личности: «Я третий месяц очень усидчиво работаю над большой повестью, которую пишу с верой в удачу … далекий от мысли, что я это осуществляю, я вновь, как бывало, умилен до крайности всем тем, что человеку дано почув¬ствовать и продумать. Мне некуда девать это умиленье. Повесть потеряла бы в плотности, если бы я все это излил на нее одну. Мне приходится исподволь писать стихи. Их теперь в моем возрасте я понимаю как долговую расплату с несколькими людьми наиболее мне дорогами, потому что, конечно, именно они — истинные адресаты, к которым должно быть обращено это умиление…» (цит. по: П а с -т е р н а к Б. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 682).

Пастернак имеет в виду стихи, обращенные к Ах¬матовой, Б. Пильняку, М. Цветаевой, Мейерхольдам и другим близким ему людям.

«Таинство прозы» раскрывалось для Ахматовой «в соположении с великими образцами стихотворной речи»**.

Очерк «Амедео Модильяни» сыграл особую роль в формировании «ненаписанной» автобиографической кни¬ги, раскрыв специфику ахматовского письма и выводя к феномену ахматовского текста как индивидуальной ху¬дожественной системе, не имеющей аналогов.

* Пастернак Б. Анне Адматовой//Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: Худож. литература, 1989. С. 227.

** Тименчик Р. Неопубликованные прозаические замет¬ки Анны Ахматовой, С. 66.

10 марта 1964 г. — этот день Ахматова считала чер¬ным и роковым — она сделала запись: «Сегодня день смерти Замятина (1937), Булгакова (1940), ареста Левы (1938) и приговор Данте ( ). В прошлом году в этот день я написала «Предвесеннюю элегию» (В Комарове — при кедре)»*. Появление «Кедра» всегда связано у Ахмато¬вой с горестной тайной. В недописанном ею киносцена¬рии «О летчиках» преступно убитый герой воровски за¬рыт на краю болота под Кедром, а подменивший убитого двойник занимает в мире его «законнейшее место». Од¬новременно появляется запись к автобиографической прозе: «Вторник: Письмо от Вигорелли. Благодарит за Модильяни. Упорно зовет в Италию к 30 мая. Montale. Премия… Дописала Модильяни. Несколько слов о Рос¬сии. Смерть Толстого. Пророчества Блока.

Статья как бы пустила ростки (как клубника) и по¬шла, пошла, на глазах превращаясь в автобиографию. Пришлось отрезать в самом интересном месте, так что италиянские читатели не узнают, как 1 сентября 11 г. я в Киеве в извозчичьей пролетке пропускала царский поезд и киевское дворянство, направляющееся в те-атр, где через час будет убит Столыпин»**. В этой запи¬си присутствует чрезвычайно важное для понимания по¬этики автобиографической прозы Ахматовой авторское признание: «Статья… пустила ростки… и пошла, пошла, на глазах превращаясь в автобиографию». Ахматова от¬вечает на вопрос, мучивший ее самое и занимающий ис-следователей и читателей, — почему не была написана книга в традиционном восприятии этого понятия. «Клуб¬

* Записные книжки Анны Ахматовой. С. 445. 1 а м же.

ничные усы» шли во все стороны, укреплялись корешка¬ми в почву, образуя новые кусты, «вспышки памяти» — множество «силовых полей», требуя самостоятельности. На традиционную последовательность изложения исто¬рических событий уже не хватало жизненных сил. Но были и иные причины.

По-видимому, существовала некоторая внутренняя сопротивляемость, убежденность в невозможности по¬ставить точку и навсегда отойти от уже сделанного. «До¬полнения» или, как Ахматова говорила, «осколки» со¬провождали и собственно уже завершенные произведе¬ния. Так было с «Поэмой без героя», так было и с порт-ретами Мандельштама и Модильяни. Дополнения к ним, новые фрагменты прозы возникали в рабочих тетрадях до последних месяцев ее жизни.

