тотчас припомнила, где видела их раньше. Оттого я и написала в «Эпилоге»:
Живу, как в чужом мне приснившемся доме, Где, может быть, умерла…
Кстати о бреде. Во время тифа в Ташкенте, в 1942 году круглоголовый человек без лица сел на стул около моей кровати и рассказал мне все, что случится со мной, когда я вернусь в Ленинград. Запись его рассказа я сожгла вместе со всей остальной прозой того време¬ни…
1957
И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и 5 почему я этого не знала. Память обострилась невероят¬но. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может ми¬новать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные пол¬века тому назад и о которых я все пятьдесят лет ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить все это толь¬ко моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти…
Теперь, когда все позади — даже старость, и оста¬лись только дряхлость и смерть, оказывается, все как-то почти мучительно проясняется — (как в первые осенние Дни) — люди, события, собственные поступки, целые пе¬риоды жизни. И столько горьких и даже страшных чувств.
Непременно, 9 января и Цусима — потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное.
(БУДКА)
Я родилась в один год с Чарли Чаплином и «Крен-7 церовой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажет¬ся, Элиотом? В это лето Париж праздновал столетие па-дения Бастилии — 1889. В ночь моего рождения справ¬лялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь» — 23 июня (Midsummer Night).
Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Его¬ровны Мотовиловой. Ее мать была (чингизндкой) та¬тарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообра¬зив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала сво¬им литературным именем. Родилась я на даче Сара-кини (Большой Фонтан, 11-ая станция паровичка) око¬ло Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глуби¬не очень узкого и идущего вниз участка земли — рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Луст-дорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предло¬жила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, кото-рую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. «Боже, как я плохо тебя воспитала», — ска¬зала она.
1957
В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет. 8 Так и мы не знали в начале 10-х годов, что жили накану¬
Боюсь, что все, что я пишу здесь, относится к мрач¬ному жанру — «Дочь Фауста» (см. Доде «Жак»), то есть все это попросту не существует. И чем больше люди хва¬лят это убогое скудное бормотание, тем меньше я им верю.
не первой европейской войны и Октябрьской революции. Увы!
С конца XIX века (то есть за 60 лет) меньше всего изменилась одежда и больше всего — способы передви¬жения. Человек (в особенности, бедно одетый) может кое-как надеть костюм и пальто 90-х годов, но выехать в ша¬рабане вместо «Победы» или «Москвича» невозможгю.
Мне было десять лет, и мы жили (одну зиму) в доме Дауделя (угол Средней Леонтьевской в Царском Селе). Живущий где-то поблизости гусарский офицер выезжал на своем красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два — затем машина портилась, и извозчик вез ее с позором домой. Тогда никто не верил в возмож¬ность автомобильного и тем более воздушного сообще¬ния.
Когда (в прошлом году) ставили в кино горьков-скую «Мать», никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские мо-дельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы аги¬тировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алеша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: «Ну, это вы одна помните!»
Почему я одна?
№7
Это происходит оттого, что я сама вижу и слышу за эти¬ми словами так много, что оно совершенно стирает са¬мые слова.
22 ноября 1957 Москва
Как все уже было давно… И первый день войны, Ю который еще недавно был таким близким, и день Побе¬ды, который, кажется, еще вчера стоял за плечом, и 14 ав-густа 1946.И это уже история. Недавно были перево¬ды, которые я сдала и не сдала, замоскворецкое житие и те сосенки, которые сейчас сердито качают¬ся на фоне белой ночи.
Здесь северно очень, и осень в подруги Я выбрала в этом году, —
писала я в прошлом году, и как это уже далеко, а я собра¬лась сейчас описывать 90-е годы XIX века!
1957
У поэта существуют тайные отношения со всем, что и он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель.
Мне, например, из моей первой книги «Вечер» (1912) сейчас по-настоящему нравятся только строки:
Пьянея звуком голоса, Похожего на твой.
Мне даже кажется, что из этих строчек выросло очень многое в моих стихах.
С другой стороны, мне очень нравится оставшееся без всякого продолжения несколько темное и для меня вовсе не характерное стихотворение «Я пришла тебя сме-нить, сестра…» — там я люблю строки:
И давно удары бубна не слышны, А я знаю, ты боишься тишины.
То же, о чем до сих пор часто упоминают критики, оставляет меня совершенно равнодушной.
Стихи еще делятся (для автора) на такие, о которых поэт может вспомнить, как он писал их, и на такие, кото¬рые как бы самозагорались. В одних автор обречен слы¬шать голос скрипки, некогда помогавший ему их сочи¬нить, в других — стук вагона, мешавшего ему их напи¬сать. Стихи могут быть связаны с запахами духов и цве¬тов. Шиповник в цикле «Шиповник цветет» действи¬тельно одуряюще благоухал в какой-то момент, связан¬ный с этим циклом.
