друзей — Надежда Яков¬левна Мандельштам, Фаина Георгиевна Раневская, Лидия Корнеевна Чуковская (до ссоры, точнее — пол¬ного разрыва отношений в декабре 1942 г.), супруги Г.Л. и А.Ф. Козловские, Е.С. Булгакова.

Близкое соседство с семьями писателей, отдаю¬щих должное ее великому таланту, способствовало об¬щению. Луговские, Штоки, Ян, Цявловские и их младший друг А.П. Сухомлинова, A.M. Эфрос, К.А. Липскеров, В.М. и М.М. Волькенштейны; жи¬вущие в Ташкенте узбекские, украинские, белорусские

‘Берестов В. «Отдай меня, Воронеж». С. 336. «Там же. С. 335 — 336.

и русские поэты; лечившиеся в госпиталях Ташкента поэты-фронтовики, — всех не перечислить, — бы¬вали у Ахматовой, читали ей и слушали ее стихи. Де¬сятки, если не сотни людей, посетивших Ахматову в военные годы, вспоминали о том, как она читала им «Поэму без героя», военные стихи, наброски пьесы «Энума элиш». Пожалуй, никогда еще у Ахматовой не было такой регулярной, благодарной, заинтересо¬ванной аудитории, пусть даже иногда состоящей из одного или двух-трех человек. Ахматова с готовнос¬тью читала «Поэму без героя» одному человеку так же, как если бы перед нею был переполненный зал. Ощущение нужности своей поэзии, ее востребован¬ности помогало выжить.

В одной из рабочих тетрадей (РТ 113, л. 11 об.— 12, РГАЛИ) записаны адреса, по которым Ахматова жила в Ташкенте:

«1. Ул. Карла Маркса, 7. Общежитие московских писателей. 1941—42 («Мужество», «Триптих», «Какая есть»). Санаторий Дюрмень. Тифозный барак (конец 1942 г.).

2. Ул. Жуковского, «Белый Дом». Балахана с 1 июня 1943, и по¬том квартира Луговских. С Надей оттуда (1944 13 мая) улетаю в Москву. В Москве у Ардовых».

«Общежитие московских писателей» — первое пристанище писателей, эвакуированных в Таш¬кент, — выходило одной стороной на местную Крас¬ную площадь; в этом здании было Управление по делам искусств. Ахматовой досталась отдельная ком¬натка на втором этаже, в которой раньше помеща¬лась касса. Вот описание этой комнаты в воспомина¬ниях Г.Л. Козловской, которую привела к Ахмато¬вой Евгения Владимировна Пастернак в один из пер¬вых дней после ее приезда: «Я оглядела конурку, в которой Ахматовой суждено было жить. В ней едва помещалась железная кровать, покрытая грубым сол¬датским одеялом, единственный стул, на котором она сидела (так что она предложила нам сесть на по¬стель). Посередине — маленькая нетопленая печка «буржуйка», на которой стоял помятый железный чайник. Одинокая кружка на выступе окошка «Кас¬сы». Кажется, был еще ящик или что-то вроде того, на чем она могла есть.

В каморке было холодно. Тусклая лампочка лишь усиливала тоскливость этого одинокого угла, его нетопленность и случайность. … Было что-то глумливо-ироничное, но совершенно единое с гофманианой ее жизни и судьбы, в том, что ей, самой безденежной из всех, суждено было жить в помещении, где до войны шелестели купюры и вы¬давались суммы, часто немалые, преуспевающим писателям» *.

С. Сомова уточняла: «Дом на улице Карла Марк¬са около тюльпановых деревьев, посаженных еще пер¬выми ташкентцами. Двухэтажный дом, в котором по¬селили эвакуированных писателей. Там были отдель¬ные комнаты, не общежитие, как пишут в примечаниях к книге Ахматовой 1976 года. Непролазная грязь во Дворе, слышный даже при закрытых окнах стрекот ма¬шинок. Во дворе справа лестница на второй этаж, на-

*КозловскаяГ. Воспоминания об А.А. Ахматовой / Новый Журнал. 1987. № 168—169. С. 348. Другой вариант воспоминаний Г.Л. Козловской — «Мангалочий дворик» / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 378—379.

ружная. Вокруг всего дома открытый коридор, и в нем двери. Дверь Ахматовой» *.

