Я как Птишоз с его женс¬ким монастырем, в который превратился его рай, его бу¬мажная фабрика. Херсонес (куда я всю жизнь возвра¬щаюсь) — запретная зона. Слепнева, Царского и Пав¬ловска — нет. Страннее всего, что я почти все это зна¬ла, когда росла там+.

+ В юности я говорила, что не могу понять, как люди жили во время войны и террора.

Париж как-то чудом уцелел, но туда не пускают. В Фонтанный Дом тоже не пускают, а я там жила 35 лет.

1960

БЕРЕЗЫ

Во-первых, таких берез еще никто не видел. Мне страшно их вспомнить. Это наваждение. Что-то грозное, зо трагическое, как «Пергамский алтарь», великолепное и неповторимое. И кажется, там должны быть вороны. И нет ничего лучше на свете, чем эти березы, огромные, могучие, древние, как друиды, и еще древней. Прошло три месяца, а я не могу опомниться, как вчера, но я все-таки не хочу, чтобы это был сон. Они мне нужны насто¬ящие.

1960

НАБРОСОК

19 апреля 1962 Ленинград — Москва

Это написано для Вас, это Вам почему-то пришло в голову в великолепном марте 1962 года показать мне 31 (может быть, в последний раз) сквозь беспощадное сол-нечное сияние страшный фон моей жизни и моих стихов: от разбойной безыконной столовой в Петровском доми¬ке и чудовищной могилы царевича Алексея под лестни-цей в Петропавловском соборе до пруда, куда в 1917 году бросили труп Распутина. И пустые окна Мраморного дворца («Там пью я с тобой золотое вино…») и угол Марсова Поля, откуда не хочет и не может уйти моя по¬эма; и ворота, в которые мы когда-то входили, чтобы по крутой подвальной лестнице сойти в пеструю прокурен¬ную, всегда немного таинственную «Бродячую собаку» + ; и на Жуковской «вылеп головы кобыльей», который я видела в последний раз в день смерти Маяковского. Стену бывшей конюшни ломали, серый двухэтажный особняк надстраивали. И самый страшный дом в городе (угол Садовой, наискосок от Никольского рынка) — там Рас-кольников убил старуху. Дом этот совсем недавно снес¬ли, и на его место поставлен пузатый урод.

Первый (нижний) пласт для меня — Петербург 90-х годов, Петербург Достоевского. Он был с ног до головы в безвкусных вывесках (белье, корсеты, шляпы), совсем без зелени, без травы, без цветов, в барабанном бое, так всегда напоминающем смертную казнь, в хоро¬шем столичном французском языке, в грандиозных по¬хоронных процессиях и описанных Мандельштамом вы¬сочайших проездах.

Мимо Фонтанного Дома мы, кажется, не проезжа¬ли. Это было бы уже слишком…

Снятые давным-давно надписи: «Дому сему подо¬бает святыня Господня в долготу дней» на Инженерном замке, «Господеви помолитеся во святем дворе его» на Владимирском соборе — выступали на фронтонах.

Гигантская копилка у церкви (где я слушала «канон Андрея Критского» и на которой было написано: «Где

+ См. «Последние полчаса в «Собаке»». Это было так: Б.В. То-машевский зашел за мной, чтобы отвести меня на канал Грибоедова в сентябре 1941 к дворнику Моисею, в бомбоубежище. Мы на Ми-хайловскон площади вышли из трамвая. Тревога! — всех куда-то гонят. Мы идем. Один двор, второй, третий. Крутая лестница. При-Шли. Сели и одновременно произнесли: «Собака».

сокровище ваше, там и сердце ваше»), снова стояла на своем месте.

…И два окна в Михайловском замке, кото-рые остались таким же, как в 1801 г.+, и казалось, что за ними еще убивают Павла, и Семеновские казармы, и Семеновский плац, где ждал смерти Достоевский, и Фонтанный Дом — целая симфония ужасов: от тишай¬ших — «Шереметевские липы, перекличка домо-вых…» до мирового резонанса 14августа 1946 г.:

Я была со всеми, С этими и с теми, А теперь осталась Я сама с собой.

