поэзии никого отношения не имеет.
(Москва, 27 сентября 1962)
1) Автограф «Русалки». (1904) 7 2) Отчего не сказано, что парижские «Ро-мантические цветы» посвящены мне (цитата из пись¬ма Брюсову). Это же посвящение повторено в «Жем¬чугах» в 1910 г.
3) Зачем жалеть об отсутствии мемуаров врагов (Волошин, Кузмин), а не друзей (Лозинский, [и др.] Зенкевич…)
4) Как можно придавать значение и вообще под¬пускать к священной тени мещанку и кретинку А.А. Гу-милеву, которая к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа. Единственным близким человеком в доме для Нико-лая Степановича была мать. Об отце он вообще никогда не говорил (характер Степана Яковле-вича, над Митей открыто смеялся и так же открыто презирал. Когда Митя шел на войну, любящая супруга потребовала раздела имущества Анны Ивановны (т.е. будущего наследства) и завещания в свою пользу: «Я совсем не хочу, чтобы, если Митю убыот, А.А. на мамины деньги открыла публичный дом». Больше он о ней ни слова не сказал.
5)0 радостях земной любви (посвящение мне) 2 раза.
6) Отчего выпали все приезды Николая Сте-пановича ко мне (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.
7) Отчего выпали: Таня Адамович (1914—1916), Лариса Рейснер (1916—1917), Арбенина (1920) и др.
Но этому не приходится удивляться, если этой бой¬кой шайке удалось изъять из биографии Николая Степановича даже меня. В данном случае мне жаль [не столько] Гумилева [как человека] как поэта. Все на¬чало его творчества оказывается парнасской выдумкой («поражает беспечностью» и т.д. И это всерьез цитиру¬ет якобы настоящий биограф в 1962 г.), а это стихи жи¬вые и страшные, это из них вырос большой и великолеп¬ный поэт. (См. отзывы о Гумилеве Брюсова и Ива¬нова). Его страшная сжигающая любовь тех лет выдает¬ся за леконтделиливщину, и биограф через Уг века выда¬ет [его] это как факт непререкаемый. Неужели вся исто¬рия литературы строится таким манером?
5)* В никаких цирковых программах я не участво¬вала (1911—1912), верхом не ездила (в 1912 донашивала ребенка), а когда все в Подобине или в Дубровке (лето 1913 г. Гумилев был в Африке) валялись на сенова¬ле, м.б., раза два и демонстрировала свою гибкость. У Ве¬ры Алексеевны был, по-видимому, довольно далеко зашедший флирте Николасм Степановичем, по¬мнится, я нашла не поддающееся двойному толкованию ее письмо к Коле, но это уже тогда было так не интерес¬но, что об этом просто не стоит вспоминать.
Ездить верхом не умел. Конечно, в 1911—12 г. ез¬дить верхом не умел, но в маршевом эскадроне Уланс-кого полка осенью 1914 г (деревня Наволоки около Новгорода) он, по-видимому, все же несколько научил¬ся это делать, так как почти всю мировую войну провел в седле, а по ночам во сне кричал: «По коням!» Очевидно, ему снились ночные тревоги, и 2-ой Георгий получил за нечто, совершенное на коне. А когда В.А. Чудовский приезжал ко мне из Петербурга в Царское Се-ло верхом, Коля недоумевал, зачем это ему нужно, и говорил, что у них в полку в подобных случаях спрашивали: «Что ты, голубчик, моряк?»
Почему нигде и никогда не прочла, что развод по¬просила я, когда Николай Степанович приехал из¬* Так у Ахматовой.
за границы в 1918, и я уже дала слово В.К. Шилейко быть с ним. (Об этом я рассказывала М.А. 3енкеви-чу на Сергиевской ул., 7. См. в его романе 1921 г.)