Это, однако, относится не только к собственным стихам. У Пушкина я слышу царскосельские водопады («сии живые воды»), конец которых еще застала я.
№7
ДОМ ШУХАР ДИНОЙ
• ..Этому дому было сто лет в 90-х годах XIX века, и он принадлежал купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной. Он стоял на углу Широкой улицы и Бе-зымянного переулка. Старики говорили, что в этом доме «До чугунки», то есть до 1838 года, находился заез¬жий двор или трактир. Расположение комнат подтверж-дает это. Дом деревянный, темно-зеленый, с неполным вторым этажом (вроде мезонина). В полуподвале мелоч¬ная лавочка с резким звонком в двери и незабываемым запахом этого рода заведений. С другой стороны (на Безымянном), тоже в полуподвале, мастерская сапож¬ника, на вывеске — сапог и надпись: «Сапожник Б. Не¬волин». Летом в низком открытом окне был виден сам сапожник Б. Неволин за работой. Он в зеленом пере¬днике, с мертвенно-бледным, отекшим лицом пьяницы. Из окна несется зловонная вонь. Все это могло быть пре¬восходным кадром современной кинокартины. Перед домом по Широкой растут прямые складные дубы сред¬них лет; вероятно, они и сейчас живы; изгороди из кус¬тов кротегуса.
Мимо дома примерно каждые полчаса проносится к вокзалу и от вокзала целая процессия экипажей. Там всё: придворные кареты, рысаки богачей, полицмейстер ба-рон Врангель — стоя в санях или пролетке и держащийся за пояс кучера, флигель-адъютантская тройка, просто тройка (почтовая), царскосельские извозчики на «бра-ковках». Автомобилей еще не было.
По Безымянному переулку ездили только гвардей¬ские солдаты (кирасиры и гусары) за мукой в свои про¬виантские магазины, которые находились тут же, побли-зости, но уже за городом. Переулок этот бывал занесен зимой глубоким, чистым, не городским снегом, а летом пышно зарастал сорняками — репейниками, из которых я в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной кра¬пивой и великолепными лопухами (об этом я сказала в 40-м году, вспоминая пушкинский «ветхий пук дерев» в стихотворении «Царское Село» 1820 года — «Я лопухи любила и крапиву…»).
По одной стороне этого переулка домов не было, а тянулся, начиная от шухардинского дома, очень ветхий, некрашеный дощатый глухой забор. Вернувшийся осе¬нью того (1905) года из Березок и уже не заставший се¬мьи Горенко в Царском Н.С. Гумилев был очень огорчен, что этот дом перестраивают. Он после говорил мне, что от этого в первый раз в жизни почувствовал, что не всякая перемена к лучшему. Не туда ли он заехал в своем страшном «Заблудившемся трамвае»:
А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон…
Ни Безымянного переулка, ни Широкой улицы дав¬ным-давно нет на свете. На этом месте разведен привок¬зальный парк или сквер.
Весной 1905 года шухардинский дом был продай наследниками Шухардиной, и наша семья переехала в великолепную, как тогда говорили, барскую квартиру на Бульварной улице (дом Соколовского), но, как всегда бывает, тут все и кончилось. Отец не сошелся характе¬ром с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год —15 июня 1906 года — умер¬ла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе.
Напротив (по Широкой) была в первом этаже при¬дворная фотография Ган, а во втором жила семья худож¬ника Клевера. Клеверы были не царскоселы, жили очень уединенно и в сплетнях унылого и косного общества ни¬какого участия не принимали. Для характеристики «Го-Рода Муз» следует заметить, что царскоселы (включая историографов Голлербаха и Рождественского) даже по¬нятия не имели, что на Малой улице в доме Иванова умер великий русский поэт Тютчев. Не плохо было бы хоть теперь (пишу в 1959 году) назвать эту улицу именем Тютчева.
Дом Анны Ивановны Гумилевой стоял тоже на Малой (63). Но мне не хочется его вспоминать, как Шухардинский дом, и я никогда не вижу его во сне, хотя жила в нем с 1911 до 1916 года, и никогда не перестану благословлять судьбу за то, что не оказалась в нем во время Революции.
Людям моего поколения не грозит печальное воз¬вращение — нам возвращаться некуда… Иногда мне ка¬жется, что можно взять машину и поехать в дни откры¬тия Павловского Вокзала (когда так пустынно и душис¬то в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да еще в бензинной жестянке) в хо¬ромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру эти-то, что так ясно вижу сейчас.
… А иногда по этой самой Широкой от вокзала или 13 к вокзалу проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчики) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени и умирающих на
