«2. Никто не уехал бы. Была бы общественность, сейчас ее нет, потому что слишком мало людей осталось. А тогда при¬шлось бы считаться. Те, кто уехали, спасли свою жизнь, может быть, имущество, но совершили пре¬ступление перед Россией» (II, 209 — 210).
В то же время Ахматова понимала, что грозит тем, кто остался. Однажды ее спросили, чем, по ее мнению, может кончиться «поправение» Лунина? — «Соловками», —ответила она кратко. В архиве быв¬шего КГБ (НКВД) по Ленинградской области су¬ществует «Дело оперативной разработки на Анну Ахматову», заведенное в 1939 г. с формулировкой: «Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения». По свидетельству отставного генерала КГБ Олега Калугина, «дело» Ахматовой содержит почти 900 страниц. По сведениям агентов НКВД-ОПТУ, в 1920-е годы Ахматова не давала повода для беспокойства: она замкнулась в себе, почти не писала. Но под пристальным наблюдени¬ем находились ее муж Н. Н. Пунин и ее сын Лев. 22 октября 1935 г. оба были арестованы. «Санкции на арест Ахматовой не дал тогдашний глава НКВД Ягода. Он отказал ленинградским чекистам. После эмоционального обращения Ахматовой к Сталину Ягода, в соответствии с указанием вождя, приказал освободить арестованных и прекратить дело», —со¬общает О. Калугин*. Однако в 1938 г. ленинград¬ские чекисты, уже при Ежове, вновь просят НКВД санкционировать арест Пунина и Гумилева. Лев Николаевич Гумилев был арестован 10 марта 1938 г., Пунин оставлен на свободе. «Эмоциональное» об¬ращение Ахматовой к Сталину—письмо, которое в 1935 г. через Пильняка и Сейфуллину, при под¬держке Пастернака ей удалось передать Сталину— она принесла его в башню Кутафью личному сек¬ретарю Сталина А. Н. Поскребышеву. «Я принес¬ла—Лева и Николай Николаевич вернулись домой в тот же день», — рассказывала Ахматова Л. К. Чу¬ковской (2, 417). Поскребышев лично позвонил на квартиру Пастернаков сообщить остановившейся у них Ахматовой эту хорошую новость. В 1938 — 1939 гг. подобное письмо и деятельные хлопоты через всех «влиятельных друзей» уже помогли лишь смягчить приговор, но не освободить сына. Аресты близких и друзей —трагическая тема в поэзии Ах¬матовой 1930-х годов. Именно арест Осипа Ман¬дельштама в 1934 г., по одной из версий, заставил ее
* Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М.: «Рудомино». 1994. С. 72 — 79.
отказаться от вступления в Союз советских писа¬телей перед Первым съездом. Ахматова вспоминала в автобиографической прозе: «Арест Осипа произ¬вел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака (к ужасу Д. Бедного), обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе».
Такова еще одна из ахматовских легенд. Буха¬рин не ругал ее. Имени Ахматовой вообще на съезде не произносилось, — ее не существовало в ряду совет¬ских писателей, как не существовало эмигрантов Зи¬наиды Гиппиус и Георгия Иванова или жившего за границей Евгения Замятина. Осип Мандельштам был упомянут один раз, причем с отрицательным знаком. В докладе А. Н. Толстого говорилось об акмеизме: «Ложью была и попытка «акмеистов» (Гумилева, Городецкого, Осипа Мандельштама) пе¬ресадить ледяные цветочки французского Парнаса в российские дебри. Сложным эпитетом, наклады¬ванием образа на образ акмеисты подменяли огонь подлинного поэтического чувства»*. Имя Гумилева упоминалось на съезде несколько раз, —то злобно-издевательски, как имя фашиствующего головореза-конквистадора—в докладе К. Б. Радека**, то в ней¬тральном контексте, — например, в докладе Н. И. Бу¬харина о поэзии, где цитировались стихи Гумилева в качестве примера того, что и в русской поэзии было направление, возвеличивающее Слово как «во¬леизъявление, творящее мир»***. Один раз был
* Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стеногра¬фический отчет. М., 1934—М., 1990 (репринтное воспроизведение). С. 416.
