всадником, ах¬матовский пушкинизм — все это лежало в подтексте обвинений в ее адрес в постановлении от 14 августа 1946 г. Сама Ахматова это осознавала и высказала од¬нажды в споре с очередным западным критиком, сво¬дящим ее творчество к одному десятилетию — 1912—

1922 гг.: «Он не догадывается, что и Постановления 1946 года не могло быть, если бы мои стихи не были связаны с текущей поэзией, если бы меня не так при¬няла Москва в апреле 1946 года. С какими-то неопре¬деленными призраками прошлого никто у нас так не борется» *.

В Ленинграде доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» был произнесен им дваж¬ды — 15 августа на партактиве в актовом зале Смольного, где писателей почти не было — А. Про¬кофьев и П. Капица в президиуме вместе с секре¬тарями горкома и обкома, в зале — работники рай¬комов, директора заводов, пропагандисты, препо¬даватели вузов. Прений не открывали. После доклада люди расходились в полном молчании. На следующий день 16 августа — в том же зале были собраны писатели, композиторы, художники, арти¬сты и работники издательств. Зощенко и Ахматова не были приглашены ни на первое, ни на второе со¬брания.

Нет смысла сейчас вспоминать всех обличающих, кающихся, бьющих себя в грудь за проявленное снис¬хождение к новообъявленным врагам народа. Отме¬тим лишь проявления мужества. Ю.П. Герман, к ко¬торому Жданов обратился лично, предложив ему вы¬ступить, сказал: «Зощенко мой друг. Выслушав все, я ничего не могу сказать. Я должен подумать… Воз¬можно, что-то понять»**. Б.М. Эйхенбаум, которо¬му предложили выступить с обличением Анны Ах¬* Записные книжки» Анны Ахматовой (1958—1966). М.; Torino: Einaudi. С. 147.

«Нева. С. 145.

матовой, ответил: «Я старый человек, и никто мне не поверит, если я начну бранить Ахматову, которую всегда любил». Л.В. Яковлева-Шапорина, которая записала слова Эйхенбаума в своем дневнике, добав¬ляет: «Его отовсюду сняли. Жена его очень волно-валась за него, боялась и умерла». М.М. Зощенко написал письмо Сталину, копия которого сохрани¬лась в его архиве: «Я никогда не был антисоветским человеком. В 1916 году я добровольцем пошел в ряды Красной армии и полгода пробыл на фронте, сража¬ясь против белогвардейских войск. Я происхожу из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений, с кем мне идти — с народом или с помещи¬ками. Я всегда шел с народом. И этого никто у меня не отнимет. … Я ничего не жду и не прошу ни¬каких улучшений в моей судьбе. А если пишу вам, то с единственной целью облегчить свою боль. Мне весьма тяжело быть в ваших глазах литературным пройдохой, низким человеком или человеком, кото¬рый отдавал свой труд на благо помещиков и банки¬ров. Это ошибка. Уверяю вас» *.

На собрании писателей Ахматову и Зощенко ис¬ключили из Союза писателей.

27 августа 1946 г. был подписан «Приказ № 42/1629 с уполномоченного Совета министров СССР по охра¬не военных и государственных тайн в печати». В этом секретном приказе было два пункта: первый — об изъя¬тии из книготорговой сети и библиотек общественного пользования трех книг М.М. Зощенко 1946 г., второй приводим полностью:

«Нева. С. 146.

«Приостановить производство и распространение следующих книг: Ахматова А.А. «Стихотворения 1909—1945 гг. Гослитиздат,

Ленинград, 1946. 340 стр., тир. 10 ООО экз.

Его же (так! — Н.К.) «Избранные стихи. 1910—1946. Издат.

«Правды». Москва, 1946 г. 48 стр., тир. 100 000 экз.» *.

