с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома…
1933
В лесу голосуют деревья.
Н. Заболоцкий
И вот: наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза,
Опять по слову твоему
Я голосую за:
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди. А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
Что значит утром узнавать
О тех, кто в ночь погиб.
Не прислал ли лебедя за мною,
Или лодку, или черный плот —
Он в шестнадцатом году весною
Обещал, что скоро сам придет.
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою,
Прикоснусь крылом к его плечу.
Мне его еще смеются очи
И теперь, шестнадцатой весной.
Что мне делать! Ангел полуночи
До зари беседует со мной.
1936. Москва
Памяти Н.В.Н.
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
Мои молодые руки
Тот договор подписали
Среди цветочных киосков
И граммофонного треска,
Под взглядом косым и пьяным
Газовых фонарей.
И старше была я века
А на закат наложен
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью моей.
Я говорю: «Твое несу я бремя
Тяжелое, ты знаешь сколько лет», —
Но для нее не существует время
И для нее пространства в мире нет.
И снова черный масляничный вечер,
Зловещий парк, спокойный бег коня
И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.
А надо мной и зоркий и двурогий
Стоит свидетель. О! туда, туда,
Туда — по Подкапризовой дороге,
Где лебеди и черная вода.
1936. Фонтанный Дом. Осень
Что осыпался мелким,
Душистым, сухим дождем…
И облака сквозили
Кровавой Цусимской пеной,
И плавно ландо катили
Теперешних мертвецов…
Показался бы маскарадом,
Показался бы карнавалом,
Феерией grand-gala.
Та вырублена аллея,
Давно опочили в музее
Те шляпы и башмачки.
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме.
Куда не вернулся сын.
Ты неотступен, как совесть,
Зачем же зовешь к ответу?
Свидетелей знаю твоих:
То Павловского вокзала
Накаленный музыкой купол
И водопад белогривый
У Бабловского дворца.
I
Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
II
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном —
Не буду я людей смущать
И сны чужие посещать
Неутоленным стоном.
Так отлетают темные души…
«Я буду бредить, а ты не слушай.
ТРЕТИЙ ЗАЧАТЬЕВСКИЙ
(1918)
Переулочек, переул…
Горло петелькой затянул.
Тянет свежесть с Москвы-реки,
В окнах теплятся огоньки.
С колокольни идет звонарь.
Как по левой руке — пустырь,
А по правой руке — монастырь,
А напротив высокий клен
Красным заревом обагрен.
А напротив высокий клен
Мне бы тот найти образок,
Мне бы снова мой черный платок,
Мне бы невской воды глоток.
1940
Зашел ты нечаянно, ненароком,
Ты никаким ведь не связан сроком,
Побудь же со мною теперь подольше.
Помнишь, мы были с тобою в Польше?
Первое утро в Варшаве… Кто ты?
Ты уж другой или третий?» — «Сотый!»
«А голос совсем такой, как прежде.
Знаешь, я годы жила в надежде,
Что ты вернешься, — и вот не рада.
Ни громов Гомера, ни Дантова дива,
Скоро я выйду на берег счастливый,
И Троя не пала, и жив Эабани.
И все потонуло в душистом тумане.
Я б задремала под ивой зеленой,
Да нет мне покоя от этого звона.
Что он? — то с гор возвращается стадо,
Только в лицо не дохнула прохлада.
Или идет священник с Дарами,
А звезды на небе, а ночь над горами,
— «Нет, это твой последний вечер».
1940
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, —
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Так вот — над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
1940. Осень. Фонтанный Дом
ПУТЕМ ВСЕЯ ЗЕМЛИ
Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда…
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой,
Меня, китежанку,
Позвали домой.
И гнались за мною
Сто тысяч берез,
Стеклянною стеною
Струился мороз.
У давних пожарищ
Обугленный склад.
Пустите назад…»
И воин спокойно
Отводит штык.
Как пышно и знойно
Тот остров возник.
И красная глина,
И яблочный сад…
О salve, Regina!
Пылает закат.-
Тропиночка круто
Взбиралась, дрожа.
Мне надо кому-то
Но хриплой шарманки
Не слушаю стон.
Не тот китежанке
Послышался звон.
Окопы, окопы, —
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города…
И вот уже Крыма
Темнеет гряда.
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Над мертвой медузой
Смущенно стою;
Здесь встретилась с музой,
Ей клятву даю,
Но громко смеется,
Не верит — «Тебе ль?..»