** Там же. С. 307.
*** Там же. С. 480-481.
помянут Ходасевич —в речи Н. Л. Брауна о поэзии: «Возьмите враждебных нам поэтов, хотя бы Гумиле¬ва и Ходасевича. Перелистайте страницу за стра¬ницей их книги, и вы увидите, как от стихотворения к стихотворению раскрывается отношение к миру субъективности, индивидуализма, идеализма. Да¬вайте противопоставим этим поэтам наше оптими¬стическое, материалистическое осмысление мира»*. На этом съезде ни разу не была названа Марина Цветаева. Ни разу не была названа Анна Ахматова. Их творчества не существовало в советской литерату¬ре. Поскольку мы знаем, как долго и тщательно готовился этот съезд, как продумывалась его режис¬сура, то можно с уверенностью сказать, что неупоми¬нание имен не было случайным. Такова была дирек¬тива. И жесткую формулу этой директивы дали не Горький и не Бухарин в своих обширных док¬ладах, а секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов: «Под руководством партии, при чутком руководстве ЦК и неустанной поддержке и помощи товарища Стали¬на сплотилась вокруг советской власти и партии вся масса советских литераторов». Советская литература «является самой идейной, самой передовой и самой революционной литературой». Уже является. Уже сплотилась. Инакомыслия нет. Очередной «съезд по¬бедителей». В таких условиях разговор об Ахматовой действительно был просто неуместен.
Уже прошел XVII съезд партии, где около трехсот делегатов голосовали против Сталина,— после чего подавляющее большинство участников съезда было репрессировано. Оставалось три меся¬ца до убийства «любимца партии» С. М. Кирова,
* Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографи¬ческий отчет. С. 648.
за которым последует волна репрессий 1934— 1935 гг. и массовая высылка дворян из Ленинграда. Происходили первые аресты писателей—за их творчество, за стихи против системы и лично против Сталина (Осип Мандельштам), за независимость взглядов (Владимир Силлов, лефовец, друг Пастер¬нака, арестован и расстрелян в апреле 1930 г.).
Стихи своим репрессированным друзьям Ах¬матова позже включит в цикл «Венок мертвым». Стихи друзьям —это был способ показать независи¬мость позиции и «избранность» родственных душ. В 1929 г., когда Анна Ахматова демонстративно вышла из Союза писателей, поддерживая дру¬зей—Б. Пильняка и Е. Замятина, после долгого перерыва ее имя появилось на страницах журнала «Красная новь»: оно было поставлено над стихотво¬рением Бориса Пастернака, ей посвященным. Это стихотворение — «Мне кажется, я подберу сло¬ва…» — входило в цикл, о замысле которого Пастер¬нак писал Ахматовой 6 апреля 1929 г.: «Я третий месяц очень усидчиво работаю над большой пове¬стью, которую пишу с верой в удачу …) Мне приходится исподволь писать стихи. Их теперь, в моем возрасте, я понимаю как долговую расплату с несколькими людьми, наиболее мне дорогими, потому что, конечно, именно они —истинные ад¬ресаты, к которым должно быть обращено это уми¬ление. Я хочу написать стихотворение Марине, Вам, Мейерхольдам, Жене и Ломоносовой, нашей заграничной приятельнице»*. Первые стихотворе¬ния цикла адресованы Борису Пильняку («Дру¬гу») — со знаменитыми строками: «Напрасно в дни
* Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 5. С. 267.
великого совета,//Где высшей страсти отданы мес¬там/Оставлена вакансия поэта://Она опасна, если не пуста», Анне Ахматовой, Марине Цветаевой (два, в том числе один акростих) и Мейерхольдам. Они были опубликованы в журналах, но в книгу «Поверх барьеров» 1929 г. не вошли. 6 марта Пас¬тернак послал Ахматовой посвященное ей стихотво¬рение в его ранней редакции, —в ней были строки, важные для характеристики Ахматовой, но в печати снятые, например, во второй строфе:
Я слышу мокрых кровель говорок, Колоколов безмолвные эклоги. Какой-то город, явный с первых строк, Растет и узнается в каждом слоге*.
