в Киев), как в Париже через весь город ездил взглянуть на дощечку — Boulevard Sebastopol, потому что я жила в Севастополе, как он не мог слушать музыку, потому что она напоминала ему обо мне, как он ревновал, при¬чем, чтобы доказать его ревность по стихам, не надо пускаться на такие мелкие хитрости, как Мако (стр…), который цитирует вторую и тре¬тью строфы (цитата) и опускает первую:

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем,

Для тебя в окошке створчатом

Я всю ночь сижу с огнем — из которой следует, что ревность героини обращена отнюдь не к мужу, если уж стихи эти обо мне. Хотя очевидно, никакой муж и т.д., и нико¬го я не ждала до зари. Как, наконец, получив после длительного молча¬ния мое самое обыкновенное письмо, ответил, что он окончательно по-

(Ира?), с кем-то без особой надобности заводил милые романы (Дмитриева и Лиза Кузьмина-Карава-ева), а от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста (13 г.). Все это не имело ко мне решительно никакого отношения. Делать из меня ревни¬вую жену в 10-ых годах очень смешно и очень глупо+.

Уже, когда в начале 20-х годов я руководила сборами воспоминаний о Николае Степановиче, я назы¬вала эти и еще очень многие женские имена, не для спле¬тен, разумеется, а для того чтобы указать, к кому что относится.

Ошибка современных зарубежных литературоведов заключается главным образом в том, что они видят автобиографию только в «Ямбах». После «Ямбов» Гу¬милев вспоминает о своем молодом бреде два раза.

I. «Эзбекие»+ (1918 г. в Париже, когда он пережи¬вал очень глубокое чувство к «Синей звезде»). (Цита¬та.)

II. «Память» — тут он прямо всеми словами го¬ворит, что это тут «он повесил вывеску поэта/Над дверьми в мой одинокий дом», т.е. оттуда пошли стихи.

…и уже совершенно чудовищная басня (из мемо-24 рий С. Маковского) о том, что Аня была ревнивой же¬ной. Если покопаться, наверно, окажется, что эта леген¬да идет от эмигрантских старушек, которым очень хо¬

нял, что все на свете интересует его постольку, поскольку это имеет отношение ко мне, как из моей брошки (голова и крылья орла) он сде¬лал одно из своих самых значительных стихотворений, как от обиды и ревности ездил топиться в Трувилль и в ответ на мою испуганную теле-грамму ответил так: «Vivrai toujours»*, как он рассказывал Ал. Толстому, что из-за меня травился на fortification** (это было запи-сано со слов Толстого).

* Проживу еще (фр.).

** Укреплениях (фр.).

+ Прошу сравнить: «Рощи пальм и заросли алоэ» (1908). Это и есть 10 лет, о которых говорится в «Эзбекие».

чется быть счастливыми соперницами такой женщины, как Аня. Но, боюсь, что им ничего не поможет. Они ос¬танутся в предназначенной им неизвестности. А Аня — Ахматовой. А то, что все на свете позабывший и перепу¬тавший 83-летний Маковский мог перепечатать этот злостный вздор, не вызывает ничего, кроме жалости. И хороши же его доказательства. (Примеры). А все это в конце концов — месть Ахматовой за то, что она не ста¬ла эмигранткой.

Вторая басня, [которую сочинил или пере] имеет [гораздо] более преступное намерение. Кому-то просто захотелось исказить образ поэта. Не будем вдумывать¬ся, с какими грязными намерениями это было соверше¬но, но оставить это так, как есть, не позволяет мне моя совесть.

Мне точно известно, что та, кого Маковский име¬нует Татьяна Александровна А., познакомилась с Ни-колаем Степановичем в начале 1914 г., т.е. через год после «Ямбов», т.е. через год после того, как «Аня (очень нарядная) приехала ко мне и сказала: «С Колей все кон¬чено».