И военная прокуратура на Невском рядом с знаме¬нитой лавкой «Смерть мужьям»; и чайки около Литей¬ного моста, через который я ходила в тюремные очереди под Крестами, тюрьма № 1) «…и трехсотая с переда¬чею. ..»; и Арка Штаба, где был военный суд и где суди¬ли сына; и Летний — первый благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и второй, под водой в 1924 г., и снова Летний, изрезанный зловонными рвами-щелями (1941); и Марсово — плац-парад, где ночью обучали новобранцев в 1915 г. (барабан), и Марсово — огород, уже разрытый, полузаброшенный (1921), «под тучей вороньих крыл»; и ворота, откуда вывозили на казнь на¬родовольцев, и близко от них — грузный дом Мурузи (угол Литейного), где я в последний раз в жизни ви¬дела Н.С. Гумилева (в тот день, когда меня нарисовал Ю. Анненков).

+ Комиата была заперта до 1917 г.

…И друзья, превратившиеся в мемориальные дос¬ки (Лозинский); и Соловьевский переулок, куда мы не переехали из-за войны 1914 г. («Как щелочка чернеет переулок…»); и меблированный дом «Нью-Йорк» про¬тив Зимнего дворца), где меня писал Натан Альтман4», и откуда я выходила через окно седьмого этажа, «чтобы видеть снег, Неву и облака», и шла по карнизу навестить Веню и Веру Белкиных.

Все это — мой Ленинград.

РОЖДЕНИЕ СТИХА

Искра паровоза

Я ехала летом 1921 года из Царского Села в Петер-32 бург. Бывший вагон III класса был набит, как тогда все¬гда, всяким нагруженным мешками людом, но я успела занять место, сидела и смотрела в окно на все — даже знакомое. И вдруг, как всегда неожиданно, я почувство¬вала приближение каких-то строчек (рифм). Мне нестер¬пимо захотелось курить. Я понимала, что без папиросы я ничего сделать не могу. Пошарила в сумке, нашла ка¬кую-то дохлую Сафо, но… спичек не было. Их не было У меня, и их не было ни у кого в вагоне. Я вышла на от¬крытую площадку. Там стояли мальчишки-красноармей¬цы и зверски ругались. У них тоже не было спичек, но

+ Гранди (итальянский художник, живший рядом) за¬шел взглянуть на почти готовый портрет Альтмана. Это он произнесет бессмертную фразу, которую так любил повторять Мандельштам: «Будет большой змеязь» (очевидно, смех).

ДЛЯ ЭРЕНБУРГА

Считаю не только уместным, но и существенно важ-зз ным возвращение к 1946 г. и роли Сталина в 14 авгус-та. Считаю удачной находкой сравнения с Черчил-лем.

Абсолютно невозможно приводить дословные ци¬таты из Жданова, что-то вроде: Он позволил себе… (не-дописано).

С одной стороны, новая молодежь всего этого не помнит и нечего их этому учить+, а не читавшие мои книги мещане до сих пор говорят — «альковные стихи Ахма¬товой» (ссылаюсь на Озерова), не надо давать им их любимое блюдо. Еще более невозможен тон. Здесь [надо] по крайней мере нужен тон дуэлянта 18 века. («Я отказываюсь верить моим глазам» и т.д. Нельзя по¬верить, что о женщине, о поэте-лирике, никогда не напи¬савшем ни одного эротического стихотворения…

«Молодежь узнала слово блуд из доклада Жданова».

крупные, красные, еще как бы живые, жирные искры паровоза садились на перила площадки. Я стала прикла¬дывать (прижимать) к ним мою папиросу. На третьей (примерно) искре папироса загорелась. Парни, жадно следившие за моими ухищрениями, были в восторге. «Эта не пропадет», — сказал один из них про меня. Стихотво¬рение было: «Не бывать тебе в живых…» См. дату в рукописи — 16 августа 1921 (может быть, старого стиля).

