяя тетрадь—
С моими детскими стихами. (…)
Все тебе: и молитва дневная, И бессонницы млеющий жар, И стихов моих белая стая, И очей моих синий пожар…
Стихи о любви, о весне: «Как от блеска дивной ризы,//Стало в горнице светло». И все же—счастья нет: слишком большой и горький жизненный опыт за плечами: «Прости, прости, что за тебя//Я слиш¬ком многих принимала…»; «Нет, царевич, я не та,// Кем меня ты видеть хочешь,//И давно мои уста// Не целуют, а пророчат». Всеведение не приносит счастья. Героиня может дать совет, —но этот совет горек:
Славы хочешь?—у меня Попроси тогда совета. Только это—западня, Где ни радости, ни света.
Любовь, любимый — «награда//3а годы боли и труда», он будет Ангелом, хранящим героиню, но —он и нереален, как Ангел, он —воспоминание о счастье и ожидание счастья, но не само счастье в настоящем. И героиня вновь во власти памяти и совести —«Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,//Уже судимая не по земным законам…»
Анна Ахматова любила эту свою книгу. В авто¬биографическом отрывке о «Белой стае» она опро¬вергала расхожее мнение о ее неуспехе: «…Этот сборник появился при еще более грозных обстоятель¬ствах, чем «Четки». Он вышел в сентябре 1917 го¬да. Если «Четки» опоздали, «Белая стая» прилетела просто к шапочному разбору. Транспорт зами¬рал—книгу было нельзя послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Бумага грубая — почти картон.
Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому, в отличие от «Четок», у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются, и принято считать, что «Белая стая» имела меньше успеха, чем «Четки».
Через год Михайлов («Прометей») купил у ме¬ня право на П-е изд(ание). Это было в 1918 году, в уже совсем голодном и полупустом Петербурге»*.
Впрочем, несколько статей о «Белой стае» все же появилось. В 1918 г. Василий Гиппиус, когда-то приветствовавший выход первого ахматовского сборника «Вечер», теперь, через шесть лет, уверен¬но заявляет, что все его опасения относительно незначительности тем молодого поэта оказались несостоятельны. Критик впервые открывает удиви¬тельную особенность небольших по размеру лири¬ческих стихотворений Ахматовой — их родство с формой романа. Он называет их «повестями-мини¬
* Хейт Л. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. С. 236.
атюрами», где в немногих строках рассказана дра¬ма. Такие миниатюры были уже в первой книге— «рассказ о сероглазой дочке и убитом короле и рас¬сказ о прощании у ворот». Один из романов-ми¬ниатюр—«Как велит простая учтивость…» В две¬надцати строках—трагедия десяти лет, развязанная в одном кратком событии, взгляде, слове. Еще один роман, в котором «больше действующих лиц, и фон более гибок и четок» —«Там тень моя ос¬талась и тоскует…», «И мне думается, что в по¬разительном своеобразии, в бесспорной своевремен¬ности такого романа — разгадка хорошего успеха Ахматовой», — пишет критик. По его мнению, чис¬тая лирика, которая преобладает в «Белой стае», также кажется «разрозненными страницами како¬го-то одного романа». В ее миниатюрах—искреннее отображение ее души и душ ее современников, и быта, и природы. Соединение всего этого в одной картине дает поразительные результаты, и лиризм Ахматовой в «Белой стае», развиваясь и расши-ряясь, «углубляется до религиозного чувства ро¬дины»*.
Приводя в статье текст стихотворения «Молит¬ва» («Дай мне горькие годы недуга…»), Василий Гиппиус говорит, что теперь эти строки «должны стать нашей общей молитвой».
Поэт Сергей Львович Рафалович напечатал статью о «Белой стае» в тбилисском журнале «Ars» (1919, № 1). Рассуждая от имени самых образован¬ных, «элитных» читателей ахматовских стихов и со¬общая подробности, известные лишь узкому кругу, он утверждает наличие у Ахматовой «большого стиля».
* Куранты. 1918. № 2. Печ. по: Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 215-219.
