признать деянием, уголовно наказуемым, пото¬му что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в [сериозные] почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забы¬вать» .

Здесь не только предупреждение, но и сознатель¬ная эстетическая установка на фрагментарность — «про¬жектор освещает отдельные моменты». И тем не менее до конца жизни Ахматова мечтала сделать книгу как большое и целостное повествование о событиях и людях. В конце 1950-х—начале 1960-х она принимается за ав-тобиографию, начинающуюся традиционно: «Я родилась

* Богомолов Н. Талант двойного зрения//Вопросы ли¬тературы. 1989. № 2. С. 132.

** Записные книжки Ан.чь: Ахматовой (1958—1966). М.; Torino: Einaudi. 1966. С. 555.

в Иванову ночь (европейскую) 1889 г., т.е. в один год с Чарли Чаплиной, Эйфелевой башней, Крейцеровой со¬натой, чилийкой Мистраль и т.п. (под «т.п.», по-види¬мому, имеется в виду Гитлер, названный в вариантах на¬чала автобиографии, хранящихся в РНБ. — С.К.). Слу¬чилось это на берегу моря под Одессой. (11 станция па¬рового трамвая, Большой Фонтан). Когда я родилась, мой отец был отставным капитаном второго ранга (ин¬женером-механиком) флота. Вскоре после рождения была перевезена на север. Сначала в Павловск, а затем в Царское Село, где с недолгими перерывами прожила до 16 лет»*. Текст этот многовариантен, однако везде пове-ствование доведено до 1917 г. Далее автор как бы не вы¬держивает традиционной «плавности» речи. «Вспышки памяти» воскрешают эпизоды и факты, теснящие, а по-рой и вытесняющие ту или иную «картинку», с тем, что¬бы возникнуть снова через некоторое время в ином виде и в ином контексте. Автобиографическая проза, запечат-левшая события, увиденные глазом художника, уступает место литературоведу, переходит в научные изыскания, жесткий анализ литературно-критической ситуации.

Закончено повествование не было, хотя задумыва¬лось как широкое историческое полотно. В начале марта 1965 г. появляется запись в одной из рабочих тетрадей: «Суббота: Сделать шесть вставок в автобиографию (Шухардинский дом, Херсонес, Царь-Гриб, Мишка-будка, морда-окошко, первое стихотворение, «Четки», война (1914), «Вечер» — Италия — Левушка (1912), Белая стая» ..,. Первый день войны 1941. Моя Италия 1964 г.)»**.

* Та м ж е. С. 79. ** Та м ж е. С. 596.

* Записные книжки Анны Ахматовой. С. 701. «Там ж е. С. 619.

Композиция книги была для Ахматовой главной проблемой, а проза — главной заботой. За полтора меся¬ца до смерти, 24 января 1966 г., в Москве, в Боткинской больнице, где Ахматова лежала с последним инфарктом, сделана запись, приоткрывающая трагизм сирости и без¬домности поэта: «Сегодня Т. уехал в Ленинград. Пред¬ставляю себе оледенелый, суровый, все забывший го¬род — и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского. Хочу уви¬деть его уже предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать …. Но домой хочу — было бы сил по¬больше. Хочу простой домашней жизни. А прозу почти слышу…»* (выделено мной. — С.К.).

Обратим внимание: «Прозу почти слышу». Менее года назад, в Вербное воскресенье 1965 г., Ахматова за¬писывает: «Много думаю о прозе. Досадно, что я так поздно спохватилась, но одну книгу прозы я еще успею сделать»**.

30 января 1966 г., за месяц и четыре дня до кончи¬ны, Ахматова вносит в рабочую тетрадь фрагмент текста литературного портрета Лозинского с указанием: «На¬чало».

И еще одна из последних записей: «8 февраля 1966 Вторник. Луна продолжается. После рентге¬на я заболела. Ночь без сна. Лежу. Вечером Ира будет звонить. Здоровье нисколько не возвращается. Так ли было в том январе в Гавани. 1961 (?). С ужасом думаю о санатории (любой). В Гавани я написала «Родная зем¬ля» и еще что-то, а здесь удушье и безмолвие. Десятого день Пушкина (смерть) и Пастернака (рождение).