Созданные ею литературные портреты Ахматова, очень внимательная к развитию жанровых структур, на¬зывала «новеллами», а свою ненаписанную книгу — «ав-тобиографической прозой» — не романом, не повестью, но книгой, главы — новеллами. Ее привлекал жанр но¬веллы, литературной формы, трудно поддающейся опре¬делению и тем не менее развивающейся по своим зако¬нам, то отождествляясь с рассказом, то обособляясь как особый художественный мир сюжетостроения. Ахмато-ва «не любила» своих современников, крупнейших рус¬ских новеллистов — Чехова и Бунина. А «не любила», как нередко у нее бывало, значит и ревновала, желая со¬здать свою, ахматовскую, форму новеллы.

Ее художественным открытием стала новелла, по¬строенная на материале биографии, «портрета», вклю¬ченного в поток истории, с обязательным присутствием повествователя, равного по своей значимости герою произведения. Создавая свою новеллу, Ахматова, конеч¬но же, помнила слова Гёте, что «новелла и есть совер-шившееся неслыханное событие»*. Соответствовали ее новеллы и требованиям Г. Форстера, разделявшего взгляд Гёте на утвердившуюся изысканную повествовательную форму: «…Новелла в каждой момент своего существо¬вания и своего становления, должна быть новой и пора-жающеи…»

Судьбы О. Мандельштама, А. Модильяни, Н. Гу¬милева, как и самой Ахматовой, были тем самым «совер¬шившимся и неслыханным», «новым и поражающим», что произошло с ними в XX веке.

Осталась ненаписанной новелла о романе Маяков¬ского с Вероникой Витольдовной Полонской, которую Ахматова хорошо знала и хотела назвать повествование о ней «Невинная жертва». В «Беглых заметках» Ахма¬това, со слов Е. Замятина, развертывает почти детек¬тивный сюжет, по которому художница Муся Малахов¬ская предстает как бы двойником Полонской в после¬дний, трагический период жизни поэта, в самый канун его смерти.

Еще об одной утраченной ахматовской новелле или о нескольких новеллах свидетельствуют фрагменты гла¬вы из задуманной книги с ироническим названием «Как у меня не было романа с Блоком». Автобиографические заметки о Блоке, пространные планы дают интересней¬ший материал для сравнения образа поэта, созданного в «Поэме без героя», с Блоком-человеком, представлен¬ным в многообразии его повседневной жизни. Сохранив¬* Эккерман И.П. Разговоры с Гете. М., 1981. С. 215. ** Форстер Г. Из «Атенейских фрагментов»/ /Литера¬турные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 59.

шиеся фрагменты с их тайнописью позволяют увидеть Блока возможным адресатом еще ряда ахматовских сти¬хотворений, и среди них одного из наиболее значи¬тельных (1914):

И в Киевском храме Премудрости Бога, Припав к солее, я тебе поклялась, Что будет моею твоя дорога, Где бы она ни вилась.

То слышали ангелы золотые И в белом гробу Ярослав. Как голуби, вьются слова простые И ныне у солнечных глав.

И если слабею, мне спится икона И девять ступенек на ней. И в голосе грозном софийского звона Мне слышится голос тревога твоей.

Сравнивая, в частности, последнюю строку «Мне слышится голос тревоги твоей» с надписью на книге «Чет¬ки», подаренной Блоку: «От тебя приходила ко мне тре¬вога и уменье писать стихи», Алла Марченко в своей полемической, но достаточно аргументированной статье, доказывает адресованность этого стихотворения Блоку, отводя Н.В. Недоброво, считавшегося его адресатом*.

Рабочие тетради Ахматовой полны записей, позво¬ляющих судить о психологии творчества, о динамике ав¬торской мысли, ведущей к рождению будущей книги. Приведем пример. В канун 1962 г., когда завершалась

* Марченко А. «С ней уходил я в море…». Анна Ахма¬това и Александр Блок: Опыт расследования.//Новый мир. 1988. № 9. С. 192.

работа над «Поэмой без героя» и велась работа над теат¬ральным либретто и прозой о поэме, появляется запись под заголовком «Рождение стиха. Искра паровоза». Далее следует известный рассказ Ахматовой, раскрыва¬ющий реалии возникновения стихотворения «Не бывать тебе в живых…» — гибель Н.С. Гумилева. Здесь же маленькая помета к автобиографии: «Какие-то получае¬мые мной гроши я отдавала Луниным за обед (свой и Левин) и жила на несколько рублей в месяц.

