в теннис, а только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате (1911). Березки и Подобино. Дубровка. Тетя Пофи и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (рожд. Пиленко). Неве-домские, Хилковы (1916).
О книге, которую я никогда не напишу, но кото-27 рая все равно уже существует, и люди заслужили ее. Сначала я хотела писать ее всю, теперь решила вставить несколько кусков из нее в повествование о моей жизни и о судьбе моего поколения. Эта книга задумана давно, и отдельные новеллы известны моим друзьям.
Я родилась в Иванову ночь (европейскую) 1889 г., 28 те в один год с Чарли Чаплиной, Эйфелевой башней, Крейцеровой сонатой, чилийкой Мистраль и т.п. Случи¬лось это на берегу моря под Одессой (11 станция паро¬вого трамвая, Большой Фонтан). Когда я родилась, мой
Один раз я была в Слепневе зимой. Это было вели¬колепно. Все как-то вдвинулось в XIX век, чуть не в Пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмаз¬ные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мер¬зла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я по¬пала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана. Он подарил мне свой рисунок и надписал: «В день Русской Революции». Другой рисунок (сохра-нившийся) он надписал: «Солдатке Гумилевой, от чер¬тежника Альтмана»).
Слепнево для меня как арка в архитектуре… снача¬ла маленькая, потом все больше и больше и наконец — полная свобода (это если выходить).
отец был отставным капитаном второго ранга (инжене¬ром-механиком) флота. Вскоре после рождения была перевезена на север. Сначала в Павловск, а затем в Цар-ское Село, где с недолгими перерывами прожила до 16 лет. (Широкая, дом Шухардиной — описание.) Пяти лет, когда старших детей учили французскому языку, я от нечего делать выучилась болтать по-французски. Пер¬вые стихи, которые я узнала, были Державин и Не¬красов. Первые воспоминания — Царскосельские и Павловские парки. (Розовый павильон.) Много и подолгу жила у моря — Стрелецкая бухта около Херсо-неса — плавала ровно так, как полагается это делать всем приморским детям. (Последняя херсонидка).
Первое стихотворение я написала в Царском Селе, когда мне было 11 лет (оно было чудовищ¬ным), но уже раньше отец называл меня почему-то «де¬кадентской поэтессой». (Тут дом Шухардиной.) В гим¬назии училась разно: в младших классах — плохо, в стар¬ших — хорошо. (Царскосельская гимназия — бурса.) Кончать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не царскосельскую гимназию, а киевскую (Фун-дуклеевскую), в которой я училась всего один год. Г.Г. Шпет. Потом я два года училась на Киевских выс¬ших женских курсах (юридическое отделение).
Все это время (с довольно большими перерывами) я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьез могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, «Песня последней встре¬чи» — мое двухсотое стихотворение. Однако качество моих стихов до зимы 1910—11 г. было столь же плачев¬но, так что даже [самые близкие люди отговаривали меня от этого занятия. (Например], влюбленный в меня без памяти Н.С. Гумилев не был в силах их хвалить.)
(25 апреля 1910 г. я вышла замуж.) (Величайшим событием считаю выход «Кипарисового ларца», кото-рый я прочла еще в корректуре в брюлловском зале Русского музея.) [Весной] Летом 1910 г. я после пяти¬летнего отсутствия вернулась в Царское Село, где почти безвыездно жила до весны 1916 г. (летом в Слепневе). Глава могла бы называться: «Малая, 63», улица, кото-рая одним концом упирается в дворцовые ворота Алек¬сандровского парка, последний дом ее другого конца — гимназия, где много жил Анненский. На даче Иванова по Малой улице умер Тютчев. Дом, в котором жила, погиб во время войны 1941—1945 г.
С весны 1911 г. начала регулярно печататься в жур¬налах («Аполлон», «Новая жизнь», «Gaudeamus» и т.д.). была членом и секретарем (?) первого «Цеха поэтов» и одним из шести поэтов-акмеистов (седьмого никогда не было).
В 1912 вышла моя первая книга «Вечер». В этом же году я провела с Николаем Степановичем два месяца в Италии (Генуя — Пиза — Флоренция — Боло¬нья — Падуя — Венеция).
