«Сон Адама» — Ева).
Он говорил мне, что не может слушать музыку, по-тому что она ему напоминает меня.
+ Ср. Виллон: …au voix de sirene*.
(«Баллада о дамах старых времен») * Голосом сирены (фр.).
ДЛЯ МАРТЫНА
6 ноября 1962 Москва
I. Два акростиха 1911. То же в сне Адама про Еву. Она — двоится. Но всегда чужая. Это в общем плане,
но уже было приложено к Ахматовой. Вечная борь¬ба, сравни с «Жемчугами». (Цитаты.)
II. Посвящение «Русалки». Автограф.
III. На даче Шмидта сжег рукопись пьесы «Шут короля Батинволя» за то, что я не захотела ее слушать.
(IV. Тема — Гумилев и царскоселы. Всеволод Рождественский, Оцуп и т.д.).
V. Поздние воспоминания («Эзбекские» и «Па¬мять»).
VI. Мое первое письмо в Париж:
«Что это снова угроза Или мольба о пощаде?»
VII. Глухонемые не демоны, а литературоведы со¬вершенно не понимают, что они читают, и видят Парнас и Леконт-де-Лиля там, где поэт истекает кровью (Вяч. Иванов и Брюсов). Я согласна, что в «Дворце велика¬нов» (стр…) трудно угадать Царскосельскую баш¬ню, с которой мы (я и Коля) смотрели, как брыкался рыжий кирасирский конь, а седок умело его усмирял, что в ненюфарах «Озер» не сразу рассмотришь желтые кув¬шинки в пруду между Царским Селом и Павлов¬ском, что только говоря об Анненском, Гумилев, Уже поэт-акмеист, осмелился произнести имя своего го-Рода, который казался ему слишком прозаичным и будничным для стихов»1″ (см. «Путь Конквистадоров» и «Романтические цветы»), но ощущение, но траге¬дия любви — очевидна во всех юных стихах Гумиле-ва. Героиня так зашифрована, как и пейзаж — иначе ,и. быть не могло. Ее первый портрет: Стр. 21.
У той жены, всегда печальной,
Глаза являют полутьму,
Зачем высокое чело Дрожит морщинами сомненья И меж бровями залегло Веков тяжелое томленье? И улыбаются уста н т.д.
И дальше:
И, в солнца ткань облечена, Она великая святыня
А венценосная богиня.
И она же девичий труп в песне певца (стр…), она же та, кто отказалась идти за чародеем (стр…) и «Не¬веста дьявола», и та, кому отдан волшебный перстень с рубином — «за неверный оттенок разбросанных кос» (Царица — иль, может быть, только печальный ре¬бенок…)++. Это ее он обещает взять на вершины и по¬казать ей величье мира.
+ Это Царское Село. ++ (Ты, для кого сбирал я на Леванте) И страшен… сумрак волос
(Анна Комнена)
Она же Русалка «Пути конквистадоров » опять («УрУсалки чаРУ°Щии взгляд/У русалки печальные очи» (ср- «Анна Комнена»: но очи унылы/Как сумрак могилы).
В 10-ом году привез в подарок «Балладу». Тебе, подруга, эту песнь отдам, Я веровал всегда твоим стопам, Когда велела ты, нежа и карая…
(Ср. с стихотворением «Она — учиться светлой боли).
Следующий период — страшные стихи в «Чужом небе»: «И тая в глазах» — (прислал с дороги в Афри¬ку), «Укротитель зверей», «Маргарита», «Отравлен¬ный» …
К ИСТОРИИ АКМЕИЗМА
Понять зарождение акмеизма без знания фактов и соображений, которые будут изложены здесь, просто невозможно. Когда я в последний раз говорила на эту тему с М.А. Зенкевичем, он обратил мое внимание на то, что у акмеистов никогда не было меценатов, чего нельзя сказать об символистах. Это тоже верно, хотя от¬нюдь не самое главное4″. Даже номера «Гиперборея» вы¬купали мы сами, а журнал почти единолично вел Лозин¬ский. Жирмунский признается, что напутал с Кузминым и его «прекрасной ясностью» (см. статью Кузмина через несколько недель после смерти Николая Степано-вича).
