эту тему и категори¬чески утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его [жизни] творчестве. К сожалению, я не помню точно его слова — а импровизировать чужие речи никогда не буду.
С Осипом я говорила об Анненском несколько раз. И он говорил об Акненском с неизменным пиете¬том. Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю. Лю¬бовь и преклонение перед Учителем и в стихах и в прозе Гумилева. Меж тем, как Бальмонт и Брюсов сами завер¬шили ими же начатое (хотя еще долго смущали провин¬циальных графоманов), дело Анненского ожило с страш¬ной силой в следующем поколении. И, если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное «Деду Лиду ладили…» у Хлебникова, своего раешника (ша¬рики) у Маяковского и т.д.
Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему срод¬ни. Те же два были фейерверками местного значения. Прошу не путать с Блоком, у которого тоже не было про¬должателя и от которого ничто не пошло, но это надо сравнивать с судьбой Пушкина. (См. мою работу об «Евгении Онегине» и русской поэме.)
Интонация «Онегина» — была [гибельна] смертель¬на для русской поэмы. Начиная с «Бала» Баратынского до «Возмездия» Блока, «Онегин» систематически губил русскую поэму (хороша только доонегипская…). Пото¬му и прекрасен «Мороз, Красный нос», что там «Оне¬гин» и не ночевал. Следующий за Некрасовым был пря¬мо Маяковский и «Двенадцать» Блока.
До 14 января 1963
о)
jЈ*uiy^ А*- ******** гч~су , *УМе sjt-i J-tf* %^
Автограф AA. Ахматовой (РГАЛИ. PT107, л. 10)
I960 г. /5 мая Москва
Сейчас звонили, что Пастернаку очень плохо. По-1 ложение угрожающее, — боюсь, что меня готовят к его концу. Маруся сказала, что он плакал, когда ему сказа¬ли, что я приезжала узнать о его здоровий. Переделкино показалось мне очень мрачным и даже невзрачным, не¬смотря на великолепную весну, которая так поразила меня в Коломенском (там чуть не накануне божественно пах¬ло травой и водой).
А здесь, казалось, со всего был снят какой-то не¬зримый покров и все стало плоским и низменным.
Таким же я в этом году увидела Царское Се-ло (еще хуже).
До В марта 1961
Я сказала Пастернаку: «Вы должны написать Фа-2 уста». Он смутился: «Т.е. как? — Перевести?» — «Нет, написать своего». Не оттуда ли слово доктор при Жи¬ваго?
«Второе рождение» заканчивает первый период ли¬рики. Очевидно, дальше пути не было. (К тому же «груд¬ная клетка», дамская доля и т.д.) Наступает долгий (10 лет) и мучительный антракт, когда он действительно не может написать ни одной строчки. Это уже у меня на глазах. Так и слышу его растерянную интонацию: «Что это со мной?!» Появилась дача (Переделкино) сначала летняя, потом и зимняя. Он, в сущности, навсегда поки¬дает город. Там, в Подмосковии, — встреча с Природой. Природа всю жизнь была его единственной полноправ¬ной музой, его тайной собеседницей, его невестой и Воз¬любленной, его Женой и Вдовой — она была ему тем же, чем была Россия — Блоку. Он остался ей верен до кон¬ца, и она по-царски награждала его. Удушье кончилось. В июне 1941 г., когда я приехала в Москву, он сказал мне по телефону: «Я написал 9 стихотворений. Сейчас приду читать». И пришел. Сказал: «Это только начало — я распишусь».
1 декабрл 1961.
Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное: з он никогда ничего не вспоминает. Во всем цикле «Когда разгуляется» он, уже совсем старый человек, ни разу ни¬чего не вспоминает: ни родных, ни любовь, ни юность. (Провалы неписания у Пастернака — просто ужасны. Я была свидетельницей одного такого провала (1932— 1941)+. Другой — мнимый. 44—56. Это время стихов из «Живаго» (Евангельский цикл и др.).
+ К тому же еще в декабре 35 г. Стихи Сталину (Поступок ростом в шар земной), напечатанные в «Известиях».
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
От Р. Якобсона 1962, декабрь
НЕЧТО ИЗ ОБЛАСТИ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
Роман Якобсон сказал мне, что ему извест-1 на вся трагедия Маяковского, потому что Вероника Витольдовна Полонская поведала ее Е.И. Замятину, а Замятин в свою очередь передал ее тогда же, т.е. в 1931 г., самому Якобсону.
Поэтому в том, что говорила Нина и я, нет для него ничего нового и он почти отказался прочитать мемуары Вероники.
Все это произвело на меня довольно странное впе¬чатление. Я сразу поняла, что [произошло] случилось какое-то недоразумение, и вдруг догадалась, что в са¬мом деле произошло: Замятин «дружил» с Мусей Ма¬лаховской (ей было поручено за ним следить)4-. И не только Якобсону, но и мне рассказывал Мусину версию гибели Маяковского.
+ Узнала от В. Щеголевой, которая слышала, что гово¬рила Муся Павлу Елисеевичу.
Якобсон (в 1931 г.) узнал от Замятина эту новеллу, рассказанную молодой красавицей, с которой жил Маяковский. Якобсон начисто забыл ее фамилию, а по-том стал думать, что это и была Полонская. Для него ведь существовала только другая «пара» маяковских дам: Лиля и Яковлева, и сделать из Муси и Норы одно суще¬ство было проще простого.
