морозе цветов. Несли зажженные фонари, священни¬ки кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры, все¬гда чем-то напоминающие брата Вронского, то есть «с пьяными открытыми лицами», и господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные ста¬рухи с приживалками, как бы ожидающие своей очере¬
Который-то день вожусь с биографической книгой. 14 Замечаю, что очень скучно писать о себе и очень инте¬ресно писать о людях и вещах (Петербург, запах Па-вловского Вокзала, парусники в Гунгербурге, Одес¬ский порт в конце 40-дневной забастовки). Себя надо давать как можно меньше…
Успеть записать одну сотую того, что думается, было бы счастьем. …
Однако книжка — двоюродная сестра «Охранной грамоты» и «Шума времени» — должна возникнуть. Боюсь, что по сравнению со своими роскошными кузи¬нами она будет казаться замарашкой, простушкой, зо¬лушкой и т.д.
Оба они (и Борис, и Осип) писали свои книги, едва Достигнув зрелости, когда все, о чем они вспоминают, было еще не так сказочно далеко. Но видеть без голо-вокружения 90-е годы XIX века почти невозможно.
ди, и все было похоже на описание похорон графини в «Пиковой даме».
И мне (потом, когда я вспоминала эти зрелища) все¬гда казалось, что они были частью каких-то огромных похорон всего XIX века. Так хоронили в 90-х годах пос-ледних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солн¬це — было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, бывало страшным и даже как бы инфернальным.
1942-1959
.. .Что же касается мемуаров вообще, я предупреж¬даю читателя: двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в [сериозные] почтенные литературоведческие работы и биографии. Не¬прерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные момен¬ты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолеп¬ной памяти можно и должно что-то забывать…
О «красоте» Петербурга догадались художники-!б мирискусники, которые, кстати сказать, открыли и ме¬бель красного дерева. Петербург я начинаю помнить очень рано — в девяностых годах. Это в сущности Пе¬тербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, ло-дочный, завешанный с ног до головы вывесками, кото¬рые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспри¬нимался он особенно свежо и остро после тихого и благо-уханного Царского Села, Внутри Гостиного двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в зо¬лоченых окладах и неугасимые лампады. Нева — в су¬дах. Много иностранной речи на улицах.
В окраске домов очень много красного (как Зим¬ний), багрового, розового и совсем не было этих беже¬вых и серых колеров, которые теперь так уныло слива¬ются с морозным паром или ленинградскими сумерками.
Тогда еще было много великолепных деревянных домов (дворцовых особняков) на Каменностровском про¬спекте и вокруг Царскосельского вокзала. Их разобрали на дрова в 1919 году. Еще лучше были двухэтажные особ¬няки XVIII века, иногда построенные большими зодчи¬ми. «Плохая им досталась доля» — их в 20-х годах над-строили. Зато зелени в Петербурге 90-х годов почти не было. Когда моя мама в 1927 году в последний раз при¬ехала ко мне, то вместе со своими народовольческими воспоминаниями, она невольно припомнила Петербург даже не 90-х, а 70-х годов (ее молодость), она не могла надивиться количеству зелени. А это было только нача¬ло! В XIX веке были гранит и вода.
ДАЛЬШЕ О ГОРОДЕ
Три замечания
I. Сейчас с изумлением прочла в «Звезде» (статья 17 Льва Успенского), что Мария Федоровна каталась в зо¬лотой карете. Бред! — Золотые кареты, действительно, были, но им полагалось появляться лишь в высокотор¬жественных случаях — коронации, бракосочетания, кре¬стин, первого приема посла. Выезд Марии Федоровны отличался только медалями на груди кучера. Как стран¬но, что уже через 40 лет можно выдумывать такой вздор. Что же будет через 100?
II. Глазам не веришь, когда читаешь, что на петер¬бургских лестницах всегда пахло жженым кофе. Там ча¬сто были высокие зеркала, иногда ковры. Ни в одном Респектабельном петербургском доме на лестнице не пах¬ло ничем, кроме духов проходящих дам и сигар проходя¬щих господ. Товарищ, вероятно, имел в виду так назы¬ваемый «черный ход» (ныне в основном ставший един¬ственным) — там действительно могло пахнуть чем угод¬но, потому что туда выходили двери из всех кухонь. На¬пример, блинами на Масляной, грибами и постным мас¬лом в Великом посту, невской корюшкой — в мае. Когда стряпали что-нибудь пахучее, кухарки отворяли дверь на черную лестницу — «чтобы выпустить чад» (это так и называлось), но все же черные лестницы пахли, увы, чаще всего кошками.
III. Вечером вуали носили только проститутки.
Звуки в петербургских дворах. Это, во-первых, звук 18 бросаемых в подвал дров. Шарманщики («пой, ласточ¬ка, пой, сердце успокой…»), точильщики («точу ножи, ножницы…»), старьевщики («халат, халат»), которые всегда были татарами. Лудильщики. «Выборгские крен¬дели привез». Гулко на дворах-колодцах.