+ Волков в весьма смягченном виде в каком-то lV-ом изда-нии продолжает витийствовать о связи акмеистов с крупной буржуа¬зией, забывая, что «культ личности» довольно давно сдан на слом.
Чтобы говорить об акмеизме, следует твердо усво¬ить, когда он появился на свет, а не цитировать Гумилева 1910 г., как делает Глеб Струве («Мы не можем не быть символистами»). Гумилев надеялся, что его поддержит Брюсов («Русская мысль») в пику Вяч. Иванову, кото-рый сразу был откровенно враждебен (см. письмо), но что бы осталось у Брюсова, если бы он отрекся от симво¬лизма? И Брюсов обрушился на акмеизм, и Н. Гумилев в его статье превратился в г-на Гумилева, что на языке того времени означало нечто стоящее вне литературы.
Но все это сведения, хотя и необходимые, но второ¬степенные. Всего нужнее понять характер Гумилева и самое главное в этом характере: мальчиком он поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это была святыня неприкосновенная, но по мере приближения к символис¬там, в частности к «Башне» (В. Иванов), вера его дрог¬нула, ему стало казаться, что в нем поругано что-то.
Андрей Белый где-то сообщает, что он дал Гумиле¬ву программу акмеизма, небрежно набросав ее на бумаге, и Гумилев взял, сказав, что это ему подхо¬дит. Более отчаянной и бессмысленной выдумки я ни¬когда не слыхала. От себя добавлю, что когда Гуми-лев пригласил Белого с женой к нам в Царское Село, тот почти невежливо уклонился. И акмеизм находит в 10-ом году (см. …). Да и почему бы Белый, один из столпов символизма и автор основной работы по символизму, стал бы свергать самого себя.
В 1914 произошел внутренний раскол цеха. Гумилев и Городецкий поссорились. Уцелели письма, которыми они обменялись, т.е. я имею в виду письма Городецкого к Гумилеву, недавно кто-то приобрел их у вдовы Рудако¬ва, которой я дала их на сохранение, а она, как изве¬стно, торгует всем ей доверенным. Но сейчас не в этом дело. В 1915 году произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, но, очевидно, трещина была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно.
Потом возникали цехи, куда-то меня приглашали, куда-то нет, но все они никакого значения для истории акмеизма не имели.
Статья Мандельштама «Утро акмеизма» написана, вероятно, в 1913 г., а не тогда, когда напечатана в «Сире¬не» (1919). Самый термин «акмеизм» до следующих по-колений донесли не мы и не друзья (их не было, а враги).
Помню, еще в редакции «Северных записок» Осип и я пристали к синдикам, что пора кончать Цех (Первый). В моей записной книжке написали как бы прошение, и я тут же подделала все подписи. (С. Горо-децкий наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ах-матову заточить пожизненно — Малая 63». Все это шутка, но…)
Там же, помнится, мне было неприятно, что Горо-децкий поносит последними словами стихи Блока «Сви¬рель запела…».
На этом же собрании от нас публично отрекся Н. Клюев, а когда пораженный Н.С. спросил его, что это значит, он ответил: «Рыба ищет, где глубже, чело¬век, где лучше»…
Действительно, быть акмеистом в это время было не слишком уютно.
Было, как полагается, и генеральное сражение в •^кадемии Стиха. Я вернулась из Киева от мамы, и у Меня вскочила температура.
В зиму Sturm und Drang акмеизма мы несколько раз выступали как группа. Гумилев и Городецкий чи¬тали доклады, помню, как старик Радецкий (?) с ги-гантской бородой потрясал кулаками и кричал: «Эти Адамы и эта тощая Ева» (т.е. я).
В расчеты этой группы входило изъять меня из об¬ращения, потому что у них была готовая кандидатка на эту ваканцию. Потому и в своих бульварных мемуа¬рах Георгий Иванов («Петербургские зимы») так описывает эти вечера: см. цитату на с. 567—568.
Надо признаться, что этой страничке необычайно повезло. Я видела ее и по-английски+, и по-итальянс-
ки++.