«Колокола» в печатном тексте исчезли, заме¬ненные проходной строкой:
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Но в обеих редакциях центром стихотворения осталась ахматовская «Лотова жена», со времени опубликования которой в журнале «Русский совре¬менник» прошло пять лет:
Таким я вижу облик ваш и взгляд. Он мне внушен не тем столбом из соли, Которым вы пять лет тому назад Испуг оглядки к рифме прикололи…**
Пастернак писал Ахматовой: «Вы знаете, с ка¬кой силой живете во мне, как и во всяком, и насколь¬ко это лишь естественно, не более того. К этому знанью стихотворение ничего не прибавляет. Затем ясно ли, что речь об особом складе электрической силы, которая выражена не только в Лотовой жене
* Пастернак. Б. Собр соч.: В 5 т. Т. 1. С. 552. ** Там же. С. 228.
и не в образе соляного столба только, а исходит от Вас всегда и никогда не перестает исходить»*.
И письмо Пастернака, и его стихи были чрез¬вычайно дороги Ахматовой и помогали ей выдержи¬вать изоляцию.
«Изоляцию», непечатание не следовало путать с «молчанием». В 1950—1960-е годы Ахматова бу¬дет резко и многократно возражать зарубежным критикам, писавшим о ее длительном молчании в 1920-1930-е годы.
Анна Ахматова не молчала. В условиях «нево¬стребованности» ее песенного дара она писала ма¬ло. Но то, что писала, было замечательно:
О, знала ль я, когда в одежде белой Входила Муза в тесный мой приют, Что к лире, навсегда окаменелой, Мои живые руки припадут.
О, знала ль я, когда неслась, играя, Моей любви последняя гроза, Что лучшему из юношей, рыдая, Закрою я орлиные глаза.
О, знала ль я, когда, томясь успехом, Я искушала дивную Судьбу, Что скоро люди беспощадным смехом Ответят на предсмертную мольбу.
Это написано в ночь с 30 на 31 мая 1927 г. Поначалу стихотворение было длиннее, —оно сос¬тояло не из трех, а из пяти строф и перекликалось с ранним стихотворением «Молитва». Во второй строфе нового стихотворения первоначально было:
Ты отнял все, что я отнять молила, Не дав того, что я молила дать. И на себе теперь я знаю силу Моих молитв. И неба благодать.
* Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. С. 683.
«Не дав того, что я молила дать» —она молила, «чтобы туча над темной Россией//Стала облаком в славе лучей». В середине 1920-х годов Анна Ах¬матова не видела славы России. В черновиках про¬скальзывает строчка: «Заложницей страны, которой нет». Она видела нищету, упадок культуры, усили¬вающий цензурный контроль. Рассказывая про ве¬чер памяти Пушкина в 1921 г. и речь Блока на нем, она вспоминает ключевую фразу Блока в этом док¬ладе: «Если русской культуре суждено когда-ни¬будь возродиться…» Подчеркивает, что именно так сказал Блок и что все в зале вздрогнули при этих словах.
Стихи Анны Ахматовой 1920—1930-х годов не воспевают современность — уже поэтому они оказа¬лись ненужными партийной и советской власти. Ее Муза—по-прежнему «милая гостья с дудочкой в ру¬ке», но приходит она не часто и напев ее суров:
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
Взгляд поэта часто обращен в прошлое:
Тот город, мной любимый с детства, В его декабрьской тишине Моим промотанным наследством Сегодня показался мне.
Все, что само давалось в руки, Что было так легко отдать: Душевный жар, молений звуки И первой песни благодать —
Все унеслось прозрачным дымом, Истлело в глубине зеркал… И вот уж о невозвратимом Скрипач безносый заиграл…
Немногочисленные строки о настоящем—горьки:
…Водою пахнет резеда
И яблоком—любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь…
И напрасно наместник Рима Мыл руки пред всем народом Под зловещие крики черни…
Вторая половина 1930-х
