Собрание сочинений в шести томах. Том 5. Биографическая проза. Pro domo sua. Рецензии. Интервь. Анна Андреевна Ахматова
ЛИСТКИ ИЗ ДНЕВНИКА
АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ
Я очень верю тем, кто описывает его не таким, ка¬ким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияю¬щую) — ведь я просто была чужая, вероятно, в свою оче¬редь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, инос¬транка; во-вторых, я сама заметила в нем большую пере¬мену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся.
В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне+. Что он сочинял стихи, он мне не сказал.
Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привык¬ли. Он все повторял: «Оп communique»++. Часто гово¬рил: «II n’y a que vous pour realiser cela»+++.
Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предыс¬торией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень
+ Я запомнила несколько фраз из его писем, одна из них: «Vous etes en moi comme une hantise» («Вы во мне как наваждение»). ++ «О, передача мыслей» (фр.). +++ «О, это умеете только вы» (фр.).
длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преоб¬разило эти два существования, это должен был быть свет¬лый легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересека¬ло сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, ко¬торый притаился где-то рядом. И все божественное в Амедео только искрилось сквозь какой-то мрак. У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, он был совсем не похож ни на кого на свете, кроме А. Тышлера, что очень часто приходило мне в голову, когда А. Тыш-лер рисовал меня в Ташкенте (1943).
Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как худож¬ник он не имел и тени признания.
Жил он тогда (в 1911 году) в Париже в Impasse Falguiere. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершен¬но явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Толь¬ко один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом.
Он казался мне окруженным плотным кольцом оди¬ночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь расклани¬вался в Люксембургском саду или в Латинском кварта¬ле, где все более или менее знали друг друга. Я не слы¬шала от него ни одного имени знакомого, друга или ху¬дожника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высо¬ты его духа.
В это время он занимался скульптурой, работал во дворике возле своей мастерской (в пустынном тупике был слышен стук его молоточка). Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка). Воспроизведения их я не видела — уцелели ли они? Скульптуру свою он называл la chose+ — она была выставлена, кажется, у «Indepen-dants»++ в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я была не одна, а с друзьями. Во время моих больших про¬паж исчезла и подаренная им мне фотография с этой вещи.
В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout Ie reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Егип¬та. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ниче¬го не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют Periode negre+++.
Он говорил: «Les bijoux doivent etre sauvages»++++ (по поводу моих африканских бус), и рисовал меня в них.
+ Вещь (фр.).
++ У «Независимых» (общество молодых художников) (рр.).. +++ Негритянский период (фр.). ++++ «Драгоценности должны быть дикарскими» (фр.).
Водил меня смотреть le vieux Paris derriere Ie Pantheon+ ночью при луне. Хорошо знал город, но все-таки мы один раз заблудились. Он сказал: «J’ai oublie qu’il у a une lie au milieux»++. Это он показал мне настоящий Париж.
По поводу Венеры Милосской говорил, что прекрас¬но сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях.
В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни хо¬дил с огромным очень старым черным зонтиком. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксем¬бургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал le vieux palais a ITtaIienne+++, а мы в два голоса читали Верлена, которого помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи.
Я где-то читала, что большое влияние на Модильяни оказала Беатриса Х++++, та самая, которая называет его «perle et pourceau»+++++. Могу и считаю необходимым зас¬видетельствовать, что равно таким же просвещенным Аме-део был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., т.е. в 10-м году. И едва ли дама, которая называет великого художника поросенком, может кого-нибудь просветить.
Первый иностранец, увидевший у меня мой портрет работы Модильяни в ноябре 1945 года в Фонтанном
+ Старый Париж за Пантеоном (фр.). ++ «Я забыл, что посредине находится остров Святого Людовика» (фр.).
+++ Старый дворец в итальянском вкусе (фр.). ++++ Цирковая наездница из Трансвааля (см. статью P. Guillaume «Les arts a Paris», 1920. № 6. С. 1—2). Подтекст, оче¬видно, такой: «Откуда же провинциальный еврейский мальчик мог быть всесторонне и глубоко образованным?»
+++++ «Жемчужина и поросенок» (фр.).
Доме, сказал мне об этом портрете нечто такое, что я не могу «ни вспомнить, ни забыть», как сказал один неиз¬вестный поэт о чем-то совсем другом.
* * А
Люди старше нас показывали, по какой аллее Люк¬сембургского сада Верлен, с оравой почитателей, «из сво¬его кафе», где он ежедневно витийствовал, шел в «свой ресторан» обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюрту¬ке, в цилиндре, с моноклем и с ленточкой «Почетного легиона», — а соседи шептали: «Анри де Ренье!»
Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Анато-ле Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просве¬щенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был от¬крыт в том же году. Про Гюго Модильяни просто ска¬зал: «Mais Hugo — c’est declamatoire?»+
* * *
Как-то раз, мы, вероятно, плохо сговорились, и я, зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка крас¬ных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерс¬кую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.
Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у
«А Гюго — это высокопарно?» (фр.) него. Я объяснила, как было дело. «Не может быть, —i сказал Модильяни, — они так красиво лежали…»
Модильяни любил ночами бродить по Парижу, й часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я, ото¬рвавшись от письменного стола, подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами.
То, чем был тогда Париж, уже в начале 20-х годов называлось «vieux Paris» или «Paris avant guerre»+. Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались «Au rendez-vous des cochers»++, и еще живы были мои молодые современни¬ки, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все ле¬вые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пи¬кассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда гово¬рили «Пикассо и Брак». Ида Рубинштейн играла Сало¬мею, становились изящной традицией дягилевские Ballets Russes (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсави¬на, Бакст).
Мы знаем, что судьба Стравинского тоже не оста¬лась прикованной к 10-м годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена «Жар-птица». …13 июня 1911 Фокин поставил у Дяги¬лева «Петрушку».
Прокладка новых бульваров по живому телу Пари¬жа (которую описал Золя) была еще не совсем законче¬на (бульвар Prapaie). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne du Pantheon два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы — тут большевики, а там — меньше-
+ «Старый Париж» или «Довоенный Париж» (фр.). + «Встреча кучеров» (фр.).
вики». Женщины с переменным успехом пытались то носить штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее извест¬ных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Рене Гиль проповедовал «научную поэзию», и его так называемые ученики с превеликой неохотой посеща¬ли мэтра.
Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в «Аполлоне» 1911 г.). Над «аполлоновской» живописью («Мир искусства») Модильяни откровенно смеялся.
Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Они погибли в царскосельском доме в первые годы революции. Уце¬лел один, в нем, к сожалению, меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»…
Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей царскосельской комнате.
Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафор-га, Малларме, Бодлера.
Данте он мне никогда не читал. Быть может, пото¬му, что я тогда еще не знала итальянского языка.
Как-то раз сказал: «J’ai oublie de vous dire que je suis juif»+. Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему двадцать шесть.