Исключенным из Союза писателей Ахматовой и Зощенко не дали на сентябрь рабочих карточек на продукты, отобрали выдававшиеся Ахматовой рань¬ше «лимит на 500 рублей, пропуск в закрытый рас¬пределитель на Михайловской улице, книжку для про¬езда в такси на 200 рублей в месяц» **. Единственное, чего не смогли отнять — это права на дополнитель¬ную комнату, полагавшуюся писателю в качестве ка¬бинета, — в этой комнате уже жил вернувшийся с фронта сын Лев.

29 сентября рабочие карточки Ахматовой и Зо¬щенко все же выдали, их пришлось «отоваривать» в последний день месяца в дежурном магазине теми не¬многими продуктами, что имелись. С этих пор карточ¬ки Ахматовой и Зощенко все же выдавали.

Ахматова тяжело переживала «анафему», трав¬лю в прессе, доходящие до нее рассказы о бурных собраниях в Союзе писателей с обличениями в ее адрес.

За период с августа 1946-го по конец 1949 г. ею написано не более десяти коротких стихотворений. Они безрадостны:

* История советской политической цензуры. Документы и ком¬ментарии. М.,1997. С. 508.

«Лунина И.Н. Сорок шестой год / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 468/.

Любовь всех раньше станет смертным прахом, Смирится гордость и умолкнет лесть. Отчаянье, приправленное страхом. Почти что невозможно перенесть.

Из доноса: «Объект, Ахматова, перенесла Поста¬новление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал».

«Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика».

«К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и не стра¬дания, а наоборот, его материальное процветание, — считает Ахматова. — Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запре¬тить меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: «Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласкан¬ная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее — презрением и забвением» *.

В.Е. Ардов запомнил подобное же высказывание Ахматовой: «Они с ума сошли! Разве со мной можно так бороться, ведь теперь на моей могиле будут чудеса делаться. Меня надо замалчивать, они же это умеют, так зачем же эта глупость? »

‘Калугин О. Дело КГБ на Анну Ахматову. С. 77.1 ** Анна Ахматова глазами Виктора Ардова. — Публ. Ольги Фигурновой / Домашнее чтение. М, 1998. № 6 (140). Март. С. 7.

Горечь, недоумение, сознание нелогичности про¬исходящего, обида — все это было. Одной из первых после известия о постановлении к Ахматовой приеха¬ла Ф.Г. Раневская. «— Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, по-надобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи? — я запомнила эти точные ее слова» *.

И еще один разговор Ахматовой и Раневской: «В один из этих страшных ее дней спросила: «Скажи¬те, Вам жаль меня?» — «Нет», — ответила я, боясь заплакать. «Умница, меня нельзя жалеть» **.

Самыми верными друзьями, опорой в несчастье были в это время для Ахматовой семья Пуниных, О.Ф. Берггольц и Г.П. Макогоненко, а также их друзья Ю.П. Герман и Е.Л. Шварц, Н.А. Ольшев¬ская, специально приехавшая из Москвы, и вся семья Ардовых, Томашевские, В.Г. Адмони и Т.И. Силь-ман, Н. Роскина, Т. Вечеслова, А. Любимова. И в Москве — Б. Пастернак, Э. Герштейн. Из днев¬ника Л.В. Яковлевой-Шапориной: «17 февраля 1948 года. Вчера была Сретенская Анна. Днем я зашла к Анне Андреевне Ахматовой, снесла цве¬тов: вновь появившихся желтых нарциссов. Она ле¬жит, аритмия сердца, предполагают грудную жабу; в общем, замучили. Сократили сына, ее работу о Пушкине не приняли. Никаких средств к существо¬ванию. Все это я знаю со стороны. Сама А.А., ко-

‘О Раневской. М.: «Искусство». 1988; ВРХД. 1989. Т. 156.

С. 151.

«Раневская Ф. Разговор с собой. Дневник на клочках / Лит. газета. 1996. 21 августа. С. 6.

