он сделал (поэмы), Пастер-нак+, уезжают Марина и Ходасевич. Так проходит де¬сять лет. И принявшая опыт этих лет — страха, скуки,

* В полном составе (лат.).

+ Умирает уже забытый Сологуб (1927 г.).

Через год «Четкам» исполнится полвека.

Книга вышла 15 марта 1914 г. ст. ст., и жизни ей было отпущено примерно 6 недель. В начале мая петер¬бургский сезон начинал замирать, все понемногу разъез-жались. На этот раз расставание с Петербургом [было] оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из 19 в. сразу попали в 20-ый, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. С «Четками» этого не случилось…

пустоты, смертного одиночества — в 1936 я снова начи¬наю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем-то напоминает апокалипсичес¬кого Бледного Коня или Черного Коня из тогда еще не рожденных стихов.

Возникает «Реквием» (1935—1940). Возврата к первой манере не может быть. Что лучше, что хуже — судить не мне. 1940 — апогей. Стихи звучали непрерыв¬но, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь: разные и иногда, наверно, плохие. В марте «Эпилогом» кончился «Requiem». В те же дни — «Путем всея земли» («Китежанка»), т.е. большая панихида по самой себе, осенью одновременно — две гостьи: Саломея («Тень») и моя бедная Ольга («Ты в Россию пришла ниоткуда»), с этой таинственной спутницей я проблуж¬дала 22 года.

15 марта 1963

И потом еще много раз она выплывала н из моря крови, и из полярного оледенения, и побывав на плахе, и украшая собой списки запрещенных изданий (Index librorum prohibitorum* ), и представляя собою краденое добро (издание Ефрона, Берлин и одесская контра¬факция при белых (1919) (Habent sua fala libelli)**.

24 июня 1963

Дмитрий Евгеньевич Максимов утвержда¬ет, что «Четки» сыграли совсем особую роль в истории русской поэзии, что им было суждено стать надгробным камнем на могиле символизма. (См. также Матезиус.) Он в какой-то мере повторяет то, что недавно говорили мне и Виктор Максимович Жирмуиский и М. Зен¬кевич, один как исследователь, другой как свидетель.

«Четки», как я уже говорила, вышли 15 марта 1914, т.е. вскоре после того, как окончилась кампания пэ унич¬тожению акмеизма. С необычайным воодушевлеппем и редкостным единодушием всё и все ринулись душить новое течение. От суворинского «Ноеого времени» до футуристов, салоны символистов (Сологубы, Мережков¬ские), литературные общества [(так называемая Физа)], бывшая «башня», т.е. окружение Вяч. Иванова и т.д., и т.д. без жалости когтили аполлоноз-ские манифесты. Борьба с занявшими командные высо¬ты символистами была делом безнадежным. Они владе¬ли огромным опытом литературной политики и борьбы, мы и понятия обо всем этом не имели. Дошло до того, что пришлось объявить «Гиперборей» не акмеистичес¬ким журналом. Одни заглавия антиакмеистических ста¬* Каталоги запрещенных книг (лат.). Книги имеют свою судьбу (лат.).

тей могут дать представление об общем тоне полемики («Замерзающий Парнас», «У ног африканского идола», «Без божества, без вдохновенья» и т.п.). Брюсов в вли-ятельной «Русской мысли» назвал Николая Сте,-пановича — «господин Гумилев», что на тогдашнем язы¬ке означало некто, находящийся вне литературы.

…Все это я говорю в связи с моими воспоминания¬ми о «Четках», потому что в нескольких десятках хва¬лебных рецензий об этом сборнике ни разу не встречает¬ся слово акмеизм. Это было почти бранное слово. Пер¬вое настоящее об акмеизме: «Преодолевшие символизм» Жирмунского, дскабрь 1916 г.

Прошло полвека. Чьи-то внуки стали чьими-то де¬дами. Первые читатели «Четок» встречаются реже, чем зубры вне Беловежской пущи. Все это, разумеется, в порядке вещей. Но изменилась и орфография (приме¬ры), и счет времени (стиль новый и старый — не 15 мар¬та, а …), название города, где вышла книга (не Петер¬бург, а Ленинград), страны (не Россия, а СССР).

