Чье это?
Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на «Тучке» и хохотали так до обморочного состояния, как кондитерские девушки в «Улиссе» Джойса.
Я познакомилась с Осипом Мандельштамом на «башне» Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком, с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки. Вто¬рой раз я видела его у Толстых на Староневском, он не узнал меня, и Алексей Николаевич стал его расспраши¬вать, какая жена у Гумилева, и он показал руками, какая на мне была большая шляпа. Я испугалась, что произой¬дет что-то непоправимое, и назвала себя.
Это был мой первый «Мандельштам», автор зеле¬ного «Камня» (изд. «Акмэ»), подаренный мне с такой надписью: «Анне Ахматовой вспышки сознания в бес-памятстве дней. Почтительно — автор».
Со свойственной ему прелестной самоиронией, Осип любил рассказывать, как старый еврей хозяин типогра¬фии, где печатался «Камень», поздравляя его с выходом книги, пожал ему руку и сказал: «Молодой человек, Вы будете писать все лучше и лучше».
Я вижу его как бы сквозь редкий дым-туман Васи¬льевского Острова и в ресторане бывшего Кинши [угол Второй Линии и Большого Проспекта; теперь там парикмахерская], где, когда-то по легенде, Ломоносов пропил казенные часы и куда мы (Гумилев и я) иногда ходили завтракать с «Тучки». Никаких собраний па «Туч¬ке» не бывало и быть не могло. Это была просто студен¬ческая комната Николая Степановича, где и сидеть-то было не на чем. Описание five o’clock на «Тучке» (Геор-гий Иванов — Поэты) выдумано от первого до после¬днего слова. НВН не переступил порога «Тучки».
Этот Мандельштам был щедрым сотрудником, если не соавтором «Антологии Античной Глупости», которую члены Цеха Поэтов сочиняли (почти все, кроме меня) за ужином.
Лесбия, где ты была… Сын Леонида был скуп…
Странник, откуда идешь? Я был в гостях у Шилея. Дивно живет человек, за обедом кушает гуся, Кнопки ль коснется рукой, — сам зажигается свет. Если такие живут на Четвертой Рождественской люди, Странник! Ответствуй, молю, кто же живет на Восьмой?
Помнится, это работа Осипа. Зенкевич того же мнения.
Эпиграмма на Осипа:
Пепел на левом плече и молчи —
Ужас друзей — Златозуб.
(Это — «Ужас морей — однозуб»)
Это, может быть, даже Гумилев сочинил. Куря, Осип всегда стряхивал пепел как бы за плечо, однако на плече обычно нарастала горка пепла.
Может быть, стоит сохранить обрывки сочиненной Цехом пародии на знаменитый сонет Пушкина («Суро¬вый Дант не презирал сонета»):
Valere Brussoff не презирал сонеты, Вейки из них Иванов заплетал, Размеры их любил супруг Анеты, Не хуже ль их Волошин лопотал. —
И многие пленялись им поэты… Кузмин его извозчиком избрал,
Когда, забыв воланы и ракеты, Скакал за Блоком, да не доскакал. Владимир Нарбут — этот волк заправский, Облек в метафизический сюртук. И для него Зенкевич пренебрег Алмазными росинками Моравской
Владимир Пяст…………..
В метафизический сюртук облек Владимир Нарбут, словно волк заправский Скакал за Блоком, да не доскакал
В метафизический сюртук облек И для него Зенкевич пренебрег Алмазными росинками Моравской
Вот стихи (Триолеты) об этих пятницах (кажется, В.В. Гиппиуса):
По пятницам в Гиперборее, Расцвет литературных роз… Выходит Михаил Лозинский, Покуривая и шутя, Рукой лаская исполинской Свое журнальное дитя.
2
У Николая Гумилева
Высоко задрана нога,
Для романтического сева
Разбрасывая жемчуга.
Пусть в Царском громко плачет Лева,
У Николая Гумилева высоко задрана нога.
3
Печальным взором и манящим
Глядит Ахматова на всех,
Был выхухолем настоящим
Ее благоуханный мех.