По капелькам льется
И вот уже славы
Предостерег:
«Сюда ты вернешься,
Вернешься не раз,
Но снова споткнешься
Ты лучше бы мимо,
Ты б лучше назад,
Хулима, хвалима,
В отеческий сад».
Черемуха мимо
Прокралась, как сон,
И кто-то «Цусима!»
Сказал в телефон.
Скорее, скорее —
Кончается срок:
«Варяг» и «Кореец»
Пошли на восток…
Там ласточкой реет
Старая боль…
А дальше темнеет
Форт Шаброль,
Как прошлого века
Оглох и ослеп.
Суровы и хмуры,
Его сторожат
С винтовками буры.
Великую зиму
Я долго ждала,
Как белую схиму
Ее приняла.
И в легкие сани
Спокойно сажусь…
Я к вам, китежане,
До ночи вернусь…
За древней стоянкой
Теперь с китежанкой
Никто не пойдет:
Ни брат, ни соседка,
Лишь хвойная ветка
Оброненный нищим,
Да поднятый мной…
В последнем жилище
Меня упокой.
Март 1940. Ленинград
Ташкентские страницы
ТАШКЕНТСКИЕ СТРАНИЦЫ
I
Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья…
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье…
II
А я уже стою на подступах к чему-то,
Что достается всем, но разною ценой…
На этом корабле есть для меня каюта,
И ветер в парусах, и страшная минута
Прощания с моей родной страной.
Дюрмень. 1942. Август
III
И комната, в которой я болею,
В последний раз болею на земле,
Как будто упирается в аллею
Высоких белоствольных тополей,
А этот первый — этот самый главный,
В величии своем самодержавный*,
Но как заплещет, возликует он,
Когда, минуя тусклое оконце,
Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,
И смертный уничтожит сон.
INTERIEUR
Когда лежит луна ломтем Чарджуйской дыни
На краешке окна, и духота кругом,
Когда закрыта дверь, и заколдован дом
Воздушной веткой голубых глициний,
И в чашке глиняной холодная вода,
И полотенца снег, и свечка восковая
Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,
Грохочет тишина, моих не слыша слов,
Тогда из черноты Рембрандтовских углов
Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,
Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже…
Здесь одиночество меня поймало в сети.
Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,
И в зеркале двойник не хочет мне помочь.
Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.
1944. Ташкент. Весна. Балахана
Но ничего не изменилось…
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен — мой азийский дом,
И беспокоиться не надо.
Еще приду. Цвети, ограда!
1944. Ташкент
Как ни стремилась к Пальмире я
Золотоглавой,
Но суждено мне дожить здесь до
Первой розы.
Персик цветет, и фиалок дым
Черно-лиловый…
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Злая чужбина.
II
Разве я стала совсем не та,
Что там, у моря,
Разве забыли мои уста
На этой древней сухой земле
И все знакомо…
1944. Ташкент
В ТИФУ
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная…
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная.
Про себя воображает,
На подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что во всем ответчица,
Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится,
Меня под землю не надо б,
Я одна — рассказчица.
1942. Ташкент. ТАШМИ
(в тифозном бреду)
А умирать поедем в Самарканд
На родину бессмертных роз…
(В тифозном бреду)
Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный Термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
1945
ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
У меня одна дорога:
От окна и до порога.
I
День шел за днем — и то и се
Как будто бы происходило
Обыкновенно, но чрез все
Уж одиночество сквозило.
Припахивало табаком,
Мышами, сундуком открытым
И обступало ядовитым
Туманцем…
1944. Лето. Ленинград
ИЗ ЦИКЛА «ЛЕНИНГРАДСКИЕ ЭЛЕГИИ»
ЧЕТВЕРТАЯ
Меня, как реку,
Жестокая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь, в другое русло,
Мимо другого потекла она.
И я своих не знаю берегов.
О! как я много зрелищ пропустила.
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала.
О, сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
И ощупью его во сне найду.
О, сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь я лучше промолчу.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу, лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Я б умерла от зависти.
1945. Фонтанный Дом. 2 сентября
(Задумано еще в Ташкенте)
ПЯТАЯ
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола
И, как печать на сердце, поцелуй —
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук, и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают…
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие!
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире;
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Всё к лучшему…
1940-1945
Фонтанный Дом
Царем — в насмешку, Богом — в самом деле,
Кто был убит и чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди…
Познали смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И Прокуратор Рима — все прошли.
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес,
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор, к смерти все готово…
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.
1945 ?. Фонтанный Дом
ВЕРЕНИЦА ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
I
БЕГ
