они тебя сожгли…
И надругались над тобой злодеи.
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
В апреле запах прели и земли,
1945. 8 ноября
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу…
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
1946. 27 янв.
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Он прав — опять фонарь, аптека,
Как памятник началу века,
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
1946. 7 июня
НАДПИСЬ НА ПОРТРЕТЕ
Т. В-ой
Дымное исчадье полнолунья,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди.
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.
1946. 15 июня
ПРЕДЫСТОРИЯ
Я теперь живу не там…
Пушкин
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут «громады» —
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным. —
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: Henriette, Basile, Andre
И пышные гроба — «Шумилов-старший».
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Прикинуться старинной литографьей,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки — тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут — Некрасов
И Салтыков… Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стекла окон так черны, как прорубь,
Том 4. Не нет 1295
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, — уйдем!
Не с всяким местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать).
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве
Под желтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах…
Все разночинно, наспех, как-нибудь…
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене — рулетка.
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, —
Ненужный дар моей жестокой жизни…
Страну знобит, а старый эпилептик
Все понял и на всем поставил крест.
Вот он сейчас перемешает все
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
Перо скрипит, и многие страницы
Семеновским припахивают Плацом.
Так вот когда мы вздумали родиться
И, безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьем.
1940. 3 сент. Ленинград — 1943. (окт.) Ташкент
ИЗ ЛЕНИНГРАДСКИХ ЭЛЕГИЙ
I
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола —
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают…
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, и не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие!
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Все к лучшему…
1945. 4 февр.
II
Нине Антоновне Ольшевской
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Тютчев
Меня, как реку,
Жестокая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь, в другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О! Как я много зрелищ пропустила.
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
О, сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня замучит…
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, что можно…
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Я б умерла от зависти.
1945. 2 сент.
Царем в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит — и чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди…
Вкусили смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима — все прошли.
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, —
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор — к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.
1945
CINQUE
За тебя косой воды напьюсь.
О.М.
I
Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,
А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.
Так, отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.
Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда,
Но живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.
И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.
27 ноября 1945
II
Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер с незримых ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
1945. 20 дек.
III
Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Вот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!
1945. 20 дек.
IV
Знаешь сам, что не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет?
Или вышедший вдруг из рамы
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Или то, что мне не успели
1946. 6 янв.
V
Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма,
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?
1946. 11 янв.
[Мы с тобою, друг мой, не разделим
То, что разделить велел нам Бог,
Мы тобою скатерть не расстелем,
Не поставим на нее пирог.]
Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? — дай мне лучше руку,
Мне с тобою, как горе с горою…
Мне с тобой на свете встречи нет.
[Но весенней, лунною порою
Через звезды мне пришли привет.]
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.
1946. 15 февр.
И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь —
И нарцисс в хрустале
У тебя на столе,
И то зеркало, где
Как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог.
И время прочь, и пространство прочь…
Только ты мне не можешь помочь.
13 июня 1946
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим,
То, что бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за черною звездой.
1942
Ташкент
Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего — в уста.
1946 апр.
Москва
БЕГ ВРЕМЕНИ
Седьмой сборник
стихотворений
Анны Ахматовой
1962
ВЕРЕНИЦА ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
Что войны, что чума? — конец их виден скорый,
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
1961
ИМЯ
Татарское, дремучее
Пришло из никогда.
К любой беде липучее.
Само оно — беда.
А слава лебедью плыла
Сквозь золотистый дым,
Отчаяньем моим.
А тебе еще мало по-русски,
И ты хочешь на всех языках
Знать, как круты подъемы и спуски
И почем у нас совесть и страх.
1962
К СТИХАМ
Вы так вели по бездорожью,
Вы были горечью и ложью,
А утешеньем — никогда*.
Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего — в уста.
1948. На Пасхе
* В рукописи четверостишие «К стихам» имеет № I, а под №
вписано: «Хулимые, хвалимые…», являющееся восьмистишием:
II
Хулимые, хвалимые, Войдете вы в забвение.
Ваш голос прост и дик, Как люди входят в храм.
Вы — непереводимые Мое благословение
Ни на один язык. Я вам на это дам.
КОНЕЦ ДЕМОНА
Словно Врубель наш вдохновенный,
Лунный луч тот профиль чертил.
То, что Лермонтов утаил.
1961
Взоры огненней огня
И усмешка Леля…
Не обманывай меня.
Первое апреля!
1963. 31 марта, Комарове
И вовсе я не пророчица,
Жизнь светла, как горный ручей,
А просто мне петь не хочется —
Под звон тюремных ключей.
30-е годы
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
1962
В каждом древе Распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.
1946. Фонтанный Дом
И было сердцу ничего не надо, —
Когда пила я этот жгучий зной…
«Онегина» — воздушная громада,
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
ИЗ ЦИКЛА «ЮНОСТЬ»
Мои молодые руки
Тот договор подписали
Среди цветочных киосков
И граммофонного треска,
Под взглядом косым и пьяным
Газовых фонарей.
И старше была я века
А на закат наложен
Что осыпался мелким,
Душистым, сухим дождем…
И облака сквозили
Кровавой Цусимской пеной,
И плавно ландо катили
Теперешних мертвецов…
Показался бы маскарадом,
Показался бы карнавалом,
Феерией grand-gala…
Та вырублена аллея,
Давно опочили в музее
Те шляпы и башмачки.
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.
Ты неотступен, как совесть,
Зачем же зовешь к ответу?
Свидетелей знаю твоих:
То Павловского вокзала
Накаленный музыкой купол
I
Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
1940
II
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном —
Не стану я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.
И водопад белогривый
У Бабловского дворца.
1940. Фонтанный Дом (осень?)
Так отлетают темные души…
«Я буду бредить, а ты не слушай.
Зашел ты нечаянно, ненароком,
Ты никаким ведь не связан сроком,
Побудь же со мною теперь подольше.
Помнишь, мы были с тобою в Польше?
Первое утро в Варшаве… Кто ты?
Ты уж другой или третий? — «Сотый!» —
А голос совсем такой, как прежде.
Знаешь, я годы жила в надежде,
Что ты вернешься — и вот не рада.
Мне ничего на
