* «Священное дело» (лат.).
страшному большевистскому правительству после побе¬ды над Гитлером приходится посредством государствен¬ного акта бороться с этой чудовищной поэтессой. Како¬во! И через 20 лет (в 1961) мы имеем «бессмертную» статью А. Уильямса в самой распространенной газе¬те мира (Нью-Йорк Трибьюн). Обвинение в эротизме так заманчиво, что оно делается шапкою: «Русские пе¬реиздают стихотворения, запрещенные в 20-е годы как эротические».
Не мне судить о моем творческом пути до 1950 г., когда [чтобы спасти] (1949. 6 ноября) второй раз взяли уже пытанного и приговоренного к расстрелу сына, и надо было его спасать (тогда я написала цикл «Слава миру»), но то, что происходит сейчас, вероятно, имеет свои глу¬бокие корни, и, несмотря на полную мою неактивность (между прочим, когда статья появилась, я лежала в боль¬нице под кислородом), я стою у кого-то на пути, мешаю кому-то. («Там».) Но кому и в чем?
Каждый новый документ, который я вижу, перекры¬вает все предыдущие (Г. Иванов, Страховский, Di Sarra, Рипеллино), а ныне моей Викторией Регией должно при¬знать — Аллана Уильямса.
А С.К. Маковский (?!)
А.
12 июня 1962 Ленинград
P.S. Не лишнее напомнить, что книга Гослита изда¬на как бы к моей 50-летней литературной дея¬тельности (1910—1960) и к тому уже содержит одно «поздравление» в виде «Послесловия» А.А. Суркова.
К ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЮ ЛИТЕРАТУРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
ЛЕКЦИИ АХМАТОВА И БОРЬБА С НЕЙ 1
«А лебедя — за ахматовщищу Мои стихи в «Аполлоне» весны 1911 года. Немед-36 ленная реакция Буренина в «Новом времени», кото-рый предполагал, что уничтожил меня своими пароди¬ями, даже не упоминая мое имя.
В1919 году меня уничтожали Бунин в Одессе (эпиг¬рамма «Поэтесса») и Брюсов в Москве (в честь Адели-ны Адалис) + . Затем в 1925 году меня совершенно пере¬стали печатать и планомерно и последовательно начали уничтожать в текущей прессе (Лелевич в «На посту», Перцов в «Жизни искусства», Степанов в «Ленин-градской правде» и множество других). (Роль статьи К. Чуковского «Две России».) Можно представить себе, какую жизнь я вела в это время++. Так продолжалось до
+ См.: «Проза» Цветаевой. Стр. 243 (Вечер девяти поэтесс).
++ После первого Постановления ЦК (1925?), о котором мне сообщила на Невском М. Шагинян и которое никогда не было опубли¬ковано, меня, естествечно, перестали приглашать выступать. Это видно по списку выступлений. После значительного перерыва я в первый раз читала стихи на вечере памяти Маяковского (10-летие его смерти) в Доме культуры на Выборгской стороне вместе с Журавлевым.
Это (1-е) Постановление не было, по-видимому, столь объемлю¬щим, как знаменитое Постановление 1946г., потому что мне раз¬решили перевести «Письма Рубенса» для издательства «Academia» и были Напечатаны две мои статьи о Пушкине, но стихи перестали просить.
Тут я еще из сочувствия Пильняку и Замятину ушла из Союза.
В1934 году не заполнила анкету и таким образом не попала в образованный тогда Союз Советских Писателей.
1939 г., когда Сталин спросил обо мне на приеме по по¬воду награждения орденами писателей.
Были напечатаны горсточки моих стихов в журна¬лах Ленинграда, и тогда издательство «Советский писатель» получило приказание издать мои стихи. Так возник весьма просеянный сборник «Из шести книг», которому предстояло жить на свете примерно шесть не¬дель* .
Отдельной «Ивы» никогда не было, вопреки указа¬ниям за рубежом.
Затем, как известно, я, уже бессчетное количество раз начисто уничтоженная, снова подвергалась уничто¬жению в 1946 дружными усилиями людей (Сталин, Жданов, Сергиевский, Фадеев, Еголин), из которых последний умер вчера, а стихи мои более или менее живы, но имя мое в печати не упоминается (может быть, по ста-рой и почтенной традиции), и о вышедшей в 1958 году книжке «Стихотворения» не было ни одного упомина¬ния.
