построенной перед самой войной, где теперь был расположен госпиталь, она всегда оста¬навливалась и подолгу смотрела на высокие окна, в ко¬торых мелькали лица молодых солдат. Мне и до сих пор кажется, что во время одной из таких остановок под окнами ташкентского госпиталя возникли ее стихи о мальчиках-солдатах 40-х годов:
Вот о вас и напишут книжки: «Жизнь свою за други своя».
С о м о в а С. Анна Ахматова в Ташкенте / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 370. Неточность мемуаристки: первая строка сти¬хотворения в те годы звучала: «Годовщину веселую празднуй…», — очевидно, она уточняла ее по более позднему печатному тексту.
В классах нашей школы теперь были солдаты со всех концов страны: «Незатейливые парнишки…» — «внуки, братики, сыновья…» Э. Бабаев также расска¬зывал о том, что надевшая халат Ахматова прошла в палату и читала стихи тяжелораненым:
«Сержант Еремеев, никогда прежде не слышав¬ший ее имени, весь в белом, руки на растяжках, как серафим, все приподнимался на койке, чтобы взглянуть на нее.
Потом он сказал:
— Эх, ребята, жаль, что вы опоздали. Тут сестра приходила…
— Какая сестра?
— Нездешняя… Вы ее не знаете. Песни расска¬зывала…
Я повторил эти слова Анне Ахматовой. Она гово¬рила, что ничего лучше никогда не слыхала. И переспрашивала:
— Сестра?
— Нездешняя!
— «Песни рассказывала…»
Еще я спросил ее, какие стихи она читала там, в палате.
— Новые. «Постучись кулачком — я от¬крою…», — ответила она. — Потом старые: «Пах¬нет гарью…», «Далеко в лесу огромном…» *.
Может быть, именно в контексте подобных траги¬чески-сентиментальных воспоминаний можно понять ахматовский эпитет «незатейливые парнишки». Суще¬
* Б а б а е в Э. «На улице Жуковской…» / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 408—409.
ствует поздняя легенда, что в этом стихотворении была не одна, а две строки с перечислением имен — «Неза¬тейливые парнишки — // Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, // Лёвки, Сашки, Аркашки, Мишки, — // Внуки, братики, сыновья!», — где имя Лёвки — имя сына. Но — уж к Льву Николаевичу Гумилеву никак не подошло бы определение «незатейливый». И леген¬да продолжает «изменять» текст: «святоотческие пар¬нишки» …
Еще одно выступление — торжественное, офици¬альное, парадное: «Помню зал Военной академии име¬ни Фрунзе. Запах натертого пола и новых гимнасте¬рок, яркий свет. Ахматова читает стихи. Строгая, строй¬ная, в чем-то темном. Тогда не было микрофонов, и мы все перед аудиторией старались усилить голос, почти кричали. Но Ахматова читала тихим голосом. И благо¬говейная тишина сразу ее окружила при первых словах: «Мы знаем, что ныне лежит на весах…» Такова ем¬кость ахматовского слова. Передо мной встают лица офицеров, вначале официальные, а потом как бы со¬гретые душевным теплом. Гул одобрения, гром апло¬дисментов. Ахматова не кланялась в ответ, она слегка наклоняла голову, рукой как бы отстраняла шум осо¬бым жестом, снимающим аплодисменты, и читала сти¬хи дальше.
В годы войны Ахматова жила жизнью активной и патриотической *.
*22 января 1942 г. Ахматова сказала Л.К. Чуковской: «Как я ра¬Д*. что Вы пришли. Я Вас весь день ждала. Я написала патриотичес¬кие стихи». Это было стихотворение о победе под Москвой «Славно начато славное дело…» (1, 381).
‘Сомова С. Анна Ахматова в Ташкенте / Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 370.
На этом вечере в Военной академии были Гафур Гулям и Иоганнес Бехер, Хамид Алимджан и Якуб Колас, Шейхзаде и Эмиль Мадарас, Владимир Лу-говской и Иосиф Уткин, Николай Ушаков и Николай Погодин» *.