Глядит в глаза гостей молчащих…
4
.. .Мандельштам, Иосиф, в акмеистическое ландо сев…
Недавно найдены письма Осипа Эмильевича к Вя¬чеславу Иванову (1909). Эти письма участника Проака-демии (по Башне). Это Мандельштам — символист. Следов того, что Вячеслав Иванов ему отвечал, пока нет. Их писал мальчик 18 лет, но можно поклясться, что ав¬тору тех писем — 40. Там же множество стихов. Они хороши, но в них нет того, что мы называем Мандель¬штамом.
Воспоминания сестры Аделаиды Герцык утверж¬дают, что Вячеслав Иванов не признавал нас всех. В 1911 году никакого пиэтета к Вячеславу Иванову в Мандельштаме не было.
Когда в 1917 году Вяч. Иванов приехал в Петер¬бург, он был у Сологубов на Разъезжей. Необычайно парадный вечер и великолепный ужин. В гостиной подо¬шел ко мне Мандельштам и сказал: «Мне кажется, что один мэтр — зрелище величественное, а два — немного смешное!»
В десятые годы мы, естественно, всюду встречались: в редакциях, у знакомых, на пятницах в Гиперборее, т.е. у Лозинского, в «Бродячей Собаке», где он, между про-чим, представил мне Маяковского4″. В «Академии Сти¬ха» (Общество Ревнителей Художественного Слова, где царил Вячеслав Иванов) и на враждебных этой Акаде-мии собраниях Цеха Поэтов++, где Мандельштам очень скоро стал первой скрипкой. Тогда же он написал таин¬ственное (и не очень удачное) стихотворение про «Чер¬ного ангела на снегу». Надя утверждает, что оно отно¬сится ко мне.
С этим черным ангелом дело обстоит, мне думается, довольно сложно. Стихотворение для тогдашнего Ман¬дельштама слабое и невнятное. Оно, кажется, никогда не было напечатано. По-видимому, это результат бесед с В.К. Шилейко, который тогда нечто подобное говорил обо мне. Но Осип тогда еще «не умел (его выражение) писать стихи «женщине и о женщине». «Черный ангел», вероятно, первая проба, и этим объясняется его близость к моим строчкам:
Черных ангелов крылья остры, Скоро будет последний суд,
И малиновые костры Словно розы в снегу растут.
+ Как-то раз в Собаке, когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. Осип Эмильевич подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский ор¬кестр». Это было при мне (1912—1913). Остроумный Маяковский не нашелся что ответить, о чем потешно рассказывал Харджиеву в 30-е годы.
++ Цех бойкотировал Академию стиха. См., напр.: Вячеслав Чеслав Иванов Телом крепкий как орех Академию диванов Колесом пустил на цех.
Мне эти стихи Мандельштам никогда не читал. Известно, что беседы с Шилейко вдохновили его на сти¬хотворение «Египтянин».
Гумилев рано и хорошо оценил Мандельштама. Они познакомились в Париже. (См. конец стихотворения Осипа о Гумилеве. Там говорилось, что Николай Степа-нович был напудрен и в цилиндре:
Но в Петербурге акмеист мне ближе, Чем романтический Пьеро в Париже.)
Символисты никогда его не приняли.
Приезжал 0сип Эмильевич в Царское. Ког¬да он влюблялся, что происходило довольно часто, я не¬сколько раз была его конфиденткой. Первой на моей па¬мяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская, красавица-художница. Она написала его на синем фоне с закинутой головой (1914?) на Алексеевской улице. Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жало¬вался — еще не умел писать любовные стихи. Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и мос¬ковские стихи, третьей — Саломея Андроникова (Анд¬реева, теперь Гальперн, которую Мандельштам обессмер¬тил в книге «Tristia» «Когда Соломинка»4″). Я помню эту великолепную спальню Саломеи на Васильевском Острове.
В Варшаву 0сип Эмильевич действи¬тельно ездил, и его там поразило гетто (это помнит и М.А. 3енкевич), но о попытке самоубийства его, о.ко-торой сообщает Георгий Иванов, даже Надя не слыхива¬ла, как и о дочке Липочке, которую она якобы родила.