II.
«Так было над Невою льдистой» и над Москвой-рекой, но примеры, как известно, заразительны.
+ На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил ее на Сталинскую премию (1940). Его поддер¬жали А.Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был по¬лучить Н. Асеев за поэлгу «Маяковский начинается». Пошли доносы и все, что полагается в этих случаях: «Иэ шести книг» была запрещена и выброшена иэ книжных лавок и библиотек. Италианец Di Sarra поче¬му-то считает этот сборник полным собранием моих стихов. Иност¬ранцы считают, что я перестала писать стихи, хотя в промежутке 1935— 1940 написала хотя бы «Реквием».
«…и борьба с ней» перенеслась за пределы нашей родины. Там мое положение было еще более безнадеж¬ным, потому что моя единственная защита, т.е. сами сти¬хи _ отсутствовали, а на их месте были чудовищные пе¬реводы-подстрочники с перепутанным смыслом (см. Einaudi — итальянские и Laffitte — француз¬ские) и не менее чудовищные слухи, вроде моей безна¬дежной страсти к А. Блоку, которая почему-то всех до сих пор весьма устраивает4″. Кроме того, вин у меня на¬бралось порядочно. Кто-то обвиняет меня в том, что я не символистка. Кто-то противупоставляет меня «новато¬рам» и непрерывно сдает в архив. Шацкий утверждает, что Гумилев считал мои стихи «времяпровождением жены поэта» (вопреки всем печатным отзывам Нико-лая Степановича). Георгий Иванов всю жизнь под диктовку Одоевцевой старался как-нибудь уколоть меня, начиная со своих бульварных «Петербургских зим».
Харкинс, не знаю, под чью диктовку и с какой це¬лью, в своем «Алфавите русской литературы» написал нечто столь непристойное, что, когда я пытаюсь пере¬сказать это кому-нибудь из знакомых, мне просто не ве¬рят. Каковы же были его источники?! Пьер Сегер выно¬сит на обложку книги переводов моих стихов (1959) за¬манчивое сведение о том, что я была разведена два раза (и это на обложке!), причем первый раз я была принуж¬дена это сделать, а случилось это перед Революцией. Бедный мой разводик! (Начало августа 1918 г.). Думал ли он, что ему будет такая честь, что через сорок лет он
+ Повторяю еще раз, что это сплетня провинциального проис¬хождения, возникла в 20-х годах, т.е. после смерти Блока, что в 10-х годах все прекрасно знали, у кого с кем роман, про Дельмас говорили громко, что она — Кармен, никто не сомневался и т.д.
будет выглядеть как мировой скандальный процесс. А я даже никуда не ходила, ни с кем не говорила, абсолютно не знаю, как это происходило. Я просто получила бумаж¬ку, что разведена с таким-то. Был голод, был террор — все куда-то уезжали (многие навсегда), быта не было, все разводились. Нас так давно уже все привыкли ви¬деть врозь, никто не интересовался чужими делами. До того ли было! И вот проходит сорок лет, и я узнаю, что перед Революцией была принуждена развестись. Поче¬му перед, почему принуждена? Кого я должна благода¬рить за такую информацию. Вероятно, давший такие рос¬кошные сведения пожелал остаться неизвестным, как говорили в старину+.
(Случайно сняв у друзей книгу с полки (у Рожан-ских), узнаю, что я amie intime* и, кого бы вы дума¬ли? — Пастернака — открытие Payne, которого, ве¬роятно, никто не будет оспаривать.)
ПРИМЕЧАНИЕ № 3 (к статье «Ахматова и борьба с ней»)
Нормальная критика тоже прекратилась в начале 37 20-х годов (попытки Осинского и Коллонтай вызвали немедленный резкий отпор), на смену ее пришло нечто, может быть, даже беспрецедентное, но во всяком случае [совершенно] недвусмысленное. Уцелеть при такой прессе
+ Я из озорства проверила: только обо мне одной X. пишет о разводе, хотя почти все, о ком он пишет, были разведены, и хорошо еще, если один раз (Толстой, Симонов, Берггольц и т.д.).
