годов —это разгром му¬зыки Д. Д. Шостаковича и литературоведов-фор¬малистов, среди которых было много друзей Ах¬матовой. В печати появлялись «покаянные статьи» писателей, признающих свои ошибки. Ахматовой среди них нет. О. Мандельштам 11 февраля 1936 г. пишет своему младшему собеседнику и приятелю С. Б. Рудакову о «молчании» Ахматовой: «Словар-ный склероз и расширение аорты мировоззрения, недостаточная гибкость —вот причины молчания»*. У Ахматовой не было «словарного запаса» для по¬каяния. Она отстаивала свою позицию —и молчани¬ем, и стихами:

Зачем вы отравили воду И с грязью мой смешали хлеб? Зачем последнюю свободу Вы превращаете в вертеп? За то, что я не издевалась Над горькой гибелью друзей? За то, что я верна осталась Печальной родине моей? Пусть так. Без палача и плахи Поэту на земле не быть. Нам покаянные рубахи, Нам со свечой идти и выть.

* Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома. 1993. Ма¬териалы об О. 9. Мандельштаме. СПб., 1997. С. 18.

Крайними поэтическими «вехами» периода изоляции и «молчания» в творчестве Ахматовой можно назвать стихотворение 1925 г., позже полу¬чившее название «Памяти Сергея Есенина», и сти¬хотворение апреля 1940 г. «Стансы».

В первом из них поэт передает трагическое ощущение времени:

…Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи,

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь. —

в «Стансах» — категорически заявляет:

В Кремле не надо жить, Преображенец прав, Здесь зверства древнего еще кишат микробы: Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, И Самозванца спесь—взамен народных прав.

Это годы, когда Анна Ахматова стала не прос¬то гражданским поэтом (таковым она уже была), но и поэтом политическим, что проявляется и в ее стихах, и в общественной позиции, которую она заняла и которую не побоялась открыто высказать. В процитированном выше четверостишии Самозва¬нец—разумеется, не только Лжедмитрий, но —в ря¬ду других монархов: Петр I, Борис Годунов, Ива¬ны—шесть русских царей, в том числе Иван Грозный —это «великий и мудрый вождь народов» Сталин, присвоивший себе право лично репресси¬ровать и миловать — «взамен народных прав», кото¬рые формально защищались «Великой Сталинской конституцией», превосходно написанной Н. Буха¬риным (расстрелянным в 1938 г.). Именно таким в ряду великих и грозных русских монархов препод¬носила образ Сталина уже в это время советская литература. Ахматова более чем на десятилетие была изъята из такой СОВЕТСКОЙ литературы. В этот период были годы, когда Ахматова писала действительно очень мало. Кроме объективных об¬щественно-политических причин, о которых сказа¬но выше, были и причины субъективные: неустроен¬ность личной жизни (19 сентября 1938 г., после шестнадцатилетнего романа, происходит окончатель¬ный разрыв отношений Ахматовой и Н. Н. Лунина), бездомность, бедность, бесконечные стояния в тюрем¬ных очередях, начиная с 1938 г. Впрочем, сама Ах¬матова заявляла, что голод, нищенское существование, лишения никогда еще не мешали творчеству.

А в 1936 г.—так считала сама Ахматова—про¬изошел перелом в ее творческой манере. Снова могучим потоком полились стихи, но голос стал другим: «…в 1936-м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем-то напоминает апокалиптичес¬кого Бледного коня или Черного коня из тогда еще не рожденных стихов (…) Возврата к прежней манере не может быть. Что лучше, что хуже, судить не мне, 1940-й —апогей. Стихи звучат непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыха¬ясь, и иногда, наверно, плохие».

Одним из толчков к этой перемене голоса, возможно, оказалась поездка 5—11 февраля 1936 г. в Воронеж к ссыльному Мандельштаму. В течение нескольких дней два поэта почти непрерывно читали друг другу стихи или говорили о стихах—Пастер-нака, Блока, Брюсова, Хлебникова. Обсуждали ее «стиховое молчание». Делали выводы о судьбе поэ¬тов в последние пятнадцать лет. Рудаков записал отзыв Мандельштама об Ахматовой, такой, какую он, может быть, впервые оценил в 1936 г.: «Она — плотоядная чайка, где исторические события —там слышится голос Ахматовой. И события—только гре¬бень, верх волны: война, революция. Ровная и глубо¬кая полоса жизни у нее стихов не дает. Это сказыва¬ется как боязнь самоповторения, как мнимое истощение в течение паузы»*. А в письме жене Рудаков приводит и свой отзыв об Ахматовой 1936 г.: «Лина, познанный Оська, все с ним связанное — это очень много, но спокойная, вечная гениальность Ахматовой мне дала столько, сколько мог я сам придумать»**.