Единственное отражение этого романа в поэзии Ахматовой — строчка «Мужа к милой привожу» (1914). Все остальное в клеветническом бормотании Мако нахо¬дится на уровне предложенного дневника Вырубовой.

9 мая. 1963 День Победы

Я совершила по этой поэзии долгий и страшный путь * со светильником и в полной темноте, с уверенностью 1унатика шагая по самому краю. Сама я об этом не писа¬ла ни тогда, ни потом. Кроме двух стихотворений

нрзб — одно [из них] даже напечатано»1″, но описа¬нию домашних ночных страхов царек осельского дома посвящена одна из семи «Ленинградских элегий» 1921 г. («В том доме было очень страшно жить»).

Я знаю главные темы Гумилева. И главное — его тайнопись.

В последнем издании Струве отдал его на растерза¬ние двум людям, из которых один его не понимал (Брю¬сов), а другой (Вяч. Иванов) — ненавидел.

Мне говорят, что его (Глеба Струве) надо про¬стить, потому что он ничего не знает. Я тоже многого не знаю, но в таких случаях избегаю издавать непонятный мне материал. Писать про мать сына Гумилева Ореста, ныне здравствующую (О.Н. Высотскую), что «не уда¬валось выяснить, кто это», считать женой Анненского жену его сына (Кривича) Наталию Владимировну, рож-денную фон Штейн, сообщать, что адмирал Немитц был расстрелян вскоре после Гумилева4″4″, и этим препят-ствовать выходу стихов Николая Степановича на родине, жалеть, что нет воспоминаний Волошина и Куз-мина, называя их друзьями, в то время как они были лютые враги, приводить впечатления 8-милетнего Оцупа о внешности Гумилева, верить трем демент-ным старухам (А.А. Гумилевой, В.А. Неведомской, И. Одоевцевой), все забывшим, все мощно опошляющим и еще сводящим какие-то свои темные счеты — все это едва ли достойное занятие, когда дело идет о творчестве

+ «И когда друг друга проклинали» и «Пришли сказали: «Умер твой брат»».

++ Недавно мы чествовали 83-летие первого советского адми¬рала Немитца. (См. «Литературная Россия», 1963, № …).

и жизни большого поэта и человека сложного и исклю¬чительного.

Но, конечно, Глебу Струве еще далеко до оза¬рений 83-летнего Маковского, о которых придется говорить отдельно.

В Петербурге Маковского никто никогда не прини¬мал всериоз. Его называли рара Масо и «моль в пер¬чатках». Таким он и остался, приобретя в эмиграции все, что полагалось там приобрести»1″. Кроме того, он, по-

+ Надо думать, что у старика (С.К. Маковского в эмигра¬ции были очень жестокие враги, которые так беспощадно расправи¬лись с ним. Выдумка про мою ревность совершенно бесподобна. У Масо или не было моих книг, или он не удосужился их перечитать. А там ведь просто все написано. (Например: «Я и плакала и каялась…», «Муж хлестал меня узорчатым».) Про первое из этих стихотворений (1911 г.) Николай Степанович довольно язвительно сказал: «Ты пишешь по образцу украинской песни:

» Сама же наливала Ой, ой, ой, ой… Сама же выпивала Ой, Боже мой»». Но все-таки ему принадлежат «бродячие строчки»:

«Ты — победительница жизни, И я товарищ вольный твой» (10-ые годы).

И напечатанные во время войны:

И ведаю, что обо мне, далеком, Звучит Ахматовой сиренный стих++.

Бесконечное жениховство Николая Степановича и мои столь же бесконечные отказы, наконец, утомили даже мою кроткую маму и она сказала мне с упреком «Невеста неневестная», что показа¬лось мне кощунством. Почти каждая наша встреча кончалась моим от¬казом выйти за него замуж. А «рара Масо» пишет: «Он не торопился жениться». Нет, Сергей Константинович, он очень торопился.

++ Сиренный стих из Виллона баллады о дамах…, «Au voix de cire-пе».

