из рода Спинозы, я не знала, но о брате-социалисте почему-то помню. Может быть, сказал кто-нибудь.
Говорил, что его интересовали авиаторы (по-тепе¬решнему — летчики), но когда он с кем-то из них позна¬комился, то разочаровался: они оказались просто спорт¬сменами (чего он ждал?).
В это время ранние, легкие-1″ и, как всякому извест¬но, похожие на этажерку аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей — Эйфелевой баш¬ней (1889).
Она казалась мне похожей на гигантский подсвеч¬ник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское.
…а вокруг бушевал недавно победивший кубизм, оставшийся чуждым Модильяни.
Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в каче¬стве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило — Чарли Чаплин. («Великий немой» (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал).
«А далеко на севере»… (См. Пушкин: «Каменный Гость») в России умерли Лев Толстой, Врубель и Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоя¬нии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:
О, если б знали, дети, вы Холод и мрак грядущих дней…
И………………..
Земле несущий динамит.
И в прозе «Когда великий Китай двинется на нас» (1911 г.).
+ См. у Гумилева:
На тяжелых и гулких машинах Грозовые пронзать облака.
Три кита, на которых ныне покоится XX век, — Пруст, Джойс и Кафка — еще не существовали как мифы, хотя и были живы как люди.
* * *
В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали+.
Только раз Н.С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.) и я упомя¬нула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года, и обоих ждала громкая посмертная слава.
К путешественникам Модильяни относился пренеб¬режительно. Он считал, что путешествия — это подмена истинного действия. «Les chants de Maldoror»++ посто-янно носил в кармане; тогда эта книга была библиогра¬фической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий «ве¬роятно очень важный господин» (надо думать — из по¬сольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит…
+ Его не знали ни А. Экстер, ни Б. Анреп (известный мозаи¬чист), ни Н. Альтман, который в эти годы (1914—1915) писал мой портрет.
++ «Песни Мальдорора» (фр.).
Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не узнаю… А я узнала о нем очень много…
В начале нэпа, когда я была членом правления тог¬дашнего Союза писателей, мы обычно заседали в каби¬нете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград. Моховая, 36, издательство «Всемирная литература»). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграни¬цей, и Тихонов получал много иностранных книг и жур¬налов. Как-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла — фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он — великий ху¬дожник XX века (помнится, там его сравнивали с Бот¬тичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему сти¬хи в книге «Стихи о канунах» и знал его в Париже поз¬же, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге «От Монмартра до Латинского квартала», и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С увереннос¬тью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни деся-того-одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов.
Но и совсем недавно Модильяни стал героем доста¬точно пошлого французского фильма «Монпарнас, 19». Это очень горько!
Болшево, 1958-Москва, 1964
Модильяни как-то очень хорошо говорил о путеше- ствиях, но когда я думаю об этих словах, почему-то вспо¬минаю не Париж и Люксембургский сад, а Екатери¬
[Это] Модильяни был единственным в моей 2 жизни человеком, который мог в любой час ночи [сто¬ять] оказаться у меня под окном. Я втайне уважала его за это, но никогда ему не говорила, что видела его.
Общество бесконечно виновато перед Модилья-ни. При жизни он был не признан, голодал, жил в пыль¬ной неубранной мастерской (Impasse Falguiere)*. …
Католическая церковь канонизировала Жанну з д’Арк.
Et Jehanne, la bonne Lorraine, Qu’Anglois brulerent a Rouen…+
Я вспомнила эти строки бессмертной баллады, гля¬дя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомни¬тельного вкуса, и их начали продавать в лавочках цер¬ковной утвари.
* Тупик Фальгьер (фр.).
+ И добрая Жанна из Лотарингия,
Сожженная англичанами в Руане (фр.).
нинский парк. Там, наверно, я пересказывала кому-то (N?) слова Модильяни. А говорил он как-то так… Путешествия подменяют настоящее действие (action), создают впечатление чего-то, чего в самом деле нет в жизни.
Красная Конница.
июнь 1958
Меня поразило, как Модильяни нашел красивым 4 одного заведомо некрасивого человека и очень настаи¬вал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.
Во всяком случае, то, что в Париже называют мо¬дой, украшая это слово роскошными эпитетами, Моди¬льяни не замечал вовсе.
И эти заметки не имеют претензий характеризовать 5 всю эпоху и даже определить место, которое в ней занимал Модильяни.
… Надвигался кубизм. Первые самолеты неуве¬ренно кружились возле Эйфелевой башни. Где-то вдали притворялось зарей зарево так называемой Пер-вой мировой войны.
… На высоких беззвучных лапах разведчика, пряча за спину еще не изобретенную смертоносную ра¬кету, к миру подкрадывался XX век.
К статье о Моди (Стихи я ему, Моди, не писала. Надпись на не-б оконченном портрете («Вечер»), которую непре¬менно будут приписывать ему, никакого отношения к Модильяни не имеет.) Стих: «Мне с тобою пьяным весело» тоже не отнасится к Модильяни.
Итальянский рабочий украл Джоконду Леонардо, чтобы вернуть ее на родину, и мне (уже в России) все казалось, что я видела ее последняя.