Из «Ташкентских тетрадей» Л.К. Чуковской, за¬пись 21 ноября 1941 г.: «Вчера А.А., замученная ре¬монтом, отсутствием воды и уборной, обеда и постели, и, к тому же, зубной болью:

— Слава всегда оборачивалась ко мне как-то странно. К другим знаменитым подходят на вече¬рах; слава приносит им комфорт и достаток. А ко мне поклонники подходят объясняться главным об¬разом тогда, когда я стою в очереди к уборной. Каж¬дый раз» (1, 343). Запись 9 декабря 1941 г.: «Я заш¬ла к ней днем — лютый холод в комнате, ни полена дров, ни одного уголька, плесень проступает на сте¬нах и на печке» (1, 347). При этом — Ахматова читает книгу рассказов Джеймса Джойса, изданную в Москве в 1937 г., обсуждает с Лидией Корнеевной особенно понравившийся обеим рассказ «Дублинцы». На ее шее ожерелье, подаренное ей Мариной Цве¬таевой.

Я.З. Черняк, посетивший Ахматову в июле 1942 г., записал: «Комнатка крошечная. Окно чердачное. Рас¬калено за день под чердачной крышей. Окно открыто, а духота не уходит. Лежит — два дня нездорова. Меж¬ду двумя стенками угол занят висящими на палке пла-тьями. Жилище зашедшего сюда на день, на вечер… А она здесь с И ноября 1941 года» **.

‘Сомова С. Анна Ахматова в Ташкенте /Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 369.

«Черняк Я.З. Из Ташкентского дневника / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 376.

Об Ахматовой заботились соседи — жена драма¬турга Исидора Владимировича Штока, Ольга Рома¬новна, жена и дочь СМ. Городецкого — Нимфа (Анна Александровна) и Ная (Рогнеда Сергеевна) Городец¬кие. Л. К. Чуковская приносила продукты из пайка К. И. Чуковского, покупала на рынке деревянные ящики и уголь для топки печки. А.П. Сухомлинова вымени¬вала продукты на Алайском базаре. Запись в дневнике Л.К. Чуковской 16 февраля 1942 г.: «В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право на паек; ее известили — и она позабыла об этом, чудовище… Я ужасно счастлива, теперь она будет сыта. 0льга Романовна ходи¬ла дважды в магазин, и я с Люшей один раз — когда О.Р. уезжала на Чирчик. — Капуста, желе, вино, пшеничная крупа, лапша» (1, 396). 21 февраля: «В ком¬нате холод — кончились дрова совсем. Паек — липа, совсем не тот, что папин, дают ерунду» (1, 399).

Таким был быт. И на этом фоне — стихи. Чтение стихов. Писание новых, добавление новых строф в «Поэму без героя». 24 февраля 1942 г.: «Она прочла мне набросок стихотворения о русском слове («Мужест¬во»)» (1, 401). Слова Ахматовой 21 февраля: «Не дай мне бог написать то, что я сейчас задумала» (1, 399).

Кардинальное улучшение бытовых условий жиз¬ни Анны Ахматовой произошло непосредственно вслед за публикацией ее «Мужества» в центральной «Прав¬де». Почти сразу же после этого, в марте 1942 г. А.Н. Толстой предложил ей переехать из «общежития Писателей» в так называемый Дом академиков на Уез¬ДНой улице. Л.К. Чуковская пишет об этом: «Там удоб¬но, сытно, уборная в доме, ванная и прочие прелести. Но зато дорого: комната обходится около 200 р. в ме¬сяц. NN колеблется. Все скорбят и отговаривают. Я бы ужасно хотела, чтобы она переехала в человеко¬подобный дом. Но боюсь дороговизны и отсутствия Ольги Романовны (Шток. — Н.К.), которая моет, шьет и пр. Правда, быт там легкий» (1, 414). 19 марта Л.К. Чуковская узнала о решении, которое приняла Ахматова после недолгого колебания: «Сообщила, что ни за что никуда не поедет. — «Здесь я, платя 10 р. за комнату [могу], на худой конец, и на пенсию жить. Буду выкупать хлеб и макать в кипяток. А там я че¬рез два месяца повешусь в роскошных апартаментах. … Тут, конечно, целая сеть причин сразу: и ее ужас перед бытом, и нелюбовь к переменам, и принципи-альное нищенство, и боязнь одиночества» (1, 416, 420—421).