нечно, ни на что не жалуется. Кажется, она была рада моему приходу. Я было начала что-то рассказывать — она приложила палец к губам и показала глазами наверх. В стене над ее тахтой какой-то закрытый не то отдушник, не то вентилятор. «Неужели?» — «Да, и проверено», звукоулавливатель. О, Господи. Я смотрела на нее и любовалась строгой красотой и благородством ее лица с зачесанными назад седы¬ми густыми волосами» *.

В феврале 1948 г. Московский Литфонд пред¬ложил Ахматовой путевку в санаторий и безвозврат¬ную ссуду — 3000 рублей. Г.П. Макогоненко уго¬ворил Ахматову заняться переводами — в августе 1949 г. исполнялось двести лет со дня рождения А.П. Радищева, он готовил однотомник писателя и хотел включить в него письма Радищева из сибирс¬кой ссылки к графу Воронцову. В марте 1949 г. Ах¬матова принесла рукопись своего перевода, объяс¬нив Г.П. Макогоненко принцип своего подхода к поиску нужного стиля: «Я избегала модернизации и пыталась сохранить стиль Радищева. Прочла «Пу¬тешествие».Там, рассуждая о стиле своей оды «Воль¬ность», он признавал, что трудность и негладкость стиха порождались стремлением передать таким об¬разом трудность самого действия, рождения мысли. То же и в письмах» **.

Перевод одобрили, приняли к изданию. Ахматова получила гонорар, что было очень важно. В сентябре 1949 г. однотомник с переводами Ахматовой вышел

* Ахматовский сборник. Париж. 1989. С. 208—209. *Об Анне Ахматовой. С. 278.

в свет. Но имя переводчика названо не было. Г.П. Ма¬когоненко рассказывет о том, что привлекло Ахмато¬ву в письмах Радищева — его невероятное умение ощущать себя счастливым в самых невыносимых ус¬ловиях. Вот как передавала это Ахматова в своем пе-реводе, сохраняя длиннейшие периоды и затруднен¬ный синтаксис французского оригинала: «Уже несколь¬ко дней, как сердце мое, если можно так выразиться, истерзанное мукой, расширилось и открылось для ра¬дости; мой бездейственный разум, кажется, снова мо¬жет вернуть себе немного силы. Мой добрый друг, моя сестра 2-го сего месяца прибыла сюда с двумя моими малолетними детьми и в сопровождении моего брата. Значит, было суждено, что стечением обстоя¬тельств, почти неизъяснимых для меня самого, дове¬денный до края пропасти, — что говорю я, до края, — поглощенный пучиною, тем более ужасною, что она грозила мне угасанием чувства, я оказался внезапно выплывшим из бездны и способным еще приблизить¬ся к кумиру рода человеческого, — к счастью, коему всякий придает свою форму, воображением своим либо украшая его цветами, либо окружая его кинжалами или ядом. Способен ли я к счастью? Да, милостивый го¬сударь мой, я способен» *.

Только в 1952 г., при втором издании этого одно¬томника Радищева, Макогоненко сумел добиться, что¬бы имя переводчика — Анны Ахматовой — было на¬звано. Но до этого ей пришлось пройти через тяжелей¬шие испытания — арест сына, приговор, попытку смягчить стихами обрушившуюся на нее, а за нее — на сына — государственную систему и лично вершителя ее судьбы, вождя, с непонятной личной злобой и мсти¬тельностью добивающегося ее унижения и стремящегося вычеркнуть ее имя из советской литературы. После постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» было много репрессий: против кинематографистов, ком¬позиторов, критиков-космополитов, еврейского анти¬фашистского комитета, врачей-вредителей. Но ни разу раз¬гром и травля не сопровождались таким личным стремле¬нием унизить и оскорбить не просто поэта, но женщину.

В 1952 г., пролистав новый однотомник Радищева И остановившись на приведенной нами выше фразе, Ах¬матова произнесла: «Неужели после