Я позвонила Полонской. Она твердо и уверенно сказала, что никогда не была знакома с Евгением Ива¬новичем Замятиным. Я, по правде сказать, не ждала ничего другого.
Вывод таков: у Маяковского был роман и с Мусей, чего, естественно, не знала Нора, — Якобсон не особенно внимательно относится к своему герою (и своему alter ego*).
Шкловский сегодня (8 марта) говорил: «Ма-2 яковский? был скандалистом, а вокруг него все было тихо и спокойно, вы — тишайшая раз и навсегда, спо¬койная, сдержанная. А вокруг вас (т.е. ваших стихов) неумолкающий бешеный длящийся десятилетиями — скандал с желтой прессой, милицией, пожарными, чуть не с войсками. В чем же дело? Что все это значит? И с¬тихи ваши такие же тихие, бесшумные, спокойные и дру¬зья тихие.
А кругом вопли, драки, безобразие…»
(Ночь, Ленинград )
* Второе я (лат.).
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Марина ушла в заумь. См. «Поэму воздуха». Ей 1 стало тесно в рамках Поэзии. Она dolphinlike*, как гово¬рит у Шекспира Клеопатра об Антонии. Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие. Пастернак наоборот: он вернулся (1941 году. Передел¬кинский цикл) из своей пастернаковской зауми в рамки обычной (если поэзия может быть обычной) Поэзии. Сложнее и таинственней был путь Мандельштама.
1959
Здешний вечер, или Два дня (о Марине Цветаевой)
Марина подарила мне: 2 1. Свою детскую шкатулочку (я отдала Берггольц).
2. Брошку (см. ее фотографию), которую я раз¬била о пол Мариинского театра.
* Подобна дельфину (англ.).
3. Синюю шелковую шаль, которой я прикры¬вала мое тогдашнее рубище («лохмотья сиротства») — см. фотографию Наппельбаума 1921 г. Магометан-ские четки — освященные в Мекке.
4. Московский Кремль, с которым я, по правде сказать, не знала что делать.
5. Переписала своей рукой «Поэму воздуха» (в 1941 г.) и щедро посвящала стихи.
Наша первая и последняя двухдневная встреча про¬изошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной Роще у Н.И. Хард-жиева (день второй и последний). Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она оста¬лась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г.
Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно.
Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда (не так, как та, с которой она любила сравнивать, т.е. с арапчонком и обезьянкой в французском платье, т.е. decollete gorge*), мне хочется просто, «без легенды», вспомнить эти Два дня.
В театре со мной была Эмма. Эмма приезжает к Николаю Ивановичу. Там хозяин, Гриц, Марина, я. Все идет к концу. Марина, стоя, рассказывает, как Пастернак искал шубу для Зины и не знал ее разме¬ры, и спросил у Марины, и сказал: «У тебя нет ее прекрасной груди».
Глубокое декольте (фр.).
Про Бальмонта — он получил деньги, и жена Баль-монта в ресторане жалостно прижимала сумочку к груди.
Мы вышли вместе — театр был совсем близко. Свет¬лый летний вечер. Человек, стоявший против двери (но, как всегда, спиной), медленно пошел за нами. Я подума-ла: «За мной или за ней?»
PRO DOMO SUA
В первый раз я стала писать свою биографию, когда 1 мне было одиннадцать лет, в разлинованной красным маминой книжке, для записывания хозяйственных рас-ходов (1900 г.). Когда я показала свои записи старшим, они сказали, что я помню себя чуть ли не двухлетним ребенком (Павловский парк, щенок Ральф и т.п.).
Биографию я принималась писать несколько раз, но, 2 как говорится, с переменным успехом. Последний раз это было в 1946 году. Ее единственным читателем оказался следователь, который пришел арестовывать моего сына, а заодно сделал обыск и в моей комнате (6 ноября 1949). На другой день я сожгла рукопись вместе со всем моим архивом. Она, насколько помню, была не очень подроб¬ной, но там были мои впечатления 1944 года — «После-блокадный Ленинград», «Три сирени» — о Царском Селе и описание поездки в конце июля в Териоки — на фронт, чтобы читать стихи бойцам. А также «Царь-Гриб» (Гун-гербург, 1895), «Мишка — будка, морда — окошко» (Киев, 1893). Их мне теперь трудно восстановить. Ос¬тальное же настолько окаменело в памяти, что исчезнет только со мною вместе.
6 Собрлаие сочииеипн, т 5
В первый раз я написала несколько страничек про-3 зон в 1944, вернувшись из Ташкента. Страшный при¬зрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я не удержалась и описала эту мою с ним встречу:
(«Столицей распятой иду я домой»).
Тогда же возникли «Три сирени» и «В гостях у смер¬ти». (Это как я ездила читать стихи раненым на фронт в Териоки).
Все убедительно и неожиданно хвалили меня, но я, конечно, не верила ни одному их слову. Позвала Зощен-ку. Он велел убрать грибоедовскую цитату («Рассудку вопреки…») и еще одно слово и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста Левы (6 ноября 1949 г.), вместе со всем архивом — все сожгла.
№7
Начинать совершенно все равно с чего: с середины, 4 с конца или с начала. Я вот, например, хочу сейчас на¬чать с того, что эти зеленые домики с застекленными тер¬расами (в одном из них я живу) непрерывно стояли пе¬ред моими закрытыми глазами в 1951 году в Пятой Со¬ветской больнице (Москва), когда я лежала после ин-фаркта и, вероятно, находилась под действием пантопо¬на. Дома эти тогда еще не существовали — их построили в 1955 году, но когда я их увидела, я
