сквозь все запоры жизнь иногда врыва¬лась и сюда. Помню такой эпизод: мы с Аней мирно пили чай у меня в столовой, вдруг шум, звонок и мужские го¬лоса. Наш военный писарь Семенов и отряд красноар¬мейцев и матросов требуют моего мужа, исполнявшего тогда обязанности директора душевно-нервной клиники при Военно-морской академии.
Я вышла к ним (я никогда трусихой не была), они мне ткнули какую-то бумагу, где, по их слоезм, есть при¬говор на смертную казнь пяти людей из клиники, в том числе и моего мужа и почему-то и меня (верно, для сче¬та). Я послала Семенова за своим мужем с просьбой объяснить ему, зачем его ищут, а сама по внутреннему ходу из нашей квартиры прошла в квартиру профессора Осипова, где я часто вечером бывала, дружив с его же¬ной — Верой Николаевной и четырьмя ее девочками, которые все меня любили: придя к ним, я вкратце сообщила о цели моего визита, и Виктор Петрович стал звонить в Губчека, вызывая кого-нибудь из тогдаш¬них властей. Вскоре нам обещали прислать отряд для проверки этого дела к нам в клинику. Я осталась ждать в квартире Осиповых дальнейших событий, сказав швейцару, чтобы он немедленно сообщил нам о прибы¬тии каких-либо «властей» из Губчека. Профессор 0си-пов поддержал мои слова своим авторитетом заведу-ющего клиникой. Но, к сожалению, за дежурным вра¬чом послали уже, а это не очень удачно оказался доктор Добротворский — довольно бойкий и мало уравновешен¬ный молодой врач, любивший пошуметь. Он и вышел первый к прибывшему отряду и завязал с ними пререка¬ния, быстро перешедшие в рукопашную схватку (и мы оказались в гуще дерущихся людей). Но спокойствие водворил очень выдержанный и властный тон Осипова, положивший конец взаимным крикам и объяснениям. Бумаги были проверены представителем горздрава Се-машкой, и смерть наша была отсрочена на неопределен¬ное время.
Вот что иногда приходилось переживать нам. По¬том все это распутал мой муж, выяснив инициатора всей этой истории, — оказалось, душевнобольной комиссар, прибывший в нашу клинику в качестве буйно больного и водворенного в беспокойное отделение рядом с на¬шей квартирой и видавшего меня через окно. Уж не знаю, чем я ему так не угодила, что он захотел моей смерти. Остальное было понятнее — мой муж отдал распоряже¬ние о его водворении в буйный отдел, профессор Оси¬пов был главой клиники. А я, вероятно, просто для ком¬пании была пристегнута к этой почетной компании. В те времена и не такие события имели место, но остались целы и невредимы. Аня одна в моей квартире с моей чудной собакой переживала страх за конец этой нелепой исто¬рии. Но все же одним пострадавшим оказался очень ти¬хий и невинный помощник швейцара Лаченков — роман¬тический герой нашей клиники, ему подбили глаз и раз¬резали ухо. Но это только прибавило ему интереса в гла¬зах женского населения нашей клиники. Женщины вез¬де одинаковы.
Но мое геройство прошло незамеченным никем, кро¬ме писаря Семенова, — который признал меня «храброй дамой», и это было единственной наградой за мое выс¬тупление спасительницы! Но я не честолюбива. И я вер¬нулась успокоить Аню и Руслана к себе и лечь спать — хотя уже под утро.
Отошли в область прошлого Версальские и английс-2 кие кущи Царского Села и Павловска, лунные ночи с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома («Какой ужас! Она лунатик!») и все причуды этого вольнолюбивого ребенка, купанье в ручейке у Тярлева беленьких (негде было загореть!) стройных ножек, — и ласковый голос Вел. кн. Владими¬ра Александровича, совершавшего пешком с адъютан¬том утреннюю прогулку: «А если вы простудитесь, ба¬рышня?» — и ужас узнавшей о наших проказах все той же m-me Винтер, обещавшей рассказать «все» нашим родителям, и наше смущение перед красивым стариком, так мило сделавшим нам замечание.
