Арене призналась, что в страшные времена сожгла два письма Николая Степановича.)
Записала в декабре 1963 г. Москва
сам только что объявлял конченым, а манифест Гумилева назвал опоздавшим на два года документом, к тому же еще списанным с «Заветов символизма» Вячеслава Ива¬нова. Что могло быть убийственнее!
Как известно, манифест Гумилева вызвал мощ¬ную бурю протестов, негодования, издевательства. Мы стали настоящими «poetes maudits»*. Отчего же, спра¬шивается, «Заветы символизма» прошли совершенно не¬замеченными. А дело в том, что опытнейший литератур¬ный политик Брюсов стал бить из тяжелых, как ска-зали б на фронте.
Милый, но наивный Мочульский многого недопо¬нял в Брюсове.
Валерий Яковлевич принадлежал к тем [по¬этам] мыслителям (таков был и Пастернак), которые считают, что на страну довольно одного поэта и этот поэт — это сам мыслитель.
В данном случае, примеряя маски, Брюсов решил, что ему (т.е. единственно истинному и Первому поэту) больше всего идет личина ученого нео-классика.
Акмеисты все испортили, — приходилось вместо покойного кресла дневного ясного нео-классика (т.е. как бы Пушкина XX в.) опять облекаться в мантию мага, колдуна, заклинателя, и со всей свойственной ему ярос¬тью, грубостью и непримиримостью Брюсов бросился на акмеистов.
А Белый еще лучше! — Он просто придумал, что Дал название?.
Я отчетливо помню то собрание Цеха (осень 1911, У нас, в Царском), когда было решено отмежеваться от
* Проклятые поэты (фр.).
символистов, с верхней полки достали греческий словарь (не Шульца ли!) и там отыскали — цветение, вершину. Меня, всегда отличавшейся хорошей памятью, просили запомнить этот день. (Записать никому не приходило в голову). Что, как видите, я и сделала… Из свидетелей этой сцены жив лишь один Зенкевич. (Городецкий хуже, чем мертв).
…Стихи Нелли, как брюсовская реакция на успех моих ранних стихов. Когда просиял Пастернак, Брю-сов, как известно, стал подражать ему. На вечере жен¬ской поэзии Брюсов выступил против меня, — оче¬видно, в честь Адалис (см. воспоминания Цветаевой). Затем объявил Адалис нео-акмеисткой, как бы пере¬шагнув через нас и объявив совершенно кончеными».
«В ДЕСЯТОМ ГОДУ»
Всем, в особенности за границей, хочется, чтобы 27 меня «открыл» Вячеслав Иванов. Кто отец этой леген¬ды — не знаю. М.б., Пяст, который бывал на «башне» (см. «Встречи»…)
А в самом деле было так: Н.С. Гумилев после наше¬го возвращения из Парижа (летом 1910 г.) повез меня к Вяч. Иванову, он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроем), и я прочла: «И когда друг друга проклинали» (1909. Киевская тет¬радь) и еще что-то (кажется: «Пришли и сказали»), и Вячеслав очень равнодушно и [иронично] насмеш¬ливо [сказал] произнес: «Какой густой романтизм!» Я тогда до конца не поняла его иронии. Осенью Нико-лай Степанович, успев снискать вечную немилость
Иванова рецензией на ‘«Сог ardens» (см. «Аполлон» jsfo … и письмо Иванова Гумилеву), уехал на полго-да’ в Африку, в Аддис-Абебу. Вячеслав встретил меня на Раевских курсах, где он читал лекции, и пригла¬сил на «Понедельники» (уже не «Среды»). Там я дей¬ствительно несколько раз читала стихи, и он действитель¬но их хвалил, но их тогда уже хвалили все (Толстой, Ма¬ковский, Чулков и т.п.), они были приняты в «Апол-лон» и напечатаны, а тот же Иванов лицемерно посылал меня к 3. Гиппиус. Александра Николаевна Чеботаревская увела меня в соседнюю комнату и сказа¬ла: «Не ходите к ней. Она злая и вас очень обидит». Я от¬ветила: «А я и не собираюсь к ней идти». Кроме того, Вячеслав Иванов очень уговаривал меня бросить Гумилева. Помню его слова: «Этим вы его сделаете человеком». О том, как он tete a tete плакал над стихами, потом выводил в «салон» и там ругал довольно едко, я так часто и давно рассказываю, что скучно записы¬вать.