Небезынтересно сравнить отзывы этих двух вы¬соких ценителей с официальным отзывом известного литературоведа Б. В. Михайловского в главе «Акме¬изм» его книги «Русская литература XX века» (М., 1939): «Лирика Ахматовой ограничивается, собственно, поэтизацией повседневной интимной жизни, душно-узкого крута чувств, случайных и мелких переживаний. Чуть ли не единственная тема Ахматовой — это довольно однообразные лю¬бовные переживания, перипетии все того же рома¬на; причем тема эта остается в пределах узколичных обстоятельств и настроений, она не ширится (как у Блока), не связывается с философскими, социаль¬ными проблемами» (С. 333).

И это пишет историк советской литературы в год, когда Ахматова создает «Реквием», — стихи которого начали появляться в 1935 г.: «Уводили тебя на рассвете…» Затем были написаны три стихотво¬рения в 1938 г.: «Тихо льется тихий Дон…», «Хор

* Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома. 1993. Материалы об О. 9. Мандельштаме. С. 142. ** Там же. С. 144.

ангелов великий час восславил…» и «Показать бы тебе, насмешнице…». И наконец—после вынесен¬ного сыну приговора к десяти годам исправитель¬но-трудовых лагерей 27 сентября 1938 г., затем пересмотра дела и вторичного приговора от 26 июля 1939 г. —к пяти годам ИГЛ она пишет стихотворе¬ния «Приговор», «Семнадцать месяцев кричу…», «К смерти» и другие. Отдельные стихотворения выстраиваются в цикл, который обретает компози¬ционную законченность: эпиграф, «Вместо преди¬словия», «Посвящение», «Вступление»; основной текст из десяти стихотворений (на самом деле из одиннадцати, так как под № X —два четверостишия с общим названием «Распятие») и две части «Эпи¬лога». Цикл был завершен в 1940 г., только проза¬ическое «Вместо предисловия» дописано позже — в 1957-м, и в 1961 г. подобран эпиграф: «Нет, и не под чуждым небосводом…» —из собственного стихотворения 1961 г. «Так не зря мы вместе бедо¬вали…». Цикл превратился в поэму.

Текст «Реквиема» не был записан Ахматовой — из-за боязни обысков, слежки и доносов. Почти два десятилетия хранили его в памяти несколько самых близких Ахматовой людей. Лишь после смерти Ста¬лина, в период хрущевской оттепели, появился сна¬чала рукописный вариант, а затем и машинопись поэмы. «Реквием» почти сразу же широко распро¬странился среди почитателей таланта Ахматовой, был предложен в журнал «Новый мир», попал за границу, где его и опубликовали в 1963 г. В СССР же «Реквием» как единый цикл не был напечатан ни в 1962 г. в «Новом мире», ни в одном из ее прижизненных собраний сочинений, ни после смерти — вплоть до 1987 г.

В 1938—1939 гг., когда Ахматова скорбела по вторично арестованному сыну и писала стихи буду¬щего «Реквиема», что-то «наверху», то есть в выс¬ших партийных кругах, начало «меняться» по от¬ношению к ней. Об этом существуют и легенды, и слухи.

Говорят, что Сталин лично спросил, что с Ах¬матовой. Говорят, что «сверху» был отдан при¬каз напечатать ее стихи. Возможно, это легенда. Во всяком случае, первая попытка напечататься в 1939 г. была неудачной.