Мы нарочно долго искали эту Расе (богиню мира) з с Аней — и нашли в заглохшей части парка на маленькой поляне и долго смотрели на ее израненное дождями бе¬лое в темных пятнах лицо и «тяжелый узел кос». И так странно жутко повторяли (в каком-то проникновении в будущее, что ли?) последнее восклицание этого удиви¬тельного стихотворения: «О, дайте вечность мне, — и вечность я отдам за равнодушие к обидам и годам». И странно: почти дети, подростки, девочки, как любили мы издали наблюдать за высокой худощавой фигурой поэта, за которой неизменно старый лакей нес неболь¬шое складное кресло — Иннокентий Федорович страдал тогда болезнью сердца.
Конечно, никто, вероятно, и не ждет, что у нас был 4 тогда «абсолютный вкус». До Надсона и Вербицкой мы,
правда, не докатились, но весьма модного среди молоде¬жи Апухтина почитывали и проглатывали без особого отвращения тогдашние французские романы вроде Бур¬же, Прево, Жип. (Я имею в виду 900-е годы, в 10-х все уже было иначе.)
Когда Инн окентию Федоров ичу Аннен-5 скому сказали, что брат его belle-fille Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: «Я бы женился на младшей». Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани.
Кстати сказать, отъезд Аниной семьи из Царского (1905) спас ее от более или менее явной травли со сторо¬ны озверелых царскоселов, которую пришлось пере¬жить Гумилеву. В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня — подлежало уничтожению. Об этом прекрасно пишет в своих неизданных мемуарах Н.Н. Пунин, почти не говорит ныне разоблаченный Все¬волод Рождественский, и об этом, по-видимому, не по¬дозревали ни Голлербах, ни Оцуп.
О таком огромном, сложном и важном явлении кон¬ца 19 и начала 20 века, как символизм, царскоселы знали только: «О закрой свои бледные ноги» и «Будем как солнце»+.
Поэтому Оцуп (предисловие к избранному Гу¬милева), повторяя одну из бесчисленных басен о Гумиле-
+ При мне почтенные царскоселы издевались над стихами Блока:
Твое лицо в его простой оправе Своей рукой убрал я со стола. Их рупором был нововремеиный Буренин.
ве, сообщает, что Николай Степанович сказал какой-то барышне, когда он ехал с ней на извозчике: «Будем как солнце». Всякому, кто тогда жил в Царском, ясно, что это ложь, а написать это — то же, что напи¬сать, что Гумилев сказал это барышне, сидя с ней в ван¬не. Но Оцуп уехал из Царского Села почти ре¬бенком, да и к тогдашнему обществу не принадлежал. Долгие годы парижской жизни стерли отдаленные полу¬детские воспоминания, но зловредная сплетня и желание сделать поэта смешным уцелели. Так-то!
ПРОЗА АННЫ АХМАТОВОЙ (ФРАГМЕНТИ ЦЕЛОЕ)
О своей прозе Ахматова говорила: «Книга, кото¬рую я никогда не напишу, но которая все равно уже су¬ществует, и люди заслужили ее»*. О том, какой она хо¬тела видеть свою до конца не осуществленную книгу про¬зы, можно судить, обратившись к планам-проспектам и даже оглавлениям книги, сохранившимся в рукописях Ахматовой, ее рабочих тетрадях. Из них видно, что и в какой мере было завершено, что утрачено в результате нескольких сожжений, последний раз, по-видимому, по-здней осенью 1949 г., после очередного ареста сына — Л.Н. Гумилева и последовавшего обыска.
Можно согласиться с автором, что эта ненаписан¬ная книга действительно существовала и существует, воп¬реки канону и жанровым определениям. Свое грандиоз¬ное биографическое повествование Ахматова одно время хотела назвать «Мои полвека». Судя по развернутому плану-проспекту, это было бы эпохальное произведение, рассказ «о времени и о себе», о себе во времени, о совре¬менниках и их трагических судьбах.
Ахматова, как можно судить по запискам Л.К. Чу¬ковской, «не любила Герцена» и не предполагала писать
* М андрыкииа Л. Ненаписанная книга. «Листки из Дневника А. Ахматовой». Книги. Архивы. Автографы. М., 1973. С. 62.