* Интимная подруга (фр.).
по тем временам казалось совершенно невероятным. Понемногу жизнь превратилась в непрерывное ожида¬ние гибели (charite)*. Пытаться найти какую-нибудь ра¬боту было бессмысленно, потому что после первой [же] статьи Перцова, Лелевича, Степанова4″ и т.д. всякая ра¬бота тут же бы рухнула.
ЕЩЕ ПРИМЕЧАНИЕ:
Два поэта породили целые полчища учеников — Гу-38 милев и Мандельштам. Первый сразу после своей смер-ти, в двадцатых годах (Тихонов, Шенгели, Багрицкий), им бредила вся литературная южная Россия, второй сей¬час (1961), им бредит почти вся начинающая молодежь Москвы и Ленинграда.
ГОДОВЩИНЫ
Этот день (14 августа) стал чем-то вроде праз-39 дника литературы: ругательные статьи в газетах, док¬лады, обсуждения.
В 1948 г. все протекало с обычной торжественнос¬тью, и вдруг через несколько дней умирает Жданов. И опять все сначала (на bis). Казалось, этот государ-ственный деятель только и сделал в жизни, что обо¬звал непечатными словами старую женщину, и в этом его
* Дом для престарелых (фр.).
+ Среди заглавий мне почему-то вспомнилось: «Лирика и контр¬революция» (?!) немеркнущая слава. Тогда же ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состо¬ялось.
Такой мой быт, состоящий, главным образом, из го¬лода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильс¬ка и имеющего медаль «За взятие Берлина», начали гнать из аспирантуры Академии наук (под руковод¬ством Боровкова и Козина), причем было ясно, что беда во мне. (Выгнали, кажется, осенью 1947 г.) Я в ту зиму писала работу о «Каменном госте». А Сталин, по слу¬хам, время от времени спрашивал: «А что делает мона¬хиня?»
Таким образом, мне была предоставлена возмож¬ность присутствовать не только при собственной граж¬данской смерти, но даже как бы и при физической. Люди просто откровенно не хотели, чтобы я была жива. Так и говорили: «Я бы умер». (Например, Осмеркин.)
Не то был пущен слух, не то он сам возник — о са¬моубийстве Ахматовой. Сын врача, вскрывавшего труп. Поминутно звонили незнакомые люди (даже из Моск¬вы) и проверяли достоверность известия. В очередях и на коммунальных кухнях очень курьезно обсуждали событие. Фольклор. Для разъяснения акции населению были посланы эмиссары:
1. Павленко — Крым,
2. Шагинян — Средняя Азия,
3. Тихонов — Закавказье,
4. Вишневский — Белград,
5. Фадеев — Прага.
На «место преступления» был послан А.А. Жда¬нов. На его доклад в Смольном был вызван Союз писа¬телей in corpore*. Кроме того, в зале появились странно¬го вида незнакомцы, которые заняли места между чле¬нами союза. Двери почему-то заперли и никого не выпускали (даже тех, кому стало дурно). Ко мне пришел некто и предложил 1 месяц не выходить из дома, но подходить к окну, чтобы меня было видно из сада. В саду под моим окном поставили скамейку, и на ней круглосу¬точно [сидел] дежурили агенты.
О 1925 г.
…по этой тропинке над пропастью надо было яко-40 бы добираться куда-то. Куда? … За этим сразу нача¬лось многолетнее пребывание «под крылом у гибе¬ли», но у ворот этого «пребывания» твердо стоят еще не собранные в один цикл стихи о судьбе: «Клевета», «Но¬вогодняя баллада», «Видел я тот венец» («Предсказа¬ние»), «И мы [остались] забыли навсегда», «Многим» («Я голос ваш, жар вашего дыханья»).
Затем мое имя вычеркнуто из списка живых до 1939 г. (1-ое постановление).
Вокруг бушует первый слой революционной мо¬лодежи, «с законной гордостью» ожидающий великого поэта из своей среды. Гибнет Есенин, начинает гибнуть Маяковский, полузапрещен и обречен Мандельштам, пишет худшее из всего, что