1962

I. Итак, поздняя Ахматова: выход из жанра «лю-34 бовного дневника» («Четки»), — жанра, в котором

она не знает соперников и который она оставила, м.б., даже с некоторым сожалением и оглядкой и переходит на раздумия о роли и судьбе поэта (Античные стра¬ницы, Б. Пастернаку), о ремесле («Бывает так»), «Последние стихотворения», на легко набросан¬ные широкие полотна («Россия Достоевского», «Царскосельская ода», «На Смоленском», ко-торые утверждают равенство всего для поэта. Появ¬ляется острое ощущение истории («Русский Трианон») — в парке — карикатурная беглая зарисовка нрзб и пер¬вый слой воспоминаний (переулок).

II. Время доказало еще одно качество ее сти¬ха — прочность. С выхода ее первой книги «Вечер» прошло полвека. Его знают по крайней мере четыре по¬коления читателей, часто и по-разному заглядывая в него.

[Теперь не веришь глазам…] И все это [15] целый ряд лет давали нашей молодежи как назидание… Это был билет на экзамен во всех учебпых заведениях).

Главное показать беспрецедентность такого факта. Можно и о «мнимой популярности» Ахматовой. Зо-щенко и Ахматова были исключены из Союза писателей и обречены на голод. Число ругательных статей — четырехзначно на всех языках. Зощенко и Ахматова — античные маски (комическая и трагическая).

В Москве: вечер в Клубе писателей, когда дваж¬ды все встали. Сталин спрашивал: «Кто организовал вставанье?»

III. «Клеопатра». «Данте», «Мелхола», «Дидо-на» — сильные портреты. Их мало, они появляются ред¬ко. Но они очень выразительны. Исполнены каждый по-своему. Горчайшие.

IV. «Есть три эпохи у воспоминаний…» от¬крывает какие-то сокровеннейшие тайники души, м.б. даже переходя черту дозволенного.

V. Архитектуру сменяет музыка, воду — земля. Давно умолкли царскосельские водопады, шумят кома-ровские [липы] сосны, умирают люди, воскресают тени,

VI. 1940

«Мои молодые руки», «Россия Достоевского», «Путем всея земли» и [«Россия Достоевского»] начало «Триптиха» (в один год — 1940).

Май, 1962

ОБ ОДНОМ ИНТЕРВЬЮ

О чееидно, около Сталина в 1946 был какой-то ум¬ный человек, который посоветовал ему остроумней¬ший ход: вынуть обвинение в религиозности [моих] сти-хов (им были полны ругательные статьи 20-ых и 30-ых годов — Лелевич, Селивановский) и заменить его обви¬нением в эротизме.

Несмотря на то, что, как всем известно, я сроду не написала ни одного эротического стихотворения, и «здесь» все громко смеялись над «Постановлением и Докладом т. Жданова — для заграницы дело об¬стояло несколько иначе. Ввиду полной непереводимости моих стихов,

Собрание СО-инк шн»|, т 5

(Хулимы, хвалимые, Ваш голос прост и дик — Вы непереводимые Ни на один язык.)

они не могли и не могут быть широко известны. Однако обвинение в религиозности сделало бы их «res sacra»* и для католиков, и для лютеран и т.д. и бороться с ними было бы невозможно. (Меня бы объявили мученицей).

То ли эротизм! — Все шокированы (в особенности в чопорной Англии, что тогда было существенно, см. фул-тонскую речь Черчилля).

Позволю себе напомнить одну интересную подроб¬ность 1946 г., которую, кстати сказать, все, кажется, забыли, а там, м.б., и не знали. В этом самом 1946 г., по-видимому, должно было состояться мое полное усы¬новление. Мои выступления (их было 3 в Ленинграде) просто вымогали. Мне уже показывали планы издания моих сборников на всех языках, мне даже выдали (почти бесплатно) посылку с носильными вещами и кусками материи, чтобы я было чем-то прикрытой (помню, я по¬том называла это — «последний дар моей Изоры»).

Еще в последний день июля мне позвонил А,А. Прокофьев и просил вечером быть в «Астории», где Ленинград весьма торжественно принимал американ¬цев, помогавшим СССР во время войны. Все они были духовными лицами. Прошу читателя поверить мне на сло¬во, что я между последним днем июля 1946 г. и 14 ав-густа того же года «эротических стихов» не писала. Откуда же эта немилость?! Слышны крики: «Да еще женщина — какой ужас».