31 мая 1939 г., впервые за много лет, Ахматовой позвонили из редакции «Московского альманаха» и попросили прислать стихи. Их переписывал новый друг Ахматовой, врач-патологоанатом В. Г. Гар-шин, задавая время от времени вопросы о пункту¬ации. Отвезла их в Москву Л. К. Чуковская. «Мос¬ковский альманах» тогда только создавался, в его редколлегию входили А. Фадеев, К. Симонов, Н. С. Атаров, А. Г. Письменный и директор «Со¬ветского писателя» Г. А. Ярцев. Стихи Ахматовой принял в альманах К. Симонов. Они были доведены до верстки. Однако, когда верстку стал читать Фа¬деев, бывший инициатором создания этого альмана¬ха и рассчитывающий со временем превратить его в журнал, он высказался решительно против пуб¬ликации Ахматовой именно в первом номере аль¬манаха. Фадеев писал: «…альманах по существу должен быть альманахом молодежи, настоящей та¬лантливой писательской молодежи —в этом его смысл, цель, оправдание.

Поэтому я предлагаю изъять из альманаха вещи «стариков» (Асеева, Зощенко, Ахматовой). Раньше я придерживался другого мнения, недооце¬нив одного очень существенного обстоятельства: у советской общественности создается впечатле¬ние—учитывая особенно характер вещей Асеева, Зощенко, Ахматовой, — что этот альманах создан в обход существующей системы журналов, для того, чтобы «дать выход» вещам, не могущим быть напе¬чатанными в другом месте. Или, иначе говоря, пер¬вая же книга альманаха получит плохой политичес¬кий резонанс (…)»*.

Однако, по-видимому, распоряжение «сверху» напечатать стихи Ахматовой все же существовало. В № 2 журнала «Ленинград» за 1940 г. появились ее стихотворения: «Художнику» («Мне все твоя мере¬щится работа…»), «От тебя я сердце скрыла…», «Здесь Пушкина изгнанье началось…», «Воронеж» («И город весь стоит оледенелый…»), «Одни гля¬дятся в ласковые взоры…». В журнале «Звезда» (1940, № 3/4) были напечатаны «И упало каменное слово…» (без названия и указания на связь с циклом «Реквием»), двустишье «От других мне хвала —что зола…», «Борис Пастернак» (полный текст, ранее появившийся лишь в отрывке 1936 г.), «Годовщину веселую празднуй…», «Ива» («А я росла в узорной тишине…»), «Мне ни к чему одические рати…», «Когда человек умирает…» и «Маяковский в 1913 го¬ду». Последнее без разрешения автора опублико¬вала также газета «Ленинские искры» —с ошибкой в заглавии (1912 вместо 1913), что особенно огор¬чило Ахматову.

В журнале «Литературный современник» (1940, №5 — 6) появилась «Клеопатра». Два издательства— «Издательство писателей в Ленинграде», ставшее уже «Советским писателем», и «Гослитиздат» — на¬чали готовить книги Ахматовой. В журнале «Ленин¬

* Симонов К. Собр. соч.: В 10 т. М., 1987. Т. 12 (доп.). С. 469.

град» (1940, № 5) в рецензии Л. Рахмилевича на книгу Есенина имя Ахматовой было названо среди имен «замечательных поэтов».

5 января 1940 г. Ахматову торжественно приня¬ли в Союз советских писателей. Председательство¬вал на заседании М. Л. Слонимский, доклад о твор¬честве Ахматовой сделал М. Л. Лозинский. Он говорил, что «стихи Ахматовой будут жить, пока существует русский язык, а потом их бу¬дут собирать по крупицам, как строки Катулла» (I, 65-66).

Из Москвы Ахматовой прислали единовремен¬ную выплату—3000 рублей, повысили пенсию до 750 рублей, обещали квартиру. По поручению Пре¬зидиума Союза писателей, с «листком»-ходатайст-вом, подписанным В. Лебедевым-Кумачом и Н. Асе¬евым—в Ленсовет к П. С. Попкову по поводу квартиры для нее ходил М. М. Зощенко.

Ахматову снова начали приглашать на выступ¬ления: в Выборгский Дом культуры, в Капеллу. В Капелле ее появление встретили овацией.

После долгих лет нищеты (в 1933 г. она прода¬ла даже свою библиотеку, почти сплошь состоящую из подаренных ей книг с автографами; в 1935 г., для поездки к Мандельштаму в Москву —свою статуэт¬ку работы Данько; продавала картины и рисунки Б. Григорьева, оставленные ей