видимому, попал в какой-то специфический слепневский кружок (Митя Караваев — pere Dmitry, Дима Бу¬шей, Вера Неведомская, Оля Оболенская), прямо хоть в Дубровку к Ермолаевым ехать на именины, но они не поехали в Дубровку, а занялись на досуге пустыми и зло¬вредными сплетнями о людях, которые уже не могли защитить себя, — о Гумилеве и обо мне. В начале этого очерка я привожу ряд доказательств, теперь прошу чи¬тателя самому судить.

Поступить так толкают меня не личные соображе¬ния, а уважение к памяти так страшно погибшего поэта. Отсечение его корней или неверное толкование истоков творчества никогда не помогало понять и его рас¬цвет.

1

Николай Степанович говорил, что согласился бы скорее просить милостыню в стране, где нищим не подают, чем перестать писать стихи.

2

Когда в 1916 г. я как-то выразила сожаление по по¬воду нашего в общем несостоявшегося брака, он сказал: «Нет — я не жалею. Ты научила меня верить в Бога и любить Россию».

3

Сейчас, как читатель видит, я не касаюсь тех осо¬бенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «тот дру¬гой» («И как преступен он, суровый»), который «поло¬жит посох, улыбнется и просто скажет: «Мы пришли». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка

5 C’jf’JMintC (O’HIIftffHif, т 5

заставило меня в течение нескольких лет (1925—1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по на¬следию Гумилева,

Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Геор¬гий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Нико-лая Степановича во сне, и он просил меня об этом (1924. Казанская, 2).

Царское Село в стихах Николая Степанови-ча как будто отсутствует. Он один раз дает его как фон к стихотворению «Анненский» («Последний из царско¬сельских лебедей». Сам царскосельским лебедем быть не хочет.)

Однако это не совсем так. Уже в поэмах «Пути кон¬квистадоров» мелькают еще очень неуверенной рукой набросанные очертания царскосельских пейзажей и пар-ковая архитектура. (Павильоны в виде античных храмов.) Но все это не названо и как бы увидено автором во сне. Не легче узнать во «дворце великанов» — просто баш¬ню-руину у Орловских ворот. Оттуда мы действительно как-то раз смотрели, как конь золотистый (кирасирский) «вставал на дыбы».

Еще царскосельское впечатление (как мне сказал сам Гумилев):

Был вечер тих. Земля молчала, Едва вздыхали цветники, Да от зеленого канала, Взлетая, реяли жуки.

А это где-то около Большого Каприза и на пустыню Гоби мало похоже.

Третье — в стихотворении «Озера», «печальная де¬вушка» — это я. Написано во время одной из наших дли-

Об акмеизме (продолжение)

…Гумилев имел намерение опереться на Брю-2б сова, который вел систематическую борьбу с «Ора-ми», — т.е. Вячеславом Ивановым4″. Вместо этого Брю¬сов стал бешено защищать символизм, который он

См. Мочульский «Валерий Брюсов», стр.

тельных ссор. Николай Степанович потом пока¬зывал мне это место. Ненюфары, конечно, желтые кув¬шинки, а ивы действительно были. Царское Село было для Николая Степановича такой унылой неизменной прозой.

Две мои фотографии в царскосельском парке (зимняя и летняя) в 20-х годах сняты на той скамейке, где Николай Степанович впервые сказал мне, что любит меня (февраль…).

Его решение больше не жить, если я не уеду с ним (на Пасхе 1905), вероятно, точно отражено в «Трудах и днях» — их у меня сейчас нет под рукой.

Записать Духов день в Бежецке 1918. Церковный звон, зеленый луг, юродивый («Угодника раздели!»). Николай Степанович сказал: «Я сейчас почув¬ствовал, что моя смерть не будет моим концом. Что я как-то останусь… может быть».

(Недавно, в 1963 г., Лида Арене сказала мне, что стихотворение «Андрогин» относится к ней, а Зоя