В газете «Правда Востока» имя Анны Ахматовой названо в числе выступающих 15 марта 1942 г. на «боль¬шом литературном вечере», посвященном А.С. Пуш¬кину, в помещении Драматического театра. Вступитель¬ное слово там произнес Д.Д. Благой, доклад «Пушкин и Россия» сделал М.А. Цявловский, далее следовали «стихи, посвященные Пушкину» — Э. Аббаса, А. Ах¬матовой, И. Уткина, С. Городецкого, В. Луговского, М. Шейхзаде и др., а также романсы на слова Пуш¬кина в исполнении С.С. Апродова и А.Б. Меерович. Читала ли стихи на этом вечере Анна Ахматова, неиз¬вестно, дневниковая запись Л.К. Чуковской за этот день не содержит таких сведений. Но можно предпо¬ложить, что написанное в Ташкенте стихотворение «Пушкин», имеющее дату 7 марта 1943 г., создано в связи с подобным вечером и ее общением с кругом московских пушкинистов, оказавшихся вместе с Ахма¬товой в Ташкенте.
Короткое, шестистрочное стихотворение о Пуш¬кине чрезвычайно важно для понимания и эстетики, и гражданской позиции Ахматовой военных лет:
Кто знает, что такое слава! Какой ценой купил он право, Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво Шутить, таинственно молчать И ногу ножкой называть?
По воспоминаниям Г.Л. Козловской, толчком к созданию этого стихотворения мог быть незначитель¬ный бытовой эпизод. Однажды супруги Козловские — сосланный в Ташкент еще до войны композитор Алек¬сей Федорович Козловский и его жена Галина Лонги-новна, детство и юность которой прошли в США и Англии, а в числе воспоминаний юности — «шесть английских Гамлетов», — навестили Ахматову. Ей не¬здоровилось, они застали ее в постели. Увидев случай¬но высунувшуюся из-под одеяла ступню больной, Алек¬сей Федорович, в разговоре которого с Анной Андре¬евной установился тон легкого флирта, воскликнул: «Ах, какая ножка!»
Разумеется, права на подобную фривольность тона у него не было, но для всех присутствующих это была цитата — слишком хорошо они знали Пушкина, его стихи и его судьбу:
Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид. Свод небес зелено-бледный. Скука, холод и гранит — Все же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьется локон золотой.
Стихотворение Пушкина написано после казни де¬кабристов по возвращении его из ссылки, когда он ока¬зался в сложнейшей нравственной и финансовой зави¬симости от Николая I, его царского благоволения и цар-
ского гнева: «Город пышный, город бедный, // Дух неволи…» На это стихотворение отвечает Ахматова: «Кто знает, что такое слава] // Какой ценой купил он право, // Возможность или благодать…»
Право — перед современниками и потомками, воз¬можность — купленную ценой унижений или комп¬ромиссов. Параллель — слава и возможность творче¬ства самой Ахматовой, купленная немалой ценой.
Появлению Ахматовой в Ташкенте сопутствовала легенда о личном покровительстве ей Сталина и «офи¬циальных властей». Эту легенду запомнил и запечат¬лел в своих воспоминаниях польский офицер и худож¬ник, ^человек высочайшей европейской образованнос¬ти, Иозеф (Юзеф) Чапский. Он впервые увидел Ахматову в доме А.Н. Толстого, во время широкого застолья, где он сам читал стихи польских поэтов, а после него читала Ахматова.
« Все присутствующие относились к ней с крайним почтением, каждый давал мне понять, что именно она — великая русская поэтесса. В строках, которые Ахматова читала странным, певучим голосом, как ког¬да-то Игорь Северянин, не было ничего ни от оптими-стической пропаганды, ни от хвалы Советам и советс¬ким героям, воспеваемым Толстым, не было его «суро¬вых, но справедливых рыцарей». Поэма Ахматовой — единственное произведение, которое меня взволновало и заставило ощутить, чем на самом деле была оборона раздавленного, изголодавшегося, героического города» *.
Наблюдательный и прозорливый поляк очень хо¬тел узнать Ахматову ближе, но его останавливали по-
‘Чапский Ю. Облака и голуби. Глава из книги «На бесчело¬вечной земле». — ВРХД. 1989. № 156. С. 161.