Почему этим, якобы грамотеям, не приходит в го¬лову отметить тот довольно, по-моему, примечатель-ный факт, что на моих стихах нет никакого влияния Гумилева, несмотря на то, что мы были так связаны, а весь акмеизм рос от его наблюдения над моими стиха¬ми тех лет, так же как над стихами Мандельштама. Геор-гий Иванов даже позволяет себе выдумывать прямую речь Гумилева («Петербургские зимы», стр…) по этому поводу. Что Николай Степанович не лю¬бил мои ранние стихи — это правда. Да и за что их мож¬но было любить! — Но, когда 25 марта 1911 г. он вернул¬ся из Аддис-Абебы, и я прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», он сразу сказал: «Ты — поэт, надо делать книгу». И если бы он хоть чуть-чуть в этом сомневался, неужели бы он пустил меня в акмеизм. Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве, чтобы на мину¬ту допустить это. Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве…) честно не представляют себе, чем был Гумилев, другие, вроде Веры Неведомской, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон, тре¬тьи сознательно и ловко передергивают (Г. Иванов). Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным и с Лермонтовым. Гумилев — поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы. Это он сказал: «На тяжелых и гулких машинах» и еще страш¬нее («Орел» — …), «Для старцев все запретные тру¬ды» и, наконец, главное: «Земля, к чему шутить со мною…»
Конечно, очень мило, что семейная легенда хочет (1а legende veut) видеть его однолюбом и рыцарем Прекрас¬ной Дамы — Марии Александровны Кузьминой-Караваевой (f декабрь 1911), тем более, что Ни-колай Степанович был действительно влюблен в Машу и посвятил ей весь первый отдел «Чужого неба» (это собственно стихи из Машиного альбома), но одно¬любом Гумилев не был. (Когда он предложил Л. Рейс-нер (1916 г.) жениться на ней, а она стала ломать руки по моему поводу, он сказал: «Я, к сожаленью, ничем не могу огорчить мою жену.») В том же «Чужом небе» в следующих отделах помещены стихи, которые отно¬сятся [6 песнь стр. 460. Против воли я твой, царица, берег покинул] или прямо ко мне («Из города Киева» и «Она»), и [ли] так или иначе связанные с нашими отно¬шениями. Их много и они очень страшные. Последним таким стихотворением были «Ямбы» (1913 г.), в кото-ром теперь проницательные литературоведы (Г. Стру¬ве и Оцуп) начинают узнавать меня (и только потому, что, по их мнению, запахло разрывом). А где они были, когда возникали «Романтические цветы» — целиком просто посвященные мне (Париж. 1908), а в «Жемчу¬гах» 3/4 лирики тоже относится ко мне. (Ср. Еву в «Сне Адама», «Рощи пальм…») Думается, это произошло потому, что к стихам Гумилева никто особенно вни¬мательно не относился (всех привлекает и занимает толь¬ко экзотика) и героиня казалась вымышленной. А то, что это один и тот же женский образ (возникший еще в «Пути конквистадоров»), а иногда просто портрет (Анна Ком-нена), никому и в голову не приходило.
Кроме напечатанных стихотворений того времени, существует довольно много в письмах к Брюсову стихов, где эта тема звучит с той же трагической настойчивос¬тью.
Последний раз Гумилев вспоминает об этом в «Эз-бекие» (1918) и в «Памяти» (1920?) — «Был влюблен, жег руки, чтоб волненье…», т.е. в последний год своей жизни.
Весь цикл «Чужого неба» очень цельный и двой¬ному толкованию не поддается. Это ожесточенная «пос¬ледняя» борьба с тем, что было ужасом его юности — с его любовью. Стихотворений не очень много, они рази¬тельно отличаются от Машиного альбомного цикла и одно страшнее другого. «Укротитель зверей» с эпиграфом Фанни Аппи, «Ты совсем, ты совсем…», «И тая в гла¬зах злое торжество» (прислал с дороги), «Маргарита» (просто мой сон), сюда же относится и не включенное парижское («сделалась мучительно бледна»), ничего не меняет парадный портрет «Она», где он утверждает: «.. .к ней иду//Учиться светлой мудрой боли//В ее истоме и бреду» (ср. «Посылка» в «Балладе» 1910 г.: «Когда вела ты, нежа и карая»). Тайное и самое значительное — «Товарищ от Бога»…, «Из города Киева». Мои по¬пытки отшутиться.