Я знаю, что после Лозинского должна писать о Борисе. C’est complique*, как сказал злодей Толстой о выманива¬нии царевича Алексея из Италии»**.

Почти завершенный литературный портрет Миха¬ила Лозинского и ненаписанный портрет Пастернака предназначались для книги «Листки из дневника»: «Пер¬вое и самое желанное, так назьшаемые «Листки из дневника», то есть мои расширенные воспоминания о Мандельштаме. (Можно прибавить Блока, Клюева, Го¬род, взять у Иры «Царское Село» Н.Н. Пу-нина, оттуда о Комаровском и Анненском)»***.

Как видим, «Листки из дневника» — книга разнома¬стная: литературные портреты соседствуют с очерком «Го¬род» и воспоминаниями Н.Н. Пунина о Царском Селе. В бесцензурном миланском издании Ахматова хотела на¬помнить об О. Мандельштаме и Пунине, в те времена не имевших права на «голос» у себя на родине.

В 1957 г. был написан первый вариант очерка об О. Мандельштаме, получивший название «Листки из дневника». Теперь книга мыслилась как серия портре¬тов.

Одновременно создается удивительное эссе «Аме-део Модильяни», задуманное в 1951 году. С художни¬ком Ахматова встречалась в Париже в 1910 и 1911 годах. Безвестный и нищий, снискавший славу через многие годы после ранней смерти, Модильяни становится зна¬ковой фигурой в мире творчества Ахматовой как образ художника, поэта, человека, не похожего на других, «над-мирного», у которого «ничего нельзя отнять и которому

* Это сложно (фр.).

** Записные книжки Анны Ахматовой . С. 709. *** Там ж е. С. 554.

ничего нельзя дать». Очерк был передан через итальян¬ского литературоведа Витторио Страду и напечатан в Италии, на родине Модильяни, затем, как и «Мандель-штам», опубликован в «Воздушных путях» (Нью-Йорк) — альманахе, в котором впервые увидела свет «Поэма без героя».

Это был «прорыв» в мир свободной литературы, возвестивший о том, что Анна Ахматова, крупнейший поэт XX века, полна зрелой творческой воли. Это была новая Ахматова, писатель масштабного исторического мышления и видения, обратившаяся к болевым точкам бытия. Модильяни к этому времени был знаменит, о нем уже писали книги и снимали фильмы. Неожиданно по¬явившееся эссе Ахматовой, лирическое и изысканное, насыщенное глубоким гуманистическим содержанием, стало событием. Равно как через три десятилетия после смерти Ахматовой стало событием открытие в одной из коллекций двадцати трех рисунков, сделанных Модиль¬яни в пору их встреч и в которых некоторые исследова¬тели склонны видеть Ахматову как натуру*.

Ахматова гордилась тем, что знала Модильяни до того, как он стал знаменитым и привлек к себе внимание

* Однако, как всегда в оценках фактов жизни Ахматовой, голо¬са разделились. Так, И. Берлин писал: «Вы спрашиваете о Модилья¬ни. Я пошел и посмотрел эти рисунки. Боюсь, они не представляют значительного интереса. Я большой поклонник этого художника, по эти рисунки множатся на бесконечные копии и вариации классического искусства — греческого и египетского; затем ряд обнаженных в раз-личных позах; наконец, портрет французской дамы (живопись). По¬верьте, я обошел всю выставку в Королевской академии, помня Ваши слова, — искал хоть малейшего сходства с А.А., но не нашел никакого. Уверяю Вас …. Я пошлю Вам каталог, и Вы сами убедитесь (12 декабря 1994 г. Архив С.А. Коваленко. Пер. с англ.).

* РНБ.Ф.1073.

