Нам это наконец надое¬ло, и мы (человек 20—30) пошли в «Собаку» на Михай¬ловской площади. Там было темно и прохладно. Я сто¬яла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько че¬ловек из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: «Как Вы стояли, как Вы читали», и еще что-то про шаль (см. Осип Мандельштам и воспоминания B.C. Срезневской). Та¬ким же наброском с натуры было четверостишие «Черты лица искажены». Я была с Мандельштамом на Царско¬сельском вокзале (10-ые годы). Он смотрел, как я гово¬рю по телефону, через стекло кабины. Когда я вышла, он прочел мне эти четыре строки.
О ЦЕХЕ ПОЭТОВ
Собрания Цеха Поэтов с ноября 1911 по апрель 1912 (т.е. наш отъезд в Италию): приблизительно 15 собра¬ний (по три в месяц). С октября 1912 по апрель 1913 приблизительно десять собраний, по два в месяц. (Не¬плохая пожива для «Трудов и Дней», которыми, кстати сказать, кажется, никто не занимается.) Повестки рас¬сылала я (секретарь?!); Лозинский сделал для меня спи¬сок адресов членов Цеха. (Этот список я давала японцу Наруми в 30-х годах.) На каждой повестке было изоб¬ражение лиры. Она же на обложке моего «Вечера», «Ди¬кой Порфире» Зенкевича и «Скифских черепков» Ели¬заветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой.
ЦЕХ ПОЭТОВ 1911-1914 гг.
Гумилев, Городецкий — синдики; Дмитрий Кузьмин-Караваев — стряпчий; Анна Ахматова — секретарь; Осип Мандельштам, Владимир Нарбут, М. Зенкевич, Н. Бру-ни, Георгий Иванов, Адамович, Вас. Гиппиус, М. Мо¬равская, Елизавета Кузьмина-Караваева, Чернявский, М. Лозинский, П. Радимов, В. Юнгер, Н. Бурлюк, Вел. Хлебников. Первое собрание у Городецких на Фон¬танке; был Блок, французы!., второе — у Лизы на Ма¬нежной площади, потом у нас в Царском (Малая 63), у Лозинского на Васильевском Острове, у Бруни в Ака¬демии Художеств. Акмеизм был решен у нас в Царском Селе (Малая 63).
Революцию Мандельштам встретил вполне сложив¬шимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом.
Мандельштам одним из первых стал писать стихи на гражданские темы. Революция была для него огром¬ным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах.
Особенно часто я встречалась с Мандельштамом в 1917—18 гг., когда жила на Выборгской у Срезневских (Боткинская 9) — не в сумасшедшем доме, а на кварти¬ре старшего врача Вяч. Вяч. Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны.
Мандельштам часто заходил за мной, и мы ездили на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ру¬жейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию Художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной Осип Эмильевич и на концерте Бутомо-Назваио-вой в консерватории, где она пела Шуберта (см. «Нам пели Шуберта…»). К этому времени относятся все об¬ращенные ко мне стихи: «Я не искал в цветущие мгнове¬нья» (декабрь 1917 г.). Кроме того, ко мне в разное вре¬мя обращены четыре четверостишия:
1. «Вы хотите быть игрушечной» (1911 г.),
2. «Черты лица искажены» (10-е годы),
3. «Привыкают к пчеловоду пчелы» (30-е годы),
4. «Знакомства нашего на склоне» (30-е годы). Ко мне относится странное, отчасти сбывшееся пред¬сказание: Когда-нибудь в столице шалой…
2 Собрание сочинений, т, 5
Когда-нибудь в столице шалой, На диком празднике у берега Невы, Под звуки омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной головы…
А следующее: Что поют часы-кузнечики. Это мы вместе топили печку; У меня жар — я меряю t°: «Ли¬хорадка шелестит/(И шуршит сухая печка/Это красный шелк горит…»).
После некоторых колебаний, решаюсь, вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что может дать людям материал для превратного толкования характера наших отношений. После этого, примерно в марте, Ман¬дельштам исчез. Тогда все исчезали и появлялись, и ник-то этому не удивлялся.
0СИП МАНДЕЛЬШТАМ В 3-м ЗАЧАТЬЕВСКОМ
В Москве Мандельштам становится постоянным сотрудником «Знамени Труда». Таинственное стихотво¬рение «Телефон», возможно, относится к этому време¬ни.
На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы — телефон!
Асфальта черные озера Изрыты яростью копыт,
И скоро будет солнце: скоро Безумный петел прокричит.
А там дубовая Вальгалла И старый пиршественный сон: Судьба велела, ночь решала, Когда проснулся телефон.
Весь воздух выпили тяжелые портьеры, На театральной площади темно. Звонок — и закружились сферы: Самоубийство решено.
Куда бежать от жизни гулкой, От этой каменной уйти? Молчи, проклятая шкатулка! На дне морском цветет: прости!
И только голос, голос-птица Летит на пиршественный сон. Ты — избавленье и зарница Самоубийства — телефон!
Москва. Июнь 1918
Снова и совершенно мельком я видела Мандель¬штама в Москве 1918 г. В 1920 г. он раз или два прихо¬дил ко мне на Сергиевскую (в Петербурге), когда я ра¬ботала в библиотеке Агрономического Института и там жила. (Особняк кн. Волконского. Там у меня была ка¬зенная квартира). Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован белыми, в Тифлисе — меньшевиками.
Летом 1924 года Осип Мандельштам привел ко мне (Фонтанка 2) свою молодую жену. Надюша была то, что французы называют laide, mais charmante*. С этого дня началась моя дружба с Надюшей, и продолжается она по сей день.
Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из боль¬ницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление.
В 1925 году я жила с Мандельштамами в одном ко¬ридоре в пансионе Зайцева в Царском Селе. И Надя, и я были тяжело больны, лежали, мерили температуру, ко¬торая была неизменно повышенной и, кажется, так и не гуляли ни разу в парке, который был рядом. Осип Эми-льевич каждый день уезжал в Ленинград, пытаясь нала¬дить работу, получить за что-то деньги. Там он прочел мне совершенно по секрету стихи к О. Ваксель, которые я запомнила и также по секрету записала («Хочешь, ва¬ленки сниму»). Там он диктовал мне свои воспоминания о Гумилеве4″.
Одну зиму Мандельштамы (из-за Надиного здо¬ровья) жили в Царском Селе, в Лицее. Я была у них несколько раз — приезжала кататься на лыжах. Жить они, хотели в полуциркуле Большого Дворца, но там дымили печки и текли крыши. Таким образом возник Лицей. Жить там Осипу не нравилось. Он люто ненавидел так
* Некрасивая, но прелестная (фр.).
+ А тогда же он сообщил мне, что в декабре 1919 г. умер Н.В. Недоброво.
называемых царскосельских сюсюк Голлербаха и Рож¬дественского, и спекуляцию на имени Пушкина.
К Пушкину у Мандельштама было какое-то небы¬валое, почти грозное отношение — в нем мне чудится ка¬кой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. Всякий пушкинизм был ему противен. О том, что «Вчерашнее солнце на черных носилках несут» — Пушкин, ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы). Мою «Последнюю Сказку» — статью о «Золотом Петушке» — он сам взял у меня на столе, прочел и сказал: «Прямо — шахматная партия».
«Сияло солнце Александра Сто лет тому назад сияло всем»
(декабрь 1917 г.) —
конечно, тоже Пушкин (так он передает мои слова).
Была я у Мандельштамов и летом в Китайской Де¬ревне, где они жили с Лифшицами. В комнатах абсолют¬но не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов. Для Осипа Эмильевича нисколько не было инте¬ресно, что там когда-то жили и Жуковский и Карамзин. Уверена, он нарочно, приглашая меня вместе с ними идти покупать папиросы или сахар, говорил: «Пойдем в евро¬пейскую часть города», будто это Бахчисарай, или что-то столь же экзотическое. То же подчеркнутое невнима¬ние в строке — «Там улыбаются уланы». В Царском сроду Улан не было, а были гусары, желтые кирасиры и конвой.
В 1928 году Мандельштамы были в Крыму. Вот письмо Осипа от 25 августа (день смерти Гумилева):
Дорогая Анна Андреевна, Пишем Вам с П.Н. Лукницким из Ялты, где все трое ве-дем суровую трудовую жизнь.
Хочется домой, хочется видеть Вас. Знайте, я обладаю спо¬собностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерва¬лась и никогда не прервется. В Петербург мы вернемся ненадол¬го в октябре. Зимовать там Наде не велено. Мы уговорили П.Н. остаться в Ялте из эгоистических соображений. Напишите нам.
Ваш О. Мандельштам
Юг и море были ему почти так же необходимы, как Надя.
«На вершок бы мне синего моря, На игольное только ушко».
Попытки устроиться в Ленинграде были неудачны¬ми. Надя не любила все, связанное с этим городом, и тянулась в Москву, где жил ее любимый брат Евгений Яковлевич Хазин. Осипу казалось, что его кто-то знает, кто-то ценит в Москве, а было как раз наоборот. В этой биографии поражает одна частность: в то время (1933 г.) Осипа Эмильевича встречали в Ленинграде как велико¬го поэта, persona grata* и т.п., к нему в Европейскую го¬стиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград: Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский (Григорий Александро¬вич Гуковский был у Мандельштамов в Москве) и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас (1962 год); из ле¬нинградских литературоведов всегда хранили верность Мандельштаму — Лидия Яковлевна Гинзбург и Борис Яковлевич Бухштаб — великие знатоки поэзии Ман-
* Здесь: желательное лицо, пользующееся особым расположе¬нием (лат.).
____ Том 5. Листки дневника I 39
дельштама. Следует в этой связи не забывать и Цезаря Вольпе…
Из писателей-современников Мандельштам высо¬ко ценил Бабеля и Зощенко, который знал это и очень этим гордился. Больше всего Мандельштам почему-то ненавидел Леонова. Кто-то сказал, что Н. Ч-й написал роман. Осип отнесся к этому недоверчиво. Он сказал, что для романа нужна по крайней мере каторга Достоев¬ского или десятины Льва Толстого.
В Москве Мандельштама никто не хотел знать, и, кроме двух-трех молодых ученых-естественников, Осип Эмильевич ни с кем не дружил. (Знакомство с Белым было коктебельского происхождения). Пастернак как-то мялся, уклонялся, любил только грузин и их «краса¬виц жен». Союзное начальство вело себя подозрительно и сдержанно.
Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил (воспетую им) квартиру (две комнаты, пятый этаж, без лифта; газовой плиты и ванны еще не было) в Нащокин-ском переулке («Квартира тиха, как бумага), и бродячая жизнь как будто бы кончилась. У Осипа завелись книги, главным образом, старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка).
На самом деле ничего не кончилось: все время надо было куда-то звонить, чего-то ждать, на что-то надеять¬ся. И никогда из всего этого ничего не выходило. Осип Эмильевич