Однако справедливость требует отметить, что в ней (как, впрочем, и во всех писаниях Г. Иванова) нет ни слова правды.
В начале 20-ых годов вышли мои книги — впервые большие тиражи (5000) и немедленно были распроданы (15 тысяч): «Подорожник» и «Аппо Domini» (Алянский — «Алконост», Блох — «Petropolis»).
Но ни по-английски, ни по-итальянски нет конца абзаца, — там, наоборот, мое якобы «падение» было окон¬чательным и бесповоротным. Я, якобы, сама осознала его (в 32 году) и перестала писать стихи до самого 1940 г., когда почему-то вышло «полное» собрание моих сочине¬ний, тогда же вышла какая-то книга «Ива». Так называ¬ется в сборнике «Из шести книг» 1-ый отдел, никогда отдельно не выходивший и который содержал горсточку
+Страховский (Шацкий) стр. 74.
+ Примечания в Антологии поэзии XX в. 1961. Стр. (Эйнауди).
стихов из тех, что я писала с 22 по 40 год (название по первому стихотворению «Ива»; это в самом деле «Тростник»). Что же касается полноты сборника, то само заглавие опровергает это утверждение. Но иностранцам почему-то хочется замуровать меня в 10~е годы, и ничто, даже тиражи моих книг, не могут их разубедить. С 1940 по 1961 год были напечатаны в СССР девяносто пять тысяч экземпляров мною написанных книг, и ку¬пить сборники моих стихов — невозможно. Что же ка¬сается начала 20-х годов (так называемый НЭП), то после того, что К. Чуковский противопоставил меня Маяковскому («Две России»), В. Виноградов написал известную статью «Стилистика Ахматовой», Б.М. Эйхенбаум — целую книгу (1922), моими стихами занимались формалисты, о них читали доклады и т.д. Все это действительно (как, впрочем, все в моей жизни) кон¬чилось довольно печально. В 1925 г. ЦК вынес поста-новлеиие (не опубликовапное в печати) об изъятии меня из обращения. Уже готовый двухтомник («Петро¬град» Гессена) был запрещен, и меня перестали печатать.
В частности, я считаю, что стихи (в особенности лирика) не должны литься, как вода по водопроводу, и быть ежедневным занятием поэта. Действительно, с 1925 г. по 1935 я писала немного, но такие же антракты были у моих современников (Пастернака и Мандель¬штама). Но и то немногое не могло? появляться из-за пагубного культа личности. Кроме того, я писала тог¬да царскосельскую поэму «Русский Трианон», которая не сохранилась, потому что я расслыша¬ла в ней Онегинскую интонацию (отдельные стро-фы напечатаны).
4 Собрйнпс со’шнсшш, т. 5
К «СУДЬБЕ АКМЕИЗМА»
Я уже раньше указывала, что Городецкий, вкусив б мистического анархизма и соборности, в 1911—12 г. вступил в союз с Гумилевым, но, немного поклевав актизма, убедился в его непитательности (и даже ядо¬витости), отряс прах и устремился дальше.
Картина этого «дальше» ярко обрисована в состав¬ленной или анонимно подсказанной им Антологии 1914 (очевидно, довоенной), г-те Гумилев, бывший недав¬ний союзник, объявлен стилизатором, а сам С. Горо-децкий — народником (!?) вместе с Клюевым, [Затея не] а слово акмеизм вообще отсутствует. Вся затея со-вершенно провалилась. Никаких народников и природ-ников нет и в помине, а вопрос об акмеизме обсуждается на всех языках. Рецепт же Сергея Митрофанови-ча был довольно прост: немного мифотворчества (Вяч. Иванов) и stile russ’a и снова чулковского мисти-ческого анархизма, но «Не тем в то время сердце полно было» у элиты, за бывшим «солнечным мальчи¬ком Сережей Городецким» уже никто не пошел, а он сам через несколько месяцев писал — «Что думает держав¬ный Он» (сб. «1914 г.»). Дальнейшая судьба этого пер¬сонажа, вероятно, любопытна с многих точек зренья, но к истории русской