Запись Л.К. Чуковской 14 мая 1942 г.: «Сегодня, в Союзе, Радзинский рассказал мне, что вчера вечером за NN прислали машину из ЦК, и там спрашивали о ее здоровье, книге, пайке и пр. NN, вероятно, объяснит это по-иному, но в действительности это — результат письма, которое Шкловский подал на дня в ЦК» (1, 446). Ахматову принимал второй секретарь * ЦК КП(б) Узбекистана Н.А. Ломакин. «…Он спро¬сил ее о ее быте, и она, конечно, как ей и надлежит, ответила, что живет отлично и ей ничего не надо. Чу¬довище! У нее никакого пайка, чердак вместо комна¬ты» (1, 447—448). 16 мая 1942 г.: «Вчера утром папа

* Секретарь по идеологии.

по моей просьбе написал письмо Ломакину об истин¬ных нуждах NN (паек, обеды, поликлиника), и я от¬несла его» (1, 451). 20 мая 1942 г.: «Забыла написать: я подала папино письмо в ЦК в воскресенье утром, а во вторник NN прислали пропуск в распределитель ЦК и талоны на обеды в Дом академиков (откуда ее откре¬пили)» (1, 454). 23 мая 1942 г.: «Вчера вечером у нее долго сидел Мур. Она отдала ему из своего пайка (нашего! выхлопотанного!) очень многое. Они говори¬ли о французских поэтах, забрасывая друг друга цита¬тами. Поносили стихи Гюго и восхваляли Поля Верле-на» (1, 456). А немного раньше Лидия Корнеевна за¬писала слова Ахматовой о сыне Марины Цветаевой: «Марина умерла бы вторично, если бы увидела сейчас Мура. Желтый, худой… Чем помочь ему? Я и так от¬даю ему весь хлеб» (1, 455).

В сентябре 1942 г. Ахматову прикрепили к «сто¬ловой Партактива» (1, 482).

В ноябре 1942 г. Анна Ахматова тяжело заболе¬ла — брюшной тиф, или паратиф, температура 38,5 °. «Отправлять ее в больницу, конечно, страшно. В боль¬нице нет кипяченой воды и очень много тараканов, но дома ведь нечем топить, то есть разогревать, варить, штепселя запечатаны» (1, 496). Последняя фраза не случайна: в Ташкенте в условиях военного времени эко¬номили электроэнергию, в газете «Правда Востока» еще 9 ноября 1941 г. появилось грозное объявление: «Ташэнергосбыт сообщает, что пользование электри-ческими нагревательными приборами (плитки, чайни¬ки, утюги и т.п.) временно запрещено». См. об этом в воспоминаниях о Ташкенте Н.Я. Мандельштам: «Воровать электроэнергию я научилась к концу вой¬ны» *. Ахматову отвезли в особую «правительственную» палату Ташкентского медицинского института. Она по¬просила Н. Я. Мандельштам не посещать ее в этой при¬вилегированной больнице. «Не думаете ли вы, что та¬кая осторожность излишня? Я думаю, Осип на такое способен не был», — спросила Л.К. Чуковскую глу¬боко обиженная Надежда Яковлевна (1, 499). Однако вскоре — простила…

С 1 июня 1943 г. Ахматова живет в другом писа¬тельском доме — на улице Жуковской — на «балаха-не», в комнате уехавшей Е.С. Булгаковой. Бытовые условия стали чуть лучше, круг общения все так же широк, круг друзей все так же узок.

Ташкент вошел в поэзию Ахматовой своей приро¬дой, восточной мудростью и доброжелательностью, ве¬ками сложившейся особой культурой мусульманских народов, живущих в прекрасном оазисе между пусты¬нями, жизнью неспешной и подчиненной законам и ка¬таклизмам природы. Она ощутила несколько неболь¬ших землетрясений, встретила в Ташкенте три весны, когда город утопал в цветах, а вокруг города бескрай¬ние поля были покрыты тюльпанами, перенесла холод зимой и зной летом, —

Но не забуду я никогда До часа смерти,

Как был отраден мне звук воды В тени древесной.

И там же она ощутила свою сопричастность к Вос¬току как