время чумы». Пушкинский образ заставляет вспом¬нить строки: «…И в аравийском урагане, //Ив ду¬новении чумы», а отсюда один шаг к «Стихам о неиз¬вестном солдате» Мандельштама: «Может быть, Ман-дельштаму, когда он писал «Стихи о неизвестном солдате», показалось, что аравийский ураган не гремит арфой (вспомним пушкинское: «и в аравийском урага¬не, // И в дуновении чумы») и, значит, не может быть залогом бессмертия. «Аравийское месиво, крошево, // Свет размолотых в луч скоростей», — сказал он про тот же ураган, с каким оба они Пастернак и Ман-делыптам сравнили XX век» *.

Так анализировать стихи учили Н.Я. Мандельш¬там и Анна Ахматова.

Сделаем следующий шаг — к творчеству самой Ахматовой: не в этом ли ряду вариант ахматовского эпитета в стихотворении «Лондонцам» (1940) — «Сами участники чумного пира…», строки из сти¬хотворения «Родная земля» (1961) — «И мы мелем и месим и крошим…» и образ скорости как бедствия XX века? И уже не кажется рискованным сопостав¬ление строки знаменитого ахматовского «Муже¬ства» — «И мы сохраним тебя, русская речь» с ман-дельштамовским обращением «К немецкой речи» (1932) — не только из-за поразительного родства формулировок, но и потому, что это стихотворение неизбежно должно было вспомниться Ахматовой в ташкентские годы, когда все настойчивее звучал в по¬эзии и с газетных страниц клич «Убей его!». Она, бе¬зусловно, была патриоткой, но и христианкой тоже. В ее творчестве темы «Убей его!» не было. Она воз¬мущенно отказалась от сомнительной чести присут¬ствовать при казни немецких преступников в 1946 г. Строка «И мы сохраним тебя, русская речь» может восприниматься как полемика с Мандельштамом, ска¬завшим: «Мне хочется уйти из нашей речи». А под¬тверждением тому, что разговор об этом стихотворе-

Берестов В. «Отдай меня, Воронеж». С. 345.

нии шел на уроках в ахматовской комнате на балаха-не, может служить запись В. Берестова о чтении там стихотворения Китса «Ода к соловью»: «Н.Я. рас¬певно, прямо-таки трубным голосом, словно сама это сочинила, по просьбе Ахматовой прочла нам «Оду к соловью». Обе они переводили и поясняли каждую строку. Ахматова рассказывала о жизни Китса. Это был наш последний урок английского» *.

Далее Берестов сопоставляет образ и одическую серьезность воспевания соловья у английского поэта с мандельштамовскими одой «К немецкой речи» и со¬нетом «Как соловей сиротствующий славит…»: «По-немецки соловей — «нахтигаль». Что бы ни происхо¬дило с Германией, немецкая речь не виновата. И поэт по-русски воспевает немецкого соловья, как Ките вос¬певает соловья английского:

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен, Звук сузился. Слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

Война, предсказанная Мандельштамом в 1932 г., начавшись в 1939-м, и впрямь длилась семь лет»**.

Может быть, и от этих мандельштамовских строк ахматовский «чумный пир» начала Второй мировой войны?

10 марта 1944 г. Ахматова прочла ученикам Н.Я. Мандельштам весь свой «Ленинградский цикл», а Надежда Яковлевна — «Стихи о неизвестном сол-

«БерестовВ. «Отдай меня, Воронеж». С. 353. «Там ж е. С. 353.

дате» Мандельштама. В доме Ахматовой на этом или подобных этому чтениях — кроме троих «учеников», *сбежавший из госпиталя» Рамбах (Н.Гребнев), Нина Пушкарская, Светлана Сомова, Ксения Некрасова.

Наконец, может быть, ахматовская строка «И мы сохраним тебя, русская речь» восходит к другому ман-делыптамовскому, обращенному к Ахматовой, стихот¬ворению: «Сохрани мою речь навсегда за привкус не¬счастья и дыма…» — ведь в той же строфе — еще одна перекличка с Ахматовой:

Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

У Ахматовой — «Ведь капелька новогородской крови //Во мне, как льдинка в пенистом вине».