Круглый год в одном и том же замызганном платье, в кое-как заштопанных чулках и в чем-то таком на ногах, о чем лучше не думать (но в основном прюнелевом), очень худая, очень бледная — вот какой я была в то время. И это продолжалось годами»*.

После этих записей следует новый отрывок, озаг¬лавленный: «А вот другое»: «Мой первый портрет — в «Пути Конквистадоров» — «и властно требует меч¬та, чтоб этой не было улыбки». Кроме того, что уже очень рано («Путь Конквистадоров») в Царском Селе я стала для Гумилева (в стихах) почти Лилит, т.е. злое начало в женщине. Затем (например, см. «Сон Адама» — Ева).

Он говорил мне, что не может слушать музыку, по-тому что она ему напоминает меня»**.

Движение мысли ведет от стихотворения 1921 г. «Не бывать тебе в живых…» в последующую жизнь, в се¬мью Пунина, и снова вспять, к стихам Гумилева начала 1910-х годов, лирической героиней которых была Ахма¬това. Между «Искрой паровоза» и обращением к сти¬

Записные книжки Анны Ахматовой. С. 207. Там же.

хам «Пути конквистадоров» вписан отрывок о жалком существовании и «кое-как заштопанных чулках», кото¬рый у внимательного читателя (а ахматовский читатель всегда внимателен и, по возможности, все знает или пы¬тается узнать) может вызвать воспоминание, записан¬ное И. Одоевцевой со слов Гумилева о его рождествен¬ском подарке юной жене: «Я купил у Александра на Нев¬ском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил ее доверху, положил в нее шесть пар шелковых чулок, флакон духов «Коти», два фунта шоколада Краф-та, черепаховый гребень с шишками — я знал, что она о нем давно мечтает — и томик «Les amours jaunes» Трис¬тана Корбьера. Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости»*.

Когда прошли долгие годы в эмиграции и престаре¬лые воспоминатели взялись за мемуары, судьба Ахмато¬вой и Гумилева оказалась в центре их внимания. Есте¬ственно, что многое было забыто, что-то восстановлено, что-то домыслено. Именно сюжетная линия, связанная с судьбой Гумилева, интерпретация его личности и твор¬чества, взаимоотношений с Ахматовой и другими близ¬кими ему в тот или иной период жизни женщинами, при¬чины и обстоятельства ареста и трагической гибели от¬крывают новую тему в автобиографической прозе Ахма¬товой, определенную ею как «антимемуарии».

Детальный разбор «псевдомемуариев» явился отве¬том Ахматовой главным образом мемуаристам русской эмиграции. Читая или перечитывая сегодня «Петербург¬ские зимы» Г. Иванова, «На Парнасе Серебряного века» ОК. Маковского, «На берегах Невы» И. Одоевцевой, «Курсив мой» Н. Берберовой и др., современный чита¬

* О д о е в ц е в а И. На берегах Невы. М., 1988. С. 295.

Из письма к Н.В. Королевой от 22 мая 2000 г.

тель с благодарностью воспринимает беллетризирован-ную и нередко мифологизированную прозу. Другой нет и не было. Теперь Ахматова в подробнейшем анализе всех доходивших до нее публикаций — а материалом она вла¬дела в совершенстве (можно только гадать, по каким ка¬налам она его получала), — пытается противопоставить мифу свою правду, в той или иной мере сама вовлекаясь в процесс мифотворчества. Особенно огорчил Ахматову выход в 1962 г. в США первого тома Собрания сочине¬ний Гумилева под редакцией Г.П. Струве и Б.А. Фи¬липпова. Случилось то, чего она больше всего боялась: импровизации мемуаристов во вступительной статье Г.П. Струве препятствовали, как она считала, изданию Гумилева в Советском Союзе.

И она яростно защищает себя, свою биографию, биографию Гумилева от вольных толкований мемуарис¬тов и исследователей. Книгу прозы о «Поэме без героя» (см. Т. 3. С. 652—653) и фрагменты из книги, пред¬ставленные в данном томе, она назвала pro domo mea и pro domo sua (о