свое «Былое и думы», она оставила людям свое «Мимо¬летное», свои «Опавшие листья», приближающиеся к «коробам» В.В. Розанова, открывшего в литературе Се-ребряного века свой жанр — вроде бы случайных запи¬сей, фрагментов, однако запоминающихся и вызываю¬щих эмоциональный отклик читателя. Свое повествова-ние Ахматова определила как «вспышки памяти», «бег¬лые заметки», «пестрые заметки».
Просматривается три захода к написанию автобио¬графической прозы. В Ташкенте в 1942—1943 гг. прихо¬дят первые воспоминания, воспоминания детства, пишет¬ся «Дом Шухардиной», где в Царском Селе жила семья Горенко, третьим ребенком в которой и была Ахматова.
Вернувшись в Ленинград 1 июня 1944 г., Ахматова продолжает работать над прозой, пишет две большие работы «Трагедия Анненского», «Пушкин и Достоев-ский». Обе были сожжены и не были восстановлены, за¬ново был написан фрагмент о И.Ф. Аннеиском.
В 1960-е годы Ахматова снова возвращается к ав¬тобиографической прозе, восстанавливает утраченное, пишет новые фрагменты.
Фрагментарность автобиографической прозы Ахма¬товой определяет ее жанровое своеобразие, а незавершен¬ность позволяет снова и снова возвращаться к тому или иному эпизоду, высвечивая в нем новую фактологию, новые мысли и чувства. Своеобразную роль в поэтике автобиографической прозы Ахматовой играют письма, вернее ее ответы на вопросы зарубежных исследовате¬лей. В них содержится немало удивительных автобио¬графических миниатюр.
Судя по записям в рабочих тетрадях, Ахматова на¬меревается ввести в повествование «другой голос», пре¬
* Берберова Н, Курсив мой. Мюнхен. 1972. С. 547.
доставив слово подруге детства и юности B.C. Срезне¬вской, или включить в описание Царского Села «голос» Пунина, или «диктует» портрет Ахматовой молодому исследователю.
Ахматова много размышляла о природе мемуаров, главным образом в связи с выходом за рубежом воспо¬минаний русских эмигрантов, как она говорила, увезших с собой «свой последний день в России». Ее глубоко воз¬мущала интерпретация ее отношений с Гумилевым в вос¬поминаниях автора «На Парнасе Серебряного века» С.К. Маковского, в мемуарах Н. Оцупа, В. Неведом-ской (соседки по родовому поместью матери Н.С. Гуми¬лева). С убийственным презрением характеризуются ею беллетризированные мемуары Г. Иванова «Петербург¬ские зимы» и И. Одоевцевой «На берегах Невы».
Г. Иванов и сам не раз говорил, что в его «Зимах» не более двадцати пяти процентов правды*.
Одной из первых работ с историко-культурным под¬ходом к «Петербургским зимам» Г. Иванова стала ста¬тья Н. Богомолова «Двойное зрение». Рассматривая «Петербургские зимы» и как определенный плацдарм для нового взлета поэтического творчества Иванова-поэта, Богомолов приводит цитату из труда Ю. Лотмана «К проблеме работы с недостоверными источниками» («Временник Пушкинской комиссии», 1975. Л., 1979. С. 94): «При наличии методов дешифровки заведомая фальшивка может быть источником ценных сведений, при отсутствии их самый достоверный документ может сде¬латься источником заблуждений» — и продолжает: «Под¬вергнутые тщательной проверке, многие детали: «Петер¬бургских зим» подтверждаются, да немаловажно и то, что сами попытки разобраться, что здесь ложь, а что ис¬тина, стимулируют многие дальнейшие разыскания, при¬водящие к немаловажным выводам»*. Тем более ценны критические замечания Ахматовой, при всей резкости, продиктованные ее удивительной памятью и открытой по¬лемичностью. И тем не менее «Петербургские зимы» вы¬зывают законный интерес как читателей, так и исследо¬вателей.
В одном из предполагаемых «введений» к книге про¬зы Ахматова пишет: «Что же касается мемуаров вооб¬ще, я предупреждаю читателя: 20% мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное ваедение прямой речи следует
