50 тысяч. В этой книге — стихи, давно ставшие хрестоматийными, извес¬тные всем любителям поэзии, и стихи новые, которые читатель прочтет впервые.
— Анна Андреевна, а второй подарок?
На столе появляется газета башкирских комсомольцев «Ле¬нинец». 14 августа этого года на ее литературной странице напе¬чатана удивительная фотография: на бересте нацарапаны знако¬мые стихи Ахматовой. Под снимком подпись: «Тираж этой кни¬ги _ один экземпляр. И «отпечатана» она не на бумаге, а на бе¬резовой коре».
…Анна Андреевна не слишком охотно говорит о том, что ею сделано. Может быть, потому, что она полна новых замыс¬лов, что работа над новыми произведениями идет по-молодому горячо.
Поэтесса берет в руки тетрадь в твердом переплете. Все страницы ее густо испещрены записями. Часто попадаются сти¬хи. Нет, не те, что вошли в «Бег времени». Конечно, есть среди них и написанные давно, лет двадцать, пожалуй, назад. К ним поэтесса возвращается снова и снова, что-то дописывает, пере¬делывает. А рядом — совсем новые. О них не знают, наверное, даже самые близкие люди. Иные из этих стихов уже объедине¬ны в циклы «Сожженная тетрадь», «Тайны ремесла». Впрочем, названия циклов могут измениться…
Я спрашиваю у Анны Андреевны, можно ли сообщить чи¬тателям об этих стихах. Она соглашается.
— Уже ведутся переговоры об издании их отдель¬ной книгой. В эту книгу, по всей вероятности, кроме сти¬хов, войдет проза. Наверное, у каждого поэта приходит пора, когда ему хочется взяться за «презренную прозу». Но то, что я пишу, вовсе не будет «прозой поэта». Меня издавна увлекает исследовательская работа в бесценных и необозримых владениях Пушкина. С частью ее почи¬татели Александра Сергеевича уже имели возможность познакомиться. Едва закончив работу о «Каменном гос¬те», я захотела написать о Пушкине и Невском взморье. Почти одновременно легли на бумагу воспоминания о художнике А. Модильяни. Недавно читала и перечиты¬вала записные книжки Блока. Они как бы возвратили мне многие дни и события. Чувствую: об этом нужно написать! Это будут автобиографические заметки…
— В «Беге времени» напечатаны отрывки из траге¬дии «Пролог». Скоро ли читатели познакомятся с этой вашей работой?
— Над трагедией «Пролог, или Сон во сне» рабо¬таю все время. У меня в «заделе» всегда несколько ве¬щей.
— Не труден ли вам переход от одного жанра к дру¬гому?
— Трудности вовсе не в «переключении» с одного жанра на другой. Писать всегда трудно. Бояться надо «простоев», хотя это, конечно, вовсе не значит, что все написанное нужно сразу же выносить на суд читателя. В «Беге времени» есть стихи, которые, как мне кажется, точно определяют условия работы поэта и в какой-то мере технологию ее. Эти стихи были написаны недавно на по¬бережье Финского залива.
Земля хотя и не родная, Но памятная навсегда, И в море нежно-ледяная И несоленая вода.
На дне песок белее мела, А воздух пьяный, как вино, И сосен розовое тело В закатный час обнажено.
А сам закат в волнах эфира Такой, что мне не разобрать, Конец ли дня, конец ли мира, Иль тайна тайн во мне опять.
Анна Андреевна рассказывает о том, что «Поэму без ге¬роя» писала совсем не так, как лирику. Трудно ей точно сказать, что послужило тому причиной. Может быть, то, что, оказавшись во время эвакуации в Ташкенте, она ближе познакомилась с чи-тателем.
— Читатель стал тогда для меня чем-то вроде соав¬тора. Его волнение помогало мне, было очень дорого.