мемуаристов. То, что она увидела в 1910-е годы и описа¬ла уже на рубеже 1960-х, не было известно другим и от¬крывало новую страницу в жизни художника. По-види-мому, в пору раздумий и воспоминаний о Модильяни Ах¬матова написала две строфы о себе и о нем для «Поэмы без героя». Обычно их публикуют в разделе «Строфы, не вошедшие в «Поэму без героя»». Однако в фонде Отдела рукописей Российской национальной библиоте¬ки имеется список поэмы, где они занимают свое место в «Решке» (второй части триптиха):

В черноватом Париж тумане,

И наверно, опять Модильяни

Незаметно бродил за мной.

У него печальное свойство

Даже в сон мой вносить беспокойство

И быть многих бедствий виной.

Но он мне — своей Египтянке… Что играет старик на шарманке, А под ней весь парижский гул, Словно гул подземного моря — Этот тоже довольно горя И стыда и лиха — хлебнул.

Эти строфы в сопоставлении с прозой о Модильяни позволяют понять и «технологию» творческого процес¬са, и его тайну. В одной из заметок о Пушкине Ахматова писала: «.. .из стихов может возникнуть нужная нам про¬за, которая вернет нам стихи обновленными и как бы уви¬денными в ряде волшебных зеркал»*.

Обратившись к тогда еще не опубликованным про¬заическим заметкам Ахматовой, Р. Тименчик отмечал:

«Ахматова чувствовала эстетическую остроту самой си¬туации «прозы и поэзии». Сталкивая два ряда, два типа мироотображения, она извлекала из стиха, из отдельно¬го «блуждающего стиха», дополнительные смыслы»*.

Опубликовав фрагмент о психологии творчества, как бы примыкающий к прозе о «Поэме без героя», автор статьи еще раз доказывает взаимодействие поэзии и про¬зы как побудительного импульса нового художественно¬го целого: «У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель.

Мне, например, из моей первой книги «Вечер» (1912) сейчас по-настоящему нравятся только строки:

Пьянея звуком голоса, Похожего на твой.

Мне даже кажется, что из этих строчек выросло очень многое в моих стихах.

С другой стороны, мне очень нравится оставшееся без всякого продолжения несколько темное и для меня вовсе не характерное стихотворение «Я пришла тебя сме-нить, сестра»…» — там я люблю строки:

И давно удары бубна не слышны, А я знаю, ты боишься тишины.

То же, о чем до сих пор так часто упоминают крити¬ки, оставляет меня совершенно равнодушной.

Стихи еще делятся (для автора) на такие, о которых поэт может вспомнить, как он писал их, и на такие, кото¬

* ТименчикР. Неопубликованные прозаические замет¬ки Анны Ахматовой//Известия Академии наук СССР. Серия лите¬ратуры и языка. Т. 43.1984. № 1. С. 67.

* Та м же.

рые как бы самозагорались. В одних автор обречен слы¬шать голос скрипки, некогда помогавший ему их сочи¬нять, в других — стук вагона, мешавшего ему их напи¬сать. Стихи могут быть связаны с запахами духов и цве¬тов. Шиповник в цикле «Шиповник цветет» действи¬тельно одуряюще благоухал в какой-то момент, связан-ный с эти циклом.

Это, однако, относится не только к собственным стихам. У Пушкина я слышу царскосельские водопады («сии живые воды»), конец которых еще застала я»*.

Авторские размышления об отношениях поэта с чи¬тателем выводят, однако, к мысли о прозе, о книге, кото¬рая так и не написана, но которую — «читатель заслу-жил».

Интересно, что Борис Пастернак, которого Ахмато¬ва напрасно упрекала в невнимании к ее поэзии, провид¬чески относил начало ахматовской прозы к первым ее кни¬гам, где находил «событие», т.е. первооснову эпоса:

…Бывает глаз по-разному остер, По-разному бывает образ точен. Но самой страшной крепости раствор — Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд. Он мае внушен не тем столбом из соли, Которым вы пять лет тому назад Испуг оглядки к рифме прикололи.

Но, исходив от ваших первых книг,

Где крепли прозы пристальной крупицы.

Он и во всех, как искры проводник. Событья былью заставляет биться.*

(Курсив мой. — С.К.)

Пастернак писал Ахматовой, размышляя о сополо¬жении поэзии и прозы в мире творческой