К «МОДИ»
Казалось, что ему всегда и всюду было словно душ-8 но, даже в Люксембургском Саду, и он, делая какой-то привычный жест, будто собираясь рвать рубашку, не¬терпеливо повторял: «Оп sort d’ici»*…+ (Прибавить к тексту статьи для начала из черновиков о изменениях воспоминаний.)
(10 марта )
Вторник: Письмо от Вигорелли. Благодарит за 9 Модильяни. Упорно зовет в Италию к 30 мая. Montale. Премия… Дописала Модильяни. Несколько слов о Рос¬сии. Смерть Толстого. Пророчества Блока.
+ Все французские фразы в этой статье — подлинные слова Модильяни, как я их запомнила. Я еще запомнила его слова: «Sois bonne — sois douce!..»++. Это он сказал мне, когда находился под вли¬янием гашиша, лежал у себя в мастерской и был почти без сознания. Ни «Ьоппе», ни «douce» я с ним никогда не была. ++ «Будь доброй, будь нежной!..» (фр.).
В статью
(Я никогда не была с Моди в кафе или в ресторане, 7 но он несколько раз завтракал у меня на rue des Fleurus. Угол бульвара Распай). Как непохоже на Хема. Они только и делают, что говорят об еде, вспоминают вкусную еду, и это как-то разоблачает его беллетристи¬ку, где все время едят и пьют. («Мемуары повара», — сказал Миша Ардов.)
Статья как бы пустила ростки (как клубника) и по¬шла, пошла, на глазах превращаясь в автобиографию. Пришлось отрезать в самом интересном месте, так что италиянские читатели не узнают, как 1 сентября 1911 г. я в Киеве в извозчичьей пролетке пропускала царский поезд и киевское дворянство, направляющее-ся в театр, где через час будет убит Столыпин. …
Моди писал мне: «foux etes en moi comme une ю hantise»+. И «Je tiens voire tete entre mes mains et je vous couvre d’amour»++.
Прибавить к Моди …а когда через 54 года в ослепительный июньский 11 день я ехала мимо Люксембургского сада, то вдруг вспом¬нила, что Моди страдал какими-то странными удушья¬ми, начинал рвать рубашку на груди и уверял, что зады¬хается в саду…
1958-1965
+ «Вы во мне, как наваждение» (фр.). ++ «Я держу Вашу голову в своих руках и окутываю Вас любо¬вью» (фр.).
МАНДЕЛЬШТАМ
…28 июля 1957 г.
…И смерть Лозинского каким-то образом оборва¬ла нить моих воспоминаний. Я больше не смею вспоми¬нать чего-то, что он уже не может подтвердить (о Цехе поэтов, акмеизме, журнале «Гиперборей» и т.д.). Пос¬ледние годы, из-за его болезни мы очень редко встреча¬лись, и я не успела договорить с ним чего-то очень важ¬ного и прочесть ему мои стихи 30-х годов (т.е. «Рекви¬ем»). Вероятно, потому он в какой-то мере продолжал считать меня такой, какой знал когда-то в Царском. Это я выяснила, когда в 1940 году мы смотрели вместе кор¬ректуру сборника «Из шести книг»…
Нечто похожее было и с Мандельштамом (который, конечно, все мои стихи знал), но по-другому. Он вспо¬минать не умел, вернее, это был у него какой-то иной процесс, названия которому сейчас не подберу, но, не¬сомненно, близкий к творчеству. (Пример — Петербург в «Шуме Времени», увиденный сияющими глазами пя¬тилетнего ребенка).
Мандельштам был одним из самых блестящих со¬беседников: он слушал не самого себя и отвечал не само¬му, себе, как сейчас делают почти все. В беседе был уч¬тив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторялся или пускал заигранные пластинки. С необычайной легкостью 0сип Эми-льевич выучивал языки. «Божественную Комедию» читал наизусть страницами по-итальянски. Незадолго до смерти просил Надю выучить его английскому языку, которого совсем не знал. О стихах говорил ослепитель¬но, пристрастно и иногда бывал чудовищно несправед¬лив, например к Блоку. О Пастернаке говорил: «Я так много думаю о нем, что даже устал», и «Я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки»+. О Марине: я анти-цветаевец.
В музыке 0сип был дома, что крайне редкое свойство. Больше всего на свете боялся собственной не¬моты. Называл ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причи¬ны для объяснения этого бедствия. Вторым и частым его огорчением были читатели. Ему постоянно казалось, что его любят не те, кто надо. Он хорошо знал и помнил чу¬жие стихи++, часто влюблялся в отдельные строчки, лег¬ко запоминал прочитанное ему.
Любил говорить про то, что называл своим «исту-канством». Иногда, желая меня потешить, рассказывал какие-то милые пустяки. Например, стих Малларме «La jeune mere allaitant son enfant» он будто в ранней юности перевел так: «И молодая мать, кормящая со сна».
+
фию».) ++
Будущее показало, что он был прав. (Смотри «Автобиогра-
На грязь горячую от топота коней
Ложится белая одежда брата-снега… Я помню это только с его голоса.