Я не писала, как обычно, записывая и перечеркивая строки, а словно бы под диктовку — так ложилась на бумагу строфа за строфой. И почти каждая строфа при-ходила уже с запевом, кульминацией, концовкой…
— Не потому ли «Поэму без героя» трудно втис¬нуть в жанровые рамки?
— Может быть. Находились люди, которые уверя¬ли меня, что это вовсе не поэма. Я в какой-то мере пони¬мала их заблуждение: в представлении многих поэма как жанр очень канонизирована. А с поэмой происходят кещи поразительные.
Вспомним первую русскую поэму «Евгений Оне¬гин». Пусть нас не смущает, что автор назвал ее рома¬ном. Пушкин нашел для нее особую 14-строчную стро¬фу, особую интонацию. Казалось бы, и строфа, и инто¬нация, так счастливо найденные, должны были укоре¬ниться в русской поэзии. А вышел «Евгений Онегин» и вслед за собой опустил шлагбаум. Кто ни пытался вос¬пользоваться пушкинской «разработкой», терпел неуда¬чу. Даже Лермонтов, не говоря уже о Баратынском. Даже позднее Блок — в «Возмездии». И только Некрасов по¬нял, что нужно искать новые пути. Тогда появился « Мо¬роз, Красный Нос». Понял это и Блок, услыхав на ули¬цах революционного Петрограда новые ритмы, новые слова. Мы сразу увидели это в его поэме «Двенадцать». Это же следует сказать о поэмах Маяковского… Я убеж¬дена, что хорошую поэму нельзя написать, следуя зако¬ну жанра. Скорее вопреки ему…
Я возвращаюсь к разговору о стихах Анны Андреевны и замечаю, что последние лирические стихи, в частности, вошед¬шие в цикл «Полночные стихи» (1963), существенно отличают¬ся от ранней лирики. Анна Андреевна не возражает, хотя и не говорит об этом подробно.
— Кто внимательно прочтет эти стихи, тот поймет сам. Другому поможет критика. Кстати, о критике. Я не обижена ее вниманием. Тем не менее у меня есть свой счет к критике. Всем известны успехи нашей советской поэзии. А критика уж очень часто ограничивает свою роль посредничеством или популяризаторством. Между тем сама критика должна быть, как стихи, увлекатель¬ной, неожиданной, острой не только в выводах, но и в мысли, способной помочь и автору, и читателю…
Ленинград, ноябрь 1965
КОЛЛЕКТИВНОЕ
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ B.C. СРЕЗНЕВСК0Й
Уже близко то время, когда я не смогу ни сказать, 1 ни записать ничего. Мои записи без плана и системы, я никогда не думала и не хотела сделать их достоянием ис¬тории.
Я много видела, много испытала, много знаменитых современников прошло — одни ближе к моей жизни, дру¬гие дальше — наконец, третьи просто в беглых встречах оставили чисто зрительное и слуховое впечатление. Но ведь истина выявляется даже из перекрестных взглядов и мнений, а значит, каждый свидетель ценен по-своему — только бы он не лгал и не выдумывал фактов.
Постараюсь следовать этому правилу и как можно точнее восстановить в моей еще не совсем угасающей памяти образы далеких, милых, а иногда и вовсе дале¬ких, запомнившихся мне людей.
С А. мы познакомились в Гунгербурге — довольно модном тогда курорте близ Нарвы — где семьи наши жили на даче. Обе мы имели гувернанток — обе болтали бегло по-французски и по-немецки — и обе ходили с на¬шими «мадамами» — на площадку около курзала, где дети играли в разные игры, а мадамы сплетничали, сидя на скамьях. А. была худенькой стриженой девочкой, — ничем не примечательной, довольно тихонькой и замкну¬той. Я была очень подвижной, веселой, шаловливой и об¬щительной — особенной дружбы у нас не возникло — но встречи были частые, болтовня непринужденная и основа для дальнейших отношений возникла прочно. Настоящая большая, на всю жизнь, тесно связавшая нас дружба, воз-никла позже, — когда мы жили в одном и том же доме — в Царском Селе близ вокзала на ул. Широкой и Безымян¬ного переулка в доме Шухардиной, — где у нас была квартира внизу, — а у Горенко наверху.
