— я с Митей, Нюта с Колей за покупками, и они проводи¬ли нас до дому. Нюта ничуть не была заинтересована этой встречей, — я тем менее, потому что с Митей мне всегда было скучно, — он не имел никаких достоинств в моих глазах.
Но, очевидно, не так отнесся Николай Степа¬нович к этой встрече.
Я, часто возвращаясь из гимназии, видела, как он маячил вдали в ожидании появления Нюты.
Он постарался познакомиться с Нютиным старшим братом Андреем, постарался проникнуть в их довольно замкнутый дом.
Нюте он не нравился — вероятно, в этом возра¬сте девочки мечтают о разочарованных молодых людях старше 25 лет, познавших уже много запретных плодов и пресытившихся их пряным вкусом. Но уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами. Он не был кра¬сив, — в этот ранний период он был несколько деревян¬ным, очень высокомерным с виду — и очень неуверен¬ным в себе внутри. Он много читал, любил француз-ских символистов, хотя не очень свободно владел фран-цузским языком. Однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Он был высок ростом, худощав, с очень красивыми руками, несколько длинным бледным лицом, без особых примет, — я бы сказала, не очень заметной, но не лишенной элегантности наружнос¬ти. Блондин, каких у нас на севере можно часто встретить.
Позже, возмужав и пройдя суровую кавалерийскую военную школу, он сделался лихим наездником, обучав¬шим молодых солдат, — храбрым офицером (он имел 2 Георгия за храбрость), подтянулся — и благодаря своей очень хорошей длинноногой фигуре и широким плечам — был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире.
А улыбка и несколько насмешливый, но милый взгляд больших, несколько пристальных, чуть косящих глаз — просто мог понравиться и нравился многим и мно-гим.
Говорил он чуть нараспев, нетвердо выговаривал «р» и «л», что придавало его говору совсем не безобразное своеобразие, — отнюдь не похожее на косноязычие.
Мне нравилось, как он читал стихи, — а часто бы¬вая у нас, когда я уже была замужем, и он очень дружил с моим мужем, и по старой памяти и со мною, — мы мно-го и часто просили его читать его стихи.
Но вернемся к первой юности. В 905 году Горенко уехали из Царского Села, — по семейным обсто¬ятельствам, и этот очень короткий промежуток наших жизней держался только на переписке, к сожалению, за¬терянной нами в течение потрясений наших нелегких су¬деб. А. никогда не писала о любви к Гумилеву — но часто упоминала о его настойчивой привязанности — о неодно¬кратных предложениях брака и своих легкомысленных отказах и равнодушии к этим проектам.
В Киеве у нее были родственные связи, кузина, вышедшая позже замуж за Аниного старшего брата Ан¬дрея, — она, кажется, не скучала.
Николай Степанович приезжал в Киев, — и вдруг в одно прекрасное утро я получила извещение об их свадьбе: — меня это удивило.
Вскоре приехала Аня. Она сразу пришла ко мне. Как-то мельком сказала о своем браке, — и мне показа¬лось, что ничего в ней не изменилось, и даже нет какого-то часто встречающегося у новобрачных желания пого¬ворить о своей судьбе… как будто это незначительное событие не может иметь ни для нее — ни для меня — ка¬кое-то бы ни было значение.
Мы много и долго говорили на разные темы — она читала стихи, — гораздо более женские и глубокие, чем раньше… в которых я не нашла образа Коли — как вооб¬ще в последующей ее лирике, где скупо и мимолетно мож¬но найти намеки на ее мужа, — в отличие от лирики Гу¬милева, где властно и неотступно — до самых последних дней его жизни — маячит образ его жены, сквозь все его увлечения и разнообразные темы. То русалка, — то кол¬дунья, то просто женщина, «таящая злое торжество».
«И тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его».
Это стихотворение стоит того, чтобы его полностью процитировать в подтверждение моих, — всегда основан¬ных не только на впечатлении — но и на признаниях и фактах, — моих высказываниях.
Конечно, они оба были слишком свободными и боль¬шими людьми для пары воркующих сизых голубков… их отношения были скорее тайным единоборством: — с ее стороны для самоутверждения как свободной женщи¬ны, — с его стороны — с желанием не поддаться ника¬ким колдовским чарам и остаться самим собой, незави-симым и властным… увы, без власти над этой вечно ус¬кользающей от него многообразной и не подчиняющейся никому женщиной. Если говорить о любви (я не совсем понимаю, что многие люди подразумевают под этим сло¬вом), то, если любовь это навязчивый, иногда любимый, иногда ненавидимый образ — и всегда один и тот же, — но смею определенно сказать, что если была любовь у Николая Степановича (а что она, с моей точки зрения, прошла сквозь всю его жизнь), — то это была А. — Оговорюсь: я думаю, что в Париже, может быть, была еще так называемая «Синяя звезда» — во всяком случае — нежность ведь тоже любовь? Та «Синяя звез¬да» тоже была им любима — и очень нежно. Остальное, как бы это ни называлось, вызывало у него улыбку, не без иронии и шутливый тон.