В этом месте читатель [ждет, что я скажу, что] го¬товится (не без раздражения) узнать, что не изменились только стихи. Вот было бы славно!

Однако я полагаю, что изменились и стихи, что сбывшиеся предсказания (Кузмин в предисловии, Ходасевич) заставляют иначе воспринимать то или дру¬гое место, что то, что в 1914 было оглушительно новым, от бесчисленного количества подражаний кажется обыч¬ным. Так сотый поцелуй безошибочно стирает первый.

В дни выхода «Четок» нас пригласила к себе из-дательница «Северных записок» эсеркаЧац-кина. (Я была в том синем платье, в котором меня изобразил Альтман.) У нее [было] собралось видимо¬невидимо гостей. Около полночи начали прощаться. Одних хозяйка отпускала, других просила остаться. По¬том все перешли в столовую, где был накрыт парадный стол, и мы оказались на банкете в честь только что выпу¬щенных из Шлиссельбурга народовольцев. Я сидела с Л. Каннегисером против Германа Лопатина. Потом часто с ужасом вспоминала, как Л. Каннегисер ска¬зал мне: «Если бы мне дали «Четки», я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как наш визави». Кто-то представил мне Степуна. Он тотчас же сказал: «Возьмите ваш бокал, обойдите стол и чокнитесь с Гер¬маном Лопатиным. Я [подош] хочу присутствовать при этом историческом моменте». Я подошла к старику и сказала: «Вы меня не знаете, но я хочу выпить за вас». Старик ответил какую-то полулюбезность, полудерзость, но это уже неинтересно.

26 июни. Ленинград

БЕЛАЯ СТАЯ

К этой книге читатели и критики несправедливы. : Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки».

Этот сборник появился при еще более грозных об¬стоятельствах, чем «Четки». Он вышел в сентябре 1917 г. Если «Четки» опоздали, «Белая стая» прилете¬ла просто к шапочному разбору. Транспорт замирал — книгу было нельзя послать даже в Москву, она вся ра¬зошлась в Петрограде. Бумага грубая — почти картон.

Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому, в отличие от «Четок», у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются, и принято считать, что «Белая стая» имела меньше успеха, чем «Четки».

Через год Михайлов («Прометей») купил у меня право на переиздание. Это было в 1918 г. в уже со¬всем голодном и полупустом Петербурге. В 1919 вышла сокращенная контрафакция в Тифлисе, затем Блох и Алянский напечатали «Белую стаю» (дополнитель-но в Берлине) в издательстве «Petropolis» и один Алянский в «Алконосте» (1922). Так же, как «Четки», «Белая стая» заняла свое место в однотомниках («Из шести книг», 1940, «Советский писатель»; аме¬риканский, 1952, издательство им. Чехова, и в зеле¬ной книге 1961 г.).

Ее именем называется чешский однотомник моих стихов недописано в переводе Марчановой с очень дельным послесловием Матезиуса. (Вышло два из-дания, одно еще до войны.) Никакого неуспеха «Белой стаи» я никогда не наблюдала.

В книге «Из шести…» остались ошметки «Бе-лой стаи», как, впрочем, так случилось и с «Четка¬ми». Пример, стихотворение «У меня есть улыбка…» выброшено за слово «аналой» (1913 г.). Это же, конеч¬но, относится и к сборнику 1961 г., таким обра-зом современные читатели не знают мои стихи ни но¬вые, ни старые.

Что касается Ш-его сборника «Аппо Domini» — дело обстоит сложнее. Он вышел (П-ое издание) в 1923 г. в Берлине. («Petropolis» и «Алконост») и не был допущен на родину. Тираж, по тем временам значительный, ос¬тался за границей.

To, что там были стихи, не напечатанные в СССР, стало одной третью моей вины, вызвавшей первое пос-тановление обо мне (1925 г.), вторая треть — статья К. Чуковского — «Две России (Ахматова и Маяков¬ский)», третья треть — то, что я прочла на вечере «Рус¬ского современника» (апрель 1924) в зале Консер¬ватории (Москва) «Новогоднюю балладу».