В этот дом мы переехали после пожара, когда поте¬ряли всю обстановку и все имущество — были очень рады найти квартиру, где можно было разместиться уютно, близ вокзала (наши отцы были связаны с поездками в Птб. на службу — а старшие дети с уже недалекой меч¬той продолжения образования).
При доме был большой хороший сад, куда обе се¬мьи могли на целый день выпускать своих детей — и не затруднять себя и своих гувернанток прогулками, кото-рые не всегда были желанными.
Вот когда мы по-настоящему «подружились» с Нюточкой Г-вой.
Нюта писала стихи — очень много читала до¬зволенных и недозволенных книг, — и очень изменилась внутренне и внешне.
Она очень выросла, стала очень стройной, с преле¬стной хрупкой фигуркой чуть развившейся девушки, с очень черными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с очень белыми точеными кра¬сивыми руками и ногами — с несколько безжизненной бледностью очень определенно вычерченного лица, с глу-бокими большими светлыми глазами, странно выделяю¬щимися на фоне черных волос и темных бровей и ресниц.
Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей — пешеходом, — лазала как кошка и плавала как рыба. Почему-то считалась лунатичкой — и не очень импонировала «добродетельным» обывательницам зат¬хлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села — имевшего все недостатки близкой столицы, без ее достоинств. Так и полагается пригородам. Наши се¬мьи жили замкнуто, — отцы всеми интересами связан¬ные с Птб., мамы многодетные и обремененные хлопо¬тами о детях и хозяйстве — уже дворянского приволья не было нигде и в помине — прислуга была вольнодумная и небрежная, жизнь дорогая, гувернантки большею частью швейцарки и немки, претенциозные и не ахти как образованные, и растить многочисленную семью было довольно сложно. Отсюда не всегда ровная атмосфера в доме, не всегда и ровные отношения к многочисленной и разнохарактерной обстановке семьи. Не мудрено, что мы отдыхали, удаляясь от бдительных глаз — в садах и гущах прекрасного заброшенного в своих бывших зате¬ях, и меланхолического Царского Села.
Нюта свои ранние стихи, к сожалению, не со¬хранила — и потому для исследования ее творчества на¬век утеряны истоки ее прекрасного таланта.
Могу сообщить одну, — и довольно существенную черту в ее творчестве: предчувствие своей судьбы. Еще совсем девочкой, она писала о таинственном кольце (поз¬же черном «бабушкином кольце», который она получила в дар от месяца):
Мне сковал его месяца луч голубой, И во сне надевая, шепнул мне с мольбой: «Береги этот дар! будь мечтою горда!» Я кольца не отдам — никому никогда!
Правда, много позже, живя у меня в 15—16 г., она его отдала — и при каких обстоятельствах! Память! Па¬мять! Сколько черных глубин ты таишь в себе!
Много судеб сплетались с судьбою А. Но надо быть исторически последовательной. С Колей Гумиле-вым, тогда еще гимназистом VII класса, она познако¬милась в 1903 г. под Рождество. Мы вышли из дому — А. и я с моим братом Сережей прикупить какие-то ми¬лые украшения для елки — которая у нас всегда бывала на 1-ый день Рождества.
Был чудный солнечный день, около Гостиного дво¬ра мы встретились с мальчиками — Митей (старшим, тогда морским кадетиком, и Колей — гимназистом). Я с ними была раньше знакома через общую учительницу музыки — Елизавету Мих. Баженову, которая учила музыке и меня и — Гумилевых, — ввела в наш дом своего почему-то очень ей понравившегося старшего Митю — и уже много позже познакомила меня с Колей.
Встретив их на улице, мы уже дальше пошли,
