хлопот: уй¬дет на долгое время из дома, не сказав никому ни сло¬ва, — уплывет слишком далеко в море, где уже и татар¬чата не догонят ее. Вскарабкается на крышу поговорить с луной, — словом, огорчить прелестную синеглазую маму и добродушную и веселую фрейлейн Мону. Вот мое пер¬вое впечатление от высокой, слишком тоненькой стри¬женой девочки.
Когда в 14-летнем подростке я снова узнала Аню Горенко — она была совсем другая — она как-то рано сформировалась — высокая девичья грудь, тонкая талия, длинные черные волосы, прозрачные большие глаза на бледном личике… Все в моей семье сказали, что она кра¬сива, но опять не совсем одобрительно отнеслись к на¬шей возродившейся, — гораздо более глубокой — дружбе.
Со мной и так было довольно хлопотно в семье. Я была упряма и замкнута. Но в конце концов нас было очень трудно контролировать: Царское было почти «дачей», семья была большая, и свобода как-то рожда¬лась сама собой.
В своей семье А. больше других дружила с братом Андреем — года на два старше ее, — очень бледным, не по летам развитым и одаренным мальчиком. Привык-нув говорить в семье по-французски (мать Ани иначе не говорила с детьми), они, т.е. Аня и Андрей, были на «вы», что меня удивило сначала. У нас в семье не о каких «вы» не могло быть и речи, несмотря на иностранных гувер¬нанток. До англичанки, приходившей к старшей сестре — гулявшей и читающей ей, которую мы все видели за зав¬траком, — моя любимая м-м Регор почему-то мне всегда говорила «туа», вероятно, оттого, что я была очень мала — старшим она говорила — «ву».
В доме Горенко не было большого чинопочитания — у нас оно было очень развито, — и мне доставляло много удовольствия бывать у них.
Правда, красавец-черноморец папа Горенко любил пошуметь, но был так остроумен, так неожиданно весело шутлив (а это ведь был период, который мы охарактери¬зовали периодом — «шлехтер-фатер» — все папы были грозами семьи, все орали на весь дом и были деспотами, таков был быт).
Мне кажется, что Аня в семье пользовалась боль¬шей свободой, она не признавала никакого насилия над собой — ни в физическом, ни тем более психологическом плане.
Наши отношения были необыкновенно далекими от какого-либо институтского «обожания», ничего физичес¬кого, как часто встречается в литературе — особенно во французской — они в себе не имели, и это преобладание интеллекта над физиологией осталось на всю жизнь на всех отношениях. Без всякой натяжки могу сказать, что в наших отношениях была та чистейшая бескорыстная дружба, которую так неохотно приписывают поэты и прозаики женщинам. И все же она, как видите, бывает, и даже сквозь всю жизнь. .
Мы много гуляли, и в этих прогулках иногда (осо¬бенно когда мы не торопясь шли из гимназии домой) — нас часто «ловил» поджидавший где-то «за углом» Ни-колай Степанович.
Сознаюсь… мы обе не радовались этому — и (злые, гадкие девочки) — мы его часто принимались изводить. Зная, что Коля терпеть не может немецкого языка, мы начинали вслух вдвоем читать длиннейшие немецкие стихи, вроде — зеигер флух «Уланда» или Ландау, — уже не помню… и этого ритмически цветистого стихотворе-ния, которое мы запомнили на всю жизнь, — нам хвата¬ло на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо стоически слушал его всю дорогу — и все-таки доходил с нами до самого дома! Ну, не гадкие ли это злые маленькие жен¬щины! Мне и сейчас смешно и грустно вспоминать это!
И как надо стремиться к кому-нибудь, чтобы выне¬сти такую издевку. Настойчивость Коли в отношении «завоевания близости Ани» была, по-моему, одной из «мужских черт» Гумилева. Она как-то во всем: в стрем¬лении к «Леванту», к войне, к солдатской карьере — эта черта его отчасти воображаемого — отчасти врожденно¬го «я».
«Древний я открыл храм из-под песка, Именем моим названа река, И в чужой стране пять больших племен Слушали меня, чтили мой закон!»
И конец честолюбию и власти!
«Но теперь я слаб, я во власти сна — И больна душа — тягостно больна».
Единоборство? С чьей победой?
И тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его.
А есть ли что-либо похожее в лирике А.? Нет, и быть не могло. Во всяком случае, только раз в жизни я поду¬мала, что Аня побеждена и сломлена… но ненадолго… «руками я замкнула слух, чтоб этой речью недостойной не омрачался скорбный дух!»
Женщина — слабый пол… чушь какая!
Женщина почти всегда сильнее мужчины!
Мы с Аней обе любили Россию. Я через няню и отчасти через Пушкина и Блока — Аня, конечно, через Пушкина и через «Слепнево» и «те неясные просторы, где даже голос ветра — слаб, и осуждающие взоры спо¬койных загорелых баб».
О моей необычной великолепной няне — «подвиж¬нице в миру» — монолитной как драгоценная глыба, как чисто русская порфира — я когда-нибудь отдельно рас-скажу. И это стоит сделать сейчас, когда все сдвинулось, сломилось, когда нет ни одного четкого очертания… ког¬да все «im werden» (в будущем).
Память… память… ты мучаешь меня своими нагро¬мождениями!
Но вернемся к Коле: — «Ты, для кого сбирал я на Леванте — нетленный жемчуг королевских мантий — я проиграл тебя, как Дамаянти, когда-то проиграл безум¬ный Наль!»