Но разве существует на свете моногамия для муж¬чины? Я помню, раз (мы шли по набережной Невы с Колей — и мирно беседовали о чувствах женщин — и мужчин), и он сказал: «Я знаю только одно, что настоя¬щий мужчина полигамист, — а настоящая женщина мо¬ногамична». «А вы такую женщину знаете?» — спроси¬ла я. «Пожалуй, нет, — но думаю, что она есть», — сме¬ясь, ответил он. Я вспомнила А. — но зная, что ему бу¬дет больно, — промолчала.
У А. большая и сложная жизнь сердца — я-то это знаю, как, вероятно, никто.
Но Николай Степанович отец ее единствен¬ного ребенка! — занимает в жизни ее сердца скромное место. — Странно, непонятно, может быть и необычно, но это так.
Великий сердцевед Л.Н. Толстой отметил эту черту в Анне Карениной…
Но не надо аналогий… они ни к чему. Люди очень различны, в этом повинны и жизнь, и время.
И несмотря на то, что часто в больших и сложных биографиях всегда звучит тема «роковой любви» и Пуш¬кина, и Байрона, Тютчева, Блока и даже Лермонтова, — не будем до поры до времени трогать ее! А пожалуй, у меня есть что сказать о ней… так уж мне довелось вчи¬таться в чужие жизни.
Могу сказать еще то, что я знаю очень хорошо: Гу¬милев был нежным и любящим сыном, любимцем своей умной и властной матери. Он, несомненно, радовался, что сын растет под крылом, где ему са?.юму было так хо¬рошо и тепло, — не берусь оспаривать, где он был в мо¬мент рождения сына, — отцы обычно не присутствуют при этом, и благочестивые отцы должны лучше меня знать, что если им и удалось соблазнить своего приятеля сопровождать их в место своих обычных увеселений, — то их приятель решился скоротать это тревожное время, выживая и заглушая внутреннюю тревогу (пусть не со¬всем понятным способом!..) Мне думается, что если бы
Г—у подвернулся другой приятель, менее подверженный таким «весельям», — Коля мог бы поехать в монастырь — мужской или женский и отстоять монастырскую вечер¬ню с переполненным умилением сердца.
Знаю, как он звонил в клинику, где лежала Аня (са¬мую лучшую тогда клинику проф. Отта — очень доро¬гую и очень хорошо обставленную на Васильевском Острове). — Затем, по окончании всей этой эпопеи, за¬ехал за матерью своего сына, и привез их обоих в Цар-ское Село к счастливой бабушке, где мы в те же дни обедали с мужем и пили шампанское за счастливое событие… Все как полагается. Видели, что все, кроме злой, завистливой и чрезвычайно неумной Шуры Свер-чковой, — искренне радовались и были, по-видимому, в полном согласии.
А что большой поэт — А. и Г. были или имеют мно¬го граней и внутренне и внешне — много оттенков света и даже тьмы внутри. — Какой же думающий и понимаю¬щий человек может оспаривать всю сложность всякого настоящего интеллекта.
Смею высказать еще одну продуманную до конца мною мысль. — Не признак ли это мужского характе¬ра — совмещение в себе крайностей, иногда совершенно полярных, — и все же над этими крайностями иметь ка¬кое-то свое глубокое чувство единого самого заветного, самого нужного — одного. А голые факты — это только внешние свидетели, отданные во власть толкования, ха¬рактеризующие только самого толкователя.
Они должны быть точны — все, что от них можно требовать.
Рождение сына очень связало А.А. — Она первое время сама кормила сына, — и прочно обосновалась в Царском Селе.
Не думаю, что тогда водились чудаки-отцы, катаю¬щие колясочки с сыном, — для этого были опытные няни. Коля был как все отцы, навещал своего сына всякий раз, когда это было возможно, — и конечно, был не хуже, если не лучше многих образцовых отцов. Но едва ли дети свя¬зывают тысячами нитей своих родителей. Все эти нити могут называться любовью?! Так различны роли отцов и матерей… особенно в первые годы жизни ребенка.
Понемногу и А. освобождалась от роли матери в том понятии, которое сопряжено с уходом и заботами о ре¬бенке: там была бабушка и няня — и вошла в свою обыч¬ную жизнь литературной богемы.
Ни у одного, ни у другого не было каких-либо пово¬дов к разлуке или разрыву отношений, — а очень тесного общения вне поэзии (различно понимаемой) — тоже не было.
У А. под строками всегда вполне конкретный об¬раз — вполне конкретный факт, — хоть и не названный по имени, — у Г—ва всегда мечта и фантазия, за которой только близкий, знающий человек может видеть причи¬ну чувств, родивших эту мечту и фантазию. И, как все¬гда, реальность принимает причудливые формы, ощуще¬ния разрастаются до пределов галлюцинаций и ведут к бесконечному… к ощущению смерти — так часто присут¬ствующей в поэзии Г—ва, и рождают тоску по неизве-данному, куда-то влекут — и поэт уходит за ними в меч¬ты о неизвестных ему краях и встречах, и вот тревожные строки полнозвучных стихов завораживают слушателя или читателя. —
Я свет руками заслоню
И буду думать долго, долго…»
Г—в поэт раздумий и предчувствий. Может, в этом жутком мире он, если и не знал, то провидел свою траги¬ческую судьбу?
2
АНЯ
Совсем маленькой девочкой она писала стихи. И отец Нюты в шутку называл ее поэтом. Непокор¬ная и чересчур свободолюбивая, она в семье была очень любима, но не пользовалась очень большим доверием. Все считали, что она может доставить много