стоянная слежка за ним и присутствие при нем сопро¬вождающего с советской стороны. Однако выводы его о судьбе и положении Ахматовой в 1942 г. знамена¬тельны: «Я помнил, что об Ахматовой говорили как о человеке очень обособленном, трудном для общения из-за некоторой искусственности, может быть просто необычности ее поведения. У меня сложилось впечат¬ление, что она человек глубоко раненный, маскирую¬щий свои раны именно этой искусственностью». Поз¬же, публикуя свои воспоминания уже после смерти Ах¬матовой, Чапский сделал к главе «Облака и голуби» следующую приписку: «В тот вечер, описанный в главе «Облака и голуби», Ахматова пришла к Толстому по¬тому, что отчаянно пыталась узнать, жив ли ее сослан¬ный сын Лев» *.
Пояснение, что Ахматова пришла в дом А.Н. Тол¬стого, чтобы узнать, жив ли ее сосланный сын, — это тоже легенда, вернее, антилегенда. О судьбе аресто¬ванных, заключенных, ссыльных родственников в по¬добных «элитных» домах советской знати не говорили. Даже с самыми близкими о них не говорили, — только так можно было выжить, выдержать муку, которая над¬рывала сердце. Из воспоминаний Ф.Г. Раневской об Ахматовой в Ташкенте: «В Ташкенте она получила от¬крытку от сына из отдаленных мест. Это было при мне. У нее посинели губы, она стала задыхаться. Он писал, что любит ее, спрашивал о своей бабушке — жива ли она? Бабушка — мать Гумилева» **.
Чапский Ю. Облака и голуби. С. 161. «Раневская Ф.Г. Разговор с собой. Дневник на клочках / •Лит. газета. 1966. 21 августа С. 6 / Публ. Юрия Данилина по архи¬вам РГАЛИ. См. также журн. «Юность». 1996. № 8 и 9.
Трагическая тема судьбы сына и в ташкентские годы входила в стихи, однако, возможно, не все они дошли до нас. Л.К.. Чуковская вспоминала неясное бор¬мотание Ахматовой:
Радость моя, сын мой возлюбленный. Сын мой — мальчик загубленный… —
может быть, это строки недописанного или не дошед¬шего до нас стихотворения…
Отметим для себя эту трагическую особенность духовного бытия того времени. В воспоминаниях таш¬кентских поэтов-школьников, Валентина Берестова и Эдуарда Бабаева, занимавшихся русской литера¬турой и английской поэзией в студии Центрального дома художественного воспитания детей (ЦДХВД) под руководством Лидии Корнеевны Чуковской и Надежды Яковлевны Мандельштам, рассказыва¬ется о том, что на занятиях с Надеждой Яковлевной они говорили о многих поэтах, но только не о Ман¬дельштаме. Стихи Осипа Мандельштама молодым поэтам впервые прочитала Л. К. Чуковская, потом они сами выписывали их в библиотеках. А о том, что Мандельштам, как и его друг, поэт и переводчик Александр Моргулис (с вдовой которого Изой Да-выдовной Ханцын и сыном Мишей Моргулисом молодые поэты также много общались) погибли в ла¬герях, Валентин Берестов, по его словам, узнал «лишь через полвека, на Мандельштамовских чтениях в Во-ронеже» *.
‘Берестов В. Мандельштамовские чтения в Ташкенте во время войны / «Отдай меня, Воронеж». Третьи Международные мандельшта¬мовские чтения. Изд-во Воронежского университета. 1995. С. 343.
В тех же воспоминаниях: «Одной из них (из пре¬подавательниц ЦДХВД Ташкента. — Н.К.) была Лидия Корнеевна Чуковская, румяная, с молодыми сияющими близорукими глазами, но совсем седая. Мы не знали, что ее мужа расстреляли, а брата убили на фронте».
Об этом не говорили. Жизнь в условиях строгого самоконтроля, с одной стороны, и слежки и доноси¬тельства, с другой, продолжалась и в Ташкенте.
«…о Мандельштаме не говорили ни слова. Мы открывали его для себя другими путями» .
Когда Валентин Берестов написал смелое по тем временам стихотворение «В извечной смене поколе¬ний…», распространившееся в списках, с его мамой «побеседовали» в НКВД: «Скажите своему мальчи¬ку, а он у вас одаренный, чтоб больше таких стихов не писал» **.
Таковы были условия ташкентского существования Анны Ахматовой.
В числе ее ближайших