ЕЩЕ О ГУМИЛЕВЕ
Итак, оказывается, что Гумилева нам описывают три дементные, ничего не помнящие старухи. (А.А. Гу-милева, Вера Неведомская и Ирина Одоевцева). Его стихи рекомендуются не любившим его Вячеславом Ива¬
МАРГАРИТА
Мне в юности приснился странный сон, будто кто-9 то (правда, не помню кто) мне говорит: «Фауста вовсе не было — это все придумала Маргарита… А был толь¬ко Мефистофель…» Не знаю, зачем снятся такие стран¬ные сны, но я рассказала мой сон Николаю Степа-новичу. Он сделал из него стихи. Ему нужна была тема гибели по вине женщины — здесь сестры.
КАНАТНАЯ ПЛЯСУНЬЯ
В другой главе я объяснила корни этого стихотворе-ю ния и указала место, которое оно занимает в поэзии Гу¬милева. Ср. «Игры» — заклинание зверей.
новым и вообще ничего не понимавшим Валерием Брю-совым. Оба тщательно пропускают в его творчестве глав¬ное (ясновидение), закладывают основание здания не-прочитанности, своды которого до сих пор тяготеют над его стихами. Отрекшийся («Петр отрекается») от него Г. Иванов (см. последнюю книгу Г. Иванова) рекомен-дуется другом. Вяч. Иванов якобы был в Цехе. Здесь уместно привести цеховую песенку:
Вячеслав, Чеслав Иванов, Телом крепкий, как орех, Академию диванов Колесом пустил на Цех.
Здесь ограничусь тем, что напомню стихотворе-ние «Догорала тень…». В них соседние темы. Страш¬ная женщина. С ними почти одновременно — «Из го¬рода Киева»+, где автор — добрый малый, который думал — забавницу, гадал — своенравницу, веселую пти¬цу-певунью. Тоже мне — stile russe!
1) Семирамида, вероятно, посвящеиа И.Ф. Ан-ц ненскому потому, что он ее похвалил.
Других причин нет, но она («Семирамида»), очевидно, примыкает к антилунным стихам («А выйдет луна, затомится», 1911. «Жену, что слишком была кра-сива//И походила на луну», конец — «Нет тебя тревож¬ней и капризней» (цитата…) и «Я отдал кольцо этой деве Луны», то «Лунная дева, то дева земная», а еще просил отдать насовсем две мои «бродячие строчки»:
Я только голосом лебединым Говорю с неправедною луной.
А Семирамида, кроме того, еще и мужеубийца. А это тоже его тема. См. «Чужое небо — «Отрав¬ленный» и его корни в «Жемчугах»:
Все свершилось, о чем я мечтал
Еще мальчиком странно-влюбленным,
Сразу три слоя… Обо всем этом никто ни слова не сказал.
+ «Из логова — змиева» — меня за гибкость называли — жен¬Щина-змея.
5 шиуста 1963
Продолжение Невнимание критиков (и читателей) безгранично. 12 Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухля¬ди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не на¬звана. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечатель¬ный поэт, творец «Памяти», «Шестого чувства», «Трам¬вая» и т.п. стихотворений? Фразы вроде: «Я люблю толь¬ко «Огненный столп», отнесения стихотворения «Ра¬бочий» к годам Революции и т.д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день.
ДЛЯ М. МАЛИЯ
Разбор статьи Г. Иванова: Поэты. Разгром его си-13 стемы. Никогда и нигде он не сказал ни слова