Дымки над крышами. Петербургские голландские печи. Петербургские камины — покушение с негодными средствами. Петербургские пожары в сильные морозы. Колокольный звон, заглушаемый звуками города. Бара¬банный бой, так всегда напоминающий казнь. Санки с размахом о тумбу на горбатых мостах, которые теперь почти лишены своей горбатости. Последняя ветка на ос¬тровах всегда напоминала мне японские гравюры. Лоша¬диная обмерзшая в сосульках морда почти всегда у вас на плече. Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом во время дождя. Я почти что все «Четки» сочинила в этой обстановке, а дома толь¬ко записывала уже готовые стихи…
После Петербурга, каким я застала его (тогда я 9 была в полном смысле слова только зрительницей), я скажу несколько слов о Петербурге десятых годов, о военном Петербурге, о Петрограде революцион¬ном. О незабываемом 19 г. (почему-то начисто забытом), и, наконец, о послеблокадном Ленинграде. Сколько сло-ев!!! Эти темы кое-как затронуты в моей «Поэме без ге¬роя», послеблокадный Ленинград подробно описала по возвращении из Ташкента (из эвакуации).
Не мудрено, что погребальным звоном Звучит порой неукрощенный стих
……………уже за Ахероном
Три четверти читателей моих.
Я ни в какой мере не собираюсь воскрешать жанр 20 «физиологического очерка…»
Первое стихотворение я написала, когда мне было 21 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец на¬зывал меня почему-то «декадентской поэтессой»… Кон¬чать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую (Фун-Дуклеевскую), в которой я училась всего один год. По¬том я два года училась на Киевских Высших женских курсах… Все это время я (с довольно большими пере¬рывами) продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьез могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, «Песня последней встречи» — мое двухсотое стихотворение.
XX век начался осенью 1914 года вместе с войной, 24 так же как XIX начался Венским конгрессом. Календар¬ные даты значения не имеют. Несомненно, символизм — явление 19-го века. Наш бунт против символизма совер¬шенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людь¬ми 20 века и не хотели оставаться в предыдущем…
На север я вернулась в июне 1910 года. Царское 22 после Парижа показалось мне совсем мертвым. В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провали-лась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила по¬рог ни одного царскосельского дома. Началась новая пе-тербургская жизнь. В сентябре Н.С. Гумилев уехал в Африку. В зиму 1910—1911 годов я написала стихи, ко¬торые составили книгу «Вечер». 25 марта вернулся из Африки Гумилев и я показала ему эти стихи. Его изум¬ление и одобрение.
Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то пе-23 репечатываются тринадцатый раз (если я видела все кон-трафакционные издания). Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напеча¬таны, «чтобы не расстраиваться». От огорчения, что «Ве¬чер» появился, она даже уехала в Италию (1912 год, вес¬на), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: «Какие они счастливые — у них не выходит книжка».
10-й год — год кризиса символизма, смерти Льва 25 Толстого и Комиссаржевской, 1911 — год Китайской ре¬волюции, изменившей лицо Азии, и год блоковеких за¬писных книжек, полных предчувствий… «Кипарисовый ларец»… Кто-то недавно сказал при мне: «10-е годы — самое бесцветное время». Так, вероятно,-надо теперь го¬ворить, но я все же ответила: «Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и-Скря¬бина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягиле¬ва».
Конечно, в это, как и во всякое время, было много безвкусных людей (например, Северянин)… По срав¬нению с аляповатым первым-десятилетием Ю^егоды — собранное и стройное время. Судьба остригла вторую половину и выпустила при этом много кровн (-война 1914 г.)…
СЛЕПНЕВО
Я носила тогда зеленое малахитовое ожерелье и чеп-2б чик из тонких кружев. В моей комнате (на север) висела большая икона — Христос в темнице. Узкий диван был таким твердым, что я просыпалась ночью и долго сиде¬ла, чтобы отдохнуть… Над диваном висел небольшой портрет Николая I не как у снобов в Петербурге — почти как экзотика, а просто, сериозно по-Онегински («Ца¬рей портреты на стене»). Было ли в комнате зеркало — не знаю, забыла. В шкафу остатки старой библиотеки, даже «Северные цветы», и барон Брамбеус, и Руссо. Там я встретила войну 1914 года, там провела последнее лето (1917).
. ..Пристяжная косила глазом и классически выгиба¬ла шею. Стихи шли легкой свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло — никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…
Бабы выходили в поле на работу в домотканых сара¬фанах, и тогда старухи и топорные девки казались строй¬нее античных статуй.
В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отка-залась признать меня барыней и сказала кому-то: «К Слеп -невским господам хранцужанка приехала», а земский на¬чальник Иван Яковлевич Дерии — очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за обедом и умирал от смущенья, не нашел ничего лучшего, чем спросить меня: «Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?» Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказоч¬ную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называли меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастие.
Николай Степанович не выносил Слепнева. Зевал, скучал, уезжал в неизвестном направлении. Писал «такая скучная не золотая старина» и наполнял альбом Кузьми-ных-Караваевых посредственными стихами. Но, однако, там что-то понял и чему-то научился.
Я не каталась верхом и не играла