. Вячеслав был не Великолепный и не Таврический (это он сам себе придумал), а «ловец человеков», и луч¬ше всех о нем написал Бердяев. (Автобиография.) Н.В. Недоброво, который был на башне в неизмен¬ном фаворе, и Блок, которого Вячеслав в глаза назы¬вал соловьем, — оба знали о нем очень много и не верили ни единому его слову. Нынешняя молодежь, т.е. уже на¬стоящие потомки, читают «Сог ardens», недоумевают и говорят: «Плохой Бальмонт».
Каким «хотел» казаться Вячеслав Иванов, может Узнать всякий, кто потрудится прочесть о нем в антоло¬гии Эйнауди, где он, кстати сказать, помещен первым (Блок — вторым).
Нас (тогдашнюю молодежь) забавляло, как этого совершенно здорового 44-летнего человека, кото-рому предстояло прожить до 1949 г., холили седые дамы, и М.М. Замятнина сбегала с «башни», чтобы пле¬дом укутать ноги Учителя (в апреле месяце), который ехал со мной на Мойку — в Академию. Он «играл» кого-то, кто никогда не существовал и, по-моему, не должен был существовать. Мне особенно была неприятна «игра» в «однолюба», как он любил себя именовать, потому что я жалела и любила бедную Веру.
То, что рассказывал об его семейных «забавах» X. — ужасно. «Покойницу в доме» Кузмина — не читала.
РАЗЪЯСНЕНИЕ ОДНОГО НЕДОРАЗУМЕНИЯ
Теперь настает очередь Маковского. Сейчас прочла 28 у Драйвера (стр. 71), что они, Маковские, почему-то стали моими конфидентами, и против воли Гу-милева Сергей Константинович напечатал мои стихи в «Аполлоне» (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовней, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.
Вначале я действительно писала очень беспомощ¬ные стихи, что Николай Степанович и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне за¬няться каким-нибудь другим видом искусства, напри-мер, танцами. («Ты такая гибкая».) Осенью 1910 г. Гу-милев уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гуми-левском доме (Бульварная, дом Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (глав¬ным образом к Вале Срезневской, тогда еще Тюльпано¬вой), побывала у мамы в Киеве, и сходила с ума от «Ки¬парисового ларца». Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удавать¬ся. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хва-лить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала «А вот моему мужу не нравится». Это запоминали, раз¬дували, наконец, это попало в чьи-то мемуары, а через полвека из этого возникла гадкая злая сплетня, пре¬следующая «благородную цель» — изобразить Гумилева не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. «Башня» ликовала.
Продолжение …«Башня» — ликовала.
25 марта 1911 г. (Благовещенье старого стиля) Гумилев вернулся из своего путешествия в Африку (Ад¬дис-Абеба). В нашей первой беседе он, между прочим, спросил меня: «А стихи ты писала?» Я, тайно ликуя, от¬ветила: «Да». Он попросил почитать, прослушал несколь¬ко стихотворений и сказал: «Ты поэт — надо делать кни-гу». Вскоре были стихи в «Аполлоне» (1911, № 4, стр. …).
Вернувшись в Царское Село, Коля написал мне два акростиха (они в моем альбоме) — «Ангел лег у края не¬босклона» и «Аддис-Абеба — город роз». В те же дни он сочинил за моим столиком «Из города Киева» — по¬лушутка, полустрашная правда. Снова признанье своего бессилья в нашей вечной борьбе, о котором столько говорится в прошлых стихах. (… «и оставался хром, как
Иаков».) Я сейчас записала про акростихи, потому что, кажется, забыла показать их Аманде и даже не помню,, датированы ли они в моем альбоме. Замечание, что Гу-, милеву разонравились мои стихи, вызывает некоторое недоумение.