Критик говорит, что и в «Белой стае» большая часть стихов — «любовные», описания внешнего мира под¬чинены или слиты с любовными переживаниями. Вместе с тем как бы узкий круг любовных мотивов в лирике Ахматовой расширяется, в малом отражении проглядывает великое. И тогда личность адекватна божеству, миг—вечности, и каждый уголок земли — вселенной. Тайна и масштаб таланта и всей личности Ахматовой «сделали возможным чудо претворения малого в великое и привели ее от влюбленностей к познанию большой любви, от того или другого случайного встречного к человеку, от родной деревни или родного города—к России». Ахматовская манера осталась прежней, заметил критик, но ее художест-венная речь стала полнозвучнее, законченнее и плав¬нее, «прежняя горькая гримаса расправилась в про¬светленной и примиренной скорби, и угловатая ужимка округлилась в иератических движениях тор¬жественных служений»*. По мнению С. Л. Рафалови-ча, личные переживания поэта, которые как и прежде стоят в центре изображаемого в ее стихах, на этот раз связаны с событиями мирового масштаба. «Касается ли Ахматова России или мировой войны, она это делает, не изменяя прежним своим приемам. И только изредка сила и глубина чувства стирают какую-то последнюю грань между Я и НЕ Я, и уже не два переживания становятся для нее одним, как обычно, а есть поистине только одно, уже не двуединое, а просто единое в своем трагическом пафосе». В при¬мер критик приводит стихотворение «Молитва» («Дай мне горькие годы недуга…»).
Интересно и суждение критика о собственно любовной теме лирики Ахматовой, явно свидетельст¬
Печ. по: Анна Ахматова. Десятые годы. С. 224.
вующее о личном знакомстве Рафаловича с биографи¬ей поэта: «Лирик по природе своего дарования, центр тяжести и жизни, и творчества с первых же шагов нашедшая в любви, Ахматова—если судить по трем ее книгам —не только никогда не была счастлива, но пережила настоящую трагедию, которая вещает о себе чуть ли не с каждой страницы «Белой стаи». Не внешние обстоятельства, не случайные жизненные, не неудачные любовные опыты или несбывшаяся встреча с тем, кто роком предназначен, создали эту трагедию. Все это может вызвать только драму. Траге¬дия—неизбежность, неизбывность, роковая вина не¬винной души. Всякий способен пережить драму. Трагедия бывает уделом только крупной личности. И не спасут от нее ни «таинственный песенный дар», ни слава, ни красота, ни любовь—безответная или взаимная—все равно. Нельзя спастись от трагедии, можно только очиститься ею».
Сама Ахматова поняла это, считает Рафалович, и поэтому заключительное стихотворение ее «Белой стаи» звучит «не завершающим, но разрешающим трагическим аккордом» («Не оттого ль, уйдя от легко¬сти проклятой…»).
Февральская революция в творчества Ахматовой заняла куда меньшее место, чем Первая мировая война. П. Н. Лукницкий записал в дневнике несколь¬ко рассказов Ахматовой о тех днях в Петрограде: «25 февраля 1917 года (по ст. ст.) АА провела день так: утром поехала на Петербургскую) сторону к портнихе узнать относительно своего платья. Хотела на извозчике поехать домой (на Выборгскую сторону). Извозчик попался старик… отвечал: «Я, барыня, туда не поеду… На мосту стреляют, а у меня…» (I, 96).
Домой на Выборгскую—это значит в квартиру Срез¬невских— Вячеслава Вячеславовича и Валерии Серге¬евны, где жила Ахматова, начиная с 1916 г. Дом Анны Ивановны Гумилевой в Царском Селе был продан весной 1916 г., своего жилья у Анны Ахматовой в Пе¬тербурге не было.
В тот же день Ахматова была вместе с Анрепом на генеральной репетиции «Маскарада» Лермонтова в Александрийском театре, — после спектакля они сто¬яли на Невском, «а конница лавой неслась по мо¬стовой».
Гумилев отнесся к февральским событиям еще более равнодушно. 26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону. Сказал: «Здесь цепи, пройти нельзя,