(Читать научилась очень поздно, кажется, семи лет (по азбуке Льва Толстого), но в восемь лет уже читала Тургенева). Первая бессонная ночь —«Братья Ка¬рамазовы». Сведения Di Sarra, Laffitle (неизвестно, от¬куда идущие) о том, что меня лансировал Вячеслав Ива¬нов, не соответствуют действительности. Когда я в пер¬вый раз летом 1910 г. по его просьбе прочла ему стихи («Пришли и сказали — умер твой брат»), он кисло улыб¬нулся и сказал: «Какой густой романтизм», что по-тог¬дашнему было весьма сомнительным комплиментом. Затем (зимой 10—11 гг.) он действительно раза 2—3 хва¬лил мои стихи и у себя на «башне» и в «Академии стиха» («Я пришла сюда, бездельница»), но это была скорее литературная политика и никакого влияния ни на крити¬ку, ни на читателя оказать не могла. И посылал меня к 3. Гиппиус, зная, как она меня примет. (Вяч. Иванов действительно сказал мне о моих стихах: «Вы сами не понимаете, что вы делаете».) И о нас: «Гумилев — мальчик, который читает М. Рида. Ахматова — девочка, которая читает Мюссе». В самом деле Вяч. Иванов [любил и] покровительствовал Верхов-скому, Бородаевскому и Скалдину, которых он действи¬тельно любил, но никак не мог их лансировать. Все, что пишет о моем якобы первом выступлении на «башне» Мария—Монахиня (Елизавета Юрьевна Кузьми-на-Караваева) — просто придумано. С 1911 по 1917 г. я проводила каждое лето в имении моей свекрови Слепне-во (бывший Бежецкий уезд) Тверской губернии. Там написана почти вся «Белая стая» и начата поэма «У са¬мого моря». Вторая «легенда», с которой я прошу моих читателей распроститься навсегда, относится к моему так называемому «роману» с Блоком. Уже одно опублико¬вание архива А.А. Блока должно было прекратить эти слухи. Однако так не случилось, и в предисловии к толь¬ко что мной полученной книге моих переводов [на фран-цузский язык] г-жа Лаффит пишет обо мне: «qui connut et, dit-on, aima Blok»+. Блока я считаю [одним из] не толь¬ко величайшим европейским поэтом первой четверти двадцатого века, но и человеком-эпохой, т.е. самым ха¬рактерным представителем своего времени, каким-то чу¬десным образом впитавшим все, горько оплакивала
«Которая знала и, как говорят, любила Блока» (фр.).
его преждевременную смерть, но знала его крайне мало, в то время, когда мы (вероятно, раз 10) встречались»1″, мне было совсем не до него, и я сначала, когда до меня стала доходить эта, по-видимому, провинциального про¬исхождения сплетня, только смеялась. Однако теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биогра¬фию, я считаю нужным остановиться на этом вопросе. Очень сожалею, что 3 мои письма к Блоку (ответы на его известные в печати письма), по-видимому, не сохра¬нились. Все мои воспоминания о Блоке могут уместить¬ся на одной странице обычного формата, и среди них ин¬тересна только его фраза о Льве Толстом.
25 апреля 1910 я вышла замуж за Н.С. Гумиле¬ва и вернулась после пятилетнего отсутствия в Царс-кое Село (см. стихотворение «Первое возвра¬щение»).
В отношение Николая Степановича к моим стихам тоже надо, наконец, внести ясность, потому что я до сих пор встречаю в печати (зарубежной) неверные и нелепые сведения. Так, Страховский пишет, что Гумилев считал мои стихи просто «времяпрепровождением жены поэта», а …(в Америке ж), что Гумилев, женившись на мне, стал учить меня писать стихи, но скоро ученица превзошла… и т.п. Все это сущий вздор! Стихи я писала с 11 лет совершенно независимо от Николая Сте-пановича, пока они были плохи, он, со свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. За¬тем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру «Кипарисового ларца» (ког-
+ На Бестужевских курсах. — О Северянине. После Дняя встреча — «Где шаль?»
да приезжала в Петербург [на] в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сентябре Ннколай Степа-нович уехал на полгода в Африку, а я за это время на-писала то, что, примерно, стало моей книгой «Вечер». Я, конечно, читала эти стихи моим новым литературным знакомым. Маковский взял несколько в «Аполлон» и т.д. (см. «Аполлон», 1911 г., № 4, апрель). Когда 25 марта Николай Степанович вернулся, он спросил меня, писала ли я стихи — я прочла ему все, сделанное мною, и он по их поводу произнес те слова, от которых, по-види¬мому, никогда не отказался (см. его рецензию на сбор-ник «Арион»). Заодно в скобках и опять в ответ на Di Sarra и Laffitte напоминаю, что я выходила замуж не за главу акмеизма, а за молодого поэта-символиста, автора книги «Жемчуга» и рецензий на стихотворные сборники («Письма о русской поэзии»). Акмеизм возник в конце 1911 г., в десятом году Гумилев был еще правоверным символистом. Разрыв с «башней» начался, по-видимо-му, с печатного отзыва Гумилева о «Сог ardens»* на страницах «Аполлона». О всем, что последовало за этим, я много раз писала в другом месте (статья «Судьба ак-меизма»). Вяч. Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил. Когда Николай Степанович читал в академии стиха своего «Блудного сына», Вя-чеслав обрушился на него с почти непристойной бра¬нью. Я помню, как мы возвращались в Царское совер¬шенно раздавленные произошедшим и потом Нико-лай Степанович всегда смотрел на Вяч. Ива-нова как на открытого врага. С Брюсовым было слож¬нее. Николай Степанович надеялся, что тот под¬
* «Пламенеющее сердце» (лат.).
держит акмеизм, [что] как видно из его письма к Брю-сову. Но как мог человек, который считал себя [одним из создателей] столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в «Рус¬ской мысли», где Гумилев и Городецкий даже названы господами, т.е. людьми, не имеющими никого отноше¬ния к литературе.
Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их 29 всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый — дым от до¬потопного паровозика, который меня привез, — Тярле-во, парк, salon de musique (который называли «соленый мужик»), второй — натертый паркет, потом что-то пах¬нуло из парикмахерской, третий — земляника в вокзаль¬ном магазине (павловская!), четвертый — резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, кото¬рые продаются в цветочном киоске (налево, потом сига¬ры и жирная пища из ресторана. А еще призрак Наста¬сьи Филипповны. Царское — всегда будни, потому что дома, Павловск — всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома. И Розовый павильон (Pavilion de roses).