Но ведь у Жуковского Наль все же получил Дама¬янти…
Сидя у меня в небольшой темно-красной комнате на большом диване, Аня сказала, что она навеки хочет расстаться с ним. Коля страшно побледнел… помолчал и сказал: «Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать все, что ты хочешь!» Встал и ушел.
Многого ему стоило сказать это… ему, властно же¬лающему распоряжаться женщиной по своему желанию и даже по прихоти. Но все же он это сказал.
Ведь во втором браке меньше чем через год он от¬правил свою юную жену к «маме» в Бежецк, в глушь, в зиму, в одинокую и уж совсем безрадостную жизнь! Она ему была — «не нужна»! Вот это тот Гумилев, который только раз (но смертельно) был сражен в поединке с женщиной! И это-то и есть настоящий Гумилев!
Не знаю, как называют поэты или писатели такое единоборство между женщиной и мужчиной… Мне кажет¬ся, что это секс, только в каком-то очень широком плане. Если это «любовь», то как она не похожа на то, что обыч¬но описывают так тщательно большие сердцеведы, как Тол¬стой и Тургенев, Флобер и Шекспир, и поэты, как Пуш-кин и Блок! И даже Тютчев, который не так описывал женские чувства, как свои собственные настроения и эмо¬ции. У него была холодная душа и горячее воображение. И у Гумилева, пожалуй, во многом было тоже что-то от очень развитого воображения. Ему не хотелось иметь в своей жизни просто спокойную, милую, скромную жену, мать нескольких детей, хозяйку дома… И он, пожалуй, только там и нашел бы другую судьбу.
Но у человека ведь всегда одна судьба — его судь¬ба, и праздные догадки ни к чему.
Во всяком случае, брак Николая Степанови-ча Г. был браком по своей воле и по своей любви… а что его нельзя назвать счастливым браком… то, кто ска¬жет, в чем заключается счастье каждого индивидуально¬го человека?
Пушкин ведь не без горечи сказал: «Я знаю, счас¬тья нет, но есть покой и воля». (Правда, покоя у Коли было мало… а воли много). А у Ахматовой?
Женщины с таким свободолюбием и с таким гро¬мадным внутренним содержанием, мне думается, счаст¬ливы только когда ни от чего и, тем более, ни от кого не зависят. До некоторой степени и Аня смогла себе это со¬здать. Она не зависела от своей свекрови… не зависела от мужа… (она уже рано стала печататься, имела свои деньги…) Но счастья в ней я никогда не наблюдала. По¬коя? Да, внутренний покой в ней чувствовался, гораздо больше, чем в ее муже. Временами, пожалуй, я назвала бы его «светлым» покоем. Откуда шел он? Отчасти из¬вне, но больше всего изнутри. «И слаще всех песен про¬петых, мне этот исполненный сон, — качание веток за¬детых и шпор твоих легонький звон!»
Гумилев? … О, нет, совсем нет, — и Гумилев здесь ни при чем.
Но как мало надо для поэта, да и для женщины, что¬бы это сказать! А она это сказала (и я тому свидетель), сказала от всей души.
«Много тому простится, кто много любил», — ска¬зал Христос… а отказать образу Христа в великом уче¬нии о любви — это быть не только болваном, но и гадким болваном.
Есть еще одна черта у Ахматовой, ставящая ее да¬леко от многих современных поэтов, — и ближе всего подводящая ее к Пушкину: любовь и верность сердца к людям… за редким исключением всегда обоснованного презрительного равнодушия к некоторым…
Осуждения и ненависти я в ней не видела ни к кому из окружавших ее… Кроме «врагов человечества», во¬обще жестоких к человеку как таковому и считавших себя «сверхчеловеком». А насмешлива она была очень… иног¬да и не совсем безобидно. Но это как-то шло от внутрен¬него веселья. И мне казалось, насмешка даже не мешала ей любить тех, над кем она подсмеивалась… за редким исключением… Таких на моей памяти были единицы. Стоит ли называть их? Среди них глупая, злая и очень завистливая Шура Сверчкова. Но эту домашнюю ведь¬му не любил никто… и все тяготились ею, даже ее несча¬стные дети.
Эта злая ведьма, к сожалению, всегда была рядом с Левушкой — Акиным сыном, и во многом виновата в замкнутом недовольстве его характера.
Вообще мне кажется, что уживчивости в характере Ани было достаточно, чтобы жизнь с ней рядом не была несносной. У меня она жила в небольшой (остальные ком-наты были очень большие), но теплой и приятной комна¬те с окном в наш тенистый и тихий сад при клинике — дверь в мою комнату почти всегда была открыта — так что мы разговаривали, не выходя из своих комнат. У ме¬ня был очень хороший слух, и иногда я окликала Аню: «Отчего ты не спишь?» — «А почему ты это знаешь?» — «По ритму дыхания».
И тогда она часто входила ко мне и, сидя у меня на кровати, рассказывала мне причину своей бессонницы. Она часто бормотала стихи по ночам, — прислушиваясь, как они звучат.
Милое время! А кругом грохотали выстрелы, тарах¬тели пулеметы. Ведь мы жили на первой из восставших окраин Петрограда — Выборгской стороне! Но в нашей клинике, лежащей в глубине большого сада, было очень тихо и спокойно.
Жизнь с ее жестокостями и бурями была от нас от¬далена высоким каменным забором. Это, конечно, не значит, что мы ничего не переживали.
12 СоС^лнкр сочшишш. т 5
Наоборот,