+ Там был стих: «Что знает женщина одна о смертном часе…». Сравните мое — «Не смертного ль часа жду».
В начале революции (1920), в то время, когда я жила в полном уединении и даже с ним не встречалась, он был одно время влюблен в актрису Александрийского театра Ольгу Арбенину, ставшую женой Ю. Юркуна, и писал ей стихи (За то, что я руки твои и т.д.). Рукопи¬си якобы пропали во время блокады, однако я недавно ви¬дела их у X.
Всех этих дореволюционных дам (боюсь, что меж¬ду прочим и меня) он через много лет назвал «нежными европеяпками»:
«И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущения, надсады и горя».
Замечательные стихи обращены к Ольге Ваксель и к ее тени «в холодной стокгольмской постели…». Ей же: — Хочешь валенки сниму.
В 1933—34 гг. Осип Эмильевич был бурно, корот¬ко и безответно влюблен в Марью Сергеевну Петровых. Ей посвящено, вернее к ней обращено стихотворение «Турчанка» (заглавие мое), лучшее, на мой взгляд лю¬бовное стихотворение 20 века («Мастерица виноватых взоров…»). Марья Сергеевна говорит, что было еще одно совершенно волшебное стихотворение о белом цвете. Рукопись, по-видимому, пропала. Несколько строк Ма¬рья Сергеевна знает на память.
Надеюсь, можно не напоминать, что этот донжуан¬ский список не означает перечня женщин, с которыми Мандельштам был близок.
Дама, которая через «плечо поглядела», — это, так называемая Бяка+; тогда подруга жизни С.Ю. Судей-кина, а ныне супруга Игоря Стравинского.
+ Вера Артуровна.
+ Намек на Валериана Адольфовича Чудовского — верного рыцаря Радловой.
* С досады (фр.).
В Воронеже Осип дружил с Наташей Штемпель. Легенда о его увлечении Анной Радловой ни на чем не основана.
«Архистратиг вошел в иконостас, В ночной тиши запахло Валерьяном»1″. Архистратиг мне задает вопросы, К чему тебе косы И плеч твоих сияющий атлас…»,
т.е. пародию на стихи Радловой — он сочинил из весело¬го зловредства, а не par depit* и с притворным ужасом где-то в гостях шепнул мне: «Архистратиг дошел!», т.е. Радловой кто-то сообщил об этом стихотворении.
Десятые годы — время очень важное в творческом пути Мандельштама, и об этом еще будут много думать и писать (Виллон, Чаадаев, католичество). О его кон¬такте с группой «Гилея» смотреть воспоминания Зенке¬вича.
Мандельштам довольно усердно посещал собрания Цеха, но в зиму 1913—14 (после разгрома акмеизма) мы стали тяготиться Цехом и даже дали Городецкому состав¬ленное Осипом и мною прошение о закрытии Цеха. Сер¬гей Городецкий наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить — Малая 63». Было это в редакции «Северных Записок».
Как воспоминание о пребывании Осипа в Петер¬бурге в 1920 г., кроме изумительных стихов О. Арбени¬ной, остались еще живые, выцветшие, как наполеонов¬ские знамена, афиши того времени о вечерах поэзии, где имя Мандельштама стоит рядом с Гумилевым и Блоком. Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пусто-ты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином Дворе можно было собрать большой букет полевых цветов. Догнивали знаменитые петербург¬ские торцы. Из подвальных окон «Крафта» еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены. Город не просто изменился, а решительно превратился в свою про¬тивоположность. Но стихи любили (главным образом молодежь), почти так же как сейчас (т.е. в 1964 году).
В Царском, тогда «Детское имени товарища Уриц¬кого», почти у всех был козы; их почему-то всех звали Тамарами.
НАБРОСОК С НАТУРЫ
Что же касается стихотворения «Вполоборота», ис¬тория его такова: в январе 1914 г. Пронин устроил боль¬шой вечер «Бродячей Собаки», не в подвале у себя, а в каком-то большом зале на Конюшенной. Обычные по¬сетители терялись там среди множества «чужих» (т.е. чуждых всякому искусству) людей. Было жарко, людно, шумно и довольно бестолково.