Она была напечатана в № 1 «Русского совре-менника» (без заглавия), и очень дружески ко мне рас¬положенный Замятин с неожиданным раздражением сказал мне, показывая пачку вырезок: «Вы — нам весь номер испортили». (Там была еще «Лотова жена».)

Об этом выступлении в зале Консерватории в Москве вспоминает Перцов («Жизнь искусства») в ста¬тье «По литературным водоразделам» (1925).

Статью у меня взяли, но я помню одну фразу: «Мы не можем сочувствовать женщине, которая не знала, когда ей умереть…» Кроме того, там было легкое изумление по поводу того, что Ахматова еще в прошлом году наполнила какими-то девушками московскую залу Кон¬серватории.

После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоя¬; лось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера. (Я встретила на Невском М. Шагинян. Она сказа¬ла: «Вот вы какая важная особа. О вас было постанов-ление ЦК: не арестовывать, но и не печатать».) В 1929 г. после «Мы» и «Красного дерева» и я вышла Из союза.

В мае 1934 г., когда рассылались анкеты для вступ¬ления в новый союз, я анкеты не заполнила. Я член со¬юза с 1943 г., что видно из моего билета. Между 1925— 1939 меня перестали печатать совершенно. (См. крити¬ку, начиная с Лелевича 1922—33.) Тогда я впервые при¬сутствовала при своей гражданской смерти. Мне было 35 лет. Издания «Четки», «Белая стая» и «Аппо Domini», напечатанные в Берлине Алянским («Четки» и «Белая стая») и Блохом («Аппо Domini»), не были допущены в Советский Союз.

I

[Однотомник] Двухтомник. Издательство «Петроград». 1925. (Гессен) — уничтожен. Существует один экземпляр у издателя.

II

Однотомник. Госиздат, 1940. Ленинград. Уничто¬жен. Существует один экземпляр у Чагина (редактор, кажется, Рыбасов).

III

Однотомник. Госиздат. Уничтожен. 1946, под редакцией Орлова. Экземпляр у меня. (Сначала редактором был Саянов — отказался. Дымшиц тоже.)

IV

«Нечет» — седьмой сборник стихов. Принят в 1946. Возвращен «за истечением срока архивного хранения». 1952 г. (Ленинград. «Советский писа-тель»). (Рукописи у меня.) v

Двухтомное собрание стихотвореиий. 1935(?). Договор с Федором Левиным. «Советский писа¬тель». Москва. Рукопись возвращена.

VI

«Избранное». 1935. «Советский писа-тель »… Рукопись с пометкой издательства у меня.

Вместо всего этого в Ташкенте в 1943 г. вышла ма¬ленькая книжка «Избранное» под редакцией К. Зе¬линского (10.000 экз.). Рецензий о ней не было, и ее было запрещено рассылать по стране. Продавалась она в каких-то полузакрытых распределителях. На книге не обозначено место издания. (Запрещали ее, по словам А.Н. Тихонова, 8 раз.)

VII

«Из шести книг». «Советский писатель». 1940. Ленинград. Под редакцией Тынянова (10.000 экз.). Через 6 недель была изъята из продажи и из биб-лиотек, запрещена в букинистической продаже. (По распоряжению Сталина.) Пресса была исключитель¬но ругательная. (См. библиографию.) Теперь она продается от 100 до 150 рб.

VIII

Избранное. Огонечное издание. 1946. Уничто¬жено. Существует один экземпляр у Корниловых.

IX

6 ноября 1958 г. в Москве вышла моя книга «Сти¬хотворения». Редактор А. Сурков. Гослитиздат.

(25.000 экз.) По словам продавцов, она была распрода¬на в несколько минут. [Рецензий о ней не было.] Писа¬телям в Москве и в Ленинграде давали по ранее состав¬ленному списку — многим не хватило. В книге всего 85 стихотворений и переводы.

X

После пастернаковской истории (1958) был запре¬щен проектированный сборник стихов по-польски.

XI

В 1963 мне вернули