По тогдашним правилам поведения ему совсем не подобало печатно хвалить стихи своей жены. Это теперь Арагон всех растлил, да и я бы этого не потерпела+. До¬вольно того, что он сочувственно отозвался о «Четках» (1914, «Аполлон», № 5. С. 36-38).
Как всегда бывало в моей жизни, случилось то, чего 29 я больше всего боялась. Бульварные, подтасованные, продажные и просто глупые мемуары попали в научные работы. Первый попался на эту удочку Бруно Карнева-ли (Падуанский сборник — предисловие), но он сравни¬тельно легко отделался.
Второй жертвой стал С. Драйвер. Его случай тяже¬лее. Из-за этого вся его работа не может приобрести нуж¬ный тон. Вначале он говорит, что его объект — легенда¬рен, а затем подробно рассказывает, как какую-то уны¬лую молчаливую женщину постепенно бросает ее совер¬шенно несимпатичный муж.
Все это должна написать Аманта Хейт или ее руко¬водительница Mrs. Levenson (Лондонский универ-ситет) (Дончин).
+ Однако, в ненапечатанном письме в издании Г. Ива-нова «Писем» [кажется] есть мое имя. Там Гумилев поругивает Жоржика, а тот счел за благо воздержаться от включения его в редак-тнрованный им сборник.
С 1904 г. — по 1910 (начиная с «Русалки») можно проследить наши отношения, зафиксированные в «Тру¬дах и днях» и абсолютно неизвестные «мемуаристкам» типа Неведомской и А.А. Гумилевой, и вообще моим биографам.
Нельзяпросто сказать — напечатал «Романтичес-кие цветы» и посвятил их Ахматовой и точка, в то вре¬мя как это почти поэтизированная история его любви (ей же посвящены «Радости земной любви»), его отчаяния, его ревности… (см. А.Н. Толстой о само-убийстве).
Тема музыкально растет, вытекает в «Жемчуга» и расплабляется в «Чужом небе». А Вера Алексеевна ус¬мотрела «И тая в глазах злое торжество», а здесь и [по¬коритель] заклинатель (заветная тема покорения приро¬ды), и тот, кто говорит: «Зверь тот свернулся у вашей кровати». Она хихикает от колдуньи «из города Ки¬ева», не понимая, что в то же время (1911 г.) написаны — «Она» и «Нет тебя» (1910. Париж).
(На его путешествия можно пожертвовать один абзац) (о том, куда я ездила, нет ни слова, например, в Париж в 1911 г., в Киев — к маме много раз, в Крым (юго-западный) в 1916.
Советую вместо кусков перепутанной биографии Гумилева написать самым подробнейшим образом, каким он был для молодежи и даже в 30-е годы, и Удивительно, что поэт, влиявший на целые поколе¬ния после своей смерти, не оказал ни малейшего влияния на девочку, которая была с ним рядом и к которой он был привязан так долго огромной трагической любовью (а м-б., именно потому). Это сократит работу переписыва¬ния Струве и придаст неожиданный интерес да еще покажет, какой заряд творческой энергии был зало¬жен в эту душу. Вот эта тема, над которой стоит порабо¬тать, но не стоит походя называть Гумилева учеником Брюсова и подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками! Дешево, вульгарно и к теме диссертации (Ахмато-ва) не имеет никакого отношения. Лучше скажем, что Гумилев поэт, еще не прочитанный, и человек, еще не понятый. Теперь уже кто-то начинает догадываться, что автор «Огненного столпа» был визионер, про¬рок, фантаст. Его бешеное влияние на современную мо¬лодежь (в то время как Брюсов хуже, чем забыт).
Описать 1924 год. «Русский современник. Мос¬ква. 2 вечера. «Новогодняя баллада». 1-ое поста¬новление^
Иначе при первом прикосновении к биографии Гумилева живых рук все мгновенно