У Мандельштама — «В игольчатых чумных бо¬калах…», «Что пересиливали срам //И чумную за¬разу», «Это чумный председатель / / Заблудился с ло¬шадьми». А также «За рыжую спесь англичанок», «Полночный ключик от чужой квартиры», «Я лишил¬ся и чаши на пире отцов»; у Ахматовой — «Заглядел¬ся на рыжих красавиц», «Это ключики от квартиры», «Я над ними склонюсь, как над чашей…».

У Мандельштама — «И светотени мученик Рем¬брандт», «И мастер и отец черно-зеленой тени…», У Ахматовой — «мраки Рембрандта».

У Мандельштама: «Небо крупных оптовых смер¬тей.. .» У Ахматовой: «.. .счастьем не торгую, как шар¬латаны и оптовики». У Мандельштама: «Хорошо уми¬рает пехота…» У Ахматовой: «Не страшно под пуля¬ми мертвыми лечь…» У Мандельштама: «И летучая рыба — случайность…» Ахматова: «.. .в брюхе лету-

чей рыбы…» У Мандельштама: «Потому что не волк я по крови своей, //И меня только равный убьет». У Ахматовой: «…а волка — круглый год».

Разговор на языке поэзии Мандельштама, нача¬тый в юности, продолжался в военные годы, подкреп¬ляемый беседами «на балахане».

Стихи -— это было главное. К Ахматовой прихо¬дили, чтобы услышать ее стихи. Ее приглашали в дома ташкентской интеллигенции и «элитные» гостиные эвакуированных москвичей, чтобы она читала свои стихи. Особенно насыщенной была программа лите-ратурно-музыкальных вечеров в домах Пешковых и Толстых.

На одном из таких вечеров у Толстых — 27 фев¬раля 1942 г. — переводчик В.В. Левик читал «Лено-ру» и Ронсара, А.Н. Толстой — «Сказку о молодиль-ных яблоках и живой воде», героиней которой была «сильная, могучая богатырь-девица Синеглазка», ком¬позитор Половинкин исполнял музыку на стихи Утки¬на, которые перед этим читал поэт. Анна Ахматова читала «Поэму без героя». «Алексей Николаевич зас¬тавил ее прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность. По-моему, он и после двух раз не понял, — записала Л.К. Чуков¬ская. — Говорил об общности с символизмом — не¬верно. Помянул «Было то в темных Карпатах» (А. Бло¬ка. — Н.К.) — некстати. Одно он сказал верно, что поэма будет иметь большую историю» (1, 403). «Об¬ратно мы шли ночью, при яркой луне: я, она и Левик. Она была весела и остроумна» (1, 404). Еще одна за¬пись Чуковской от 10 марта 1942 г.: «8-го вместе с А.А.

у Толстых. Левик, Пугачева, Над. Ал. Пешкова, вначале — папа К.И. Чуковский. Потому ли, что не было Уткиных и Половинкина, но на этот раз гораз¬до приятнее, чем в первый. Левик читал неприличного Гейне и Лафонтена (мука для меня), плохого Бодлера и великолепного Ленау; NN — «ни измен, ни преда¬тельств», «Другу» (?), «Лозинскому», [«Все это раз¬гадаешь ты один»]. Успешно ходатайствовала о маль¬чике Марины Цветаевой. … 7-го она была в Прези¬диуме Союза; 8-го — у Тамары Ханум*. С возмущением рассказала мне о том, как неумело был устроен этот вечер в Союзе» (1, 410—411).

«В дом Ахматовой приходили самые разные люди, которым было о чем ей рассказать. Позже она говори¬ла об этом с улыбкой, многие запомнили ее фразу: «Они все словно сговорились не выпустить меня из Ташкента без законченного высшего образования…» В одной из бесед сентября 1944 г. Ахматова так отозвалась о сво¬их ташкентских посетителях: «— А как было в Таш¬кенте? — спросила ее С.К. Островская (литератор, пе¬реводчица, подробно записывавшая беседы с Ахмато¬вой в своих дневниках, а также сообщавшая об их содержании в органы Госбезопасности — Н.К.). Она оживилась и засмеялась:

— А там все ко мне приходили, приходили… При¬шла одна дама, очень милая, очень культурная, прочла мне двухчасовую лекцию о Грибоедове. Потом посмот¬рела на часы, попрощалась и ушла. За нею пришел Ян — этот лауреат за своего Чингисхана! — и прочел

*Т.е. в помещении Театральной студии Тамары Ханум, где про водились литературные вечера.

мне двухчасовую лекцию о Чингисхане. Потом посмот¬рел на часы и ушел. За ним кто-то и прочел мне новую двухчасовую лекцию о чем-то очень интересном. И по¬том также посмотрел на часы и ушел. А я за все время, кажется, и полслова не сказала…» *

За легким ахматовским юмором этой фразы — благожелательность. Историк Милица Васильевна Нечкина не только излагала Ахматовой содержание своего исследования «Грибоедов и декабристы», но и чи¬тала ей свои стихи, которые писала в те годы, и слуша¬ла стихи Ахматовой; Василий Григорьевич Ян (Янче-вецкий) беседовал с Ахматовой об истории Средней Азии, и эти темы напоминали ей об интересах сына, Льва Николаевича Гумилева; в ташкентские годы В.Г. Ян написал цикл стихов, посвященных Ахматовой.

В 1943 г. Анна Ахматова принимала в своем доме художника Александра Григорьевича Тышлера, решив¬шего сделать несколько ее карандашных портретов. « Мы говорили о поэзии. Анна Андреевна читала свои новые стихи. Я вслушивался, всматривался и все ду-мал, что же я должен еще передать, нарисовать, кроме «носа с горбинкой»? Ведь рисунок, линия, которые со¬здают образную гармонию лица, должны содержать и еще один очень важный компонент, который все скрепляет — определенное состояние. Вот этим состо-янием и была та тишина, которую так излучала Анна Андреевна… Я как бы вполз в эту тишину и начал рисовать … Анна Андреевна читала свои стихи эпически спокойно, тихо, выразительно, так, что меж¬

‘Островская С.К. Встречи с Ахматовой (1944—1946) / ВРХД. 1989. Т. 156. С. 171—172.

ду нею и слушателем словно бы возникала прозрачная поэтическая ткань. Создавалось своеобразное мягкое звучание тишины… Это помогло мне увидеть и нари¬совать Ахматову» *.

28 марта 1943 г. В. Берестов записал в дневнике: «В первый раз был у Ахматовой. Читал ей стихи. Очень сдержанно похвалила. Прочла эпилог своей великолеп¬ной поэмы» **.

В 1943 г. Ахматова читала стихи и давала возмож¬ность переписать «Поэму без героя» Э. Бабаеву. «Я пе¬реписывал по рукописям Анны Ахматовой ее «Поэму без героя» в тетрадь, которую назвал «Моей антологи¬ей» ***.

В чтении Ахматовой слышала «Поэму без героя» ташкентская поэтесса Нина Ивановна Пушкарская (Та-таринова): «…услышав начало поэмы:

Из года сорокового,

Как с башни, на все гляжу, —

сказала: «Это как набат!»

Анна Андреевна согласилась. В некоторых спис¬ках поэмы, в том числе и в моей тетради, пролог имеет название «Набат». Это название не удержалось» ****.

Записки Э.Г. Бабаева содержат любопытный эпи¬зод о посещении дома Ахматовой юной поэтессой Зоей Тумановой: «Зоя Туманова простояла у двери Анны Ахматовой целый час, не решаясь войти, потому что там Владимир Луговской читал свои белые стихи из

‘Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 401, 403. «Там ж е. С. 336. «‘Там ж е. С. 406—407. **»Т а м ж е. С. 406.

«Середины века». Дослушав до конца, Зоя ушла по¬трясенная и написала замечательные белые стихи, на¬чинавшиеся строкой: «Там было все, чем полон этот мир…» *.

Общение в Ташкенте Анны Ахматовой с Влади¬миром Луговским — особая тема, которой почти не касались пока еще исследователи ее творчества. Исклю¬чение — книга А. Павловского **.

Светлана Сомова рассказывала: «В добрых отно¬шениях Ахматова была и с Владимиром Луговским, ее рыцарем и почитателем; он целовал ей руки, провожал, поддерживая за локоток, но такова была сила воздей¬ствия Ахматовой, что, когда они шли рядом — хруп¬кая немолодая женщина и широкоплечий